Гейнце Николай Эдуардович - Тайна высокого дома

ч бросил в поле. Он боялся, чтобы его жена не увидала его ношу и не стала бы допытываться, откуда он взял этот ларчик. Он мог проболтаться всему поселку.

   - Тогда она была еще дома и ты ее увидел бы, а теперь... Это будет очень неприятно Арине...

   - Еще бы... Но мне не могло даже прийти в голову, что я не застану ее, я ведь не виноват...

   - Разве то, что ты хотел передать, очень важно?

   - Не знаю! - уклончиво отвечал Егор Никифоров. - Это их женское дело... Я, значит, теперь пойду, прощенья просим.

   - Прощай, Егор!

   - Ах, я, простофиля... Точно кто обухом у меня память отшиб. Чуть не забыл свое ружье.

   - Что?! - испуганно воскликнул Иннокентий Антипович.

   - Я вчера шел на мельницу, хотел взять оттуда мешок муки, так оставил здесь свое ружье, чтобы оно мне не мешало - вот оно стоит в углу.

   Егор Никифоров взял из угла кухонных сеней свое ружье и перекинул его через плечо.

   Гладких почувствовал, что вся кровь остановилась в его жилах и холодный пот выступил на его лбу.

   Он теперь только понял, что Толстых убил Ильяшевича из ружья, принадлежавшего Егору Никифорову. Он задрожал от страха и прислонился к заплоту, чтобы не упасть.

   К его счастью, Егор Никифоров еще раз сказал ему "прощенья просим" и ушел со двора.

   Иннокентий Антипович отер пот со своего лба, вошел в кухню, выпил большой ковш воды и медленно отправился в приисковую контору.

   - Боже мой! - говорил он сам себе дорогой. - Что же теперь будет? Егор заметит, что его ружье разряжено и, значит, кто-нибудь им пользовался. Он заподозрит, будет об этом говорить, наведет на след. Полиция придет сюда... Надо будет все это чем-нибудь объяснить... А он, он хочет покончить с собою! Что мне делать? Боже, вразуми, что мне делать!

   Эти роковые думы прервал посланный из конторы рабочий, обратившийся к Иннокентию Антиповичу с каким-то деловым вопросом.

   Петр Иннокентьевич по уходе Гладких взял большой лист бумаги и стал быстро писать.

   Он писал род завещания. Мысль о необходимости самоубийства еще не совсем покинула его.

   Егор Никифоров, между тем, направился к поселку и вскоре дошел до своей избы. С легкой руки Петра Иннокентьевича и благодаря своей жене Арине, он жил зажиточно и в избе было чисто и уютно. Изба состояла из трех комнат. Убранство ее было тоже, что у всех зажиточных крестьян. Те же беленые стены с видами Афонских гор и другими "божественными картинками", с портретами государя и государыни и других членов императорской фамилии, без которых немыслим ни один дом сибирского крестьянина, боготворящего своего царя-батюшку; та же старинная мебель, иногда даже красного дерева; диваны с деревянными лакированными спинками, небольшое простеночное зеркало в раме и неприменно старинный буфет со стеклами затейливого устройства, точно перевезенный из деревенского дома "старосветского" помещика и Бог весть какими судьбами попавший в далекие сибирские палестины.

   Войдя к себе, Егор поставил ружье в угол, бросил шапку на диван и сел на первый попавшийся стул. Он не мог более от волнения и усталости стоять на ногах.

   - Хорош, нечего сказать, - встретила его упреками жена, болезненная, но все еще красивая, рослая женщина, с большими голубыми глазами, одетая в ситцевое платье - в Сибири крестьянки почти не носят сарафанов, - ишь, шары {Глаза - местное выражение.} как налил, всю ночь пропьянствовал, винищем на версту разит.

   - Ну, пошла, поехала! - махнул рукою Егор и, встав с места, направился в заднюю комнату, где стояла кровать.

   - Посмотри-ка на себя в зеркало, как ты выглядишь, - продолжала она. - Твое платье, твоя борода и даже твои волосы - все в пыли...

   - Этой дряни, я думаю, довольно по дороге! - остановился он, обернувшись к жене.

   - Ты весь всклоченный, бледный, растерянный.

   - Я очень устал...

   - Вольно шляться без толку... Ничего и домой не принес.

   - Я не охотился, - ответил Егор и рассказал жене, что выпив лишнее у мельника, на дороге почувствовал себя худо, прилег и заснул на вольном воздухе, а затем зашел в высокий дом взять вещи, которые предназначались Арине Марьей Петровной, но не застал ее, так как она совершенно неожиданно уехала в Томск к больной подруге.

   - Ахти, беда какая! - воскликнула Арина.

   - А все ты виноват, пьяница. Вот и прозевал нашу благодетельницу... Да что я тут с тобой прохлажаюсь - мне недосуг, побегу на реку полоскать белье...

   - А я прилягу и сосну, - заметил Егор.

   - Ну и дрыхни, пьяница... Тебе одно дело - налить шары да дрыхнуть...

   Егор Никифоров не отвечал ни слова, встал и пошел в заднюю комнату, где стояла постель.

   Арина забрала узел белья и вышла из избы, сильно хлопнув дверью.

   Егор Никифоров не думал ложиться.

   Когда он услыхал шум захлопнувшейся двери, то быстро вынул из-за пазухи небольшую плоскую деревянную шкатулочку, в которой, по словам убитого Ильяшевича, хранились бумаги, а в них заключалась тайна, открытие которой могло сильно повредить Марье Петровне Гладких.

   Егор не мог передать шкатулку и ключ молодой девушке, так как она уехала. Он должен был спрятать ее в надежное сохранное место, чтобы ее не могла найти даже Арина, которая была очень любопытна.

   В уме Егора возник вопрос: "Куда?"

   После нескольких мыслей, от которых он отказывался по их непригодности, он остановился на мысли зарыть шкатулку под полом избы. Задумано - сделано.

   Он вышел из избы во двор, подполз под дом, распугав бывших там птиц, и вырыв довольно глубокую яму около кирпичного низа печи, завернул шкатулку, на которую положил ключ в кусок кожи, купленной им для бродней, зарыл ее, притоптал землею и даже набросал на этом месте валявшиеся в подполье кирпичи.

   Уверенный, что теперь никто не разыщет заветную шкатулку, он снова вошел в дом, не раздеваясь бросился в постель и заснул как убитый.

  

  

   Село, где имел, как принято выражаться в Сибири, резиденцию "земский заседатель" и куда помчался староста поселка, лежавшего вблизи прииска Толстых, находилось верстах в тридцати от высокого дома.

   Земский заседатель, или попросту "заседатель" - это сибирский чин, который равняется нашему становому приставу, с тою лишь разницей, что кроме чисто полицейских обязанностей, он исполняет обязанности мирового посредника и судебного следователя.

   У каждого заседателя есть свой участок, на которые разделена каждая "округа", или по нашему уезд.

   Заседатель участка, к которому принадлежал описываемый нами поселок, был только с год как назначен на это место и выказал себя с самой хорошей стороны по своей сметливости и распорядительности.

   Это был человек лет тридцати, полный, высокий, блондин с приятным лицом, всегда чисто выбритым, и не только по наружному виду, но и по внутренним качествам, сильно выделялся между своими товарищами - старыми сибирскими служаками, или, как их звали, "юсами", тип которых, сохранившийся во всей его неприкосновенности почти до наших дней, всецело просился на бумагу, как живая иллюстрация к гоголевскому "Держиморде".

   Они все были под судом по разным делам, что в Сибири не только в описываемое нами время, но и сравнительно недавнее, не считалось препятствием к продолжению службы, и эти "разные дела" большею частью сводились к тому, что они не только брали, - что в Сибири тогда не считалось даже проступком, - но брали "не по чину".

   Нового заседателя звали Павел Сергеевич Хмелевский - он был сын ссыльного поляка.

   Крестьяне участка не нахваливались им и дышали свободно под его управлением, и за ним осталось лестное прозвище "дотошный", как, если помнит читатель, охарактеризовал его один из слуг Толстых, выражая надежду, что заседатель откроет убийцу молодого человека.

   Быть может, впрочем, это отношение крестьян к своему новому заседателю происходило оттого, что предместником его был, как говорили крестьяне, "кровопивец".

   По крайней мере, при разговоре с местными обывателями о том, довольны ли они новым заседателем, они уклончиво отвечали:

   - Не пригляделись еще мы к нему, да и он к нам! А после старого-то, впрочем, и волк за ягненка покажется, - добавляли они после некоторого раздумья.

   - А что, разве лют был?

   - Как зверь рыкающий по селеньям рыскал, кровопивец.

   На замечание, отчего они не жаловались, обыватели рассказывали совершенно анекдотические были.

   - Жаловались и не раз, да все на свою же голову. Доказать не могли, ну и выходил зверь-то наш лютый - овцою неповинною. Однажды, даже подвести надумали, да не удалось.

   - Как подвести?

   - Да так, взятку при свидетелях дать, а потом и к начальству.

   - Что же, не взял?

   - Какое не взял, вдвое взял, да только не взяткой это оказалось.

   - Как так? - недоумевал слушатель.

   - Да так, порешили мы миром - не в терпеж стали его тягости - дать ему пятьдесят рублев при свидетелях; тут одного из наших, парня оборотистого, застрельщиком послали. Приходит.

   "Что надо?" - рявкнул "барин".

   "Да так и так, ваше благородие, - начал он, - как вы завсегда наш благодетель, о нашем благе радетель и перед начальством заступник, то мир решил вас отблагодарить".

   "Деньгами?"

   "Так точно, ваше благородие".

   "Что-ж, это хорошо!" - заметил "барин".

   "Только, ваше благородие, решили, что-бы "епутацией", в несколько человек поднести".

   "Сколько народу?"

   "Да окромя меня, еще трое".

   "Гм! - крякнул заседатель. - Что-ж и это можно! Но вот тебе мой кошелек, - вытащил он его из кармана и, вынув перво-наперво находившиеся в кошельке деньги, передал кошелек парню. - Положи туда деньги и принеси, а они пусть войдут... Ничего!"

   Положили это они в кошелек пять красненьких, да и айда опять к заседателю, уже вчетвером.

   "Вы зачем?" - как рявкнет он на них, у всех поджилки затряслись.

   Однако, первый парень, что у него был, успел выговорить:

   "Вот кошелек!"

   "Кошелек?" - ударил "барин" себе по карману.

   "А я и не заметил, как его на деревне обронил. Ну, спасибо, любезные, что нашли и доставили. Заседательские деньги трудовые, святые; день и ночь я о вас пекусь, покоя не имея, спасибо".

   Вошедшие только рот разинули и ни с места.

   "Только что же это? - закричал заседатель, взяв кошелек, вынув и сосчитав деньги. - Тут всего пятьдесят рублей, а было сто. Так вы, други любезные, себе половину прикарманили! Начальство обворовывать! Я вам покажу! В остроге сгною. Чтоб сейчас остальные доставить! Вон!"

   Оборотистый парень оглянулся, а свидетелей и след простыл. Он и сам-то задом к двери кое-как восвояси убрался.

   - Что же дальше-то? - допытывались слушатели.

   - Дальше-то собрались, покалякали, почесали затылки, полезли за голенища, собрали полусотенную и предоставили заседателю его "собственные" деньги.

   - Вот он какой эфиоп-то был! - обыкновенно заключали рассказ о предместнике Хмелевского.

   О том же заседателе рассказывали, как он оценил нос покойника в тридцать рублей и получил с крестьян деньги.

   Надо заметить, что ввиду громадности расстояний между сибирскими селами и отдалении их от городов, трупы и убитых, и скоропостижно умерших ждали вскрытия по нескольку месяцев, иногда даже по полугоду, и их поэтому сохраняли в ледниках, к которым приставлялась стража из очередных крестьян.

   Накануне вскрытия мерзлый труп вносили в "анатомию", то есть избу с печкой.

   Вообразите себе небольшую, в две квадратные сажени избу, состоящую из одной комнаты с двумя окнами, добрая половина которой занята печкой, а другая большим деревянным столом для трупов; остальная мебель состоит обыкновенно из нескольких табуретов; дверь в эту избу прямо с улицы, без сеней, с крылечком в несколько ступеней - и вы будете иметь полное представление о сибирском анатомическом театре, кратко именнуемом "анатомией".

   Однажды в том селе, где имел резиденцию заседатель - предместник Хмелевского - караулили одного покойника, караулили, да и прокараулили - мыши нос у него и отгрызли.

   Приехал доктор, вынесли покойника из ледника в "анатомию", а носа-то у него нет!

   Заседатель на дыбы.

   - Как же я от вас, православные, казенное имущество с повреждением приму? - напустился он на крестьян. - Самому мне, что ли, за вас отвечать?.. Нет, благодарствуйте, я сейчас рапортую по начальству...

   И ушел из "анатомии" к себе на квартиру. Крестьяне к старосте:

   - Выручай!

   Пошел староста к "барину". Тот сидит - пишет.

   - Так и так, ваше благородие, не погубите... - взмолился староста, - ведь один нос... на что ему его в землю-то?

   - Как на что?! - напустился на него заседатель. - Лик, можно сказать, обезображен, а он: "один нос!.." Ах, ты... да я тебя!..

   И пошел, и пошел.

   Староста видит, что разговоры пустые бросить надо и только твердит:

   - Не погубите, заслужим, миром заслужим!

   Пять красненьких заломил, однако на трех смилостивился, и отдали. Заседатель пришел снова в "анатомию", и вскрытие совершилось своим порядком.

   Таков был этот сибирский заседатель. Другие его товарищи тоже были искусны в подобных "кунстштюках" и рыскали по своим участкам, по образному сибирскому выражению, "как звери рыкающие".

   Увольнение его, после того, как он почти десять лет пробыл в одном и том же участке, случилось вследствие выкинутого им "кунстштюка" сравнительно невинно игривого свойства.

   В Е-ской врачебной управе, находящейся в городе К., был получен от него в одно прекрасное утро с почтою тюк, состоявший из ящика, по вскрытии которого в нем оказалась отрубленная человеческая голова с пробитым в двух местах черепом.

   Одновремнно с этим было получено и отношение земского заседателя, к номеру которого и препровождался тюк, в каковом отношении заседатель просил врачебную управу: определить причину смерти по препровождаемой при сем голове, отрезанной им, заседателем, от трупа крестьянина, найденного убитым в семи верстах от такого-то села. При этом заседатель присовокуплял, что на остальном теле убитого знаков насильственной смерти, по наружному осмотру, не обнаружено.

   Врачебная управа, получив такую неожиданную посылку, сообщила о таком "необычайном казусе" по начальству, которое и уволило "рьяного оператора" от службы.

   Интересно то, что уволенный заседатель никак не мог понять, за что его уволили, так как, по его словам, он сделал это единственно дабы не затруднять начальства и не причинять ущерба казне уплатой прогонов окружному врачу.

   Павел Сергеевич Хмелевский, повторяем, был заседатель другого типа и хотя не отказывался от добровольных даяний, но брал "по-божески".

  

  

   По совершенной случайности обыкновенная сибирская "волокита" не коснулась дела о найденном трупе неизвестного молодого человека.

   В селе, где жил заседатель, было несколько времени тому назад тоже совершено убийство, и в тот самый день, когда староста поселка, лежавшего близ прииска Толстых, приехал дать знать о случившемся "барину", происходило вскрытие тела убитой женщины, и окружной врач находился в селе.

   Последний, немолодой уже человек, был любимцем всего округа. Знал он по имени и отчеству почти каждого крестьянина в селах, входящих в район его деятельности, и умел каждого обласкать, каждому помочь и каждого утешить.

   За это и крестьяне платили ему особенным, чисто душевным расположением и даже, не коверкая, отчетливо произносили его довольно трудное имя - Вацлав Лаврентьевич.

   Особенно расположены были к нему крестьяне за то, что он, по первому призыву, ехал куда угодно и не стеснялся доставляемыми ему экипажем и лошадьми. Подадут телегу - едет в телеге, дадут одну лошадь - едет на одной. Рассказывали, как факт, что однажды его встретили переезжающим из одного села в другое на телеге рядом с бочкой дегтя, и - это на округе, раскинутом на громадное пространство, при стоверстном расстоянии между селениями. Словом, это был, как говорили крестьяне, "душа-человек".

   Фамилия его была Вандаловский.

   Земский заседатель, узнав от старосты о совершенном убийстве и главное, что убитый не крестьянин или поселенец, а "барин форменный", как выразился староста, быстро понял, что ему предстоит казусное дело, на которое обратит внимание и прокурор, и губернатор, немедля захватив с собой врача, помчался на прииск Толстых.

   Так как высокий дом стоял поблизости от места совершения преступления, то Павел Сергеевич явился прямо туда и был принят Иннокентием Антиповичем, бледным и сдержанным, извинившимся за хозяина, что он по нездоровью не может принять дорогих гостей.

   Хмелевский и Вандаловский были, конечно, хорошо знакомы с Толстых и Гладких, а потому, после приветствия, объявили, что не намерены беспокоить хозяина и просят отвести им помещение для начатия следствия по горячим следам.

   Такое помещение нашлось в виде большой, чистой комнаты - столовой обширной людской высокого дома.

   Туда, в сопровождении Иннокентия Антиповича, и отправились заседатель и доктор.

   Было около трех часов дня.

   Павел Сергеевич тотчас же вместе с доктором отправились к трупу, лежавшему, как известно, на берегу реки Енисея при дороге, которая шла невдалеке от заимки Толстых. Оставив лошадей в заимке, они пошли пешком. Их сопровождали прибывшие одновременно с ними староста поселка и трое понятых из прислуги высокого дома.

   Земский заседатель произвел тщательный осмотр положения трупа, измерил следы и запомнил их внешний вид и расположение гвоздей на широких сапогах, которые должны были принадлежать убийце, так как другие следы по измерению пришлись к следам сапог убитого. В то время, когда заседатель производил этот осмотр, один из понятых крикнул:

   - Находка, барин!

   Он нагнулся и поднял, совсем близко от окровавленного места на дороге, лоскуток полусожженной бумаги. Не могло быть сомнения, что эта бумага служила пыжом для ружья, из которого был убит молодой человек.

   Павел Сергеевич внимательно осмотрел бумагу и положил ее в портфель.

   Для заседателя было ясно, что покойный был убит из ружья, что убийца, шедший от поселка, поджидал свою жертву на дороге, следовательно знал, что покойный должен идти по ней, и выстрелил, подбежав к нему спереди, почти в упор, а затем оттащил труп от дороги к холму. Оставалось узнать, кто был убийцей и кто убитый.

   Распорядившись отнести покойника в "анатомию" для вскрытия, заседатель обратился к собравшемуся народу:

   - Не слыхали ли вы, братцы, сегодня ночью выстрела?

   Последовал отрицательный ответ.

   - А не видали ли вы какого-либо подозрительного человека с ружьем?

   - Я повстречала вчера с ружьем Егора Никифорова, охотника, что живет в поселке, - сказала одна из стоявших в толпе женщин.

   - Чего ты зря брешешь! - остановил ее один из понятых. - Егора Никифорова я сам вчерась видел и даже говорил с ним, но он был без ружья, я приму в этом хоть три присяги.

   - Ан и врешь. С ним было ружье. Я тоже с ним гуторила. Он мне рассказал, что утром гонялся в лесу за волчицей.

   - Что в этом толку, - заметил Вацлав Лаврентьевич. - Теперь дело идет не о Егоре Никифорове, которого я знаю за честного, неспособного не только на убийство, но ни на какое преступление человека, а о подозрительных личностях.

   Павел Сергеевич промолчал, но все же велел крестьянину и бабе, дававшим такие разноречивые показания об Егоре Никифорове, следовать за ним в высокий дом.

   Вандаловский, услыхав это распоряжение, с недоумевающим видом пожал плечами, но молча последовал за Хмелевским в людскую высокого дома.

   Там последний написал подробный акт наружного осмотра трупа, размер и внешний вид замеченных следов, положение кровавого пятна на дороге, прочел его понятым и дал подписать одному оказавшемуся грамотным. Остальные поставили кресты.

   В этот протокол Павел Сергеевич внес и подробное описание найденного клочка обожженной газетной бумаги, составлявшего часть ружейного пыжа.

   Заседатель даже понюхал этот клочок и заметил, что он пахнет табаком.

   - Можно будет при надобности узнать, в какой лавке куплен табак, завернутый в эту газету, и какая это газета? - подумал он вслух. - Не надо ничего упускать из виду, иногда ничтожная мелочь может дать важные указания.

   Покончив с протоколом и записав показания приведенных им мужика и бабы о встрече с охотником Егором Никифоровым, Павел Сергеевич предложил Вацлаву Лаврентьевичу отправиться в "анатомию".

   Им подали лошадь, так как поселок отстоял от заимки в верстах трех, и они поехали.

   Труп уже находился там, здание "анатомии" было окружено народом.

   Началось вскрытие, но прежде был произведен обыск в карманах снятого с убитого платья.

   В одном из карманов оказался белый носовой платок, в другом - перочинный ножик и мелкою серебряною и медною монетою девяносто пять копеек.

   Было основание предполагать, что у убитого денег с собой было больше, могли быть часы, цепочка, кольца, которые и стащил убийца, совершивший преступление с целью грабежа.

   Об обыске заседателем тут же, в "анатомии", был составнен протокол, также подписанный понятыми.

   По вскрытии врач дал заключение, что смерть последовала от огнестрельной раны в груди, почти в упор, так как платье и края раны были опалены, но что убитый умер не тотчас же, а спустя некоторое время, около часа, так как по состоянию его мозга, переполненного кровью, можно заключить, что несчастный, после нанесения ему смертельной раны, был в сильном возбуждении, необычайном волнении и много думал. Вследствие-то этого напряжения смерть его последовала скорее, чем бы наступила у человека в ином психическом состоянии.

   Вынутая из раны пуля была передана Вацлавом Лаврентьевичем Павлу Сергеевичу, который приобщил ее к делу в качестве вещественного доказательства.

   Акт вскрытия был написан тут же и подписан врачем, заседателем и присутствовавшими свидетелями.

   "По платью, но нежности кожи, это на самом деле "форменный барин", как выразился староста, - думал заседатель. - Но его здесь никто не знает. Кто же он такой?"

   Вопрос этот мучительно жег мозг пытливого по натуре Хмелевского.

   Он отдал приказание привести разрезанный труп в такое, по возможности, состояние, чтобы его могли узнать знавшие или видевшие при жизни.

   "Я завтра заставлю осмотреть всех жителей поселка, всех рабочих на приисках Толстых и всех живущих на заимке", - решил заседатель и уже стал запирать свой портфель, чтобы ехать обратно в высокий дом, как вдруг в "анатомию" не вошел, а вбежал знакомый всем присутствующим мещанин Харитон Спиридонович Безымянных.

   Поздоровавшись с заседателем и доктором, он подошел к трупу, взглянул на него и воскликнул:

   - Так я и знал, что это его укокошили!

   - Кого его? - почти в один голос спросил Хмелевский и Вандаловский.

   - Да моего жильца - Бориса Петровича.

   - Это ваш жилец? Ну, слава Богу. Мы будем хотя знать, кто он такой.

   - Ну, этого-то вы от меня знать не будете, так как и я знаю только, что он приехал из К. на охоту недели с две тому назад и просил меня приютить у себя на прииске. Я отвел ему избу, что у меня была под конторой, и он себе жил да поживал.

   - Что же он тут делал?

   - Да ничего, гулял, охотился.

   - Как его фамилия?

   - Не знаю, знаю только, что зовут его Борисом Петровичем. Сегодня утром я его не видал, не видал и после полудня, а тут я услыхал о найденном трупе, побежал к избе, которую занимал постоялец - глядь, замок висит. Ну, подумал я, наверно, это моего соколика укокошили... Сел на лошадь, да айда сюда... вхожу, а он тут и есть, лежит весь искрошенный...

   Заседатель снова отпер портфель и подробно записал показания Безымянных.

   - А не видали ли вы вчера Егора Никифорова, охотника? - спросил заседатель.

   - Как же, он под вечер у меня был, мы с ним опрокинули по лампадочке.

   - Он был с ружьем?

   - Нет, без ружья! Да вот еще, совсем было запамятовал, баба у меня, кухарка Алена Матвеева, сейчас мне сбрехнула, что будто видела Егора Никифорова ночью на нашем прииске и что он шел от избы, где жил постоялец. Может, брешет, а я за что купил, за то и продаю.

   Лицо заседателя вдруг стало серьезным, он записал и это показание, а затем, подозвав старосту, что-то шепнул ему на ухо.

  

  

   Староста, выйдя из "анатомии", захватил с собой сотского и двух понятых, и направился с ними на край поселка, где стояла изба Егора Никифорова. Последнего он должен был арестовать по приказанию земского заседателя и привести в людскую высокого дома.

   Павел Сергеевич отдал этот приказ старосте шепотом, так как предвидел сильный протест со стороны доктора Вандаловского, знавшего с хорошей стороны "мужа Арины", и конечно, сейчас бы замолвившего слово в его защиту. Заседатель не хотел вступать в споры с добродушным, но настойчивым стариком, а, между тем, показания свидетелей, особенно же Харитона Безымянных, и другие обстоятельства дела, бросали сильную тень подозрения на Егора Никифорова.

   Хмелевский уже создал в своем уме целую картину совершенного преступления и бесповоротно решил, что убийца никто иной как "охотник", "муж Арины", как называли свидетели Егора Никифорова.

   Егор Никифоров только что проснулся и узнав от жены, что в "анатомию" приехал барин "с дохтуром" потрошить покойника, хотел идти туда, как дверь отворилась и на пороге избы появился староста, сотский и понятые.

   Егору Никифорову не приходила в голову мысль, что они пришли его арестовать, он подумал лишь, что они будут его расспрашивать о случившемся, так как его могли видеть проходившим вчера по этой дороге, и решил в уме ничего не говорить из того, что знает по этому делу.

   "Это может навлечь беду на барышню!" - вспомнил он слова умирающего незнакомца.

   - Егор Никифоров, - обратился к нему староста, - сбирайся в далекий путь. Заседатель велел тебя арестовать.

   - Меня... арестовать... За что же? - побледнел он как полотно и невольно попятился от вошедших в избу.

   - За хорошие дела рук назад не вяжут! - заметил один из понятых.

   Арина, между тем, вскрикнула и бросилась между старостой и мужем.

   - Арестовать... его... За что? - воскликнула она, а затем вдруг как бы окаменела и лишь через несколько минут почти произнесла:

   - Убийца... убийца... сегодня ночью... ты, ты убил его...

   Она смотрела на своего мужа безумными глазами.

   - Видишь, жена тебе говорит в глаза, за что тебя велели арестовать... - заметил сотский.

   - Она ополоумела... Чего вы ее слушаете!.. Но не правда ли, это злая шутка, что меня подозревают... что меня велели вам арестовать...

   - Чем тут шутить, любезный? Начальство шуток не шутит... Сбирайся, возьми, что надо на первый обиход, а там, что понадобится, жена принесет - допустят.

   - Но ведь я не виноват ни в чем! - воскликнул Егор Никифоров.

   - Тем лучше для тебя!.. - заметил староста.

   - А, вот и ружье... - продолжал он, идя в угол первой комнаты, и взял поставленное хозяином утром туда ружье.

   Это была охотничья двехстволка.

   Староста стал внимательно рассматривать его вместе с сотским.

   - Один ствол разряжен! - заметил он.

   - Что? - дико вскрикнул Егор Никифоров. - Ствол разряжен?

   - Тебе это знать лучше, нежели нам... - в один голос ответили староста и сотский.

   Бледный, с дрожащими руками, он подошел сам посмотреть ружье и действительно убедился, что правый ствол его разряжен. Судороги передернули его лицо, как бы от невыносимой внутренней боли, кровь прилила к сердцу, в глазах потемнело, и он почувствовал, что почва ускользает из под его ног.

   Арина продолжала обводить присутствующих безумным взглядом, и наконец, словно остановила его на муже.

   - Оправдывайся же Егор, оправдывайся, несчастный! - сказала она не своим голосом.

   - К чему? Ведь я знаю, что я не виноват. Совесть моя спокойна. Повторяю, я не виновен.

   - Я не виновен! Я не виновен! - поредразнила мужа Арина. - И больше ты ничего не можешь сказать? Скажи, по крайней мере, им, что ты в эту ночь делал... Ты должен это сказать, а то иначе почему же в самом деле твое ружье оказалось разряжено.

   - Этого я не знаю... - смущенно пробормотал он.

   - Ты этого не знаешь! - крикнула Арина. - Значит, это ты, а никто другой убил этого несчастного...

   Егор Никифоров вздрогнул всем телом.

   - Арина, Арина, опомнись, в чем ты обвиняешь меня, возьми назад скорее свои слова... Скажи, что ты веришь мне, что я неповинен в смерти этого несчастного.

   Пришедшая несколько в себя женщина с грустью в голосе отвечала после некоторого раздумья:

   - Этого я не знаю!

   Егор Никифоров отшатнулся от нее, но не сказал ни слова. Наступило мгновенное тягостное молчание.

   - Сбирайся же, пойдем, а то "барин" дожидается, - прервал его староста.

   - Прощай, Арина! - шатаясь, подошел к жене Егор Никифоров.

   Она снова окинула его тем же безумным взглядом, и когда он затем хотел обнять ее, она вдруг отскочила от него с криком.

   - Там, там, на твоем рукаве, кровь...

   С этими словами несчастная женщина, как подкошенная, без чувств упала на пол.

   Егор бросился к жене, поднял ее и положил на постель, поклонился и поцеловал ее в лоб долгим поцелуем. Слезы брызнули из его глаз, и несколько минут он горько плакал.

   Затем он обернулся к стоявшим в избе и твердым голосом сказал:

   - Берите меня... идем...

   Староста, по сибирскому обычаю, взял обе руки Егора Никифорова и, связав их назади веревкой, один конец отдал сотскому, а другой взял сам. Понятые отворили двери избы и выпустили связанного арестанта, затем плотно затворили дверь и пошли вслед за преступником и властями.

   Тем временем Вацлав Лаврентьевич уехал в город, а земский заседатель вместе с Харитоном Безымянных отправился к нему на половинку. По произведенному обыску в избе, висячий замок на двери которой оказался запертым, не нашли ничего, что бы могло указать следствию, кто был убитый и зачем прибыл на половинку.

   Вызванная кухарка Безымянных Алена подтвердила ссылку на нее Харитона Спиридоновича и показала, что часу во втором ночи действительно видела Егора Никифорова, шедшего, видимо, крадучись, от избы, где квартировал городской постоялец.

   - Ты, наверное, знаешь, что это был он? - спросил еще раз Павел Сергеевич.

   - Да как же не наверное! Слава Тебе, Господи, не первый год живу здесь и не впервой вижу "мужа Арины".

   Земский заседатель составил акт обыска в избе и записал в протокол показания как самого Безымянных, так и его кухарки.

   Когда Павел Сергеевич вернулся из половинки в высокий дом, он нашел уже связанного Егора Никифорова у двери людской.

   Заседатель приказал развязать ему руки и ввести в комнату. Староста представил ружье и объяснил, что один ствол найден разряженным. Заседатель тотчас же составил протокол осмотра ружья, разрядил второй ствол, и вынутый пыж оказался оторванным от того же газетного листа, от которого оторван был пыж, найденный на месте убийства. Вынутая же из ружья пуля была одинакового калибра с той, которою был убит неизвестный молодой человек.

   Заседатель обе пули и оба куска газетной бумаги положил перед собой на стол.

   - Обыщите арестанта! - приказал он старосте и сотскому.

   Приказание было исполнено, и по обыску в одном из карманов Егора найдена была трубка и табак, завернутый в такую же газетную бумагу, из которой сделанны были и пыжи.

   Павел Сергеевич и этот сверточек приобщил к вещественным доказательствам.

   Мерка сапога Егора Никифорова пришлась как раз к мерке найденных на берегу Енисея следов.

   Когда арестанта после обыска снова одели, то земский заседатель снова начал снимать с него подробный допрос. После обычных расспросов об имени, отчестве, летах, местожительстве и роде занятий, заседатель предложил обвиняемому рассказать, где он провел ночь, в которую было совершено убийство неизвестного молодого человека.

   Егор Никифоров рассказал, что он сперва был у мельника, затем у Безымянных, пил в обоих местах водку и, захмелев, заснул на дороге.

   - Ты был с ружьем? - спросил его Павел Сергеевич.

   - Точно так, с ружьем...

   - А, между тем, одни свидетели видели тебя с ружьем только утром и в полдень, вечером же тебя видели другие, но уже без ружья. Правда ли это?

   Егор, видимо, растерялся и молчал.

   - Ты молчишь... Так я скажу за тебя, что к вечеру вчерашнего дня у тебя ружья не было... Куда ты дел его?

   Обвиняемый в ответ лишь тяжело вздохнул.

   - Отвечай же! - крикнул заседатель.

   - Я не могу ответить на этот вопрос...

   - Так я отвечу за тебя: ты спрятал его невдалеке от места убийства, чтобы отвести глаза следователю. Это твое ружье?

   - Так точно-с.

   - На собачке и около дула еще видна земля и мне не нужно большего доказательства, что ружье было спрятано в траве или в лесу. По показанию Харитона Безымянных, ты ушел от него в двенадцатом часу ночи. Что ты делал до утра, когда пришел домой и лег спать?

   Егор Никифоров молчал.

   - Ты, видимо, хочешь отмалчиваться от вопросов, смотри, это худой способ и только усилит наказание... Сознайся, раскайся, и суд к тебе будет милостивее.

   Глаза Егора Никифорова наполнились слезами.

   - Я только одно могу сказать - я не виновен!

   Земский заседатель наморщил лоб, хотя ему показалось, что в голосе обвиняемого прозвучало неподдельное волнение.

   - Но улики все налицо и запираться прямо бесполезно.

   - Я не виновен! - повторил Егор. - Больше я ничего не могу сказать.

   - Ты так-таки и не хочешь сказать, что ты делал с двенадцатого часа ночи?

   - Я не могу сказать этого, не могу!

   - Так я скажу тебе это... Ты подстерег несчастного молодого человека, который жил у Безымянных, убил его и ограбил. Затем пошел в избу, где жил покойный, и вытащенным из кармана твоей жертвы ключом, отпер ее, взял, что было там ценного, бросил ключ, быть может, в реку, остальную часть ночи провел, обдумывая, куда спрятать его деньги и, быть может, золотые вещи, и спрятал их. Не беспокойся, мы найдем их.

   Глаза Егора Никифорова загорелись.

   - Так, по-вашему, я не только убийца, но и вор?..

   - Так говорят доказательства, но я не мешаю тебе оправдываться, напротив, я первый желаю этого, так как знал тебя за хорошего человека, - сказал заседатель, тронутый неподдельностью протеста.

   Егор стоял, низко опустив голову, и молчал.

   - Наверное сказать нельзя, обокраден ли убитый, были ли с ним деньги и вещи, это знают Бог да ты, но по одежде он должен был принадлежать к людям состоятельным и не мог иметь в кармане только мелочь, и, наконец, приехав на охоту в тайгу из К., должен же он иметь какие-либо деньги, чтобы хоть вернуться обратно - их мы в избе на прииске Безымянных не нашли. Ты был в этой избе... Видели, как ты крадучись шел оттуда, и узнали тебя... - с расстановкой сказал земский заседатель.

   Егор Никифоров задрожал.

   - Этого мало, рукав и правая пола твоего озяма в крови... Чья эта кровь? Ответишь ли ты, наконец?

   - Не знаю.

   Павел Сергеевич, несмотря на то, что был очень терпелив, вышел из себя, составил поставление об аресте и приказал старосте под строгим караулом отправить преступника в село, где имел резиденцию, и посадить его в каталажку {Место заключения - местное выражение.} при волостном правлении. Пока в поселке снаряжали подводу под арестанта, он велел подать себе лошадей и уехал. Толстых беспокоить он не решился.

  

  

   Следствие шло своим чередом. Надо заметить, что Павел Сергеевич чрезвычайно энергично и быстро вел это дело. С одной стороны его увлекала масса нагромождающихся друг на друга улик против Егора Никифорова, а с другой - смущало поведение обвиняемого, совершенно непохожее на поведение убийцы.

   Труп убитого, по распоряжению заседателя, был предъявлен всем окрестным жителям, но никто не мог сказать о несчастном более, нежели показал Харитон Безымянных. Предъявление трупа прислуге высокого дома и рабочим приисков Толстых дали такие же отрицательные результаты.

   Самому Петру Иннокентьевичу Толстых и Иннокентию Антиповичу Гладких земский заседатель не решался сделать официального допроса по этому делу, так как неизвестно было, как взглянут на это богач-золотопромышленник и его доверенный, а в случае возбуждения