Гейнце Николай Эдуардович - Тайна высокого дома

се равно скроет от меня правду, а я хочу знать все.

   Всю ночь до утра провел он, не думая даже о сне. Его била нервная лихорадка, и первые лучи солнца застали его в страшной внутренней борьбе.

   - Что случилось? Ты нездоров? - спросил его вошедший к нему, по обыкновению, перед уходом на прииски, Иннокентий Антипович.

   - Нет, я здоров, но я понимаю твой испуг, потому что я сам испугался самого себя, когда посмотрелся в зеркало. Иннокентий, я сегодня ночью сделал страшное открытие...

   - Ради Бога, объясни, что такое?.. Я не понимаю тебя... - тревожно перебил его Гладких, смотря на него широко открытыми от удивления глазами:

   - Моя дочь по ночам уходит из дому...

   - Ты бредишь... Ты видел это во сне.

   - Я не спал... Я не спал, я стоял у этого окна и своими глазами видел, как она в полночь возвращалась домой.

   - И ты не спросил ее, где она была?

   - Нет, я не хочу до поры до времени, чтобы она знала, что ее шашни открыты... Да она и вывернулась бы и снова одурачила бы меня.

   - Ты, значит, ее подозреваешь... - начал было Иннокентий Антипович.

   - Подозревать... - принужденно усмехнулся Толстых. - Я уверен.

   - Ты меня пугаешь...

   - А ты разве ничего не знаешь?

   - Ничего! Но если ты ошибаешься... Берегись и не спеши обвинять...

   - О, если бы я ошибался... - каким-то стоном вырвалось из груди Петра Иннокентьевича.

   - Но что же ты думаешь?

   - Я думаю... - с трудом, задыхаясь, отвечал он, - что Мария опозорила мое честное имя.

   - Это ложь! - вскрикнул Гладких. - Это ложь! Такая мысль недостойная тебя, Петр! Ты клевещешь на свою дочь... Обвинять ее, чистую, добрую, непорочную, которую все бедняки в окрестности считают их ангелом-хранителем. Это ужасно, это чудовищно!

   - Если ты за нее заступаешься, то объясни мне, пожалуйста, зачем она по ночам выходит из дома, да еще крадется, возвращаясь назад, как преступница?

   - Но, быть может, она ходила навещать кого-нибудь из больных в поселке?

   - Это ночью-то? - нервно расхохотался Толстых. - Нет, друг, ты напрасно ищешь средств ее оправдать. Она не стоит этого, она осрамила мою седую голову... Погибла ли она безвозвратно - я этого не знаю, но я хочу это знать...

   С этими словами Петр Иннокентьевич подошел к окну и печально посмотрел на свои владения.

   - Все это принадлежит мне, - печально произнес он, - многие завидуют моему богатству. Они думают, что я счастлив. Дураки! О, как бы возрадовались они, если бы узнали, что имя Иннокентия Толстых покрыто позором и забрызгано грязью, и что это сделала его родная дочь!

  

  

   Иннокентий Антипович, ошеломленный всем тем, что услыхал, стоял как окаменелый.

   - Не встречал ли ты здесь за последнее время, - обратился к нему, после некоторой паузы, Петр Иннокентьевич, - молодого человека, белокурого, с голубыми глазами, очень щеголевато одетого?

   - Да, даже несколько раз, - вскинул Гладких тревожный взгляд на Петра Иннокентьевича.

   - Ты его знаешь?

   - Нет, он, кажется, из К.

   - Что же он делает здесь, если живет в К.?

   - Этого я не знаю, но думаю, потому что встречал его там.

   - И я тоже...

   - Так ты думаешь, что это и есть тот, который...

   Гладких не договорил, так как Толстых перебил его.

   - Это именно он, я убежден в этом.

   Иннокентий Антипович сомнительно покачал головою.

   - Это он, повторяю тебе! - вспыльчиво крикнул Петр Иннокентьевич. - Я должен узнать его имя и где он живет, зачем он здесь?.. Я должен узнать это, слышишь, Иннокентий!.. Ты мне узнаешь все это...

   Гладких молча наклонил голову в знак согласия.

   - Мне, конечно, не след тебя учить осторожности... Главное, чтобы Мария не знала ничего... Избави Бог тебя сделать даже намек о нашем разговоре...

   Спустя полчаса Гладких вышел из дому и пошел по направлению к поселку и половинке.

   Он возвратился только вечером. Петр Иннокентьевич ожидал его с нетерпением.

   - Ну? - спросил он, когда они остались одни.

   - Он из К... Живет здесь с неделю на половинке и охотится...

   - Охотится... - с злобной усмешкой повторил Петр Иннокентьевич. - Как его зовут?..

   - Борис Петрович...

   - Фамилия?

   - Этого никто здесь не знает.

   - И больше ты не узнал ничего?

   - Ничего.

   - Поезжай в К., но узнай мне все подробно...

   Иннокентий Антипович снова сделал молчаливый кивок головою, в знак согласия.

   На другой день он выехал в К.

   Четыре дня, которые продолжалось его отсутствие, показались для Толстых целою вечностью. Его положение усложнялось необходимостью скрывать свое внутренее волнение от дочери. Все ночи он проводил без сна, хотя отводил душу в страшных угрозах по адресу соблазнителя его дорогой Марии. Он припоминал ее недавнее обращение с ним, наивный взгляд ее глаз, который положительно не мог принадлежать обманщице, и все это доводило его до крайнего бешенства.

   - Притворщица!.. - злобствовал он наедине с собою. - За кого она принимает меня со своим милым дружком, за дурака, над которым им можно смеяться. О, я покажу им, как они горько ошибаются.

   Наконец приехал Гладких.

   - Узнал? - встретил его вопросом Петр Иннокентьевич, когда он утром, на пятый день своего отъезда, вошел в его комнату.

   - Узнал, - упавшим голосом отвечал Иннокентий Антипович. - Он в К. приехал лишь месяца два тому назад и стал в гостинице Шилова. Фамилия его Ильяшевич.

   - Но откуда же он появился в К. Не упал же с неба?

   - Из Томска.

   - Из Томска, ты говоришь из Томска, - схватился за голову Толстых. - О, я теперь понимаю все!.. Мария ездила в прошлом году гостить в Томск, к своей подруге детства, Гладилиной, которая вышла за Игнатьева и поселилась в Томске. Я еще не хотел отпускать ее, как будто предчувствовал беду. Нет сомнения, что она познакомилась там... Она вернулась, а через какой-нибудь месяц или два он последовал за нею... Они, вероятно, условились. Наверное, они были в переписке, а теперь видятся и виделись там, в К. А я, я ничего не знал... Как они должны были смеяться надо мною.

   Петр Иннокентьевич злобно захохотал.

   - Что же он делает все это время в К.? - задал он вопрос, молча, с неподдельной грустью, смотревшему на него Гладких.

   - Я стороной, осторожно расспросил хозяина гостиницы. Он рассказал мне, что вновь прибывший редко отлучался из дома днем и все что-то писал, выходил изредка по вечерам, деньги платил аккуратно, а обеды ему приносили из общественного собрания.

   - А!.. ночная птица, подлец, который боится дневного света... Я покажу ему себя!.. - с пеной у рта прохрипел Петр Иннокентьевич и скорее упал, нежели сел в кресло.

   Гладких все продолжал стоять.

   - Теперь, Иннокентий, веришь ты в мое несчастье? - несколько успокоившись, спросил Толстых.

   Гладких молчал, но две крупные слезы повисли на его ресницах. Ему тяжело было выразить согласие, обвиняющее горячо любимую им дочь своего старого друга, а, быть может, он и не находил ее столь виновной, как ее отец, а только неосторожной, но он хорошо знал характер своего друга, знал, что противоречить ему, во время вспышки гнева, все равно, что подливать масла в огонь.

   - Благодарю тебя за известия, - продолжал Петр Иннокентьевич, не дождавшись ответа на предложенный им вопрос. - Но мы еще не все знаем. - Могу ли я рассчитывать на тебя?

   - Петр, ты знаешь мою преданность... - с укором отвечал Гладких.

   - О, конечно, дорогой друг, конечно, и я в ней не сомневаюсь. Я знаю, какое сердце бьется в твоей груди. Мое несчастье - вместе и твое, и я уверен, что ты ни на минуту не задумаешься принести в жертву все, чтобы спасти мою честь.

   - Говори, Петр, чего ты требуешь от меня? - прервал его Иннокентий Антипович.

   - Хорошо, слушай: между Марией и этим Ильяшевичем несомненно существует переписка, они назначают друг другу свидания. Я не сомневаюсь в этом, так как своими глазами видел, как она сожгла письмо... Я должен иметь одно из этих писем...

   - Это будет трудно.

   - Это надо. С этой минуты мы оба будем настороже, и ни одна живая душа не подойдет к дому и не выйдет из него, укрывшись от нашего глаза. Ты будешь сторожить снаружи, а я - внутри. Ты меня понял?

   - Понял.

   - О, я буду терпелив, но я хочу, в конце концов, узнать то, что я должен знать. На какие бы дьявольские хитрости они ни пускались - мы их накроем. Больше им меня не обмануть. Я ищу правды, страшной правды и - я найду ее.

   Глаза его налились кровью.

   - Если моя дочь потеряла вместе с сердцем и свою честь, я буду пить чашу позора, капля за каплей...

   Его голос захрипел и прервался.

   - Петр, Петр, не осуждай преждевременно!.. - воскликнул Иннокентий Антипович.

   - И мне придется ее выпить до дна, до самого дна... - не слыша его, как бы рассуждая сам с собою, продолжал Толстых.

   - Ради самого Бога, Петр, не говори так, ты пугаешь меня.

   - Ты, ты, заступаешься за нее!? - вдруг вскрикнул Толстых и вскочил.

   - Да, потому, что я не могу допустить мысли, чтобы Мария сделала такую ошибку...

   - Ты хочешь сказать - преступление...

   - Она, быть может, поступила неосторожно...

   - Очень скоро узнаем мы, кто из нас обоих прав - ты или я. До тех пор у меня не будет ни одной минуты покоя, ни одной ночи сна. Вот уж шесть дней, как я в таком состоянии, как будто бы хожу по раскаленным углям. Несколько раз, когда я смотрел на мою дочь, я чуть не выдал себя, я не мог выдержать напора злобы, которая клокотала в моей груди; но я собрал свои последние силы и сдержался... Я буду терпелив. О, Иннокентий, Иннокентий, дай Бог, чтобы ты был прав... ради нее, ради меня, ради него... О, он... он... Но мы посмотрим...

   Губы его судорожно сжались, и лишь по глазам можно было угадать переживаемые им нечеловеческие страдания. Через несколько минут он снова пришел в себя.

   - Начнем же действовать, мой дорогой друг, - с горькой усмешкой потрепал он по плечу Гладких.

   - Ты увидишь, что я прав... - отвечал тот.

   - Подождем и увидим...

   Ждать пришлось недолго. Через несколько дней, когда Толстых, по обыкновению последних дней, как зверь в клетке, ходил по своему запертому на ключ кабинету, ему вдруг послышались приближающиеся к двери шаги. Он быстро подошел и отпер ее. На пороге стоял бледный, как смерть, Иннокентий Антипович. Толстых окинул его вопросительным взглядом.

   - Из дружбы и преданности к тебе, - дрожащим голосом начал Гладких, - я разыграл роль шпиона. В засаде, из-за кустов, я наблюдал за Ильяшевичем.

   - Говори тише... - заметил, весь дрожа от волнения, Петр Иннокентьевич.

   - Он подошел к каменной кузнице, которая стоит на краю поселка и в которой давно уже никто не работает, легко вынул один из кирпичей и снова положил его на место.

   - Что же дальше?

   - Я выждал, когда он удалился, подошел к кузнице и без труда нашел свободно вставленный кирпич, вынул его, и там оказалось письмо...

   - Наконец-то!.. - со злобною радостью воскликнул Петр Иннокентьевич. - Действительно, хитро придуманный способ, чтобы за спиной отца вести переписку с каким-то жиганом {Жулик - местное выражение.}. Давай-ка сюда.

   Гладких вынул из кармана письмо и молча подал его Толстых. Письмо находилось в конверте, без всякой надписи.

   Петр Иннокентьевич запер окно, двери и тогда уже разорвал конверт, вынул письмо и с жадностью прочел следующее:

   "Милая Манечка!

   Несколько дней, в которые я не видел тебя, кажутся мне вечностью. Как же я могу прожить без тебя целый год! Я дрожу при мысли об отъезде, день которого близок, дрожу при мысли о далеком пути, который мне необходимо предпринять для нашего счастья.

   Приходи сегодня к одиннадцати часам, когда в доме все будут спать. Приходи, моя ненаглядная. Я должен тебя видеть, должен прижать тебя к моему сердцу. Мне необходим один взгляд твоих чудных очей, чтобы воспрянуть духом, и один поцелуй твоих коралловых губок, чтобы успокоить свое ноющее сердце.

   Я буду ждать тебя на берегу и, как всегда, свидетелями нашего счастья будут луна, звезды да волны быстроводного Енисея.

   Твой всегда Борис".

   Лицо Толстых, когда он читал эти строки, было страшно. Исказившиеся черты и посиневшие губы выражали необузданную ярость.

   - Несчастные! Несчастные! - бормотал он хриплым голосом. - На, читай, читай... - продолжал он, окончив чтение и тыча чуть не в лицо Гладких письмо. - Нужны ли тебе еще другие доказательства? Эти строки писаны рукой, которая опозорила мое доброе имя. Несчастная растоптала в грязи свою и мою честь! Но кто этот негодяй, который скрывается днем и только ночью шляется, как разбойник. Горе ему, горе им обоим!

   Иннокентий Антипович вздрогнул и сделался вдруг бледнее своего друга.

   - Что ты хочешь делать? - воскликнул он.

   - Я еще сам не знаю... - отвечал диким голосом Толстых.

   - Умоляю тебя, обдумай хорошенько!

   - Я обдумаю... обдумаю, - как-то бессознательно повторял Петр Иннокентьевич.

   - Нельзя ни на что решаться в минуты гнева... Берегись, Петр! Я боюсь за тебя... Я читаю в твоих глазах страшные мысли.

   - О, конечно, я должен отомстить!

   - Петр, может быть, горе еще не так велико, может быть, есть еще возможность и время...

   - Молчи! - перебил его, крикнув страшным голосом Толстых. - Я говорю тебе, я опозорен: моя дочь пала... пала!..

   Он упал в кресло, закрыв лицо руками.

   Иннокентий Антипович вздрогнул и опустил низко голову.

   - Где она теперь?.. - встал с кресла Петр Иннокентьевич.

   - В своей комнате.

   - А...

   Толстых взял со стола другой конверт, бережно положил в него письмо и подал его Иннокентию Антиповичу.

   - Отнеси его туда, откуда ты его взял, - коротко сказал он ему.

   Гладких окинул его вопросительно-удивленным взглядом.

   - Что ты замыслил? - испуганно спросил он.

   - Это касается только меня одного.

   - Охотно верю, но и отгадываю твое намерение, ты устраиваешь им ловушку. Не делай этого, это недостойно тебя.

   - Я не нуждаюсь в наставлениях и совсем не расположен теперь слушать проповеди, - резко отвечал Петр Иннокентьевич.

   - Петр! Именем твоей покойной жены, которую ты так сильно любил, заклинаю тебя, не делай этого!.. Послушай меня, позови свою дочь, поговори с ней, спроси у нее...

   - Нет! Оставь меня и делай, что я тебя прошу, если ты мой друг. Делай, или будет еще хуже... Я хочу, чтобы Мария пошла сегодня на свидание, которое ей назначили...

   Гладких понял, что теперь все его слова были бы напрасны и не изменили бы рокового решения Толстых. Он замолчал, но мысленно решил во что бы то ни стало спасти молодую девушку от угрожавшей ей опасности.

   С поникшей головой вышел он из комнаты.

   Через несколько минут, письмо было положено на прежнее место, а Иннокентий Антипович отправился в приисковую контору.

  

  

   Через какой-нибудь час времени к заброшенной кузнице торопливой походкой подошла Мария Петровна и, робко озираясь по сторонам, вынула кирпич, достала письмо и быстро сунула его в карман платья.

   Еще раз оглядевшись кругом и успокоившись, что ее никто не видел, она так же быстро возвратилась домой и прошла в свою комнату, чтобы без помехи прочесть дорогое послание.

   Комната Марии Петровны была отделана как игрушка: пунцовая шелковая мебель, такие же драпировки и пушистый ковер с большими букетами пунцовых цветов придавали обширной комнате уютный вид. За поднятою, на толстых шелковых шнурах, пунцовой драпировкой виднелась белоснежная кровать с целою горою подушек.

   Масса дорогих безделушек украшала письменный стол и две этажерки, стоявшие по углам. В переднем углу блестел кованный золотом образ Божьей Матери.

   Все в этой комнате указывало на заботливую любящую отцовскую руку, которая, с помощью колоссальных богатств, могла устроить в далекой сибирской тайге такой комфортабельный уголок, украсив его произведениями не только центральной России, но и Западной Европы. Картины, принадлежащие кисти нескольких лучших художников, украшали стены комнаты, оклеенной дорогими пунцовыми обоями. С потолка спускалась изящная лампа; другая, на художественной фарфоровой подставке, украшала письменный стол.

   Все эти знаки внимания и любви горячо любимого ею отца производили теперь на Марию Петровну тяжелое впечатление. Они угнетали ее, они напоминали ей об этом отце, которого она обманывала.

   Время, когда она с наслаждением проводила целые часы в этой уютной комнате, увы, для нее миновало. Она сидела в ней теперь со страхом и трепетом, и - не даром. Зная за собою вину, она не имела ни минуты покоя, страшась постоянно, что ее тайна будет открыта. Она чувствовала, что краснеет каждый раз, когда отец смотрит на нее более или менее пристально, и этот предательский румянец, казалось ей, выдаст ее с головой обманутому отцу. К ужасу своему, она заметила за последнее время, что он стал еще угрюмее, не заговаривает с нею и избегает оставаться с глазу на глаз.

   "Боже мой, неужели он что-нибудь подозревает?" - с боязнью спрашивала она самое себя.

   Она успокаивала себя, что это ей только кажется; но страх за будущее продолжал холодить ее сердце.

   Она страдала, впрочем, мужественно. Ведь она страдала за него, за того, которого она любила такой беззаветной любовью, любовью, способной на всякие жертвы.

   Он был так молод, так хорош.

   Богат ли он? - этого она не знала, но у него было чудное сердце, большое честолюбие и радужные надежды на будущее. Она действительно встретилась с ним в Томске, в доме ее подруги детства. Он и там был приезжий, хотя покойный отец его провел в этом городе последние годы своей жизни.

   Старик Ильяшевич был в ссылке за польское восстание 1830 года, и Борис Петрович родился в Якутской области, откуда отец отправил его, девятилетним ребенком, в Варшаву, а сам получил впоследствии разрешение поселиться в пределах Сибири, где ему будет угодно, и избрал для своего местожительства город Томск. Борис, между тем, окончил курс в одной из варшавских гимназий, перебрался в Петербург, где прослушал университетский курс по юридическому факультету и, вызванный в Сибирь к умирающему отцу, не застал его в живых.

   Мать его, последовавшая в ссылку за отцом, умерла на пять лет ранее своего мужа.

   Борис Петрович на несколько месяцев остался в Томске для устройства дел и получения документов, необходимых ему для ходатайства о возвращении ему прав и конфискованных имений его отца, на что он твердо надеялся, и - здесь встретился с Марьей Петровной Толстых.

   Смерть отца, которому он не успел закрыть глаза, забота о будущем отражались дымкой грусти на красивом лице молодого человека.

   Марья Петровна начала с того, что захотела его утешить и кончила, как это обыкновенно бывает, тем, что отдала ему свое сердце. Она не ведала, какая пропасть ожидает ее на этом пути, усеянном розами.

   Счастье первой любви туманит рассудок. Время укрепило и усилило эту любовь, и Марья Петровна не видела в этом ничего дурного. Она любила без расчета и рассуждения, и ей казалось, что как она отдала ему свое сердце, так же отдала бы и свою жизнь. Она вся принадлежала ему - одному ему... Переживая весну любви, никогда не думают об ее осени.

   Единственно, что смущало молодую девушку, это необходимость скрывать свое чувство от отца.

   - Признание перед отцом, - сказал ей Борис, - теперь, когда мое положение не упрочено, может погубить все. Нас разлучат, и тогда... прощай любовь!

   Защищать свою любовь, значит защищать свою жизнь, а потому она молчала.

   Марья Петровна углубилась в чтение письма.

   - Милый, дорогой Борис!.. - начала думать она вслух, прочитав письмо. - Он решился... Это необходимо - дни проходят, время бежит... Ему, конечно, все удастся, - мое сердце меня не обманывает. Разве не довольно он выстрадал? Милосердый Бог, который обо всем заботится, не оставит его. Он страшится разлуки со мной. Я боюсь ее не менее... Но она необходима, будущее счастье требует жертв. Я пойду на свидание! Ведь это последнее!.. Я рискую страшно: вдруг меня кто-нибудь увидит... узнает... Одна мысль об этом холодит мое сердце. Но если он меня еще раз не увидит, у него пропадет и мужество, и решимость уехать... Он зовет меня, и я должна принести ему то, что он просит - энергию и надежду.

   Она зажгла свечу и сожгла письмо - предосторожность, увы, запоздалая! На ресницах ее блеснули слезы. Она вытерла их и сошла вниз.

   В столовой она застала Иннокентия Антиповича. Он ласково поздоровался с молодой девушкой. Ей бросилось в глаза грустное выражение его лица.

   - Что с вами, вы печальны?

   - У меня много забот в последнее время... - дрожащим голосом отвечал он.

   - Что-нибудь с рабочими? Разве попалась неудачная партия?

   - Нет, благодаря Бога, к нам идет рабочий на отличку... Я не об этом...

   Гладких остановился.

   - О чем же? С некоторых пор вы не откровенны с вашей любимицей.

   Иннокентий Антипович уже раскрыл было рот, чтобы предупредить молодую девушку и посоветовать ей не выходить вечером из ее комнаты, но в эту минуту вошел Петр Иннокентьевич и бросил на своего друга такой взгляд, который сковал ему язык. Иннокентий Антипович лишь долгим взглядом окинул Марью Петровну и вышел. В этом взгляде была немая мольба, но молодая девушка не поняла его.

   "Бедный Иннокентий Антипович! Его опять что-то огорчило, верно, папа сегодня не в духе", - подумала она.

   Пасмурное лицо отца утвердило ее в этой мысли.

   - Барышня, там пришел муж Арины и принес вам молодого волчонка, - сказала вошедшая горничная.

   - Где он?

   - На дворе, у кухни.

   Марья Петровна очень любила животных: у нее были ручной медведь, два совершенно ручных волка и прирученная лисица. Последняя, впрочем, знала лишь ее одну, и, как и медведь, сидела на цепи, волки же гуляли по двору вместе с собаками.

   Всем этим звериницем она была обязана Егору Никифорову, бывшему крестьянину-приискателю, посвятившему себя теперь всецело охоте и известному в высоком доме более, под прозвищем "мужа Арины".

   Арина была кормилицей Марьи Петровны и боготворила свою питомицу, тем более, что ее собственные дети умирали, не доживая до году, а первый прожил только несколько дней. Марья Петровна платила своей кормилице горячею любовью.

   Молодая девушка поспешно прошла через кухню и вышла на крыльцо, у которого, прислонившись к заплоту, с волченком под мышкой и с ружьем в правой руке, стоял Егор Никифоров.

   Это был красивый, видный мужик лет за сорок. Его открытое лицо, с несколько плутоватыми, как у всех сибирских крестьян, глазами, невольно вызывало симпатию, и о нем с первого раза складывалось мнение, как о "славном малом". Темнорусая борода окаймляла смуглое лицо, и такая же шапка густых волос оказалась на голове, когда он снял почтительно свою шапку, увидав вышедшую к нему барышню.

   - Вот зверька вам, барышня, принес для забавы.

   Он подал ей маленького волчонка, с растопыренными лапами и бегающими в разные стороны маленькими глазками.

   - Спасибо, Егор, спасибо! - взяла в руки зверька Марья Петровна и бережно опустила его на крыльцо. - Марфа! - крикнула она в отворенную дверь кухни.

   На пороге появилась высокая, плотная женщина.

   - Что угодно, барышня?

   - Накорми новенького молочком и посади пока в чулан... вот в этот, - показала Марья Петровна рукой на дверь выходившего в кухонные сени чулана.

   - Слушаю-с.

   Марфа взяла волчонка и потащила в кухню. Он слабо взвизгивал.

   - Ну, что Арина, - обратилась Марья Петровна к Егору. - Я ей приготовила уже давно все нужное. Как ее здоровье?

   - Какое уж здоровье в ее положении... она и так-то у меня хилая!

   Молодая девушка покраснела.

   - Так я тебе передам сверток для Арины. Присядь пока здесь, на крылечке, велю и тебе вынести водочки и приедок {Приедками в Сибири называют закуски, состоящие из пирожков, рыбы и прочего.}.

   - Спасибо, барышня, дай вам Бог жениха хорошего и богатого.

   Марья Петровна не слыхала этого пожелания, так как поспешно вбежала в дом и через несколько минут вернулась, держа в руке объемистый сверток; в это же самое время Марфа вынесла Егору стакан водки и край пирога.

   - За ваше здоровье, барышня! - сказал он, опорожняя стакан.

   - В воскресенье, - сказала молодая девушка, - если можно будет, я приду навестить Арину.

   - Она будет очень рада вас видеть... Моя жена, как и я, не забывает добра. Она и я помним все то, что сделали для нас вы и ваш отец, за которого я готов отдать свою душу. Знаете ли вы, барышня, что ваш батюшка составил мое счастье и спас мне жизнь?

   - Нет, отец никогда не говорил мне этого.

   - Он истинный христианин и не хвастает своим добрым делом, но я расскажу вам это... Или, быть может, вам недосуг, барышня?

   - Нет, нет, расскажи - это очень интересно.

  

  

   - Вас еще не было тогда, барышня, на свете, - так начал рассказ свой Егор Никифоров. - Мой отец умер; он раньше служил у отца вашего батюшки и лишь в конце жизни сделался приискателем. Дела его были плохи, избушка развалилась, я остался одинок и занялся тоже отцовским делом. Неудачно было оно и у меня, с хлеба на квас перебивался, а молодость брала свое. Заполонила мне сердце черноглазая Арина, дочь бедной вдовы, жившей в мазанке, на самом краю поселка - этой мазанки теперь и следа не осталось - Арина-то была чуть не беднее меня... Как тут быть? Жениться - надо хоть избушку подновить да кое-что по хозяйству справить... Горе, да и только. Хожу я как убитый. Раз встретился я с вашим батюшкой, он тогда только женился и с молодой женой жил здесь, в высоком доме. Он, знать стороной, проведал о моей любви к Арине и о моем горе.

   "Что, Егор, - сказал он мне, - я слышал, ты хочешь жениться на Арине?"

   "И рад бы в рай, да грехи не пускают", - сказал я ему и рассказал свое горе сиротское.

   "Это дело поправить можно, - сказал он с улыбкой, - зайдем-ка ко мне".

   Пошел я и ног под собою не чувствую, сердце щемит то страхом, то радостью. А он дорогой мне и говорит:

   "Арина хорошая девушка, честная, работящая, твой и ее отец долго служили моему отцу, ты тоже славный парень, значит, тебе надо помочь жениться на Арине".

   Пришли мы-то в дом, оставил меня он в этой самой кухне, а сам пошел к себе, да через минуту выносит мне три сотенных бумажки.

   "На тебе, говорит, на свадьбу и на хозяйство".

   Я окаменел от радости, гляжу на него во все глаза и ни глазам, ни ушам своим не верю. Слезы градом потекли из моих глаз, и упал я, как пласт, в ноги своему благодетелю.

   Через две недели после этого мы сыграли свадьбу, я исправил избушку заново, купил лошадь и корову, бросил приискательство и занялся охотой. До сих пор я должен ему эти триста рублей, а он никогда и не напомнит, будто забыл.

   - Да, конечно же, забыл! - улыбнулась Марья Петровна.

   - Забыл, оно и есть, что забыл, потому, как вы родились, Арина пошла к вам в кормилицы, ее покойная ваша матушка, да и батюшка ваш уж как баловали, а как выкормила она вас - одарили по-княжески.

   - Да это еще не все, - продолжал разглагольствовать Егор, которому Марья Петровна приказала поднести еще стаканчик, - что сделал для меня ваш батюшка, - раньше, как я уж говорил вам, он спас мне жизнь. Мне было лет восемнадцать, дело было в начале апреля, я хотел по льду Енисея на ту сторону перейти, а река-то уж посинела и вздулась - известно, молодечество - дошел я почти до половины, лед подо мной провалился, и я - бултых в воду. Батюшка ваш в то время на берегу был, мигом бросился к проруби, нырнул в нее и вытащил меня на поверхность. Но как вскарабкаться на лед? С каких сторон он ни пробовал - лед обламывается под тяжестью двух человек, и три раза я ускользал из его окоченевших рук, и три раза он снова ловил меня. Сбежались на берег рабочие с приисков - в то время уже пришла первая партия - бросили вашему батюшке длинную веревку с петлей на конце. Зацепил он петлю мне за пояс, вышел на лед один, а затем вытащил и меня. Только через час я пришел в себя и понял, что случилось. Тогда говорили, что я остался жив только каким-то чудом, и это чудо совершил ваш батюшка. Ему, значит, я обязан и жизнью.

   - Я ничего об этом не знала! - сказала Марья Петровна, сильно тронутая рассказом Никифорова.

   - Вы поймете теперь, милая барышня, как я люблю вашего батюшку, как я предан ему и какую я чувствую к нему благодарность в моем сердце. Я бы для него позволил разрубить себя на куски.

   - Он, наверное, знает это.

   - Пусть знает и не сомневается в Егоре Никифорове... Но я, кажется, надоел вам, барышня, своей болтовней.

   - Напротив, все это очень интересно, и я с удовольствием тебя слушаю.

   - Какая вы добрая, барышня! Если кто-нибудь должен быть счастлив в жизни, то, наверное, это вы.

   Марья Петровна вздохнула.

   Егор Никифоров встал, поднялся по ступенькам крыльца и поставил ружье в кухонных сенях и около него положил сверток.

   - Прощенья просим, барышня, - вышел он из сеней, - время уже к вечеру, а мне надо еще сходить на мельницу, - не ближний свет, за мукой, я и ружье здесь оставлю, а то придется нести мешок на спине, так оно только помешает, а на обратном пути захвачу его. Пусть тут лежит и сверток.

   - Нет, тогда я лучше сама занесу его Арине в воскресенье.

   - Будь по вашему, милая барышня, до свидания. Я скажу Арине, что вы об ней подумали.

   С этими словами он надел шапку и ушел со двора.

   Марья Петровна вошла в сени, взяла сверток и вошла с ним в дом.

   Время на самом деле близилось к вечеру. После вечернего чая молодая девушка ушла в свою комнату и там с нетерпением стала ожидать приближения ночи. Она чутко прислушивалась к движению в доме, дожидаясь, когда все уснут, чтобы незамеченной проскользнуть на свидание.

   Черный большой платок, который она накидывала на себя, уже лежал приготовленный на стуле.

   Молодая девушка потушила свечу, чтобы в доме подумали, что она уже легла спать.

   В темной комнате продолжала она прислушиваться к голосам людей и к их движению в доме, но вот, мало-помалу, все смолкло. Часы пробили одиннадцать.

   Час свидания настал.

   Молодая девушка была убеждена, что все заснули в доме. Но она ошибалась. Двое людей бодрствовали и дожидались этого часа, так же как и она...

   Эти люди были ее отец и Иннокентий Антипович Гладких.

   Марья Петровна закуталась в платок и осторожно выскользнула из своей комнаты. Тихо, чуть дыша, спустилась с лестницы, прошла через столовую в кухню, неслышно отодвинула засов двери и выскочила на задний двор.

   Ночь была лунная. Как тень направилась она к садовой калитке и исчезла в саду, чтобы аллеей добраться до другой калитки, выходившей на берег Енисея.

   Почти следом за ней выскочил из своего кабинета Петр Иннокентьевич и так же осторожно, как и она, прошел через несколько комнат в кухню. Если бы он посмотрел в эту минуту на себя в зеркало, он не узнал бы себя. Он был бледен, как мертвец.

   Марья Петровна впопыхах забыла затворить за собою дверь, и лунный свет, падая в сени, осветил стоявшее в них ружье.

   У Толстых мелькнула роковая мысль. Он схватил ружье и выбежал на двор.

   У крыльца стоял Иннокентий Антипович.

   - Петр, куда ты? - загородил он ему дорогу.

   - Пусти меня, не твое дело!

   - Нет, я тебя не пущу.

   - Пусти, говорю тебе, прочь с дороги! - с пеной у рта, задыхающимся голосом прохрипел Толстых.

   - Нет!

   - Несчастный! - простонал Петр Иннокентьевич и с необычайной силой раздраженного до бешенства человека схватил своего друга за горло и отшвырнул в сторону.

   Гладких ударился головой о заплот сада и упал без сознания.

   Не обращая внимания на упавшего товарища детства, Толстых, как хищный зверь, бросился через калитку в сад и, замедлив шаги, пригнувшись к земле, точно ночной хищник, направился к той же калитке, куда за несколько минут прошла его дочь.

   Кругом все было тихо. Ни один лист не колыхался на деревьях.

   Петр Иннокентьевич слышал биение своего собственного сердца.

   Несмотря на то, что в саду было довольно светло от лунного блеска, он не видел ничего: какие-то то зеленые, то кровавые круги сменялись в его глазах.

   Он шел, замедляя шаги, как бы желая оттянуть время, когда он воочию убедится в падении своей дочери.

   При малейшем шорохе, порой лишь казавшемся ему, он останавливался и вслушивался. Убедившись, что по близости нет никого, он продолжал путь.

   Ему казалось, что то тут, то там он слышит тихий страстный шепот - это была игра его расстроенного воображения.

   Наконец, он достиг до калитки, ведущей на берег реки, и вышел из сада.

   Луна полускрылась за облаками, но Петр Иннокентьевич, казалось, обладал двойным зрением - он сразу заметил вдали на берегу две фигуры и узнал в них свою дочь и ее соблазнителя.

   В глазах у него потемнело. Он упал ничком в траву и несколько минут пролежал недвижимо, затем, тихо поднявшись на руки, стал подползать к месту преступного свидания.

   Уже до его чуткого уха долетал чуть слышный шепот влюбленных - это не была уже игра воображения; это была роковая действительность.

   "Его дочь целовалась с посторонним мужчиной. Его дочь - любовница какого-то проходимца. Любовница - это несомненно", - мелькали страшные мысли в голове несчастного отца.

   И он все полз и полз вперед и наконец очутился шагах в пяти от влюбленных.

   Он впился жадным взглядом в ненавистные для него черты соблазнителя его дочери, он точно хотел поглатить его этим взглядом или на век запечатлеть его лицо и его фигуру в своей памяти.

   Его дочь стояла к нему спиною.

   Они говорили пониженным шепотом. Петр Иннокентьевич едва улавливал звуки.

   Он хотел слышать их разговор, упиться своим позором, еще более убедиться в нем, хотя и теперь в его уме не было ни тени сомнения.

   Он стал подползать к ним ближе. Вот он почти около них.

   Он явственно слышит их слова, но едва ли понимает их. Увлекаясь, они даже повышают голоса и не подозревают, что они не одни, что поблизости есть роковой свидетель их преступной беседы, что мститель у них за спиной.

   Петр Иннокентьевич как бы окаменел в своей позе в траве и весь обратился в слух.

  

  

   Марья Петровна ранее своего отца как тень проскользнула в калитку и стала спускаться по берегу реки.

   Она тотчас заметила стоявшую вдали темную фигуру мужчины, - это был Ильяшевич.

   Быстрее лани бросилась она к нему и без слов упала в его объятия.

   Их губы встретились. Это не был поцелуй в его банальном значении. Это был акт величайшего душевного экстаза. Это была печать духовного соединения двух любящих существ, составляющих одно целое.

   - Радость моя!.. Когда я подумаю, какой опасности подвергаешься ты, доставляя мне эти минуты неизъяснимого блаженства, я упрекаю себя за эгоистическое пользование твоею добротою. Я нахожу, что недостоин твоей любви, которая для меня дороже жизни. Читая же в твоих чудных глазах ответное чувство, я мучаюсь, что заставляю тебя страдать и только... Ты должна считать меня бессердечным...

   - Я люблю тебя!.. - воскликнула она вместо ответа с какой-то блаженной улыбкой.

   - Ангел мой! - прошептал он. - Вместо того, чтобы жаловаться на свою судьбу, ты отвечаешь мне только словами безграничной любви. Чем заслужил я это? Ты, одна ты, как утренняя заря, осветила ночной мрак моей сиротской жизни... Ты мне показала небо, и я научился молится Богу. Как ветер, который разгоняет облака, так и ты одним взглядом твоих чудных глаз рассеяла тучи, заволакивавшие мою будущность. В моем сердце жили ненависть и презрение к людям - ты поселила в нем любовь. Одна мысль о тебе заставляет меня видеть все в радужном свете. Все радости моей жизни начались с того момента, как я увидал тебя, полюбил и узнал, что ты тоже любишь меня... А что я тебе дал взамен? Ничего. Нет, хуже: заботы, горе