Гейнце Николай Эдуардович - Тайна высокого дома

p;   Мечты обоих только что расставшихся лиц были одинаковы - это были мечты о богатстве. Они не задавались даже на мгновение мыслью, какою ценою приобретали они это богатство.

   Да, на самом деле, не все ли равно это было для таких, как они, людей? Много ли мы знаем богатств, читатель, приобретенных иною ценою?

  

  

   Через несколько дней весь город К. собрался на похороны Петра Иннокентьевича Толстых.

   Вынос из дома был назначен в 9 часов утра в собор, где и происходило отпевание, которое совершал местный архиерей в сослужении почти со всем городских духовенством. Могила была приготовлена на принадлежащем семейству Толстых месте внутри соборной ограды.

   Толпа народа запрудила соборную площадь, на которой высился каменный дом Толстых.

   Гроб вынесли из дому на руках и на руках же перенесли через площадь к собору.

   За гробом шел, то и дело прикладывая к глазам носовой платок, Семен Порфирьевич.

   Марьи Петровны не было, хотя она, вместе с Гладких, Таней и Егором Никифоровым, прибыла с телом отца в К., но потрясения последних дней не прошли даром для ее и без того разбитого десятками лет страшной жизни организма - она расхворалась и принуждена была остаться дома.

   Семен Порфирьевич прибыл к дому, когда гроб уже выносили, и с плачем и рыданием протолкался к самому гробу.

   Толпа расступилась, и в ней слышался говор:

   - Это самый близкий родственник покойного... Бедняга, как он плачет! Он единственный наследник... Утешится, тоже одно дело барахлом торговать, а другое - вдруг миллионером сделаться... Старик умер внезапно, без завещания... А где же его сын?

   Семена Семеновича на самом деле не было.

   - Ужели старик не позаботился о своей крестнице и оставил ее на произвол этим наследникам?..

   - За нее есть заступа - Гладких.

   - Что Гладких?.. Теперь, когда умер Петр Иннокентьевич, Гладких - ничто. Что он может сделать?

   - У него у самого, чай, мошна толстая... - слышались возражения.

   Так говорили в толпе.

   Похороны совершились своим порядком. Когда бросили последнюю горсть песку на гроб и ушли с кладбища, Иннокентий Антипович стал искать глазами Семена Порфирьевича, нахальство появления которого у гроба почти задушенного его руками брата его поразило.

   Но Семена Порфирьевича не было.

   - Он ушел, - сказал Егор Никифоров, подошедший к Гладких, угадывая по взгляду, кого он ищет.

   - Он еще придет...

   - Он не осмелится...

   - Семен Порфирьевич на все осмелится.

   Приглашенные прямо с могилы отправились в дом, где был приготовлен роскошный поминальный обед, после которого дом, наконец, опустел.

   Был шестой час вечера.

   Иннокентию Антиповичу, сидевшему в комнате Марьи Петровны, которая встала с постели и сидела в капоте на диване рядом с Таней, доложили, что его желает видеть Семен Порфирьевич Толстых.

   - Проси в кабинет, - сказал он слуге, изменяясь в лице от чувства невольной брезгливости, охватившей его перед свиданием с этим, считающим себя "наследником", негодяем.

   Кабинет был комнатой, смежной с комнатой Марьи Петровны.

   Через несколько минут Гладких вошел и увидел Семена Порфирьевича, небрежно развалившегося в кресле. Нахальная улыбка играла на его губах.

   - Вы хотели меня видеть? Что вам угодно? - холодно спросил он гостя, не подавая ему руки.

   - Мне странен ваш вопрос... - деланно важным тоном отвечал Семен Порфирьевич. - Вам не безызвестно, что я единственный наследник после моего покойного брата, и потому мне поневоле надо видеть его "доверенного" и угодно получить от него отчет и указания для определения состава и ценности наследственного имущества...

   - А мне так странно это ваше желание, и вам я не намерен давать никаких отчетов...

   - Но я требую!

   - По какому праву?

   - По праву единственного наследника... Оглохли вы, что ли, господин Гладких?

   - Я-то не оглох, но вы, извините, поглупели, так как являетесь с требованиями, не зная еще наверное, наследник ли вы после Петра Иннокентьевича...

   Семен Порфирьевич смутился и уставился на Иннокентия Антиповича вопросительно-удивленным взглядом.

   - Когда я видел последний раз Петра, - начал он осторожно, - это было так недавно...

   - Ночью накануне его смерти... - тихо сказал Гладких.

   - Что вы сказали?

   - Ничего, господин Толстых, продолжайте...

   - Тогда он уверял меня, что не сделает никакого завещания...

   - Покойный действительно не оставил завещания, хотя в последние дни и имел эту мысль, но смерть ему помешала...

   По лицу Семена Порфирьевича разлилась довольная улыбка.

   - Я скажу вам более, если уж это так вам угодно, что я всегда отговаривал Петра Иннокентьевича сделать завещание в пользу Татьяны Егоровны Никифоровой - моей крестницы.

   - Как, вы... отговаривали?..

   - Да, я.

   - Иннокентий Антипович, вы, действительно, благородный человек.

   Семен Порфирьевич даже протянул свои руки, чтобы заключить Гладких в свои объятия, но тот брезгливо отступил назад и Толстых остался с минуту с поднятыми руками.

   - Я и сам, - продолжал Семен Порфирьевич, опустив руки, - был всегда того мнения, что брату Петру совершенно излишне писать завещание...

   - Вы полагали? - насмешливо спросил Гладких.

   - Да, я полагал и вот почему... Вас я попрошу остаться при вашей должности, следовательно, вы не покинете ни этого, ни высокого дома.

   - Я надеюсь.

   - Танюшу я сам люблю... она мне очень нравится... следовательно, если она захочет, то и ей будет хорошо...

   Скверная плотоядная улыбка зазмеилась на его губах. Гладких чуть не бросился, чтобы ударить его, но сдержался.

   - Все останется по-прежнему... устроится как нельзя лучше... Не скрою от вас, я очень благодарен Петру... я теперь богат и высокий дом принадлежит мне.

   В этот самый момент отворилась дверь и вошла Марья Петровна. Ее лицо было строго и серьезно. Она не пропустила ни слова из разговора мужчин.

   Она медленно подошла к Семену Порфирьевичу и сказала резким голосом:

   - Я бы хотела знать, каким способом, дядя Семен, вы, при моей жизни, доберетесь до высокого дома?

   Увидав подошедшую к нему женщину и услыхав ее голос, Семен Порфирьевич отскочил и, обратившись к Иннокентию Антиповичу, глухим голосом спросил его:

   - Кто же это?

   - Спросите ее лично, кто она? - ответил тот.

   - Вы спрашиваете, кто я, дядя Семен? Так посмотрите на меня хорошенько. Меня зовут Марья Петровна Толстых.

   Действие, произведенное этим именем на Семена Порфирьевича, не поддается описанию. Он отскочил к стене, видимо, задыхаясь, и не мог говорить.

   - Мария! Мария! - хрипел он.

   Вдруг на него нашло последнее отчаянное нахальство, и он вскрикнул не своим голосом:

   - Это неправда! Мария Толстых умерла.

   - Вы думаете? Хорошо... мне это все равно, так как бумаги мои в порядке и всякий суд признает меня за дочь моего отца...

   Семен Порфирьевич сознавал правоту ее слов и опустил голову.

   - Вы не хотите меня узнать... И не надо... Я вам сказала, кто я... Теперь я вам скажу, кто вы... - продолжала Марья Петровна. - Вы, дядя Семен, вор и убийца...

   Толстых поднял голову и дико уставился на свою племянницу.

   - Вы забрались несколько дней тому назад в высокий дом вместе со своим достойным сыном, отперли украденным ключом несгораемый сундук, и когда покойный отец проснулся и застал вас на месте преступления, стали душить его и не задушили, так как услыхали бегство вашего сына, не успевшего в комнате приемной дочери моего отца совершить еще более гнусное преступление...

   - Ложь! Ложь! - простонал Семен Порфирьевич.

   - Потрясение этой ночи ускорило смерть моего отца; повторяю вам: вы - вор и убийца!

   - Ложь! Ложь!..

   - Еще ранее, тоже ночью, с тем же вашим достойным сыном, вы столкнули Гладких в старый колодец... и он спасся от смерти только чудом...

   - Ложь, ложь! - повторил Семен Порфирьевич.

   - Это я видела сама и даже крикнула вам: "Убийцы, убийцы!"

   - О, я знаю в чем дело, - с пеной у рта заговорил он. - Гладких ненавидит меня... и сплел на меня все эти небылицы... но я утверждаю, что это - ложь, ложь...

   - Вы не хотите сознаться, не хотите раскаяться... Бог с вами, ни я, ни Иннокентий Антипович не хотим быть вашими судьями... Идите отсюда вон, и чтобы ни ваша нога, ни нога вашего сына не переступали порог дома Марии Толстых... Подите вон...

   Она указала ему рукою на дверь.

   Семен Порфирьевич понял, что дело его проиграно и, не дожидаясь решительных мер, которые мог принять Иннокентий Антипович, что было заметно по выражению его лица, вышел из комнаты с гордо поднятой головою.

   - Еще увидим, кто кого! - проворчал он, выходя из дома.

   Весть о возвратившейся дочери богача Петра Иннокентьевича Толстых, Марии, находившейся в безвестном отсутствии почти четверть века, облетела вскоре весь город, и не было дома, где бы на разные лады не рассказывалось об этой таинственной истории.

   Вскоре, впрочем, это известие перестало быть интересным, его сменило другое, не менее загадочное.

   Исчез бесследно сын барахольщика Семена Порфирьевича Толстых Семен Семенович, исчез со дня смерти его дяди, Петра Иннокентьевича.

   Все вспомнили, что его не было видно на похоронах. Отец казался в отчаянии и был неутешен. Известие об этом было получено от него самого, подавшего о розысках сына прошение в местное полицейское управление.

   Бумажные розыски начались.

  

  

   Прошло несколько месяцев.

   Марья Петровна Толстых была утверждена в правах наследства после своего отца, и Гладких по прежнему продолжал приисковое дело.

   Он хотел сдать новой владелице отчеты по управлению им этим делом в прежние годы, во время ее отсутствия, но она заставила его замолчать, сказав:

   - Я наследница по закону, но по нравственному праву все состояние моего покойного отца принадлежит Тане, вашей крестнице. Она принесет его в приданое своему жениху - Борису Ивановичу Сабирову. Я сделаю завещание в ее пользу.

   Борис Иванович, между тем, поправился, что было, конечно, утешительно для его матери, его невесты и его друзей, но для первых двух этот радостный период омрачился невозможностью его видеть.

   Когда он лежал без сознания, когда он метался в бреду с несходившим с его уст именем Тани, обе женщины, в сопровождении или Гладких, или Егора Никифорова, проводили у изголовья больного по несколько часов: мать наслаждалась созерцанием своего сына, невеста - жениха.

   Когда больной перенес счастливо кризис и пришел в сознание, они должны были, быть может, на долгое время прервать свои визиты в гостиницу Разборова, где в лучшей комнате лежал больной.

   Доктора, лечившие Сабирова, в один голос заявили, что малейшее потрясение может гибельно подействовать на расслабленный тяжкою болезнью организм, независимо от того, будет ли это потрясение радостного или печального свойства.

   - Больной свыкся с причиной, вызвавшей его болезнь, надо оставить его под этим уже притупившимся впечатлением... Оно уже не может второй раз потрясти его, но если теперь он даже узнает, что поразившее его обстоятельство не существовало, что гнет его с него сброшен - это послужит ему не в пользу, а во вред, так как это открытие будет уже новым сильным впечатлением.

   Так заявили доктора Иннокентию Антиповичу, когда он объяснил им, конечно, в общих чертах, что Сабиров заболел от полученного им совершенно ложного известия.

   Все действующие лица описанной нами жизненной драмы должны были согласиться с докторами и с болью в сердце обречь себя на, быть может, продолжительную разлуку с дорогим больным.

   Их утешало то, что доктора тоже в один голос заявили, что их пациент спасен.

   Гладких, Марья Петровна, Таня с Егором Никифоровым уехали из К. в высокий дом, откуда, впрочем, первый еженедельно ездил узнавать о положении больного, оставленного на попечении его товарищей, посвященных, тоже, конечно, в общих чертах, в грустный романический эпизод, приключившийся с их любимым товарищем.

   Жизнь в высоком доме пошла тихо и однообразно, как шла и в тот четвертьвековой промежуток между двумя роковыми в жизни покойного владельца событиями: бегством и возвращением его дочери.

   Иннокентий Антипович ехал на заимку с намерением примерно наказать прачку Софью, о роли которой в гнусной истории, случившейся накануне дня смерти Петра Иннокентьевича, ему было передано Марьей Петровной.

   "Я с ней расправлюсь своим судом..." - решил он в своем уме.

   Но он опоздал - она уже сама наказала себя.

   Узнав от возвратившихся с похорон старых слуг высокого дома об исчезновении своего жениха Семена Семеновича, она поняла, что все надежды ее разрушились и, как передавала остальная прислуга, несколько дней ходила как безумная, громко обвиняя Семена Порфирьевича в убийстве своего сына.

   - Это он, неприменно он укокошил моего Сенечку, чтобы не делиться с ним наследством, от этого изверга все станется... неприменно это он...

   - Ишь, у тебя, девка, язык-то какой долгий, болтает зря несуразное... Тебя за эти речи и в каталажку запереть не вредно... - заметил ей степенно кучер Антон.

   - Хоть на дыбу поднимай... одно говорить буду... - стояла на своем Софья.

   Несколько дней она провела в таком почти лихорадочном состоянии, нигде не находя себе места и вскакивая по ночам с криками: "идут, идут", затем вдруг стала тиха и задумчива.

   - Сошла, кажись, дурь с девки-то... - решили служащие на заимке.

   Но "дурь", оказалось, не сошла.

   За несколько дней до приезда господ Софью нашли повесившеюся на чердаке людской.

   Приехал заседатель, и труп увезли в "анатомию" поселка. Вскрытие и погребение самоубийцы произошло уже тогда, когда в высокий дом возвратились его новые владельцы. Ее зарыли без церковного обряда за кладбищем поселка.

   Когда прислуга рассказала возвратившимся господам и Егору Никифорову шальные речи покойной Софьи относительно убийства Семена Семеновича его отцом, Марья Петровна и Таня почти в один голос сказали:

   - Она сумасшедшая!

   Егор Никифоров совершенно согласился с обеими женщинами. Только Иннокентий Антипович остался при особом мнении.

   - От Семена Порфирьевича все станется... - заметил он.

   По обязанности беспристрастного бытописателя мы должны заявить, что покойница Софья и Иннокентий Антипович были правы.

   Исчезновение Семена Семеновича было на самом деле делом рук его отца, рук в буквальном смысле.

   Читатель, конечно, не забыл, что Семен Семенович, приняв Марью Петровну за привидение, выбежал как безумный из высокого дома. Пробежав сад, он выскочил в поле и только тогда остановился, чтобы перевести дух.

   Собравшись с мыслями, он вспомнил, что его отец остался в кабинете Петра Иннокентьевича и, конечно, уже давно добыл хранившиеся в несгораемом сундуке богача сокровища.

   Не успев удовлетворить свою жажду мести и чувственности, он решил получить хотя половину добычи своего отца, а при удаче - даже всю.

   "Он там, он еще не успел уйти... - пронеслось в его голове. - Надо подождать его... Если он успеет положить деньги к себе в сундук, тогда пропало... От него зимой льду не выпросишь".

   Ждать ему пришлось недолго, так как Семен Порфирьевич, услыхав шум бегства Семена Семеновича, вообразил, что весь дом проснулся, бросил полузадушенного Петра Иннокентьевича и, не воспользовавшись ни одним золотым, убежал из дома почти следом за своим сыном и по той же дороге.

   - Давай!.. - загородил ему дорогу Семен Семенович, когда старик выбежал в поле прямо на своего сына.

   - Что давай?.. - озлился Семен Порфирьевич. - Все пропало! Ни копейки не добыл... Там весь дом на ногах, верно, твоя Танька кричала благим матом и переполошила всю прислугу.

   - Врешь... не надуешь... давай, говорю тебе...

   - Уйди... не то убью! - закричал отец.

   - А, так ты вот как! - крикнул совершенно обезумевший сын на отца.

   Произошла отвратительная борьба. Явная опасность придала Семену Порфирьевичу, и без того отличавшемуся недюжинной силой, еще большую, и в то время, когда сын обхватил его поперек тела, чтобы повалить на землю, отец схватил его обеими руками за горло и сдавил из всей силы.

   Семен Семенович захрипел и разнял свои руки, но рассвирепевший Семен Порфирьевич не отнял своих рук от горла сына и, повалив его на землю, стал ему коленом на грудь и продолжал душить.

   - Я тебе покажу "давай", я тебе покажу "давай!" - шептал он.

   Сын перестал хрипеть, сделав последнее конвульсивное движение.

   Отец опомнился и отпустил горло сына, но последний не шевелился.

   Перед отцом-убийцей лежал труп.

   Первое мгновение Семен Порфирьевич был поражен, но чувство самосохранения взяло верх.

   Он взвалил на свои плечи страшную ношу и быстрыми шагами направился к Енисею.

   Раскачав труп сына, он бросил его в реку.

   Великая сибирская река редко возвращает свои жертвы и выдает тайны.

   Быстротой течения труп унесло как щепку по направлению к полюсу, в полярные страны, где нет ни богатых наследников, ни земских заседателей.

  

  

   Наконец наступил давно желанный и долгожданный день, когда Иннокентий Антипович Гладких возвратился из К. в высокий дом не один. Он привез с собой Бориса Ивановича Сабирова.

   Исподволь, при посредстве товарищей, совершенно поправившийся молодой инженер был подготовлен к разговору с Гладких, который без утайки посвятил его в тайну высокого дома, мрак которой теперь, по его словам, заменился светом.

   Не поддается описанию радостное чувство, которое наполнило сердце Бориса Ивановича, когда он узнал из плавно лившейся речи Иннокентия Антиповича, что через какие-нибудь сутки он может обнять свою мать и свою невесту, как не поддается описанию и встреча молодого инженера с матерью и невестою.

   Если есть на земле полное счастье, то Борис Иванович испытал его в этот день.

   Он переходил из объятий в объятия, и в этом семейном празднике видную роль играл и Егор Никифоров, по настойчивому требованию Марьи Петровны живший в высоком доме и сменивший свое рубище на длиннополый сюртук и сапоги бураками, обыкновенный костюм старых сибиряков - купцов и золотопромышленников.

   После радостного и продолжительного первого свидания с живыми, не были забыты и мертвые.

   На другой же день по приезде, все отправились на дорогие могилы Арины и Бориса Ильяшевича.

   Борис Иванович поселился в высоком доме и ездил в Завидово только по делам службы.

   Свадьба назначена была по истечении срока годичного траура.

   Все, несомненно, сулило в будущем счастливые, беспечальные дни отживающим свой век старикам и радужное продолжительное будущее женеху и невесте. Мрак, тяготевший над высоким домом в течение четверти века, рассеялся, и все кругом залито было ярким солнечным светом.

   Борис Иванович написал длинное письмо в Петербург Звегинцевым, описывая им свое счастье и прося у них, как у своих приемных родителей, благословения на брак с Татьяной Егоровной Никифоровой.

   "При первой возможности я приеду в Петербург и привезу к вам мое сокровище", - так закончил он свое послание, в котором рассказал откровенно все, что узнал от Гладких и от своей матери.

   Марья Петровна и Таня не чувствовали под собою ног от радости и полноты счастья. Они обе усердно занимались приготовлением приданого.

   Иннокентий Антипович был тоже совершенно счастлив и доволен.

   У одного Егора Никифорова порой в глазах светилась грусть, когда он смотрел на счастливые лица обитателей высокого дома. Он старался скрыть эту грусть, это томящее его предчувствие стерегущего высокий дом несчастья от окружающих, и это было для него тем легче, что эти окружающие, счастливые и довольные, не замечали странного выражения его глаз, а, быть может, приписывали его перенесенным им страданиям на каторге и в силу этого не решались спросить его.

   Год траура по Петру Иннокентьевичу уже приближался к концу, когда новое горе, поразившее обитателей высокого дома, вызвало новое препятствие для Бориса Ивановича и Тани в осуществлении соединения их любящих сердец перед церковным алтарем.

   Умер Егор Никифоров.

   Он угасал тихо в течении нескольких месяцев. Видимо, какая-то гнетущая мысль иссушивала ему мозг, расслабляла тело и вела его к открытой могиле.

   Эта мысль была о будущности Марьи Петровны, ее сына и Тани, его дорогой, боготворимой им дочери.

   Он не огорчал окружающих его ни одним намеком на мучившее его в последнее время тяжелое предчувствие и умер на руках Татьяны Петровны, благословив ее и простившись с Иннокентием Антиповичем, Борисом Ивановичем и Марьей Петровной...

   - Похороните рядом... с Ариной... Господи, да будет святая воля Твоя! - были последние слова умирающего.

   Его желание было исполнено, и он нашел себе вечное упокоение рядом со своей любимой женой. Искренние слезы всех обитателей высокого дома проводили до могилы этого самоотверженного, благородного человека.

   Татьяна Петровна, сделавшись круглой сиротой, была безутешна.

   Первый месяц окружающие молодую девушку примирились с ее отчаянием, хотя и старались по возможности утешить, но затем стали беспокоиться. Постоянные слезы, нередко истерические рыдания, оканчивающиеся припадками, конечно, разрушительно действовали на здоровье Татьяны Петровны. Она исхудала, побледнела, стала нервной и раздражительной.

   - Надо спешить со свадьбой! - говорила Марья Петровна, угадывая, что кроме горя есть и другие причины нервного расстройства молодой девушки.

   Против этого восстал Иннокентий Антипович. Смерть Егора Никифорова поразила его не менее Тани. Только после смерти этого самоотверженного человека он понял, как он любил его и какого благодетеля лишился высокий дом.

   - Не успели зарыть отца в землю, как уже и свадьбу играть... - мрачно заметил он.

   - Но кто знает, что это ее отец?.. - попробовала было возразить Марья Петровна.

   - Как кто?.. Мы... Этого, кажется, более чем достаточно... Неужели вы думаете, что мнение других важнее мнения человека о самом себе... Я не ожидал этого от вас...

   Марья Петровна объяснила причины, которые привели ее к мысли об ускорении свадьбы.

   - Пустяки! Нашли тоже утешение в горе... У ней, чай, обо всем этом и в мыслях-то нет... а вы...

   Он укоризненно покачал головой. Марья Петровна молчала.

   - Потерять такого человека, как Егор... тяжело и не для дочери... да еще такой, которая и узнала-то его менее года перед смертью...

   Иннокентий Антипович вздохнул. Он оказался почти правым. Время взяло свое, Таня успокоилась и на ее лице даже появилась, хотя и как редкая гостья, улыбка.

   Борис Иванович, под влиянием Гладких, на которого он смотрел как на второго отца любимой девушки, согласился и не подымал вопроса о свадьбе, пока впечатления горькой утраты окончательно не смягчатся временем в сердце его невесты.

   Он был доволен тем, что жил под одною с ней кровлею, дышал одним воздухом и не уезжал из высокого дома, где он безусловно был счастлив под живительными лучами ласки матери и горячо любимой девушки, его будущей жены.

   В чуткое сердце одной Марьи Петровны закралось сомнение в радужной будущности молодых людей: такое долгое откладывание свадьбы не предвещало, по ее мнению, ничего хорошего.

   Эту мысль она хранила, впрочем, в самой себе.

   Особенно утвердило ее в том то обстоятельство, что это роковое предчувствие начало сбываться.

   Нравственное постепенное исцеление Татьяны Петровны не шло далеко рука об руку с исцелением физическим. Напротив, глубокое горе и отчаяние, которым она предавалась в течение полутора месяца, оставили неизгладимый след на ее здоровье, что заставило даже обитателей высокого дома переселиться в К., где ослабевшая физически молодая девушка была отдана в распоряжение врачей.

   Последние уложили ее в постель, с которой она не вставала тоже около месяца, а затем, хотя и была признана поправившеюся, но, по совету докторов, ранее укрепления организма моционом и усиленным питанием о выходе в замужество не могло быть и речи. Свадьбу снова пришлось отложить на год.

   Сабиров был в деятельной переписке со своими петербурскими приемными родителями и подробно сообщал им о состоянии духа, о болезни своей невесты, но тон этих писем не был жалобным, в них сквозило лишь безграничное, но далеко не плотское чувство молодого инженера к избранной им будущей подруге своей жизни.

   Время шло своим обычным чередом.

   Снова наступил май, и снова высокий дом оживился - его обитатели вернулись из К. Кругом началась обычная приисковая сутолока.

   Татьяна Петровна поправлялась - это вносило радость в сердце не только Бориса Ивановича, но и всех окружающих молодую девушку, начиная с Марьи Петровны и Гладких и кончая последним работником высокого дома. Все домашние буквально обожали ее.

   Снова, казалось, взошло солнышко, после наступившего мрака, но, увы, ненадолго.

   Роковую весть принес из "России" телеграф. Борис Иванович получил уведомление о смерти Ивана Афанасиевича Звегинцева и тяжкой болезни убитой горем его жены, Надежды Андреевны.

   Телеграмма призывала его в Петербург.

   Марья Петровна решила ехать с сыном, Таня осталась в высоком доме, под охраной и заботами Иннокентия Антиповича Гладких.

   Борис Иванович заикнулся было о том, чтобы ехала и Татьяна Петровна, но встретил протест со стороны Гладких.

   Старик даже рассердился.

   - Будет твоей женой, - он уже давно говорил "ты" Сабирову, - вези куда хочешь, а пока еще я, ее крестный отец, над ней власти не потерял, не пущу в такую даль... Только что успела девушка поправиться, так хотят ее в конец уморить дорогою... Пусть себе здесь отдохнет на вольном воздухе... Уж не беспокойтесь... сохраню до дня вашего приезда в целости.

   Аргумент был основательный.

   Марья Петровна и Борис Иванович поспешили с отъездом, чтобы скорее вернуться.

   Вместо отпуска Сабирову дали командировку. Его отправили с обстоятельным докладом в комитет сибирской железной дороги.

   Разлука жениха с невестой была тяжелая. Оба несколько времени рыдали в объятиях друг друга, пока Марья Петровна и Иннокентий Антипович силою не развели их в разные стороны.

   Путешественники сели в тарантас и выехали из ворот высокого дома. Татьяну Петровну без чувств унесли в ее комнату.

  

  

   "Что же это? Уже конец?" - слышатся мне восклицания моих благосклонных читателей, и в особенности, моих дорогих читательниц.

   Да, конец, и конец совершенно неожиданный. Я бы, несомненно, мог повенчать моих героя и героиню и соединить таким образом два любящих сердца на долгую и счастливую жизнь. На них радовались бы отдохнувшие от многолетних треволнений Марья Петровна и Гладких. Я мог бы заставить умереть, испытав все мучения нечистой совести, Семена Порфирьевича Толстых.

   Добродетель, таким образом, торжествовала бы, а порок был бы наказан. Я рисую жизнь, как она есть, а не пишу нравоучительных повестей.

   Вернемся же к нити нашего рассказа.

   Марье Петровне Толстых и Борису Ивановичу Сабирову не суждено было вернуться обратно в высокий дом.

   Доехав благополучно до невской столицы, они не застали в живых Надежду Андреевну Звегинцеву - старушка пережила своего мужа только на три недели.

   На свежих могилах своих приемных родителей, на кладбище Александро-Невской лавры помолились горячо за упокой душ усопших их приемный сын Сабиров вместе с его родной матерью Марией Толстых.

   После покойного Звегинцева осталось завещание, по которому капитал в шестьдесят тысяч рублей он завещал Борису Ивановичу с тем, чтобы два с половиною процента в год он выдавал бы на прожиток Надежде Андреевне.

   Служебные дела по докладам в комитете, в связи с делом об утверждении в правах наследства и получения денег, задержали Марью Петровну и Сабирова до конца октября.

   Они аккуратно переписывались с Гладких и Танею и знали, что в высоком доме все обстоит благополучно и что здоровье молодой девушки совершенно поправилось.

   "Она полнеет не по дням, а по часам, и хотя, конечно, скучает в разлуке с женихом, но спокойна, потому что каждый день приближает ее к желанному свиданию, - это она сама сказала мне на днях, показав бумажку, на которой она написала, и каждый день зачеркивает числа до 1 декабря, и на это она надеется - надеюсь и я...", - писал между прочим Иннокентий Антипович.

   Во время хлопот о наследстве после Звегинцевых Марья Петровна вспомнила, что хотела совершить на имя Тани завещание и исполнила это у одного из петербургских нотариусов. Копию с него она послала письмом Иннокентию Антиповичу Гладких.

   В начале ноября они выехали из Петербурга зимним путем на Оренбург.

   Недели через две во всех, как столичных, так и провинциальных газетах появилось сенсанционное известие о зверском убийстве ямщика и двух пассажиров на почтовом тракте, в двенадцати верстах от Оренбурга.

   Убитые пассажиры, как выяснилось из найденных при них документов, оказались инженер путей сообщения Борис Иванович Сабиров и дочь к-ского 1-й гильдии купца Марья Петровна Толстых.

   При первом была солидная сумма денег в государственных бумагах, от которых покойный имел неосторожность отрезать купоны в одной из оренбургских гостиниц.

   Об этом, видимо, прознали убийцы и этим объясняется совершенный разбой в сравнительно тихой и населенной местности. У убитых были взяты только деньги и ценные вещи. Лежавшие в тарантасе сибирские мягкие чемоданы оказались нетронутыми.

   Весть об этом кровавом событии достигла до К. и до Иннокентия Антиповича, давно с беспокойством и с смутным предчувствием беды ожидавшего Марью Петровну и Сабирова, от которых последнее известие он получил из Оренбурга, в форме телеграммы о выезде из этого города, то есть за несколько часов до их трагической кончины.

   Он давно нетерпеливо ожидал их в высоком доме, и по расчету времени они давно бы должны были быть на месте, а, между тем, о них не было ни слуху, точно они канули в воду. Вдруг он получил из К. письмо с приложением номера "Сибирского Вестника", из которого он узнал о роковом событии.

   - За что, о Господи? - вырвалось у него восклицание, и он низко-низко опустил свою седую голову.

   Слезы брызнули из его глаз и потекли по побледневшему, как полотно, лицу.

   Он не заметил, как в его комнату вошла Татьяна Петровна.

   - Что с тобой, крестный... Что случилось? - подбежала она к нему.

   Он поднял на нее помутившийся взгляд и вдруг зарыдал, упав головою на письменный стол, за которым сидел.

   Молодая девушка в недоумении остановилась и смотрела на плачущего старика.

   Вдруг взгляд ее упал на валявшуюся у ног Гладких, выпавшую из рук, газету. Она, подчиняясь какому-то инстинктивному импульсу, подняла ее и начала просматривать. Корреспонденция из Оренбурга была отмечена чернилами. Она прочла ее, но... не упала в обморок.

   Газета выпала из ее опустившихся рук.

   Она несколько минут простояла, как вкопанная, и смотрела бессмысленным взглядом в видимую только ей одной точку, затем медленно вышла из комнаты Иннокентия Антиповича и прошла к себе наверх.

   Когда Гладких пришел в себя, он вспомнил о Тане, о ее визите к нему, и бросился в ее комнату.

   Он застал ее стоявшею на коленях и горячо, со слезами молившуюся образу Богоматери, кроткий лик которой, полуосвещенный едва мерцавшею лампадою, казалось, с сожалением глядел на коленопреклоненную, горько плакавшую девушку.

   В комнате царил полумрак от наступивших ранних зимних сумерек. Был седьмой час вечера.

   Иннокентий Антипович понял, что Таня прочитала присланную ему газету.

   "Пусть выплачется да молитвой себя успокоит... - подумал он и тихо затворил отворенную им дверь в комнату молодой девушки. - Завтра я поговорю с ней..."

   Он не спал всю ночь и прислушивался к бушевавшей в эту ночь на дворе вьюге.

   Наутро он поднялся наверх, в комнату Татьяны Петровны. Ее в ней не было. Он бросился искать ее по всему дому, в поселке, но безуспешно.

   Она исчезла бесследно. Никакие поиски почти в течение полугода не привели ни к каким результатам. Все считали ее умершей, кроме одного Иннокентия Антиповича...

  

   На этом прерываются мои собственные сведения об оставшихся в живых действующих лицах этого правдивого повествования. Интересуясь их судьбой, я навел справки в К. и только недавно получил письмо от одного из к-ских старожилов. Вот что он между прочим пишет мне:

   "Вы интересуетесь судьбой выведенных вами в романе "Тайна высокого дома" под именем Иннокентия Антиповича Гладких, Семена Порфирьевича Толстых и приемной дочери покойного Петра Иннокентьевича - Тани, лиц.

   Я могу вам сообщить об этом немного. Несчастная девушка пропала без вести. Семен Порфирьевич был утвержден в правах наследства после Марьи Петровны и получил все состояние ее отца. Он бросил торговлю "барахлом" и сделался одним из видных золотопромышленников восточной Сибири. Он живет в К. и, как говорят, женится на дочери одного чиновника. Несмотря на свои шестьдесят с лишком лет, он - бодрый старик.

   Что касается Иннокентия Антйповича Гладких, то вы, конечно, помните мужской монастырь, лежащий в шести верстах от К., дорога к которому ведет по высокому и крутому берегу Енисея, и часто тройка лошадей, прижимаясь друг к другу, едет буквально на краю глубокой пропасти.

   В этом монастыре есть старец-монах, схимник, отец Агафангель. Он не кто иной, как Гладких. Семен Порфирьевич не может слышать имени отца Агафангеля без смущения. Он знает, что в келье этого монаха хранится завещание Марьи Петровны Толстых на имя Татьяны Егоровны Никифоровой. Отец Агафангель молится ежедневно за упокой душ рабов Божьих: Петра, Марии, Егора, Бориса, Бориса и Арины и о здравии рабы Божией Татьяны. Он до сих пор, несмотря на то, что со времени ее исчезновения прошло три года, считает ее в живых".