Чехов Антон Павлович - В. Ермилов. Чехов

ышел тот или другой персонаж, виден поток жизни, движение которого выражает тот или иной герой.

   Это и означало, что сама жизнь, сама объективная действительность была первым и главным "героем" чеховского творчества.

   И когда иные современники обвиняли Чехова в "объективизме", то на деле это обозначало или непонимание существа его творчества или же, как это было у субъективистских идеологов вроде Михайловского, стремление привязать великого художника к своим отсталым взглядам, противоречившим ходу жизни.

   Горький (в своей статье о повести Чехова "В овраге") раскрыл сущность чеховской "объективности": он видел ее в том, что все поступки, мысли, чувства, характеры своих героев Чехов выводит из объективной действительности, из самой жизни, из "обстановки", воспитывающей людей. Потому-то, подчеркивал Горький, выводом из чеховских произведений и являлась мысль о необходимости коренного изменения самой действительности, порождавшей и "воспитывавшей" столько плохого, мешавшей проявлению лучших свойств народа.

   "Осветить так жизненное явление, - писал Горький, - это значит приложить к нему меру высшей справедливости. Чехову это доступно, и за этот глубоко человечный объективизм его называли бездушным и холодным".

   За фигурами чеховских Кириловых и Дымовых мы ясно ощущаем множество таких же обыкновенных трудовых людей.

   Одной из наиболее важных, своеобразных особенностей всей чеховской эстетики и было уменье найти красоту обыкновенного, ту "незаметную", будничную красоту, мимо которой прошла, не поняв ее, "попрыгунья". В одном из писем Чехов писал: "Вы и я любим обыкновенных людей".

   Этот эстетический принцип - скрытость красоты в обыкновенном, "незаметном", повседневном - был глубоко связан с убеждением Чехова в богатстве, разнообразии, талантливости множества рядовых русских людей - подлинной России. Принцип этот свидетельствовал о глубокой демократичности чеховского творчества, так возвышавшего бесчисленное множество "маленьких людей", подобных, например, сельской учительнице из рассказа "На подводе", с ее беспросветной жизнью в глухом селе, одиночеством, нуждой, обманутыми мечтами, повседневным подвижническим трудом, унизительной зависимостью от кулачья и тупого, наглого "начальства". Целая вереница таких людей прошла перед нами в чеховских произведениях - маленьких великих людей, которыми так богата была Россия. Чехов раскрыл в портретах этих людей глубокие особенности русского характера, с его сдержанной, скрытой силой и красотой, столь похожей на скромную красоту прекрасной русской природы.

  

  

   Начиная с середины девяностых годов Чехов все чаще возвращается к теме счастья, отражая, со своей общественной чуткостью, тот начинавшийся в стране подъем, который привел через десятилетие к первой русской революции.

   Тема счастья теперь обогащена в его творчестве страданиями, поисками, мучительными раздумьями, через которые он прошел и проходит, она стала неизмеримо глубже. По-новому возвращается Антон Павлович к мотивам "Степи". И подобно тому, как, живя в приморском городе, мы постоянно чувствуем близость моря, - даже когда не видим его, - так, читая Чехова девяностых и девятисотых годов, мы всегда чувствуем, за всей грустью, беспредельную широту жизни; где-то в глубине, в интонациях, в самой музыке чеховской поэзии слышится нам "торжество красоты, молодость, расцвет сил", видится образ "прекрасной суровой родины".

   Вот проходит перед нами мрачная амбарная жизнь в повести "Три года" (1895); купеческо-приказчичье сумрачное Замоскворечье встает перед нами, с его страшными картинами, вроде той, когда, доведенный до отчаяния и сумасшествия всей этой жизнью, один из лаптевских (гавриловских!) приказчиков "выбежал на улицу в одном нижнем белье, босой и, грозя на хозяйские окна кулаком, кричал, что его замучили; и над беднягой, когда он потом выздоровел, долго смеялись и припоминали ему, как он кричал на хозяев: "плантаторы!" - вместо "эксплоататоры".

   Мы встречаемся со знакомой нам по всему предыдущему творчеству чеховской трезвой, суровой правдой жизни. Но никогда еще не встречали мы у него такого уверенного предчувствия близости решающей, крутой перемены всей этой, кажется, безвыходной жизни.

   Один из героев повести, молодой ученый, химик Ярцев, преподающий в средних учебных заведениях, близкий по облику Дымову и другим любимым чеховским героям, поэт и художник в душе, уже высказывает те заветные мысли самого автора, которые затем все сильнее начинают звучать в чеховском творчестве.

   Работая чуть ли не круглые сутки, Ярцев сохраняет свое постоянное радостное чувство восхищения одаренностью, творческим богатством русского народа. Он говорит своему приятелю Лаптеву:

   "- Как богата, разнообразна русская жизнь. Ах, как богата! Знаете, я с каждым днем все более убеждаюсь, что мы живем накануне величайшего торжества, и мне хотелось бы дожить, самому участвовать".

   Его радует молодежь.

   "- Хотите верьте, хотите нет, но, по-моему, подрастает теперь замечательное поколение. Когда я занимаюсь с детьми, особенно с девочками, то испытываю наслаждение. Чудесные дети!"

   И Ярцев и его друг Костя, интеллигент из разночинцев, "кухаркин сын", - русские люди, влюбленные в свою страну. Ярцев мечтает написать пьесу из русской истории, потому что, как говорит он Косте, "в России все необыкновенно талантливо, даровито и интересно". "И Ярцев, и Костя родились в Москве и обожали ее... Они были убеждены, что Москва замечательный город, а Россия замечательная страна... свою серенькую московскую погоду они находили самой приятной и здоровой".

   Предчувствие близости великого торжества родины основывалось у Чехова на вере в талантливость и силу русского народа.

   Глубокий патриотизм Чехова был сдержан и строг в своем проявлении, как и все наиболее глубокие чувства Антона Павловича. Характерен для Чехова такой штрих. Изображая в своем рассказе "Жена" (1892) неприятного ему, тяжелого, бестактного человека, лишенного чувства живой, непосредственной любви к людям, Чехов в первом напечатанном варианте рассказа наделил этого героя своим патриотическим чувством, но затем переделал это место в рассказе. Герой проезжает в санях по деревне, которую постиг страшный голод, и вдруг его пронизывает чувство несокрушимой мощи, величия русского народа (рассказ ведется от имени героя):

   "Глядя на улыбающегося мужика, - напечатано было в первоначальном варианте, - на мальчика с громадными рукавицами, на избы, я понимал теперь, что нет такого бедствия, которое могло бы победить этих великодушных людей, мне казалось, что в воздухе уже пахнет победой, я гордился и был готов крикнуть им, что я тоже русский, что я одной крови и одной души с ними". И именно эти, самые дорогие Чехову слова: "я тоже русский... я одной крови и одной души с ними" - были впоследствии изъяты автором. Герой рассказа не соответствовал этим словам, не был достоин их.

   В душе Чехова неколебимо было чувство безграничной духовной силы и красоты родного народа, и оно все сильнее звучало в его произведениях, переплетаясь с захватывающим мотивом завтрашнего счастья родины.

  

  

   Поразительные по глубине и новизне социальные идеи Чехов выражал в такой скромной форме, что современная ему критика часто просто проходила мимо богатейшего содержания. Ей казалось, что речь идет о самом обычном для литературы: о любви, о человеческом одиночестве и прочем; она не замечала, что у Чехова и любовь и все другие привычные темы проникнуты огромным новаторским содержанием. Это свойство чеховских произведений, которое мы назвали скромностью формы, характеризовало Чехова, как мы знаем, с первых шагов его писательского пути. Оно связано со всем его человеческим и писательским обликом, со всей его эстетикой "незаметной" красоты.

   Характерно для Антона Павловича его впечатление от произведений Достоевского: "Хорошо, но нескромно, претенциозно". Что подразумевал он под претенциозностью? По-видимому, присущее Ф. М. Достоевскому стремление подчеркнуть особую многозначительность, высокий, вечный, "вселенский" смысл переживаний своих героев и тех идей, которые высказывают герои и автор. Художественный метод Чехова прямо противоположен этому. Очень часто наиболее замечательные по широте и новизне социального и философского мышления идеи высказаны в его произведениях "мимоходом", так, как будто главное совсем не в них; высказаны в той чеховской сдержанной, застенчивой манере, которая вытекала из сложного чувства. В это чувство входило и ощущение "вины" перед читателем за свое незнание путей к тому величайшему торжеству родины, к которому сам же он звал; и мудрая догадка о непригодности всех старых догм и схем; и нелюбовь к "нескромному и претенциозному" проповедничеству, не основанному на научно точном знании законов жизни. Проповедничество Толстого тоже казалось Антону Павловичу нескромным.

   Вот одно из наиболее поэтических произведений Чехова - "Дом с мезонином" (1896). Герой рассказа - художник, приехавший на лето за пейзажами в именье к знакомому помещику. В соседней усадьбе, в доме с мезонином, живет семья: старушка мать и две девушки-сестры. Старшая, Лида, увлечена земской деятельностью. Она служит учительницей в земской школе и - при хороших средствах семьи - гордится тем, что "живет на собственный счет", получая двадцать пять рублей жалованья в месяц. Она целиком поглощена земскими делами, борьбой либеральной "партии" с реакционной в уезде, и, кроме этих интересов, школ, аптечек, медицинских пунктов, для нее ничего не существует. Строгая, красивая, она кажется своей матери и младшей сестре, Жене, особенным, недосягаемым существом, как для матросов капитан, который все сидит в своей каюте. Женю в семье еще не считают взрослой и называют ее Мисюсь, потому что в детстве она называла так мисс, свою гувернантку. Она обожает свою старшую сестру, но дружит с мамой: они лучше понимают друг друга, чем недоступную Лиду.

   Мисюсь, с ее наивной молодостью, робкой, пробуждающейся женственностью, - один из самых обаятельных женских образов Чехова. Между художником и Мисюсь завязывается дружба, влюбленность. Они близки друг другу непосредственно-поэтическим восприятием жизни; они могли бы быть счастливы друг с другом.

   Но непреклонная Лида терпеть не может художника из-за его пренебрежительного отношения к ее земской деятельности, из-за его, как ей кажется, безыдейности. Она разрушает счастье художника и Мисюсь, отсылает младшую сестру с матерью куда-то далеко, к тетке, в Пензенскую губернию. Когда художник приходит в дом с мезонином, он уже не застает свою Мисюсь. Все стало другим без нее. Лида сухо сообщает ему об отъезде сестры и матери. "А зимой, вероятно, они поедут за границу..."

   Ошеломленный, он отправляется обратно; его догоняет дворовый мальчик и вручает ему записку: "Я рассказала все сестре, и она требует, чтобы я рассталась с вами... Я была не в силах огорчить ее своим неповиновением. Бог даст вам счастья, простите меня. Если бы вы знали, как я и мама горько плачем!"

   Рассказ, ведущийся от имени художника, заканчивается тем, что прошло много лет после случившегося и художник уже начинает забывать про дом с мезонином; "и лишь изредка, когда пишу или читаю, вдруг ни с того, ни с сего припомнится мне то зеленый огонь в окне, то звук моих шагов, раздававшихся в поле ночью, когда я, влюбленный, возвращался домой и потирал руки от холода. А еще реже, когда меня томит одиночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-по-малу мне почему-то начинает казаться, что обо мне тоже вспоминают, меня ждут и что мы встретимся...

   Мисюсь, где ты?"

   Эта заключительная фраза "Дома с мезонином" стала знаменитой; она была у всех на устах и в цитатах, как мотив любимой мелодии. Все чувствовали тонкую прелесть лирической грусти об ушедшем счастьи, молодости, весне. И весь рассказ воспринимался в этой настроенности, близкой тургеневскому: "Как хороши, как свежи были розы..." Чехов получал письма от читателей: "На днях прочла в "Русской мысли" ваш последний рассказ. Там столько тонкой поэтической прелести, такие тургеневские черты, что мне хотелось выразить автору признательность за доставленное им наслаждение".

   Что же, "Дом с мезонином" и на самом деле был рассказом об утерянной красоте, об исчезнувшей поэзии жизни...

   Но интимная лирическая тема (кстати, носившая, по-видимому, глубоко личный характер для Чехова: он говорит в одном из писем, что у него была невеста, ее звали Мисюсь, и что об этом он пишет рассказ), - интимная лирическая тема неразрывно сплетается с большой социальной темой.

   О чем спорят между собою озабоченная земская деятельница и "беззаботный" художник?

   Лида как-то рассказала о хлопотах по устройству медицинского пункта. Художник говорит ей, что, по его мнению, "медицинский пункт в Малоземове вовсе не нужен". Лида возражает:

   "- На прошлой неделе умерла от родов Анна, а если бы поблизости был медицинский пункт, то она осталась бы жива. И господа пейзажисты, мне кажется, должны бы иметь какие-нибудь убеждения на этот счет.

   - Я имею на этот счет очень определенное убеждение, уверяю вас, - ответил я, а она закрылась от меня газетой, как бы не желая слушать. - По-моему, медицинские пункты, школы, библиотечки, аптечки, при существующих условиях, служат только порабощению. Народ опутан цепью великой, и вы не рубите этой цепи, а лишь прибавляете новые звенья - вот вам мое убеждение.

   Она подняла на меня глаза и насмешливо улыбнулась, а я продолжал, стараясь уловить свою главную мысль:

   - Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потемок гнут спины, болеют от непосильного труда, всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю жизнь боятся смерти и болезней, всю жизнь лечатся, рано блекнут, рано старятся и умирают в грязи и в вони; их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и так проходят сотни лет, и миллионы людей живут хуже животных - только ради куска хлеба, испытывая постоянный страх...

   ...Мужицкая грамотность, книжки с жалкими наставлениями и прибаутками и медицинские пункты не могут уменьшить ни невежества, ни смертности, так же, как свет из ваших окон не может осветить этого громадного сада...

   ...Если уж лечить, то не болезни, а причины их... При таких условиях жизнь художника не имеет смысла, и чем он талантливее, тем страннее и непонятнее его роль, так как на поверку выходит, что работает он для забавы хищного нечистоплотного животного, поддерживая существующий порядок. И я не хочу работать, и не буду..."

   Мы не выписываем аргументов Лиды, потому что самый свой сильный аргумент она уже высказала: это смерть от родов крестьянки, которая осталась бы в живых, если бы поблизости был медицинский пункт. Аргумент, казалось бы, достаточный для того, чтобы полностью опровергнуть позицию художника!

   И все-таки: можно ли сказать, что права Лида и неправ художник?

   Мы видим, как много своих постоянных мыслей вложил Чехов в рассуждения своего героя. Тут и тяжелые раздумья о бессмысленности, моральной неоправданности труда художника в буржуазном обществе, если этот труд не содействует изменению существующего порядка и тем самым поддерживает проклятый "порядок", при котором миллионы людей живут хуже животных. Тут и чеховские поиски коренных решений социальных вопросов, отвращение к социальным рецептам и пластырям, предлагающимся вместо того, чтобы лечить прежде всего причины болезней, то есть изменять весь несправедливый общественный строй.

   Лида считает художника "безыдейным". Подобно этому, либерально-народническая критика считала Чехова "безыдейным" художником. Но мы видим, что тоска, неудовлетворенность Чехова и его героя в идейном отношении неизмеримо выше крохоборческого либерального самодовольства.

   Ни герои Чехова, ни сам он не знают, как можно разрубить цепь великую. Когда художник, высказывая свои раздумья, старается "уловить свою главную мысль", то мы понимаем, что это сам Чехов старается уяснить самому себе и своему читателю, в чем же заключается правда, какими путями итти к ней.

   Немало путаницы в рассуждениях героя. В частности, неправ он и в своем заявлении о том, что не нужны больницы и школы. Чехов вовсе не солидаризируется в этом со своим героем; мы знаем, сколько сил Антон Павлович отдал этим самым "школам, библиотечкам, аптечкам".

   Но в самой горечи художника, в его поисках, в нежелании поддерживать существующий строй, даже в самой путанице его мыслей, даже в его отвращении к своему искусству, в стремлении к коренным, а не частным, не мелким решениям социальных вопросов - во всем этом неизмеримо больше правоты, чем в самоудовлетворенной ограниченности Лиды. Для нее ее земская деятельность стала своего рода футляром, она способна смотреть только "в одну точку", вроде Дашеньки из рассказа "Неосторожность". Перед нами - портрет либеральной помещицы, которой бесконечно чуждо стремление художника - пусть еще далекое от ясности - разрубить проклятую цепь.

   Ленин отнюдь не отрицал известной пользы земской деятельности, "аптечек и библиотечек". Он не отвергал начисто возможности прогрессивной легальной деятельности при самодержавии. "Мы нисколько не сомневаемся в том, - писал Ленин в статье "Гонители земства и Аннибалы либерализма", - что и при самодержавии возможна легальная деятельность, двигающая вперед российский прогресс... Можно спорить о том, насколько именно велик и насколько возможен этот миниатюрный прогресс..." {В. И. Ленин. Соч., изд. 3, т. IV, стр. 147.} Ленин возражал не против деятельности представителей "миниатюрного прогресса", а против их иллюзий о том, что своей деятельностью они будто бы ведут борьбу с самодержавием, против их крохоборческой самоудовлетворенной ограниченности, неумения и нежелания выйти за пределы крошечного прогресса.

   Чехов был глубоко чужд либеральным иллюзиям, он издевался над ними; какой иронией окружает он высокопарное заявление опустившегося Андрея Прозорова в "Трех сестрах" о том, что его служба в земской управе представляет собою некое "служение"! Земский деятель, Чехов ясно видел всю миниатюрность того прогресса, который был возможен на основе легальной деятельности при самодержавии. Недаром все достижения земства в области народного просвещения и здравоохранения,- то есть как раз в тех областях земской деятельности, которые Антону Павловичу были наиболее близки и знакомы, - он сравнил в своем рассказе со светом из окон дома, который не может осветить громадного сада.

   Тогдашняя критика была неспособна оценить значение большой социальной темы "Дома с мезонином". Самая либеральная газета того времени - "Русские ведомости" - писала, что герой рассказа - типичный представитель "хмурых людей" чеховских произведений, с такими чертами, как "скука, отсутствие вдохновения, бессилие творчеству сознание своей неспособности к продолжению обычного дела, отсутствие общественного инстинкта". Другая либеральная газета - "Биржевые ведомости" - полагала, что в лице героя "Дома с мезонином" читатель встречается с представителем людей, с точки зрения газеты отрицательных, в то время как в лице Лиды читатель видит представительницу "той части русского общества, которая работает пока в глуши, но в непрестанной борьбе с непреодолимыми препятствиями". В рассказе, по мнению газеты, "в микроскопическом размере все русское общество, как бы расколовшееся на две половины: с одной стороны - беспечный квиетизм (безразличие, спокойствие бездействия. - В. Е.), с другой - молодая сила, посвящающая себя служению ближнему".

   В тоске героя рассказа, в его неудовлетворенности, мучительных поисках усмотреть безразличное "спокойствие", а земскую деятельность Лиды высокопарно назвать "служением" мог именно либерал, чей уровень не возвышался над уровнем Лиды. Можно представить себе ироническую улыбку Антона Павловича, читающего такую статью. И, быть может, словечко либерального критика "служение" Чехов вспомнил впоследствии в "Трех сестрах".

   Надо думать, что и восторги тех читателей, которые восхищались и умилялись "тургеневскими нотами" в "Доме с мезонином", никак не могли радовать Чехова. Ведь такие похвалы означали, что высказывавшие их не заметили социальной темы рассказа, остались глухи к главному, над чем бился писатель, стараясь вместе со своим героем "уяснить самому себе свою мысль" - большую мысль о бесплодности либеральных иллюзий, об узости "миниатюрного прогресса", о том: что делать? Либеральная критика, разумеется, не могла увидеть, как высоко поднимался Чехов над ограниченностью либерализма. И никто не мог сказать Антону Павловичу о подлинной прелести "Дома с мезонином", заключенной не в повторении "тургеневских нот", а в тонком поэтическом сочетании грусти об утерянном счастьи любви с тоской о всеобщем счастья. Как всегда у Чехова, простое, казалось бы, совсем обычное, традиционное содержание вырастало в большие символы. Нежный образ Мисюсь становился образом самой красоты, самой молодости и чистоты жизни, отнятой у людей, той красоты, к которой всегда будут стремиться люди, о которой всегда будет тосковать душа художника. Так звучит мелодия: "Мисюсь, где ты?"

  

  

   Со все большей ясностью Чехов сознавал бесплодность любых попыток "заштопывать" социальные дыры и прорехи, лечить болезни в то время, как надо прежде всего лечить причины болезней, все острее утверждал он необходимость коренного изменения всей жизни страны.

   В нашем современном "чехововедении" до сих пор живут предрассудки, посеянные либеральной и народнической критикой. Во многих работах, посвященных Чехову, повторяется одна и та же схема, содержание которой сводится к тому, что Чехов-де проделал идеологический путь от "Нового времени" к либерализму "Русской мысли" и "Русских ведомостей". Очерки биографии Антона Павловича, выходившие в 1934 и в 1939 годах, вступительная биографическая статья к собранию сочинений, вышедшему в 1931 году, целиком основываются на этой порочной схеме "эволюции мировоззрения" Чехова. Раздувая кое-какие обывательские "таганрогские" предрассудки молодого Чехова, не оставившие сколько-нибудь существенного следа в его творчестве, биографы создают легенду о "нововременстве" Чехова, которое он, дескать, постепенно "преодолел", после чего и стал вполне либеральным паинькой, так что покойный В. М. Фриче, автор упомянутой биографической статьи в собрании сочинений, торжественно соглашался принять Антона Павловича в члены... "конституционно-демократической партии".

   Нет слов, разрыв с "Новым временем" и печатание произведений только в либеральной прессе имели очень большое положительное значение в развитии мировоззрения Чехова, свидетельствуя о преодолении аполитичности. Но так же, как сотрудничество Чехова в "Новом времени" отнюдь не означало его идейного "нововременства", точно так же и его сотрудничество в либеральных изданиях отнюдь не означало его "либерализма". Начав печататься в либеральных журналах и газетах, Чехов все суровее разоблачал идейно-политическое, моральное убожество, мелкотравчатость буржуазного либерализма. Его отношение к либерализму исчерпывающе выражено в формуле, которую мы находим в его записной книжке, - формуле, не уступающей щедринским характеристикам по меткости и убийственной выразительности: "умеренный либерализм: нужна собаке свобода, но все-таки ее нужно на цепи держать". Эта формула исчерпывает всю сущность той самой кадетской партии и ее предшественников, с которыми хотели связать Чехова его биографы, не освободившиеся от влияний прежней критики.

   "Больше так жить невозможно!" - вот настроение Чехова второй половины девяностых годов, выраженное в словах ветеринарного врача Иван Иваныча, от имени которого ведется повествование в рассказе "Крыжовник" (1898). Нужно не откладывая, немедленно, без всяких компромиссов изменять весь строй жизни! Либеральные теории "постепенного" улучшения жизни путем отдельных реформ, заплаток встречают все более презрительный отклик у Чехова. Иван Иваныч осуждает свои прежние либерально-"постепеновские" взгляды:

   "- Свобода есть благо, говорил я, без нее нельзя, как без воздуха, но надо подождать. Да, я говорил так, а теперь спрашиваю: во имя чего ждать? - спросил Иван Иваныч, сердито глядя на Буркина. - Во имя чего ждать, я вас спрашиваю? Во имя каких соображений? Мне говорят, что не все сразу, всякая идея осуществляется в жизни постепенно, в свое время. Но кто это говорит, где доказательства, что это справедливо? Вы ссылаетесь на естественный порядок вещей, на законность явлений, но есть ли порядок и законность в том, что я, живой, мыслящий человек, стою надо рвом и жду, когда он зарастет сам или затянет его илом, в то время, как, быть может, я мог бы перескочить через него или построить через него мост? И опять-таки, во имя чего ждать? Ждать, когда нет сил жить, а между тем жить нужно и хочется жить!"

   Чехов вплотную подходит к идее революции: таков смысл слов о том, что "можно перескочить через ров".

   Со своей моральной чуткостью он улавливает в либерализме ложь, лицемерие под маской любви к народу, прогрессу и т. п.

   "Господа приличны, образованы, но они в чем-то солгали" - вот характеристика либеральных господ, которую мы находим в черновых заметках Чехова. В дневнике 1897 года Антон Павлович делает следующую запись о либералах:

   "19 февраля {19 февраля - день издания манифеста о так называемом "освобождении крестьян от крепостной зависимости" (1861).} - обед в "Континентале", в память великой реформы. Скучно и нелепо. Обедать, пить шампанское, галдеть, говорить речи на тему о народном самосознании, о народной совести, свободе и т. п., в то время, когда кругом стола снуют рабы во фраках, те же крепостные, и на улице, на морозе, ждут кучера, это значит лгать святому духу".

   Сколько в этих словах плебейского презрения к либеральному барству!

   Точно так же не могло привлечь Чехова и обуржуазившееся народничество восьмидесятых-девяностых годов.

   В рассказе "Соседи" (1892) он нарисовал портрет типичного народника тех времен, проникнутого узостью, ограниченностью, добропорядочной, пресной скукой. Он ведет "утомительные шаблонные разговоры об общине или о поднятии кустарной промышленности, или об учреждении сыроварен, - разговоры, похожие один на другой, точно он приготовляет их не в живом мозгу, а машинным способом".

   Автоматизм эпигонской мысли, лишенной живого, творческого подхода к жизни, крохоборчество всех народнических надежд на кустарные артели и сыроварни, с помощью которых ученики Михайловского хотели "спастись" от капитализма, задержать, "пресечь" неумолимый ход истории, - все это было глубоко враждебно Чехову. Для него народники тоже были разновидностью "человеков в футляре", пытавшимися трусливо спрятаться от жизни, прикрыть свою пустоту ореолом идей шестидесятых годов, выдать себя за хранителей великих традиций.

   В своем крестьянском цикле ("Мужики", "В овраге", "Новая дача") Антон Павлович как бы прямо полемизирует с народническими теориями о том, что Россия сможет миновать капиталистический путь развития, так как, дескать, в деревне сильны устои общинной жизни и с помощью кустарных артелей и других "отрадных явлений" можно избежать кулацкого засилья. Чехов рассказал в своих крестьянских повестях настоящую правду тогдашней деревни. В совокупности эти его произведения представляли собою исследовательский труд, поистине необходимый для людей, "посвятивших себя изучению жизни, как для астронома - звезда". Чехов нарисовал жестокую картину кулацкого засилья, полное разложение общинных "устоев". То, что научно доказывали марксисты, предстало на страницах его произведений во всей своей наглядности.

   Так все выше поднимался Чехов над всеми легальными направлениями и группировками своего времени.

   В повести "Моя жизнь" (1896) он подвел итог всем этим направлениям и течениям.

   Шутливое прозвище героя повести: "Маленькая польза", данное ему в детстве, приобретает значение иронического лейтмотива, направленного против всякого крохоборчества, против всех видов и форм приспособления к действительности вместо ее коренного изменения.

   Герой, от имени которого ведется повествование, проделал, вместе со своей женой, опыт толстовского "опрощения", "ухода на землю", физического труда, отказа от благ городской цивилизации и т. п. И вот жена его "подводит итоги".

   "Невежество, физическая грязь, пьянство, поразительно высокая детская смертность - все осталось, как и было, и оттого, что ты пахал и сеял, а я тратила деньги и читала книжки, никому не стало лучше. Очевидно, мы работали только для себя и широко мыслили только для себя... Тут нужны другие способы борьбы, сильные, смелые, скорые! Если в самом деле хочешь быть полезен, то выходи из тесного круга обычной деятельности и старайся действовать сразу на массу".

   Гениальные догадки Чехова о необходимости сильных, смелых, скорых способов борьбы, опирающихся не на деятельность одиночек, а на всю народную массу, не могли быть подкреплены знанием этих массовых способов борьбы. Но призыв выйти из тесного круга обычной деятельности был проникнут подлинно революционным настроением и смыслом.

   Чехов был художником предчувствия новой эпохи - эпохи, когда на арену истории вышли сами народные массы. Всем стилем своего творчества, с его массовым героем, Чехов был писателем нового исторического типа.

   К своей формуле, высказанной в письме к Плещееву: "Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индиферентист", Антон Павлович мог бы добавить: не толстовец, не народник. Он перерос все эти идеологические направления своей эпохи.

   Эта самохарактеристика, содержавшаяся в письме к Плещееву, трактуется биографами в том духе, что Чехов, дескать, утверждает свою "беспартийность", принципиальную "аполитичность". Биографы основываются на том, что в письме к Плещееву, после всех своих "не" ("не либерал, не консерватор" и т. д.), Антон Павлович добавляет, что он "хотел бы быть свободным художником - и только". "Свободный художник" - значит человек, интересующийся только искусством, а не политикой и общественной жизнью.

   Так рассуждают биографы, вступая в прямой спор с Чеховым, ясно и недвусмысленно заявляющим, что он "не индиферентиет".

   Если мы вспомним, что письмо к Плещееву было написано в том самом 1889 году, когда была создана "Скучная история", то есть когда тоска Чехова по ясному общественному мировоззрению достигла наивысшей остроты, то мы легко поймем, что Антон Павлович никак не мог вкладывать в понятие "свободный художник" тот смысл "свободы" от общественно-политических идеалов, который подсовывают ему его биографы.

   Чехов никак не мог считать свободным художника, "свободного" от мировоззрения! Такая "свобода" была, с точки зрения Антона Павловича, худшим видом рабства. Быть свободным художником означало для него свободу от поклонения устаревшим догмам, от консервативной мысли, от "футляра", от страха перед жизнью, перед ее правдой, какова бы она ни была, свободу от боязни нового, свободу от религии, от фетишей старого мира, от мещанства, собственничества, пошлости, от власти прошлого. И он все ближе и ближе подходил к такой свободе.

   Чехов был свободен от каких бы то ни было субъективистских схем, реакционно-утопических идей, которые могли бы итти вразрез с объективным ходом жизни. Ничто не держало его в плену у прошлого. Его творчество было целиком открыто для будущего, для жизни, как она есть.

  

  

   XIX век был веком грандиозных научных открытий и изобретений, а между тем ни один из больших художников мировой литературы не решился воспеть прогресс науки и техники в буржуазном обществе. Художники не могли увидеть в этом прогрессе поэзию, красоту. Они понимали, - иные смутно, другие более ясно, - что успехи буржуазной цивилизации достигаются ценою страданий и гибели миллионов человеческих жизней, что завоевания науки служат обогащению "владык мира", что гениальные открытия и изобретения превращаются в руках хозяев буржуазного мира в орудие порабощения и истребления людей. С отчаянием убеждались художники в том, что наука становится орудием "дьявола". Поэтому они или обходили в своих произведениях все то, что относилось к успехам цивилизации, или проповедывали отказ от этой цивилизации, призывали человечество вернуться к "тишине" и "чистоте" прежних, идеализированных патриархальных отношений. Свое отвращение к буржуазному обществу они переносили и на буржуазную цивилизацию. Только марксистское мировоззрение могло бы дать художникам правильное представление о значении прогресса в буржуазном обществе.

   "Буржуазный период истории, - писал Маркс, - призван создать материальный базис нового мира... Лишь после того, как великая социальная революция овладеет достижениями буржуазной эпохи... лишь тогда человеческий прогресс перестанет уподобляться тому отвратительному языческому идолу, который не желал пить нектар иначе, как из черепа убитого" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. IX, стр. 367-368.}.

   Художники не желали пить нектар цивилизации из черепов миллионов людей, убиваемых капитализмом, и поэтому они не могли найти источник поэзии в тех прогрессивных переворотах, которые совершались на их глазах во всех областях науки и техники. Если, бы художник решился сочувственно изобразить достижения буржуазной цивилизации, то он рисковал бы выступить в роли апологета, защитника буржуазного общества. Это могло быть уделом десятистепенных писателей. Ни один из больших художников не мог без отвращения подумать о возможности превратиться в "адвоката дьявола".

   Такова была трагедия художника в буржуазном обществе.

   Только такие художники и мыслители, которые были непосредственно связаны с великими революционными движениями, могли силою своего гения, своего революционного устремления к будущему, "прорываться" к догадке о том, что, несмотря на использование прогресса "владыками мира", все же этот прогресс служит в конечном счете на пользу народным массам. К такому пониманию близко подходили гениальные русские революционные демократы - Белинский, Чернышевский, Некрасов.

   У Чехова не было понимания ни исторической роли рабочего класса, ни перспективы социалистической революции, не было у него связей с начинавшимся великим революционным движением своего времени.

   И все же успехи науки, прогресс культуры не могли не вызывать у него сочувствия и восхищения. Его отход от влияний "толстовщины" был вызван прежде всего невозможностью для него примириться с отрицанием цивилизации, лежавшим в основе толстовского учения. Вспоминая о временах, когда он испытывал известные влияния "толстовства", Чехов писал (1894):

   "Толстовская мораль перестала меня трогать, в глубине души я отношусь к ней недружелюбно... Во мне течет мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями. Я с детства уверовал в прогресс... расчетливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и воздержании от мяса..."

   Антон Павлович жадно следил за успехами науки, сочувствовал всему передовому в ее развитии. Он с наслаждением изучал Дарвина ("Какая прелесть!" восклицал он о трудах Дарвина). Всевозможные реакционные "походы" против науки и прогресса встречали у него самое суровое осуждение.

   Положительное отношение Антона Павловича к научному и техническому прогрессу своего времени опять-таки давало повод критикам и биографам для распространения неверных представлений о мировоззрении Чехова. Например, Юр. Соболев в своей биографии Чехова (1934) прямо говорит, что Чехов все больше приближался к позициям какой-то... "радикальной буржуазии".

   Гениальность общественного чутья Чехова, глубина его чувства истории как раз и сказались в том, что, восхищаясь современными ему достижениями культуры, он вместе с тем был глубоко враждебен какому бы то ни было примирению с буржуазной действительностью, презирал буржуазные теории прогресса.

   Буржуазные прогрессисты уверяли, что могущество науки и техники постепенно создаст, - разумеется, на основе буржуазного общества, - "возможности достойного существования и даже комфорта для всех" {Цитируется книжка А. Дермана "Чехов" (1939, стр. 96). Тов. А. Дерман приписывает эту точку зрения буржуазных прогрессистов Чехову.}.

   Чехов отрицал такую возможность.

   Герой его повести "Моя жизнь" (от имени которого ведется повествование) выражает точку зрения самого автора в споре с типичным сторонником "постепенного" буржуазного прогресса - доктором Благово.

   "Заговорили о постепенности. Я сказал, что... постепенность - палка о двух концах. Рядом с процессом постепенного развития идей гуманных наблюдается и постепенный рост идей иного рода. Крепостного права нет, зато растет капитализм. И в самый разгар освободительных идей, так же как во времена Батыя, большинство кормит, одевает и защищает меньшинство, оставаясь само голодным, раздетым и беззащитным. Такой порядок уживается с какими угодно веяниями и течениями, потому что искусство порабощения тоже культивируется постепенно".

   Чехов отнюдь не доверяет буржуазной цивилизации. Он видит то, что с такой ужасающей ясностью предстало перед современниками нашей эпохи: рост в буржуазном мире идей и явлений, смертельно враждебных какой бы то ни было гуманности и прогрессу. Чехов ясно понимает всю бессмысленность надежд на "достойное существование для всех" в условиях капиталистического общества, где вся жизнь "построена на рабстве", как говорит в этом же споре с "прогрессивным" доктором Благово герой "Моей жизни".

  

  

   Герой одного из чеховских рассказов 1898 года - "Случай из практики" - доктор Королев приезжает на подмосковную текстильную фабрику Ляликовой, к больной дочери владелицы фабрики. Он ночует в доме, беседует с Христиной Дмитриевной, бывшей гувернанткой юной Ляликовой. Христина Дмитриевна, как она не без хвастливости сообщает доктору, давно стала "своей в доме". Живет она в полное свое удовольствие, наслаждаясь дорогими яствами и винами. Дочь Ляликовой больна не столько физической, сколько социальной болезнью,- той самой, которою болеют отпрыски почтенных купеческих родов у Горького: она подавлена сознанием бессмысленности, несправедливости жизни; ее болезнь - голос совести, подавлявшийся у предшествующих поколений ее рода. Она страдает за грехи отцов, и, как понимает доктор Королев, никакими лекарствами тут не поможешь. Подобно самому Чехову, доктор Королев отдает себе ясный отчет в том, что тут нужно лечить "не болезни, а причины болезней".

   Точно так же доктор Королев "и все улучшения в жизни фабричных не считал лишними, но приравнивал их к лечению неизлечимых болезней".

   Ночью, глядя из окна отведенной ему комнаты на багровые окна фабричного корпуса, доктор раздумывает:

   "Тысячи полторы-две фабричных работают без отдыха, в нездоровой обстановке, делая плохой ситец, живут впроголодь и только изредка в кабаке отрезвляются от этого кошмара; сотня людей надзирает за работой, и вся жизнь этой сотни уходит на записывание штрафов, на брань, несправедливости, и только двое-трое, так называемые хозяева, пользуются выгодой, хотя совсем не работают и презирают плохой ситец. Но какие выгоды, как пользуются ими? Ляликова и ее дочь несчастны, на них жалко смотреть, живет в свое удовольствие только одна Христина Дмитриевна, пожилая, глуповатая девица в pince-nez. И выходит так, значит, что работают все эти пять корпусов и на восточных рынках продается плохой ситец только для того, чтобы Христина Дмитриевна могла кушать стерлядь и пить мадеру".

   Когда доктор слышит удары в металлическую доску сторожей, отбивающих часы, ему кажется, что среди ночной тишины этот звук издает "само чудовище с багровыми глазами, сам дьявол, который владел тут и хозяевами и рабочими...

   И он думал о дьяволе, в которого не верил, и оглядывался на два окна, в которых светился огонь. Ему казалось, что этими багровыми глазами смотрел на него сам дьявол, та неведомая сила, которая создала отношения между сильными и слабыми..." Он думает о "какой-то направляющей силе, неизвестной, стоящей вне жизни, посторонней человеку... и мало-по-малу им овладело настроение, как будто эта неизвестная, таинственная сила в самом деле была близко и смотрела. Между тем восток становился все бледнее, время шло быстро. Пять корпусов и трубы на сером фоне рассвета, когда кругом не было ни души, точно вымерло все, имели особенный вид, не такой, как днем; совсем вышло из памяти, что тут внутри паровые двигатели, электричество, телефоны, но как-то все думалось о свайных постройках, о каменном веке, чувствовалось присутствие грубой, бессознательной силы".

   Таков гениальный образ капиталистического мира, созданный Чеховым.

   Только художник, пристальный, светлый взгляд которого проникал в самую глубину общественной жизни, мог создать образы-символы такой всеохватывающей силы, такого широкого значения.

   Справедливость говорила Чехову, что "в электричестве и паре любви к человеку больше", чем в отрицании буржуазной цивилизации. Но та же неумолимая чеховская справедливость говорила и о другом. В той жизни, которая "вся построена на рабстве", те же самые "электричество и пар", вся современная техника, со всем ее блеском человеческого гения, служат грубой, бессознательной, порабощающей силе.

   Рабство осталось и в век электричества, паровых двигателей, телефонов, как и в далеком каменном веке, оно только приняло иные формы.

   Безличность, бессознательность, бесчеловечность стихийных сил, господствующих над человеком в буржуазном мире, оскорбляла Чехова своей тяжелой, подавляющей грубостью. Он видел дьявольскую насмешку в контрасте "электричества, паровых двигателей, телефонов" с угнетающим примитивизмом все тех же звериных отношений между людьми, когда сильный пожирает слабого, когда, несмотря на грандиозное торжество человеческого разума в технике и науке, людьми управляют бессознательные силы, как в далекие-далекие времена! Этот контраст представился таким несообразным, невероятным доктору Королеву, что у него "совсем вышли из памяти" телефоны и паровые двигатели. Он почувствовал себя в каменном веке.

   Перед нами - исключительно глубокое художественное проникновение в сущность законов капиталистического мира с его чудовищными противоречиями, с его оскорбительной для человеческого разума зависимостью человека от неподвластных ему сил.

   А заканчивался "Случай из практики" светлым, утренним мотивом свободы, веры в близость разумной, прекрасной жизни, очищенной от власти "дьявола".

   Доктор Королев говорит больной наследнице Ляликовых, что у нее "почтенная бессонница; как бы ни было, она хороший признак: мы... наше поколение, дурно спим, томимся, много говорим и все решаем, правы мы или нет. А для наших детей или внуков вопрос этот, - правы они или нет, - будет уже решен. Им будет виднее, чем нам. Хорошая будет жизнь лет через пятьдесят, жаль только, что мы не дотянем".

   На другой день, чудесным летним утром, доктор едет на станцию в экипаже; и, наслаждаясь прелестью пейзажа, воздуха, "он думал о том времени, быть может, уже близком, когда жизнь будет такою же светлою и радостной, как это тихое, воскресное утро..."

   Чехов мечтал не о патриархальной идиллии: он предчувствовал и звал такую разумную, прекрасную жизнь, когда все блага культуры, все достижения человеческого гения будут служить не "дьяволу", а счастью людей.

   В лице Чехова буржуазный мир встретился со своим неумолимым судьей.

   Его презрение к буржуазии было безграничным.