Гейнце Николай Эдуардович - Тайна высокого дома

, страх, позор...

   - Боря, Боря, замолчи! Это неправда.

   - Ты неизмеримо добра и конечно не хочешь с этим согласиться. Но смотри, ты и теперь вздрогнула, услыхав какой-то шорох, и это я заставляю переносить тебя эти томительные минуты. Нет, именно я ничего не сделал тебе, кроме зла...

   - А то, что ты любишь меня!

   - О, что касается до этого, то я люблю тебя, люблю так, как едва ли кто в состоянии любить, и пока сердце мое бьется, оно будет принадлежать исключительно тебе. Но этого мало. Мой долг доставить тебе спокойствие, вернуть на твое прелестное личико улыбку. Дорогая Маня, ты несчастлива, а я хочу, чтобы ты была счастлива.

   - Замолчи, говорю тебе, я совсем не так несчастна, как ты воображаешь. Моя вера в тебя так глубока, так безгранична, что я все перенесу с терпением и мужеством. Любовь моя к тебе так сильна, что никто и ничто на свете не может вырвать ее из моего сердца. Я думаю, что если бы наше счастье далось нам легче, мы меньше бы ценили его. Но несмотря на это, я должна тебе сознаться, что эти дни я немножко побаивалась. Мой отец почти не говорил со мной, его взгляд иногда так суров... Он, видимо, чем-то взволнован, озабочен, мне кажется, что он догадывается...

   - Это должно было случиться... Я предвидел и боялся этого... А я хочу сперва окончательно упрочить свое положение... Что я такое - сын поселенца. И хотя приобрел права образованием... нищий, когда я могу через несколько месяцев быть богачом. Теперь мой роман с тобой могут счесть - это и убивает меня - за ловлю с моей стороны богатой невесты, а тогда... другое дело. Теперь скажут, что я увлек тебя, опозорил тебя, чтобы не получить отказа... Я не могу перенести такую профанацию моего святого чувства... такое гнусное толкование роковой минуты увлечения... Я добуду себе положение и богатство...

   - Умоляю тебя, спеши! Через несколько месяцев уже нельзя будет скрывать моего положения... Я мысленно буду сопутствовать тебе, это подкрепит тебя в достижении цели.

   - Ты права, довольно медлить и откладывать... Ты не должна лгать - это противно твоей честной натуре. Я - подлец, поставивший тебя в такое отвратительное положение.

   - Боря, не упрекай себя, что совершилось - совершилось во имя нашей любви. Я чувствую, что поступила бы точно так же и теперь и ни капли не раскаиваюсь. Но, скажи, ты решился завтра уехать, не правда ли?

   - Конечно, потому-то я и хотел тебя видеть сегодня еще раз и поговорить с тобой перед отъездом.

   - Поезжай, дорогой Боря, поезжай, мой муж перед Богом, и возвращайся скорее... Твоя Маня будет ждать тебя, будет ждать своего счастья, открытого, честного счастья.

   - Менее чем через месяц я буду в Петербурге. Бумаги моего отца все уже мною собраны... В столице у меня есть люди, которые помогут мне... я надеюсь скоро добыть себе права дворянства и возвратить конфискованные имения, если не все, то хотя часть их, и тогда мое состояние будет почти равно состоянию твоего отца.

   - Поезжай, Боря! - сказала она несколько взволнованным голосом. - Я с верой и надеждой буду дожидаться твоего возвращения, считая каждый час. О, пришли мне поскорее хорошую весточку. Но что бы ни случилось, достигнешь ли ты своей цели или нет, ты тотчас же напиши мне из Петербурга и напиши прямо и открыто. Мое решение твердо и непоколебимо, мы не будем более видеться тайно. Рано или поздно мой отец все равно должен будет узнать об этом. Я брошусь к его ногам и чистосердечно покаюсь ему во всем. Я знаю, что он более огорчится, нежели разгневается, хотя его гнев и будет страшен. Но так как от этого будет зависеть все наше счастье, я сумею найти слова, которые дойдут до его сердца и которые даже в его глазах послужат оправданием нашему проступку... Бог поможет мне в этом! А теперь, дорогой мой, расстанемся... Я пойду домой и буду молиться за тебя, чтобы милосердый Господь охранял тебя в твоем путешествии.

   Он притянул ее к себе и они как бы замерли в прощальных объятиях.

   - Ты для меня воздух, которым я дышу! - прошептал он страстным шепотом.

   Послышался долгий страстный поцелуй.

   Она, наконец, вырвалась из его объятий, отошла несколько шагов, затем снова вернулась, порывисто обвила его шею руками, горячо поцеловала и быстро, не оглядываясь, пошла назад по направлению к садовой калитке.

   Он стоял и следил за ней влюбленными глазами, пока она не скрылась в саду, а затем пошел по берегу Енисея, по дороге к поселку.

   Вдруг он остановился. Ему показалось, что перед ним промелькнула человеческая фигура и тоже остановилась.

   Сердце Бориса Петровича сжалось.

   - Что это? Я трушу... - устыдил он самого себя и смело продолжал путь.

   Но не успел он сделать двух-трех шагов, как в ночной тишине раздался выстрел.

   В ту же минуту молодой человек глухо вскрикнул и обеими руками схватился за грудь. Сделав несколько конвульсивных движений, как бы ища опоры, он упал навзничь и остался недвижим.

   Марья Петровна услыхала этот выстрел еще не успев войти в дом. Дрожь пробежала по ее телу и холодный пот выступил на лбу.

   Она, впрочем, не знала, кто был роковой мишенью для этого выстрела, а выстрелы в тайге слышались часто.

   Иннокентий Антипович тоже пришел в себя от этого выстрела и с трудом поднялся на ноги.

   Он с отчаянием схватился за голову и прошептал:

   - Это то, чего я боялся; напрасно я прилагал свои старания ослабить гнев Петра... Преступление совершилось... Теперь уже поздно, слишком поздно.

   Он ломал себе руки.

   - Петр, Петр... ты сделался убийцей.

   Вдруг до его слуха донеслись тихие шаги.

   "Это Мария!" - подумал он и притаился возле заплота.

   Молодая девушка действительно прошла мимо него и вошла в дом. Он последовал за нею.

   Чуть слышно прошла она по комнатам и поднялась к себе наверх.

   Войдя в свою спальню, она сбросила с себя платок, упала на колени перед образом и начала горячо молиться.

   Тем временем Гладких со страхом ожидал возвращения своего друга и хозяина.

   Прошло минут десять.

   Наконец послышались в саду быстрые тяжелые шаги, и в комнату вошел Толстых, бледный, как полотно. Его трясло как в лихорадке, а, между тем, пот градом падал с его лба. Волосы на висках были смочены, как после дождя. Он тяжело дышал с каким-то хрипом и едва держался на ногах.

   Ружья с ним не было. Он машинально поставил его на прежнее место в сенях.

   - Петр, несчастный, что сделал ты? - встретил его Иннокентий Антипович.

   Толстых посмотрел на него каким-то диким взглядом.

   - Что я сделал... это знаю я...

   - Петр, может быть, милосердный Бог отвел твою руку от несчастной жертвы...

   Мрачный огонь блестнул в глазах Петра Иннокентьевича.

   - Нет... - угрюмо отвечал он. - Я целил ему в сердце, и он упал...

   - Мертвый! - с отчаянием в голосе воскликнул Гладких.

   - Мертвый! - хриплым голосом повторил Петр Иннокентьевич.

   Иннокентий Антипович упал на стул и закрыл лицо руками.

   - Он был вор... - продолжал как бы про себя Толстых. - Он украл честь моей дочери... мою честь... Я защищал свою собственность и... убил его. Что же тут такого?

   - Убил... - опустив руки на колени, упавшим голосом прошептал Гладких.

   - Да, убил... если тебе нравится так это слово... Повторяю, что же тут такого?..

   - А суд, Петр? Разве ты не думаешь о суде?

   - Для меня суд - я сам...

   - Ты не в своем уме, Петр?

   - Если я вижу на моем цветке, который я вырастил, букашку, я сбрасываю ее и давлю ногой. Если я вижу, что бешеная собака может броситься на мою дочь, я беру ружье и убиваю собаку. Это мой долг... Я исполнил его сегодня...

   - Он не понимает, он не хочет понимать! - в отчаянии воскликнул Гладких. - Ведь то, что ты сделал - ужасно! Твое спокойствие пугает меня... - Несчастный, не видал ли кто тебя?

   - Что мне за дело до всего этого!

   - Твои ответы безумны! Я надеюсь, что тебя никто не видал в этот час... В доме все спят, также и в поселке. Но я заклинаю тебя, подумай о своем положении. Ты совершил страшное преступление, и если его откроют, то ты понесешь страшное наказание. Хотя бы ты двадцать раз приводил в свое оправдание, что ты защищал свою честь и честь своей дочери, тебе двадцать раз ответят, что ты не имел права самосуда... Но если тебя никто не видал, то никто тебя и не обвинит, если ты сам себя не выдашь... Если я не успел удержать твою руку, то теперь я должен думать, как бы спасти тебя. Нет, тебя обвинить не могут... Им нужны доказательства, улики, а их против тебя нет никаких.

   Иннокентий Антипович замолчал.

   Толстых молчал тоже. Он сидел за столом, положив голову на руки и как бы окаменел.

   Вдруг Гладких встал. В глазах его, сделавшихся почти стеклянными, выразился страшный испуг. Он подошел к Петру Иннокентьевичу и, наклонившись к его уху, сказал сдавленным шепотом:

   - Петр, мне пришла в голову страшная мысль... Выслушай меня, ради всего святого! Если кто-нибудь еще знает о связи твоей дочери с этим молодым человеком, если кто-нибудь знал о их свиданиях, тогда мы пропали...

   Петр Иннокентьевич с трудом поднял голову и окинул своего друга недоумевающе-вопросительным взглядом.

   - Обо всем этом надо подумать! Часто неосторожно сказанное слово влечет за собою подозрения и тогда... конец... Они придут...

   - Я буду их дожидаться...

   - Но этого мало, ты должен приготовиться к защите...

   Толстых снова поднял голову и горько улыбнулся...

   - Но подумай только, Петр, полиция, тюрьма, суд...

   - Так что ж, пусть меня осудят...

   - А каторга... несчастный, каторга... нам более, чем другим, известны эти ужасы каторги... не той, которая на бумаге, а настоящей... скитальческой...

   - Пусть каторга... пусть хотя смерть...

   Гладких дико смотрел на своего друга.

   - Смерть! - продолжал Петр Иннокентьевич. - Это избавление! Жизнь? Что заключается в ней? Как глупы люди, что так дорого ее ценят. Все бегут за этим блестящим призраком. Глупцы! Из золота они сделали себе Бога и поклоняются ему. Одного съедает самолюбие, другого - зависть. Всюду подлость, лесть и грязь! Все дурное торжествует над хорошим, порок и разврат одерживают победу над честью и добродетелью.

   Он нервно захохотал.

   - Какая несчастная эта жизнь. О, я хотел бы умереть... Я более не существую, у меня более ничего нет, я больше ни во что не верю.

   Он уронил голову на сложенные на столе руки и зарыдал. Иннокентий Антипович не мешал ему выплакаться. Он понимал, что слезы облегчат его и, быть может, дадут другое направление его мыслям. Он лишь молча сел около своего друга.

   Так просидели они до утренней зари.

  

  

   Егор Никифоров из высокого дома отправился на мельницу, лежавшую верстах в четырех от заимки Толстых вниз по течению Енисея.

   С мельником Егор Никифоров были приятели и не замедлили выпить по два стаканчика водки.

   - Готова моя мука-то?

   - Готова, Егор Никифорович, готова... - отвечал мельник, прожевывая кусок пирога, поданного им на закуску к водке.

   - Так я захвачу ее с собою...

   - Зачем, я завтра все равно повезу муку в высокий дом, а оттуда заверну к тебе, невесть как далеко оттуда.

   - И то ладно, - согласился Егор Никифоров, у которого после выпитых стаканчиков в высоком доме и на мельнице как-то пропало расположение нести мешок с мукой и покидать своего приятеля.

   Мельник и он опорожнили еще по стаканчику, затем еще, и уже наступил поздний вечер, когда Егор Никифоров выбрался с мельницы в чрезвычайно веселом расположении духа.

   Затянув какую-то песню, слова которой были, кажется, непонятны даже самому исполнителю, он направился домой.

   Идти приходилось мимо половинки, где его увидел сам хозяин Харитон Спиридонович Безымянных и пригласил зайти опрокинуть лампадочку, как игриво выражался этот оригинальный золотопромышленник.

   Егор Никифоров был для Безымянных нужным человеком - он поставлял ему дичь, диких коз и медвежатину и поставлял за недорогую цену. За это он пользовался расположением хозяина и нередко даровыми угощениями.

   Соблазн для Егора, если бы он даже не был навеселе, был велик, и Егор не устоял против него.

   Вместо одной лампадочки, он опрокинул три и, уже сильно пошатываясь, направился в поселок.

   Он шел по берегу Енисея мимо высокого дома. Вдруг ему послышались стоны.

   Егор Никифоров был не из трусливых. Его занятие охотой много раз ставило его лицом к лицу с очевидной опасностью, и несколько раз он близко смотрел в глаза смерти. Все это развило в нем необыкновенное присутствие духа.

   Услыхав стон, он пошел по тому направлению, откуда он слышался и увидел лежавшего на земле человека, употреблявшего все усилия подняться на ноги, но усилия эти оставались напрасны.

   Егор Никифоров подошел к лежавшему, опустился перед ним на колени, приподнял его и посадил, прислонив к своему плечу.

   Луна выплыла из облаков и осветила своим кротким сиянием эту картину.

   Егор Никифоров только тогда заметил, что все платье незнакомого ему молодого человека в крови и что несчастного била сильная лихорадка. Егор Никифоров чувствовал, как дрожало все тело незнакомца и мог еле уловить его хриплый вздох.

   Невдалеке от дороги, на берегу, был небольшой холм, поросший травою. Егор Никифоров осторожно перетащил к нему раненого и положил его.

   Через несколько минут больной открыл глаза, горевшие лихорадочным огнем, и окинул Егора испуганным взглядом.

   - Благодарю, благодарю! - прошептал он слабым голосом.

   - Можете вы мне ответить на вопросы? - спросил раненого Егор Никифоров.

   Несчастный кивнул головой.

   - Кто вы, и что с вами случилось?

   Раненый положил руку на грудь.

   - Выстрел... - хриплым шепотом проговорил он, - тут... пуля...

   - Убийство! - воскликнул Егор и быстро окинул взглядом вокруг, как бы ища убийцу поблизости.

   Раненый тихо стонал.

   - Здесь невдалеке заимка... Я сейчас добегу туда, разбужу, и мы вас перенесем в высокий дом.

   Несчастный быстро открыл глаза. В них изобразился ужас. Все тело его дрогнуло. Он даже приподнял голову.

   - Нет! - воскликнул он громко. - Не уходите, останьтесь ради Бога. Впрочем, зачем! - прошептал он уже чуть слышно. - Всякая помощь излишня! Через несколько минут, я это чувствую, меня уже не станет...

   - Но нельзя же вас оставить умирать здесь, надо помочь вам... перевязать рану.

   - Вы меня не можете спасти... Я ранен смертельно.

   - Кем? Знаете вы?..

   - Нет!

   - О, я узнаю, кто убийца! - угрожающим тоном вскричал Егор Никифоров.

   - Не доискивайтесь... Я не хочу, чтобы кого-нибудь обвинили... Скажите лучше, как вас зовут?

   - Егор Никифоров...

   - А, я знаю... мне говорила о вас Марья Петровна... Маня...

   Лицо больного осветилось счастливой улыбкой.

   - Как, вы знаете барышню Марью Петровну?

   - Да... но тише... Не называйте ее по имени. Кто-нибудь может услыхать. Ведь она хорошая? Не правда ли? Так же добра, как хороша собой. Она мне рассказывала про вас, про вашу жену Арину, про ребенка, который должен родиться... Она будет крестить его... Егор, любите ли вы ее?..

   - Кого?.. Барышню?.. Да я готов за нее пожертвовать жизнью...

   - Так окажите во имя ее мне последнюю услугу...

   - Услугу?

   - Да, и очень важную...

   - Достаточно, что вы знаете барышню и просите меня сделать ради нее, чтобы я не решился отказать вам.

   - Значит, вы согласны?

   - Говорите...

   - Вы знаете прииск Харитона Безымянных?

   - Еще бы, да я сейчас оттуда.

   - Знаете вы избушку, где помещается контора?

   - Это которая же? Впрочем, я могу спросить об этом самого Харитона Спиридоновича...

   Раненый сделал нетерпеливое движение.

   - Вы, значит, не понимаете меня... Я не хочу, чтобы кто-нибудь увидел вас там... Теперь там все спят... Я объясню... Изба эта стоит в стороне, за казармой рабочих, около нее растут еще три дерева...

   - Знаю, знаю...

   - Я живу в этой избе, - продолжал раненый, и голос его становился все слабее и слабее. - Здесь у меня, в кармане, два ключа; возьмите их.

   Егор Никифоров вынул из кармана пальто раненого два ключа...

   - Один, - продолжал тот, - от висячего замка, которым заперта изба, а другой от маленькой шкатулки, которая лежит под подушкой кровати... Поняли?..

   - Понял!

   - Вы возьмете эту шкатулку и отнесете ее Марье Петровне... Вы передадите ей с глазу на глаз, прямо в руки... Также отдадите и ключ... Это необходимо... С вами есть спички?

   - Да, я курю...

   - Значит, вы можете себе посветить, но повторяю, чтобы никто не видел вас, это возбудит любопытство, и завтра утром вас потребуют к ответу. Вы будете принуждены рассказать все, и тогда над ней, над Маней, может стрястись страшная беда... Помните это и будьте немы, как могила... Но довольно... я чувствую, что умираю... Поклянитесь мне, что вы исполните просьбу умирающего.

   - Клянусь! - торжественно произнес Егор Никифорович.

   - Благодарю! Благодарю, друг мой, за это последнее утешение, но поклянитесь мне также, что все, что я говорил вам здесь, о чем просил вас, умрет вместе с вами...

   - Клянусь! - повторил крестьянин.

   - Егор Никифоров, не забу...

   Вдруг он захрипел и не окончил начатой фразы. Голова его скатилась с холма на сторону.

   Егор Никифоров хотел поправить ему ее, но раненый молча отстранил его руку.

   - Мне и так хорошо... оставьте... я больше не могу дышать... грудь давит... мысли путаются... я холодею... вот она... последняя минута.

   Он чуть слышно шептал, но собравшись с последними силами, произнес:

   - Не забывайте, что от этого зависит счастье Мани... А теперь... уходите...

   - Но не могу же я вас оставить одного, беспомощного... - начал было Егор Никифоров, но раненый пришел в страшное волнение и почти вскрикнул:

   - Я так хочу...

   Это было последнее усилие. Глаза его закатились, судорога пробежала по его телу, он несколько раз вздрогнул и вытянулся.

   Егор Никифоров с наклоненной головой присутствовал при этом страшном зрелише конца молодой жизни. Весь хмель еще ранее выскочил у него из головы.

   Постояв несколько минут, он наклонился над неподвижно лежавшим незнакомцем, дотронулся до него и ощутил холод трупа. Он поднял его руку, она тяжело упала назад. Он приложил ухо к его сердцу - оно не билось. Перед ним лежал мертвец.

   Егор Никифоров дико вскрикнул и отскочил от трупа. Затем он бросил вокруг себя недоумевающий взгляд, как бы соображая что-то, и быстрыми шагами отправился по направлению к половинке.

   Был уже первый час ночи.

   В четыре часа утра конюхи из высокого дома повели лошадей на водопой и увидали на берегу мертвое тело.

   Весть об этом моментально облетела всю дворню, всех слуг высокого дома, всех рабочих приисков и жителей поселка, и они по несколько человек за раз отрывались от работы и бежали поглядеть на покойника. Никто не знал его. Явился староста поселка.

   Кровь, которой была покрыта одежда мертвеца, уже засохла, так что было очевидно, что он был убит несколько часов тому назад. В нескольких шагах от трупа, на самой дороге, виднелось громадное кровавое пятно. Жертва, повидимому, раньше лежала там.

   На земле были ясно видны следы рук покойного, который, вероятно, старался привстать, из чего заключили, что смерть не была мгновенная.

   Любопытные, приходившие на место, и староста решили, что покойный сам отошел в сторону от дороги и лег у холма.

   По дороге, идущей к берегу, видны были следы ног, видимо, не убитого: сапоги были подбиты большими гвоздями, поступь тяжелая, так как следы были сильно вдавлены в землю. Они шли параллельно к трупу и от трупа. Убийца, видимо, шел от половинки и снова возвратился по направлению к ней.

   Староста поселка тотчас поехал к земскому заседателю, чтобы дать знать о случившемся.

  

  

   Весть о найденном вблизи высокого дома трупе неизвестного молодого человека с самого раннего утра сделалась предметом горячих обсуждений между прислугой Толстых.

   В особенности громко выражали свою тревогу по поводу случившегося женщины.

   - Экие страсти какие, матушка! Тут как раз насупротив дома, на дороге... Укокошили злодеи, загубили христианскую душу! - причитала одна из служанок.

   До Марьи Петровны, которая всю ночь не могла сомкнуть глаз и провела ее перед открытым окном своей комнаты, так как чувствовала, что задыхается от недостатка воздуха, вследствие внутреннего волнения от горечи разлуки с любимым человеком и тревоги за неизвестное будущее, долетели со двора шумные возгласы прислуги.

   Она стала прислушиваться.

   - Кто же убийца? - спрашивал визгливый голос, видимо, женский.

   - Кто же может знать это... Лиходей, чай, не остался около покойника... Ищи его теперь, как ветра в поле... Может, Бог даст и сцапают - заседатель у нас ноне дотошный!.. - отвечал густой бас, принадлежащий мужчине.

   - Кто же покойничек-то? Из здешних? - продолжал допытываться тот же женский голос.

   - Нет, тут народу много его смотрели - не признали... Совсем чужой, а откуда он только здесь проявился, ума не приложат...

   - Как же его убили?..

   - Из ружья... так наповал и скосил изверг...

   - И ограбил?

   - Ну, само собой разумеется, не для удовольствия же станут убивать человека.

   - Молодой?

   - На вид лет двадцати пяти.

   - Бедный, бедный!.. Не знает человек, где голову свою сложит! - заключил женский голос.

   Со всех сторон слышались проклятия по адресу неизвестного убийцы.

   Марья Петровна, сперва не понимавшая о каком убийстве говорят на дворе, вдруг вспомнила слышанный ею вчера при входе в сад со свидания выстрел, и для нее стало ясно все.

   Это роковое открытие поразило ее, как молнией, и она как пласт скатилась со стула.

   До Иннокентия Антиповича, находившегося в нижнем этаже дома, окна которого были открыты, тоже долетали крики прислуги, и когда он услыхал наверху падение чего-то тяжелого, он сразу сообразил, что это последствие рокового рассказа о ночном происшествии, который долетел до ушей Марии, и бросился наверх.

   Он застал Марью Петровну лежащую без чувств, поднял ее и положил на кровать, стараясь водой и одеколоном привести в чувство.

   Разговор на дворе прекратился.

   Марья Петровна понемногу стала приходить в себя.

   Из боязни, что молодая девушка начнет его расспрашивать и он в волнении может сказать ей что-нибудь лишнее, Гладких поспешил уйти из ее комнаты, спустился вниз и через кухню вышел во двор.

   Первое, что бросилось ему в глаза - было стоявшее в углу кухонных сеней ружье, не принадлежавшее никому из живших в доме. Это его поразило.

   "Чье это ружье?" - начал думать он и не мог дать себе на это ответа.

   Он хотел было тотчас же расспросить прислугу, но удержался, помня данное им недавно наставление Петру Иннокентьевичу, что каждое сказанное теперь лишнее слово может повлечь за собой совершенно неожиданные роковые последствия.

   Однако, мысль: "чье это ружье" свинцом засела в голове Гладких, направлявшегося в приисковую контору. Вдруг, как бы что вспомнив, он поспешно вернулся в дом.

   Марья Петровна, между тем, окончательно пришла в себя и сначала с удивлением стала озираться по сторонам, но это продолжалось лишь несколько мгновений - она вдруг вспомнила все. Страшная действительность стала перед ней, как страшное привидение.

   На ее смертельно-бледном лице выражалась боль, отчаяние, злоба и ненависть. Глаза ее оставались сухи и горели страшным огнем.

   Она быстро вскочила с постели. Ее черная коса расплелась и волнистые волосы рассыпались по спине и плечам. Она судорожно стала приводить их в порядок, затем открыла шкаф, достала из него пальто и шляпу и начала одеваться.

   Совершенно готовая к выходу, она направилась к двери, но последняя отворилась ранее, и на пороге появился Петр Иннокентьевич.

   Марья Петровна не заметила его осунувшегося лица и поседевших волос, она думала лишь о совершенном им преступлении - что оно совершено именно им, она не сомневалась ни на минуту - и отступив на середину комнаты, со сверкающими глазами, протянула свою правую руку по направлению к стоявшему в дверях отцу, как бы защищаясь.

   - Убийца! - крикнула она хриплым голосом.

   Толстых не ожидал этого и отшатнулся, как пораженный, но через мгновение оправился и крикнул в свою очередь:

   - Несчастная тварь!

   Дочь, оставаясь в той же позе, повторяла:

   - Убийца! Убийца!

   - Несчастная! - в исступлении простонал Петр Иннокентьевич. - Этот человек был твой любовник! Он опозорил мою седую голову, и я отомстил ему...

   - Да, да... он был мой любовник! - медленно, отчеканивая каждое слово, произнесла Марья Петровна.

   - Бесстыдная! Ты мне смеешь говорить это в лицо...

   - Я любила его...

   - Негодяя?

   - Я любила его! - повторила она. - Я любила его!

   - Несчастная! Ты так низко пала, что хвастаешься своим позором!

   - Ваше мщение, Петр Иннокентьевич, было бессмысленно, безобразно, несправедливо... - медленно заговорила она, сделав несколько шагов по направлению к стоящему у двери отцу. Да оно и не достигает цели... Я так же виновата, как и он... и буду любить вечно его одного, буду жить памятью о нем.

   - О, не своди меня с ума!

   - Так убей меня, убей и меня!

   Толстых схватил стул и, подняв его, бросился на дочь. Произошла бы безобразная сцена, если бы подоспевший Гладких не схватил сзади его руку и не предупредил удара.

   - Что ты делаешь, опомнись! - воскликнул Иннокентий Антипович.

   - Ты прав! - сказал Петр Иннокентьевич, бросая на дочь взгляд, полный ненависти. - Об эту мразь не стоит марать рук. Она сумасшедшая!..

   - Конечно, я сумасшедшая! - повторила Марья Петровна. - Я обезумела от горя и отчаяния.

   - Петр, сжалься над ней, ведь она - твоя дочь... - сказал Гладких.

   - Эта гадина не дочь мне...

   - Петр, после этой ужасной ночи и ты можешь быть безжалостен... Прости ее, помни, что и ты не прав.

   Толстых поник головою. Невыносимое нравственное страдание отразилось на его лице. Видимо, его мысли боролись с смутившим его душу чувством.

   - В память твоей матери, - после долгой паузы обратился он к дочери, - этой честной и уважаемой женщины и верной любящей жены, я сжалюсь над тобой... Слышишь, сжалюсь... Я не прощу тебя, но позволю тебе остаться в моем доме...

   Марья Петровна дико захохотала.

   - Вы, вы хотите сжалиться надо мной! - с горькой усмешкой начала она. - Да разве ваше сердце знает чувство жалости? И я разве просила вас о ней? Сжалиться надо мной! Да если бы вы и на самом деле вздумали надо мной сжалиться - я отказываюсь от вашей жалости... слышите... отказываюсь.

   - Слышишь, что она говорит? - обратился Петр Иннокентьевич к Гладких. - Нет, она не помешана, она просто бесстыдна и подла... она погибла совершенно...

   - А вы? - горячо возразила молодая девушка. - Не думаете ли вы, что поступаете честно, оставляя мне жизнь, после того, как разбили мое счастье? После того, как убили его? Вы это называете: сжалиться надо мной. А я нахожу, что вы поступили хуже всякого дикого зверя. Вы думаете, что я хочу жить... Зачем? Чтобы вечно плакать и проклинать свое существование! Вы открыли мою тайну, вы узнали, что я виновата перед вами, что я обманула вас, оскорбила... Это правда, и вы имели право потребовать от меня отчет в моих поступках. Вы обязаны были спросить меня, и я бы вам все рассказала. Ваш гнев был бы страшен, я знаю это, но вы мой отец и имели полное право меня наказать. Я бы перенесла всякое наказание покорно и безропотно. Но вы этого не сделали... Вы предпочли, поддавшись безмерной злобе, в темноте, подло, из-за угла убить. Вы избрали самое худшее мщение, вы избрали - преступление. Вы были правы, назвав меня сейчас погибшей... я действительно погибшая. У меня ничего не осталось в будущем, все надежды погибли, мне нечего больше желать, нечего ожидать, кроме смерти! А я могла бы быть так счастлива, так счастлива! Он любил меня... Он сделался бы вашим сыном!..

   - Этот негодяй, обманувший тебя! - воскликнул Толстых.

   - Это ложь... - спокойно сказала Марья Петровна.

   - Зачем же он скрывался не только от меня, но вообще от людей?

   - Ему надо было устроить свои дела, добыть себе положение, чтобы равным мне по состоянию явиться просить к вам моей руки, чтобы его не заподозрили, что он ловит богатую невесту...

   - Ложь, ложь...

   - Нет, правда... Он только что говорил мне это... Завтра он должен был уехать в Петербург... Несчастный не мог предчувствовать, что вы его подкарауливаете на дороге, чтобы убить.

   Марья Петровна зарыдала.

   - Не смей плакать... Твои слезы оскорбляют меня! - крикнул Толстых.

   - Вы мне запрещаете плакать? - с сверкающими глазами начала снова она. - Но вырвите прежде мое сердце... Вы никогда больше не осушите моих слез... Я теперь буду жить лишь для того, чтобы оплакивать отца моего ребенка.

   Это неожиданное признание было новым ударом грома для Петра Иннокентьевича.

   Он дико вскрикнул и в бешеной злобе с поднятыми кулаками бросился на свою дочь.

   Гладких кинулся между ними и снова успел вовремя остановить своего друга.

   Марья Петровна не сделала ни малейшего движения, чтобы избегнуть удара. Это спокойствие имело вид вызова.

   - Иннокентий! - простонал Толстых. - У меня больше нет дочери.

   - Несчастная, - продолжал он, обратившись к Марье Петровне. - Ты отказалась сама от моего сожаления. Вон из моего дома. Вон, говорю тебе, и возьми себе на дорогу мое проклятие - я проклинаю тебя...

   Он с угрожающим жестом показал ей на дверь.

   - Но это невозможно! - воскликнул Гладких. - Ты не смеешь выгонять свою родную дочь... Я не позволю тебе этого...

   - Молчи! - задыхаясь от злобы, продолжал Толстых. - Я не хочу ее больше видеть... Я ее проклял... Пусть идет, куда хочет, и где хочет, скрывает свой позор...

   Он в изнеможении упал в кресло.

   Марья Петровна твердыми шагами пошла к двери. Иннокентий Антипович попытался было остановить ее.

   - Нет, нет! - решительно сказала она. - Я ни одной минуты больше не останусь в этом доме.

   - Но куда же пойдете вы?

   - Я не знаю.

   - Нет, вы не должны уходить... Петр, ради Бога, удержи ее... Петр Иннокентьевич не отвечал ни слова.

   - Добрый Иннокентий Антипович, - сказала она, - не старайтесь меня останавливать... Это будет напрасно... Я все равно уйду... Я не могу жить под одним кровом с его убийцей...

   С этими словами молодая девушка торопливо вышла из комнаты и стала спускаться вниз. Гладких хотел последовать за нею.

   - Останься! - строго остановил его Толстых. Иннокентий Антипович молча повиновался. Наступило тяжелое молчание.

   - Позволь мне вернуть ее, Петр! Сжалься над ней, прости ее... - снова взмолился Гладких.

   Петр Иннокентьевич не отвечал ничего, каким-то блуждающим, тревожным взглядом обводя комнату.

   - Петр, что с тобой! Ты болен, ты страдаешь?..

   - Я сам не знаю, что я чувствую, голова горит, я весь как разбитый, а тут в груди что-то тяжко, что-то рвет ее на части... В глазах туман... я вижу... вижу... кровь...

   - Это - твоя совесть, Петр! - заметил Гладких.

  

  

   Этот упадок сил и эта кровавая галлюцинация продолжались с Петром Иннокентьевичем лишь несколько минут. Он встал с кресла, спустился вниз и прошел в свой кабинет, куда за ним последовал и Иннокентий Антипович, решив не оставлять его одного, хотя бы ценою запущения дел в приисковой конторе.

   Эта мысль пришла ему в голову, как помнит читатель, когда он вышел во двор, чтобы идти в контору.

   "Дело не медведь - в лес не убежит!" - решил он и вернулся домой как раз ко времени, чтобы удержать руку разгневанного отца, готового стать дочереубийцей.

   Петр Иннокентьевич не заметил шедшего по его пятам своего друга. Он сел к письменному столу, вынул револьвер и положил его перед собою.

   - Что ты хочешь делать? - испуганно вскрикнул Гладких, кладя руку на плечо Петра Иннокентьевича.

   - А, и ты здесь! - с горечью засмеялся последний и затем продолжал: - Я жду полицию! Не думаешь ли ты, что я позволю себя арестовать, как подлого убийцу, что я отдамся им живым. Я тебе сказал: "я сам свой судья". Полиция может прийти, но возьмет лишь мой труп.

   - Но ведь еще никто ничего не знает! - воскликнул Иннокентий Антипович. - Никто еще тебя и не заподозрил.

   - А эта подлая мразь, которую я прогнал, разве ты думаешь не пойдет доказывать?..

   - Петр! Что ты говоришь! Даже думать это - бесчестно.

   Толстых пожал плечами.

   - Она поступила бы только справедливо, - глухим голосом сказал он. - Я убил ее любовника, и она бы отомстила!

   - Петр! - уже с сердцем начал Иннокентий Антипович. - Это уже слишком, чересчур слишком! Ты без сожаления, как собаку, прогнал свою дочь из дому и теперь клевещешь на нее... Я знаю тебя за злого, злопамятного, горячего человека, за человека страшного в припадках своего бешенства, но теперь ты дошел до низости... Несмотря на мою преданность и любовь к тебе, я сегодня тебя не уважаю, не уважаю первый раз в жизни...

   Гладких вышел из кабинета, сильно хлопнув дверью.

   Огонь в глазах Толстых вдруг потух. Он взял со стола револьвер, бросил его в ящик стола и запер последний. Иннокентий Антипович на этот раз покорил его.

   Гладких, между тем, вышел в кухню, чтобы задним ходом пройти во двор, и в кухонных сенях столкнулся с Егором Никифоровым. Последний имел какой-то усталый, растрепанный вид.

   - Откуда ты в такую рань? - спросил его Иннокентий Антипович.

   - Мне бы повидать надобно Марью Петровну, от жены...

   - Что? Значит, можно тебя поздравить...

   - Нет еще... Тут так, одна просьба.

   - Жаль, что ты не пришел пораньше...

   - Я думал, что приду слишком рано... Я знаю, что барышня встает позднее...

   - Обыкновенно, но сегодня она принуждена была выехать с рассветом.

   - Выехать, - растерянно повторил Егор Никифоров, и его лицо выразило нескрываемое удивление. - Я вчера говорил с нею, и она мне ничего не сказала, напротив, в воскресенье хотела зайти к Арине.

   - Это объясняется очень просто. Письмо, которое заставило ее уехать, пришло поздно вечером.

   Егор Никифоров продолжал растерянно вертеть в руках свою шапку.

   - А скоро она вернется?

   - Через месяц.

   - Значит, она далеко уехала?

   - В Томск... Одна из ее подруг детства очень больна и просила ее приехать... Ты понимаешь, Егор, что нельзя отказать умирающей подруге. Петр Иннокентьевич сначала не соглашался, а потом отпустил ее, и она уехала.

   - Если бы я это знал, если бы я знал, - бормотал Егор Никифоров.

   - Что же тогда?

   - Я бы пришел часом ранее, я мог бы так легко это сделать.

   Он вспомнил, что пробродил всю ночь со шкатулкой покойного за пазухой, которую он благополучно, так, что никто не видал, добыл из указанной избы, которую запер на замок, и клю