Гейнце Николай Эдуардович - Тайна высокого дома

ч может объяснить его возвращение в поселок близ высокого дома желанием получить вознаграждение за перенесенное наказание от богача Толстых, место которого он добровольно занял на каторге.

   Варнак Егор тихо шел по той самой дороге, где более чем двадцать лет тому назад было совершено приписанное ему преступление, и направлялся к поселку.

   Иннокентий Антипович, совершенно ошеломленный этой встречей, тоже медленно возвратился в сопровождении Татьяны Петровны, как звали все не только на заимке, но и в К., молодую девушку, считавшуюся дочерью Толстых; многие даже и не подозревали, что она собственно Татьяна Егоровна - дочь каторжника, как назвал ее Семен Семенович Толстых - двоюродный племянник Петра Иннокентьевича. Первая это не подозревала - она сама.

   Мы будем продолжать называть ее по отчеству в честь ее приемного отца.

   "Нет, - думал Егор Никифоров, шагая по знакомой дороге, - нет, этого не может быть... Эта прелестная девушка не может быть дочерью Петра Иннокентьевича. Ей двадцать один год, но двадцать лет тому назад Толстых не был женат... Нет, она не его дочь, хотя и называет его своим отцом... Ее крестный отец Иннокентий Антипович! Не ребенок ли это Марьи Петровны? Ее мать, говорит она, умерла при ее рождении, а Марья Петровна пропала около того же времени... Да, это так, это дочь Марьи Петровны!"

   Он ускорил шаги.

   Впрочем, подойдя к поселку, он вдруг остановился, как бы чего-то испугавшись. Вид родных мест произвел на него гнетущее впечатление - из глаз его полились слезы.

   Вскоре, однако, он овладел собою и пошел по улице поселка. Встречавшиеся крестьяне и крестьянки были ему совершенно незнакомы - его также не узнавал никто. Он дошел до конца поселка, где стояла его изба, и остановился, как вкопанный - перед ним были одни развалины.

   Растерянно оглядываясь кругом, Егор Никифоров вошел внутрь избы, но там было пусто, пол почти весь сгнил и провалился, одна кирпичная печь возвышалась среди груды мусора.

   Егор Никифоров встал на колени, закрыл лицо руками и громко зарыдал.

   Через несколько минут он вскочил и вышел со словами:

   - Я должен узнать все!

   Избы через две он увидал старушку, которая, сидя на завалинке, грелась на солнце.

   Это была знакомая нам Фекла - кормилица и крестная мать Татьяны Петровны.

   - Не знаешь ли, бабушка, что сталось с одним жившим в этих местах моим приятелем, охотником Егором Никифоровым? - обратился к ней прохожий.

   Чулок со спицами выпал из рук старухи.

   - Пресвятая Богородица! - воскликнула она. - Как ты назвал его... Егором Никифоровым?.. Спаси нас, Господи! Ты, дедушка, напрасно его ищешь...

   - Он умер?

   - Может быть...

   - Наверно разве никто не знает?..

   - Почем мы будем знать, что делается на каторге?.. Твой приятель, старина, убил человека и сослан на каторгу.

   - Несчастный!

   - Пожалуй, несчастный, да вместе с тем и негодяй... Он подстерег ночью приезжего молодого человека, убил и ограбил... Покойный похоронен у нас, близ кладбища... Теперь здесь все забыли об этом, но я... я помню... к тому же, я была приятельницей с его женой, Ариной.

   Глаза Егора заблестели радостью при этом имени.

   - А жена его живет все здесь?

   - Кто, Арина-то?

   - Да.

   Старуха печально покачала головой.

   - Арина умерла.

   Егор пошатнулся и, чтобы не рухнуться на землю, скорее упал, чем сел, рядом со старухой на заваленку. Из груди его вырвался тяжелый стон:

   - Умерла, умерла!

   Старая крестьянка глядела на него во все глаза, не понимая, что с ним такое случилось, и почему его поразили так ее слова.

   - Ты, видно, очень любил Егора и его жену, что тебя так поразила весть о их печальной судьбе? Меня тоже, как я вспомню, и теперь пробирает мороз по коже.

   - А давно умерла жена Егора? - с дрожью в голосе спросил старик.

   - Этот негодяй убил и ее...

   Старик вскочил, но затем опомнился и сел опять.

   - Арина умерла недолго спустя после ареста мужа, - продолжала старуха. - Я была около нее до самой ее смерти.

   - Так ты, бабушка, была у ней, когда она умирала?

   - Она умерла почти у меня на руках.

   Старик начал шептать как бы молитву, а затем нерешительно спросил:

   - Арина не была в то время в тягости?

   - Конечно, была...

   - Ребенок, значит, родился мертвенький?

   - Ничуть не бывало... Он себе живет прекрасно... Она родила благополучно дня за два до своей смерти, и мне его отдали на грудь, я его и выкормила...

   - И этот ребенок... этот ребенок... жив? - воскликнул старик и, закрыв лицо руками, зарыдал, как ребенок.

   Старуха снова посмотрела на него с нескрываемым удивлением.

   - Однако, ты, старина, мягкосердый!..

   Старик овладел собой.

   - Я уже говорил тебе, бабушка, что я был большой приятель с Егором, кроме того, у меня тоже была жена и дети, и я потерял их... Я плачу, взгрустнувшись по ним... - снова заметил он.

   - Бедняга!.. - прошептала Фекла.

   - Значит, у Егора остался сын? - задал вопрос старик, отирая слезы рукавом своего озяма.

   - Нет, дочь...

   - Дочь... Несчастная, верно, на нее у вас все косо смотрят... Дочь убийцы...

   - Ошибаешься... ее любят по всей окрестности...

   - Это справедливо! Видно, на свете еще много добрых людей... Но все-таки, бабушка, она не может быть счастлива...

   - Почему это?

   - Она должна страдать, зная, что она дочь каторжника...

   - Да она не знает об этом... Едва ли ей знакомо даже имя Егора Никифорова.

   - Как, ей не сказали даже кто ее отец?

   - Ни кто ее мать... Ей ничего не сказали.

   - Отчего же?

   - Чтобы она не страдала...

   - А... понимаю...

   - И она никогда не узнает этого... Никто не осмелится произнести ни одного слова, которое вызвало бы у ней хоть одну слезу...

   - Кто же ее так оберегает?

   - Люди, которые побогаче нас с тобою, старина!

   - Она живет здесь в поселке?

   - Нет, до двух лет она жила у меня, а затем ее увезли отсюда.

   - Куда!

   - Зачем тебе это знать, старина? Ведь не пойдешь же ты туда, где она живет... Дочь Егора и Арины теперь благородная барышня...

   - Барышня... - растерянно повторил старик.

   - Да, барышня, выросла и живет в холе и богатстве...

   Прохожий с наслаждением слушал старуху - ее слова казались ему небесной музыкой.

   - Великий Боже!.. Наконец мне послано утешение за все мои страдания! - прошептал Егор Никофоров.

   Он встал и поклонился старухе.

   - Один последний вопрос - как ее зовут?

   - Ее зовут Татьяной.

   - Татьяной!.. - воскликнул он и провел рукою по лбу... - О, не удивляйся, бабушка, если я опять заплачу... У меня тоже была дочь, которую звали Татьяной.

   - Ничего, ничего, старина, как поплачешь - легче делается...

   - Прощенья просим...

   - А как тебя зовут?..

   - Меня... Иваном...

   Егор Никифоров пошел снова по улице поселка, вышел за него и направился к половинке.

   Ни Харитон Спиридонович Безымянных, тоже уже очень состарившийся, ни кухарка прииска Алена Матвеева не узнали в зашедшем варнаке убийцу Ильяшевича. Последняя дала ему поесть, не расспрашивая, как было в обычае на половинке, кто он и откуда.

   Егор Никофоров расплатился на половинке частью денег, данных ему Татьяною Петровной.

   С половинки он направился в тайгу, которую знал вдоль и поперек, и забрался в самую чащу. Он сел там под раскидистой елью и снова заплакал.

   "Значит, это я видел свою дочь... Я говорил с ней... Я слышал ее чудный голос! - думал он. - И этот ангел мой ребенок, ребенок Арины... Иннокентий Антипович сдержал свое слово, он не покинул сироту... Он заставил Петра Иннокентьевича сделаться ей приемным отцом... Они скрыли от нее имена ее родителей, они окутали тайной ее рождение... Это доброе дело... Я не могу ей открыться... Это значило бы сказать ей: твой отец Егор Никифоров - убийца, каторжник, твой отец - я. Нет, лучше умереть, чем причинить ей такое горе... Умереть... но ведь Егор Никифоров и так умер... Остался нищий Иван..."

   Он тяжело вздохнул.

   "Я поселюсь здесь поблизости... Я буду видеть ее... У меня всегда будет перед глазами крыша высокого дома, под которой живет моя дочь... Я устрою себе землянку здесь, в лесу..."

  

  

   Время, к которому относится наш рассказ, было для всей Сибири временем переходным. Обновленное, хотя и не новое, как в остальной России, судопроизводство внесло некоторый свет в мрак дореформенных порядков, царивших в этой "стране золота" почти вплоть до последнего времени; осуществлявшийся уже проект сибирской железной дороги должен был связать это классическое "золотое дно" с центральной Россией, и страна, при одном имени которой казначеи и кассиры последней формации ощущали трепет сердец, должна была перестать быть страной изгнания, а, напротив, своими природными богатствами наводнить центральную Россию.

   Таковы радужные мечты "реформаторов Сибири". Осуществятся ли они - это вопрос недалекого будущего.

   Старожилы Сибири качают весьма красноречиво своими седыми головами, слушая россказни о затеях и планах кабинетных петербургских реформаторов далекой и почти неведомой окраины.

   Современное состояние края подтверждает эти сомнения старожилов и знатоков Сибири, так как прозвище "золотого дна" и представление о неисчислимых богатствах края остались со времен Ермака Тимофеевича и, переходя из уст в уста, от поколения к поколению, удержались в представлении современников лишь по давности - никто из говоривших о Сибири громкие хвалебные речи не потрудился проверить, что сделали с этим "золотым дном", с этими "богатствами" жизнь и хищнические инстинкты людей, а, между тем, эти два, всегда идущие рука об руку фактора, за время от момента присоединения этого, почти безлюдного, края России до наших дней сделали очень многое. Золотое дно оказалось почти исчерпанным, а "неисчислимые богатства" давно отошли в область преданий.

   Не так думали, конечно, приезжающие "навозники", как зло и метко окрестили исконные сибиряки лиц, приезжающих "из России". Они ехали, конечно, с надеждой найти это "золотое дно" и "неисчислимые богатства", запустить в них властную руку и не одной пригоршней черпать из них личное благосостояние, а когда убедились, что "дно" стало очень мелко и богатства можно перечислить по пальцам, то, конечно, тщательно скрывали это от непосвященных, стараясь захватить хотя ничтожные остатки, которых на их век, по их эгоистическому рассуждению, хватит. Такова в коротких словах печальная история расхищения Сибири...

   Борис Иванович Сабиров, гражданский инженер, молодой человек лет двадцати двух, красивый шатен, с выразительным лицом, один из первых прибыл за "бугры", то есть за Уральские горы, на разведку сибирской железнодорожной линии. Сабирову это было, впрочем, нетрудно, так как он только что недавно, по окончании курса, был назначен на какое-то место при екатеринбургско-тюменской железной дороге, этой "паровой черепахе", как называют ее местные остряки, и уже оттуда командирован далее в Восточную Сибирь.

   На дворе стояли первые числа сентября 188... года.

   Сабиров задумчиво сидел на одной из скамеек средней аллеи городского сада в К.

   Густой сад был прекрасно распланирован и украшен вычурными беседками - он составлял наследие города от одного, уже давно оставившего свой пост начальника губернии. В этом же саду помещалось обширное одноэтажное деревянное здание, окруженное кругом простой галлереей, куда на летние месяцы перемещалось местное общественное собрание или клуб.

   30 августа в этом помещении клуба был обычный большой бал, после которого клуб обыкновенно переходил в свое зимнее помещение. Бал был очень оживлен, благодаря приезжим инженерам.

   Вообще "носители зеленого канта", в руках которых была великая миссия соединения великой сибирской страны с великой центральной Россией, внесли необычайное оживление в скучную, однообразную жизнь К.

   Все заволновалось. Мужьям приятно было поговорить со свежими, умными людьми, слаще было даже выпить с ними и забавнее перекинуться в картишки. Жены и дочери были взволнованы вследствие других причин - инженеры были молодец к молодцу, а многие, по наведенным справкам, даже холостые.

   В числе последних числился и Борис Иванович Сабиров.

   Он, конечно, присутствовал на балу, как на многих праздниках, дававшихся в городском саду, и успел даже оставить на них свое сердце.

   Это сердце похитила знакомая нам Татьяна Петровна Толстых, приезжавшая гостить в К. вместе с Иннокентием Антиповичем со специальною целью повеселиться. Она и теперь была в К., так как присутствовала на последнем летнем балу и осталась, чтобы сделать некоторые покупки.

   К ней перенесся мыслью Борис Иванович, сидя на скамейке городского сада, после промелькнувших в его голове соображений по поводу будущего значения сибирской железной дороги, для изысканий которой он прибыл в этот немудреный сибирский городок.

   Вдруг на средней аллее сада появилась вышедшая из боковой аллеи легкая на помине Татьяна Петровна, в сопровождении пожилой горничной, несшей сверток с покупками. Возвращаясь домой - дом Толстых находился на Соборной площади, против сада - она не утерпела зайти в сад, который манил к себе своей позлащенной дуновением осени зеленью, освещенной ярким солнцем великолепного сентябрьского дня.

   Борис Иванович поспешно встал и пошел к ней навстречу.

   Увидав его, Татьяна Петровна вся вспыхнула.

   - Я не надеялся так скоро вас встретить. Меня привела сюда сегодня счастливая звезда.

   - Всякий человек обязан верить в свою счастливую звезду, иначе жизнь была бы стишком печальна... - отвечала она.

   - До сих пор я в нее не верил, но вы показали мне ее на таких небесах, на которых я менее всего ожидал ее встретить.

   Молодая девушка снова вспыхнула и опустила глаза, поняв этот поэтический намек.

   Они дошли до ворот сада. Он почтительно откланялся.

   - До свидания! - подала она ему руку.

   Он остановился, восторженными глазами провожая ее. Выйдя из сада, она оглянулась. Их взгляды встретились. Они были красноречивее слов. Вдруг кто-то дотронулся до его руки.

   Борис Иванович обернулся. Перед ним стоял нищий - это был Егор Никифоров.

  

  

   Вид как бы выросшего из земли около него нищего не особенно смутил Бориса Ивановича. Он уже несколько месяцев провел в Сибири и перестал удивляться многому в этой стране.

   Сибирь для непосвященных - это страна несообразностей. Судите сами. Вы едете, например, в сибирском городе на извозчике. Неизменная, отжившая свой век в центральной России долгушка, то есть широкие дрожки, на которые садятся спина к спине, к вашим услугам. На козлах сидит чумазый возница. Грубое лицо его заросло всклокоченной бородой, мозолистые грязные руки держат сыромятные вожжи. Одет он в дырявый озям и невозможный треух.

   Вы едете с приятелем домой или даже с супругой, и не желая, чтобы вас понимал извозчик, ведете беседу на французском языке. Вы подъезжаете к цели вашей поездки, как вдруг ваш чумазый возница вставляет в ваш разговор фразу на чистейшем парижском диалекте. Это ли не несообразность?

   По улице сибирского города идет сгорбленный седой старик, одетый в дырявый тулуп, более чем потертую баранью шапку и кожаные бродни. За спиной он тащит мешок картофеля, муки или другой провизии. Если вы с ним заговорите, он выпрямится и оживится, он начнет с вами увлекательную беседу о прошлом, о настоящем, в нем несомненно существует тот дар, который французы называют "art de parler". Это бывший московский лев, украшение аристократических гостиных белокаменной, коловратностью судьбы превратившийся в сибирского крестьянина из ссыльных.

   Еще одна иллюстрация.

   Грязная канцелярия сибирского полицейского пристава. Бедняга писец, одетый в невозможные лохмотья, невольно возбуждает ваше сочувствие, но шевелит в вашей душе и брезгливое чувство. Вы дадите ему за справку лишний гривенник, но постараетесь поскорее уйти.

   Это магистр чистой математики.

   Такова, повторяю, Сибирь для непосвещенных.

   С этими несообразностями скоро свыкаются; свыкся в несколько месяцев и Сабиров.

   Он вопросительным взглядом окинул стоявшего перед ним нищего.

   - Отойдемте немного в сторону, мне надо кое о чем с вами переговорить, - сказал последний.

   Сабиров молча последовал за ним в первую от входа боковую аллею сада.

   Завернув в глубь сада, нищий остановился.

   - Вы сейчас говорили, молодой человек, о счастливой звезде, которая привела вас сюда; думаете ли вы на самом деле, что это счастливая звезда?.. Мне кажется, что нет!

   - Что ты хочешь этим сказать? И по какому праву ты подслушиваешь чужие разговоры? - вспыхнул Сабиров.

   - По праву старости и желания вам добра, молодой человек! Хочу же я этим сказать то, что вам не мешало бы уехать отсюда, уехать как можно скорее и никогда сюда не возвращаться...

   - Я тебя не понимаю, старик!

   - Я говорю это для вашего благополучия.

   - Пусть так... - смягчился Сабиров. - Но все же ты должен мне объяснить эту загадку.

   - Вы будете со мной откровенны?

   - У меня нет тайн.

   - Знаете вы давно эту барышню, с которой вы сейчас говорили?

   - Нет, я сам здесь недавно. Я видел ее несколько раз на вечерах клуба, был ей представлен, танцевал с нею.

   Старик внушал Сабирову какое-то странное доверие - его взгляд заставлял его повиноваться.

   - Значит, вы знаете, что она единственная дочь известного здешнего богача Петра Иннокентьевича Толстых. По вашему разговору и по взгляду, которым вы глядели на нее, я понял, что вы ее любите. Не смущайтесь - это не преступление. Кто же может, увидя ее, не полюбить. Она всюду вносит с собой радость и счастье. Вы должны были полюбить ее. Но слушайте меня внимательно, молодой человек; существует тайна, в силу которой ее запрещено любить кому бы то ни было. Поверьте, что у нее много есть и было обожателей и уже многим из них отказано в ее руке. Понимаете ли вы теперь, что для своего же спокойствия должны забыть о ней.

   Борис Иванович онемел от удивления. Авторитетный тон, которым говорил "старый нищий" о дочери первого сибирского богача, поразил его, а, между тем, он ни на мгновение не усомнился в правде слов этого нищего, ни в его праве говорить таким образом.

   Сабиров молчал.

   - Вы приезжий... Вы здесь по службе, - продолжал, между тем, старик, - вырвите, если можете, вашу любовь из сердца, а если нет, то отпроситесь в отпуск, выходите в отставку, но уезжайте отсюда... Эта страна опасна для молодых людей, идущих за своей счастливой звездой, - загадочно, глухим голосом добавил он.

   Борис Иванович стоял с поникшей головою.

   - Больше мне нечего вам сказать! Прощенья просим, молодой человек!

   С этими словами старый нищий удалился, оставив Сабирова совершенно убитым всем слышанным.

   "Какой таинственный нищий! Кто он такой? Что хотел сказать своим предупреждением?.. И как он мог угадать то, что я еще сам не знал: что я ее люблю, люблю... Я должен ее избегать, должен уехать отсюда, где для меня теперь сосредоточивается все в жизни... Это невозможно! Я чувствую, что меня привела сюда судьба... добрая или злая, что мне до этого, но я покорюсь ее воле... Будь, что будет..."

   Чтобы объяснить такое внезапное появление Егора Никифорова перед Сабировым тотчас же после беседы последнего с Татьяной Петровной, надо заметить, что, вернувшись с каторги и поселившись в построенной им землянке близ высокого дома, "нищий Иван", под каковым прозвищем вскоре стал известен всем Егор, неотступно следил за каждым шагом молодой девушки, чуть не ежедневно бывал на заимке Толстых, но не подавал виду, что знает давно ее обитателей. Он успел в этом настолько, что даже Иннокентий Антипович, признавший было в нем отца Тани, вскоре начал думать, что он ошибся, что это только так показалось, и "нищий Иван", к которому все привыкли, перестал пробуждать в нем тяжелые воспоминания.

   Когда Татьяна Петровна вместе с крестным уежала в К., "нищий Иван" всегда знал это заранее, так как барышня, часто видя его на дворе, порой подолгу беседовала с ним, да кроме того, он мог узнать это от прислуги. И вот он исчезал из заимки - он отправлялся в К., где продолжал свои неотступные наблюдения за Татьяной Петровной.

   Неоднократные и резкие отказы сватавшимся за молодой девушкой женихам со стороны Иннокентия Антиповича убедили Егора Никифорова, что у Гладких есть какой-то план относительно замужества Тани, и зная, что ее крестный отец любит ее столько же, сколько и он, вполне полагался на усмотрение последнего в устройстве судьбы его дочери.

   Он и следил-то за ней не потому, что не доверял зоркому глазу Гладких, а лишь по той причине, что видеть свою дочь, хотя издали, составляло для него невыразимое наслаждение. Оно было и единственное, привязывавшее его к жизни.

   Двухсотверстные переходы, которые он делал из заимки Толстых в К. и обратно, не были обременительны для его закаленного на каторге организма. Случалось, впрочем, что его подвозили проезжавшие на почтовой дороге крестьяне, так что, особенно сравнительно с его желанием быть вблизи его дочери, этот путь казался ему и краток, и легок.

   Борис Иванович Сабиров, несмотря на решимость покориться своей судьбе, хотя бы она вела к его погибели, с невеселыми мыслями вернулся из городского сада домой.

   Он жил в гостинице Разборова по Большой улице К., занимая очень чистенький и светленький номер. Пребывание его в этом городе продолжалось несколько месяцев; но время его отъезда не могло быть определено: шли изыскания от города Ачинска до К., и каждый день он мог получить ожидаемое уведомление о начале изысканий от города К. по направлению к Иркутску.

   Первое, что бросилось ему в глаза при входе в номер, был лежавший на его письменном столе большой казенный пакет. Он вскрыл его дрожащими руками и принялся за чтение. Это и было то предписание, которое он ожидал ежедневно, о продолжении дальнейших изысканий по иркутскому тракту. Это значило, что отъезд из К. еще далек. Сабиров побледнел.

   При предписании была приложена и карта будущих изысканий, пока еще довольно близких к К., где, следовательно, должна была остаться и комиссия. Наступающая зима должна будет прервать их, следовательно, ему предстоит провести в К. и часть будущего лета.

   Он стал внимательно рассматривать карту. Вдруг она выпала у него из рук.

   - Судьба!.. - прошептал он упавшим голосом.

   В примечании к пунктам, по которым должна была пройти предполагаемая линия железной дороги, значилось: "Заимка П. И. Толстых".

   Снова перед Сабировым восстал образ "старого нищего", вспомнилось его предупреждение.

   - Судьба! - снова прошептал он, но последовать совету нищего и уехать в отпуск не решился.

  

  

   Через несколько дней после встречи в городском саду с Сабировым, Татьяна Петровна, в сопровождении Иннокентия Антиповича, возвратилась в высокий дом.

   Прислуга встретила их известием, что незадолго перед ними приехал на заимку Семен Порфирьевич Толстых.

   Иннокентий Антипович поморщился. Он не любил этого родственника своего хозяина - двоюродного брата Петра Иннокентьевича.

   Семен Порфирьевич был небогатый к-ский купец-барахольщик, то есть занимавшийся скупкою старья, которое по-сибирски называется "барахло". С этой торговлей в Сибири связаны темные операции покупки заведомо краденого, особенно чаю, часто по несколько цибиков обрезаемого с обозов.

   Пользуясь довольно близким родством с богачом-золотопромышленником, Семен Порфирьевич обделывал свои делишки удачно и главное - безопасно. Ни характером, ни наружностью он не был похож на своего двоюродного брата. Суетливый, любопытный, льстивый, небольшого роста, с кругленьким брюшком и с чисто выбритою плутоватою, лоснящеюся от жира физиономиею он производил своей фигурой и манерой обращения с людьми отталкивающее впечатление.

   - Что с тобой, крестный? - спросила Татьяна Петровна, увидав нахмуренное лицо Гладких.

   - Когда я не только вижу этого человека, но даже слышу о нем, у меня переворачивает все нутро, вся желчь поднимается во мне... Отец и сын - одного поля ягоды...

   - Что же они тебе сделали?

   - Пока ничего, но я уверен, что они еще принесут к нам в дом много несчастья и горя.

   - Ты думаешь?

   - Это мое предчувствие неспроста... Я, как хорошая собака - чую волка издали. Этот сладенький, вечно улыбающийся, тихо подползающий Семен Порфирьевич имеет вид отъявленного жигана... Ты увидишь, что я буду прав... К счастью, я всегда настороже.

   - Ты, крестный, видишь все в черном цвете.

   - Исключая тебя, моя дорогая, - пошутил Гладких, насильственно улыбаясь.

   Они разошлись по своим комнатам переодеться после дороги.

   Наступило время обеда, когда Татьяна Петровна, уже побывавшая у отца в кабинете и поздоровавшаяся с ним, вышла в столовую, где за столом сидел Семен Порфирьевич, его сын Семен Семенович, Толстых и Гладких.

   - А, племянница... дорогая племянница! - вскочил из-за стола и своей скользящей походкой подлетел к молодой девушке Семен Порфирьевич. - Хорошеет день ото дня.

   Он без церемонии поцеловал ее в обе щеки. Семен Семенович даже облизнулся от зависти.

   Гладких нахмурился.

   Все уселись за стол.

   Семен Порфирьевич то и дело прикладывался к рюмочке и болтал без умолку о городских новостях, пересыпая эти рассказы плоскими шуточками, над которыми смеялся, впрочем, только вдвоем со своим сыном.

   Между прочим он обратился к Петру Иннокентьевичу и сказал:

   - Посмотри-ка на Татьяну и Семена - вот пара не пара, а дорогой марьяж. Ему двадцать восемь, ей скоро двадцать два...

   Он расхохотался.

   Гладких даже вздрогнул от охватившей его злобы.

   После обеда Татьяна Петровна пошла наверх в свою комнату - бывшую комнату Марьи Петровны. Ей хотелось остаться наедине со своими мыслями. За время ее последнего пребывания в К. она сильно изменилась. В ней пропала беззаботность ребенка, ее сердце наполнилось каким-то неведомым ей доселе ощущением - ей чего-то недоставало, она стала ощущать внутри и около себя какую-то страшную пустоту.

   Она задумалась о последней встрече с Сабировым в городском саду.

   Семен Порфирьевич отправился с Петром Иннокентьевичем в кабинет.

   - Мне надо поговорить с тобою, брат, об одном деле, - сказал он, когда они оба уселись в креслах.

   - Говори... Я догадался и ранее, что ты не ради одного свидания с сыном приехал сюда... Быть может, тебе нужны деньги?

   - Кому они не нужны!.. - визгливо захохотал Семен Порфирьевич. - Я тебе и так порядочно должен, хотя, если ты мне дашь тысченки три на оборот, я буду тебе благодарен... Дела идут из рук вон плохо... Не беспокойся, я отдам, и притом: свои люди - сочтемся.

   - Хорошо, я дам тебе их...

   - За это спасибо, но это еще не все, что мне запало в ум... относительно Семена...

   - Что же это такое?

   - Ты доволен им?

   - Об этом надо спросить у Иннокентия.

   Семен Порфирьевич поморщился.

   - Незачем и спрашивать... Я знаю моего сына... За что он примется, так уже сделает на отличку... Что заберет себе в голову, того достигнет... Он и теперь все твои дела знает, как свои пять пальцев, и может прекрасно заменить старика Гладких...

   - Никто не может заменить такого человека, как Иннокентий! - резко сказал Толстых.

   - Конечно нет, конечно нет! - залебезил Семен Порфирьевич. - Но мы все смертны.

   - Успокойся, Иннокентий здоровее и сильнее любого из молодых... Он переживет меня на много лет...

   - Это все так, но все же он уже стар и молодой помощник ему бы не помешал...

   - Иннокентий не нуждается ни в ком...

   - Но Семен со временем должен же сделаться чем-нибудь больше простого конторщика... Он все-таки твой родственник, Петр, и как таковой, должен хоть немного присматривать за твоими делами.

   - Иннокентий на это никогда не согласится, а за ним право долголетней службы... Я, таким образом, не вижу средств сделать это.

   - А, между тем, одно средство есть.

   - Какое?

   - Весьма простое. Таня уже невеста, а Семен влюбился в нее по уши.

   - Вот что!

   - Веселым пирком, да и за свадебку, - вот и все.

   - Да, но захочет ли Таня?

   - Всякой девушке, которой перевалило за двадцать, хочется замуж...

   - Прибавь за того, кто ей нравится...

   - Семен - красивый малый.

   - Этого не всегда достаточно. Впрочем, я не могу говорить за Таню. Во всяком случае, в таком важном деле надо спросить совета Иннокентия.

   - Иннокентий, опять Иннокентий! - вышел из себя Семен Порфирьевич. - Разве он здесь хозяин?

   - Мой старый друг здесь - все.

   - Но ведь хозяин все-таки ты? - злобно крикнул Семен Порфирьевич.

   - Я? - отвечал Толстых. - Я здесь - ничто!

   "Дурак! - подумал Семен Порфирьевич, сверкнув глазами. - С каким бы удовольствием я свернул тебе шею".

   - Но ты, конечно, не хочешь умирать, - начал он сладким голосом, - не увидав внучат, которых бы ты сделал своими наследниками по завещанию.

   - Я не сделаю никакого завещания.

   В глазах Семена Порфирьевича блестнул луч радости.

   - Это умно, это я одобряю... Твое богатство останется твоим родственникам по прямой линии... Это в порядке вещей. Один из этих родственников я, Петр, и если Таня выйдет за Семена, тебе не надо будет более заботиться об этой девочке; ты можешь, конечно, ее наградить деньгами... Семен же будет вести твое дело...

   Лицо Петра Иннокентьевича омрачилось.

   - Это уж я сам знаю, что мне сделать для Тани. Но ты, Семен, кажется, очень рано думаешь о наследстве после меня.

   - Не думай, пожалуйста, что я желаю твоей смерти...

   - Моя смерть очень мало принесет тебе пользы, Семен...

   Последний с удивлением посмотрел на говорившего.

   - Ты, значит, уже сделал завещание? - растерянно пробормотал он.

   - Нет! Но ты забываешь мою дочь.

   - Марию?

   - Да, Марию Толстых.

   - Она уже давно умерла...

   Петр Иннокентьевич вскочил, весь дрожа от волнения.

   - Откуда ты это знаешь? - каким-то стоном вырвалось у него из груди.

   Он снова скорее упал, чем сел в кресло.

   - Умерла, говорите вы, - продолжал он с дрожью в голосе. - Где доказательство тому?.. Я еще ожидаю ее, я ее буду ждать, я не смею умереть...

   Злая улыбка играла на губах Семена Порфирьевича.

   "Старик впадает в детство!" - думал он.

   Петр Иннокентьевич полулежал в кресле неподвижно.

   - Прости меня, дорогой брат, - жалобным тоном начал Семен Порфирьевич, - что я произнес имя, которое в тебе пробудило столько тяжелых воспоминаний. Ты знаешь, как я всегда сочувствовал твоему горю! Я тоже долго надеялся, что твоя дочка вернется, но прошло уже более двадцати лет... Едва ли теперь можно надеяться...

   - Увы, ты прав, надежды нет! - простонал Петр Иннокентьевич и тряхнул головой, как бы желая отогнать тяжелую мысль. - Хорошо, не будем об этом говорить... С моим горем я справлюсь один... Ты сделал предложение и имеешь полное право требовать ответа. Будь так добр, вели позвать Иннокентия.

   Семен Порфирьевич медлил. Он знал, что его игра проиграна, как только Гладких войдет сюда. Он ненавидел его от всей души, но все же не терял надежды. Он, как и сын, был настойчив и упрям. Наконец, он вышел сделать распоряжение и снова вернулся в кабинет. Через несколько минут туда же вошел Гладких.

   - Иннокентий! - сказал ему Толстых. - Семен сказал мне сейчас, что его сын влюблен в Таню и хочет на ней жениться. Что ты скажешь на это?

   - На это я отвечу, - с нескрываемым презрением отвечал Гладких, - что Семен Порфирьевич даром потратил и время, и слова.

   - Я думал, что мой сын... - весь дрожа от гнева, начал было Семен Порфирьевич.

   - Ваш сын, - перебил его Гладких с той же презрительной улыбкой, - может искать себе невесту, где ему будет угодно, Таня же никогда не будет его женой, слышите, никогда!

   - Берегитесь, Иннокентий Антипович! - с нескрываемой злобой воскликнул Семен Порфирьевич.

   - Меня не пугают никакие угрозы, Семен Порфирьевич! - вызывающе, скрестив на груди руки, сказал Гладких.

   Семен Порфирьевич, казалось, хотел броситься и разорвать его, но сдержался и сказал вкрадчивым голосом:

   - Таня уже взрослая девушка, и если вы не хотите оставить ее старой девой, то мне бы хотелось знать причину вашего отказа.

   Гладких молчал.

   - Во всяком случае, она может иметь право, надеюсь, выразить свое желание и нежелание.

   - Вы хотите услыхать ответ от нее лично?.. - сказал Гладких. - Извольте. Ваше желание будет исполнено.

   Он торопливо вышел из комнаты и закричал:

   - Таня, Таня!

   Затем он снова вернулся в кабинет. Молодая девушка не замедлила явиться. Она застала Семена Порфирьевича и Гладких, стоящих друг против друга, а Петра Иннокентьевича, полулежащим в кресле.

   - Папа, папа, что с тобой? - подбежала она к последнему.

   - Ничего, дитя мое! - улыбаясь, сказал старик. Он привлек ее к себе и поцеловал в лоб.

   - Ты вся дрожишь?

   - Я очень испугалась. Я подумала, что ты заболел... Зачем меня звал крестный?

   - Спроси его.

   Молодая девушка вопросительно посмотрела на Гладких.

   - Таня, - сказал тот с расстановкой. - Дело идет о твоем замужестве. Семен Порфирьевич просит твоей руки для своего сына. Согласна ты или нет?

   - Но я не хочу совсем замуж!.. Ни за что!.. - воскликнула она, бросаясь к Гладких со слезами на глазах.

   - Вот вам ответ! - обратился последний к Семену Порфирьевичу.

   Затем он довел Таню до двери.

   - Иди в свою комнату, моя голубка... Нам не о чем больше тебя расспрашивать.

   Таня удалилась. Следом за ней ушел из кабинета и Гладких. Семен Порфирьевич проводил его злобным взглядом.

   - Погоди-ж ты! - сквозь зубы, чуть слышно, проворчал он.

  

  

   Четверть часа спустя Семен Порфирьевич встретил сына, ходившего взад и вперед по саду.

   - Я вижу по твоему лицу, что наше дело провалилось! - сказал он отцу.

   - Я чуть не лопнул от злости, и если мне когда-нибудь доведется встретиться с этим проклятым Гладких где-нибудь в укромном месте, я рассчитаюсь с ним по-свойски! - отвечал отец.

   - Я ненавижу его также от глубины души...

   - Пока этот человек будет здесь, мы с тобой не достигнем ничего. Петр совершенно в его власти, а у этого Гладких относительно Татьяны есть какой-то план, неизвестный даже Петру... Он чего-то и кого-то ждет... Верно одно, что он решил нас лишить наследства.

   - Это несомненно.

   - И все для этой девчонки... Она для него - все. Петр, впрочем, меня успокоил, он сказал, что никогда не сделает духовного завещания... На "дочь убийцы" нам тоже нечего рассчитывать - она тебя не любит...

   - Но я люблю ее.

   - Теперь тебе ее надо забыть... но когда мы сделаемся владельцами высокого дома и обладателями состояния Петра, мы решим, что с ней делать... Если ты захочешь, то сделаешь ее своей любовницей... Понял?..

   - Как не понять... но когда еще это будет... - дрожащим голосом сказал сын.

   - Подождешь... кусочек аппетитный... - рассмеялся отец гадким смехом.