Чехов Антон Павлович - В. Ермилов. Чехов

gn="justify">   Как писатель, он боялся за каждое свое слово, чтобы не повредить хоть чем-нибудь человеческой жизни.

   И там и здесь - и в медицине и в литературе - это было сознанием ответственности за человеческую жизнь.

   Вот почему такой мучительней, такой напряженной была его тоска по ясному, определенному мировоззрению.

   В том же 1888 году, когда были написаны "Огни", у Чехова возник замысел рассказа, который он хотел посвятить мучившей его теме о том, что "осмысленная жизнь без определенного мировоззрения - не жизнь, а тягота, ужас". Он хотел изобразить "человека здорового, молодого, влюбчивого, умеющего и выпить, и природой насладиться, и философствовать, не книжного и не разочарованного, а очень обыкновенного малого". Герой предполагавшегося рассказа "благодаря своему положению горожанина, любовника, мужа, мыслящего человека... волей-неволей наталкивается на вопросы, которые волей-неволей, во что бы то ни стало должен решать. А как решать их, не имея мировоззрения? Как?"

   В самой этой тоскливой интонации, в этом повторении: "Как?" - нельзя не уловить глубоко личного значения вопроса для самого Чехова.

   Конечно, он был неправ, когда думал, что у него "нет мировоззрения". Уже один только рассказ "Огни" свидетельствует о том, что Чехов занимал передовую позицию в идейной борьбе, выступая против главных реакционных идей своей эпохи.

   Да и разве не ясно, что по всей своей сущности творчество Чехова восьмидесятых годов, - не говоря уже о девяностых! - характеризуется прогрессивным, передовым демократическим мировоззрением.

   Но предшественники Чехова, писатели сороковых, шестидесятых годов, участвовали и в прямой политической борьбе своего времени. Их эпоха выдвигала большие политические идеалы, и писатели так или иначе определяли свое отношение к этим идеалам, вдохновлялись ими или отрицали их.

   Эпоха восьмидесятых годов, казалось, не выдвигала никаких больших политических идеалов. Она представлялась "аполитичной".

   В письмах Чехова мы часто встречаем горечь, обиду на то, что писатели его поколения лишены политической жизни. Это представлялось ему ненормальностью, уродством.

   Та политическая жизнь, которая видна была на поверхности, внушала ему только скуку. Политические группировки казались ему "невежественными". И, в самом деле, его знание и понимание русской жизни было неизмеримо более глубоким и основательным, чем знание и понимание любого самого "либерального" идеолога того времени.

   Все это делало Чехова восьмидесятых годов аполитичным - не из равнодушия к политике, а из чувства бесплодности всей известной ему "политики", не способной хоть что-нибудь изменить в жизни. Некоторое время ему даже казалось безразличным, в какой газете или журнале печататься, настолько суетной, мелкотравчатой представлялась ему тогдашняя политическая жизнь.

   Он понял впоследствии неправильность этой позиции и сделал отсюда все выводы. Но это произошло лишь в девяностых годах. В восьмидесятые годы его поколение казалось ему обреченным на отсутствие политической жизни и тем самым на пустоту.

   Со своим глубоким чутьем Чехов догадывался об исторической неизбежности болезни своего поколения: "болезнь сия, надо полагать, имеет свои хорошие цели и послала не даром..."

   Эта мысль - о том, что страдания современников "перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас", как говорит Ольга в финале "Трех сестер", - была постоянной мыслью, постоянным чувством Чехова и его героев.

   Но он не мог удовлетвориться этим, не мог ограничиться догадкой об исторической необходимости своих страданий. Если писатель не дает ответа на коренные вопросы, не зовет читателя к цели, не указывает путей достижения цели, если у него отсутствует ясный политический идеал, то писатель не имеет и права "появляться" перед читателем, - в отличие от тени отца Гамлета, которая имела право на появление. Так думал Чехов.

   Успех и слава, пришедшие к нему, не только не вскружили голову еще молодому художнику, но, как раз наоборот, обострили его сознание противоречия между размахом его таланта и неудовлетворительностью, недостаточностью его мировоззрения. И чем больше чувствовал он объем, масштаб своего дарования, тем острее сознавал это противоречие.

   Потому и не было никогда в его жизни момента, когда бы он был доволен своими произведениями.

   Легенда о том, что у Чехова "не было мировоззрения", - легенда, над которой Горький издевался еще в 1900 году, но имеющая распространение и в наше время, - была создана либерально-народнической критикой, которая хотела уложить великого писателя в прокрустово ложе своих узких, обветшалых, шедших вразрез с жизнью схемочек и догм.

   В появлении этой легенды "виноват", как видим, и сам Чехов. "Виноват" своей высокой требовательностью, беспощадной честностью, неудовлетворенностью гения.

   Но мы-то обязаны понимать, что когда Чехов тоскует об "отсутствии" у него мировоззрения, то самая напряженность его тоски, сама эта тоска свидетельствует о достигнутой им идейной высоте.

   Страстность и напряженность идейных поисков, столь характерная для Чехова, является одним из наиболее замечательных выражений внутренней, невидимой простому, невооруженному глазу, но зато подлинной, скрытой, "подводной" сущности эпохи восьмидесятых годов. Да, та самая эпоха, которая известна как "безвременье", вместе с тем вошла в историю родины и как эпоха выработки нового мировоззрения. Умерли старые идеалы, в страданиях и борьбе созревали новые. Конец прежних идеалов был виден, созревание новых совершалось пока еще в скрытой глубине истории.

   Ленин сравнивал восьмидесятые годы с тюрьмой. И вместе с тем Ленин указывал, что "...в России не было эпохи, про которую бы до такой степени можно было сказать: "наступила очередь мысли и разума", как про эпоху Александра III!.. Именно в эту эпоху всего интенсивнее работала русская революционная мысль, создав основы социал-демократического миросозерцания. Да, мы, революционеры, далеки от мысли отрицать революционную роль реакционных периодов. Мы знаем, что форма общественного движения меняется, что периоды непосредственного политического творчества народных масс сменяются в истории периодами, когда царит внешнее спокойствие, когда молчат или спят (по-видимому, спят) забитые и задавленные каторжной работой и нуждой массы, когда революционизируются особенно быстро способы производства, когда мысль передовых представителей человеческого разума подводит итоги прошлому, строит новые системы и новые методы исследования... Одним словом, "очередь мысли и разума" наступает иногда в исторические периоды человечества точно так же, как пребывание политического деятеля в тюрьме содействует его научным работам и занятиям" {В. И. Ленин, Соч., изд. 3, т. IX, стр. 127.}.

   Русская передовая общественная мысль, русская наука, русское искусство многим обогатились в восьмидесятые годы.

   В 1883 году была создана знаменитая группа "Освобождение труда". Плеханов писал свои философские работы. В статье "Писатель и время", посвященной Чехову {"Литература и искусство", No 29 от 15 июля 1944 года.}, академик А. Белецкий правильно подчеркивает, что на духовном развитии Чехова не могли так или иначе не сказываться такие явления эпохи, как труды Менделеева, Тимирязева, гениальные, создания русской живописи - картины Сурикова, Репина, бессмертные творения Чайковского, Римского-Корсакова.

   Нам сейчас легко увидеть и понять революционное значение реакционной эпохи восьмидесятых годов. Для современников все обстояло иначе.

   Чехову нужно было прорываться к внутреннему содержанию эпохи сквозь "внешнее спокойствие", "молчание или спячку", сквозь победоносцевские тюремные решетки. Его идейные искания и выражали устремление к самому главному в своей эпохе, глубоко скрытому в недрах истории.

   И ему удалось выразить подводное течение или, - употребляя выражение, введенное руководителями Художественного театра для характеристики стиля Чехова, - подтекст эпохи. В своем творчестве Чехов стал одним из гениальных участников того процесса "подведения итогов прошлому" и выработки нового мировоззрения, который составил внутреннее содержание периода восьмидесятых-девяностых годов в жизни нашей родины.

   Ему помогла сыграть эту историческую роль его отзывчивость ко всему передовому, подлинно прогрессивному в идейной, научной, художественной жизни своего времени. Ему помогло и то, что шестидесятые годы были для него святым временем. Он был неизмеримо ближе к демократическим традициям, ко всему духу шестидесятых годов, чем либерально-народнические "суслики", желавшие получить монополию на хранение этих традиций.

   Чехов воспитывался в глубоком уважении к наследству Щедрина, Тургенева, Толстого. В его письмах мы находим выражение поистине благоговейного отношения к Щедрину, а в сатирических рассказах устанавливаем преемственную связь с щедринской сатирой.

   В страстном стремлении Чехова ответить в новую эпоху своими произведениями на вопрос "что делать?" сказывались и лучшие, передовые национальные традиции русской литературы и кровная связь Чехова со своим временем, с коренными запросами и потребностями эпохи.

   Большой художник отличается тем, что боль и радость его эпохи становятся его личной болью и радостью. Искания гения являются и исканиями его времени.

   И в раздумьях, сомнениях, страданиях Чехова отражался переходный характер эпохи, поиски новой, единственной правды. Народ-правдоискатель создал, воспитал и отправил на трудные поиски, в трудное время своего великого писателя, Антона Павловича Чехова.

  

  

   В эту пору сомнений Чехова в самом главном - в своем писательском труде - его стал обволакивать ласковый враг, Суворин.

   Знакомство Чехова с Сувориным и начало сотрудничества в "Новом времени" произошло раньше. Личная же близость относится к этому периоду.

   Редактор крупнейшей столичной газеты, одаренный публицист, беллетрист и драматург, "лукавый царедворец", приспособивший свою газету и свое перо к потребностям правившей клики, Суворин был человеком двойной жизни. В "аполитичной" эпохе восьмидесятых годов самым либеральным людям казалось возможным отделять писателя от политика, и Суворин в своем общении с литературными кругами умел представиться прежде всего литератором. Его пьесы имели успех, либеральная пресса обсуждала их, совершенно отвлекаясь от политической личности автора.

   Когда-то, в шестидесятые годы, он неплохо начинал жизнь. Внук крепостного, крестьянский сын, он начал учителем географии в уездном училище в городе Боброве, получая еще меньшее жалованье, чем учитель Медведенко в пьесе Чехова "Чайка": тот получал, как известно, 23 рубля в месяц, а Суворин - всего 14 рублей 60 копеек. Когда он начал печатать свои рассказы и очерки, то пришел в Москву из Боброва пешком и жил с женой в десяти верстах от города в избе. Он стал сотрудничать в "Современнике", его принимал лично Н. Г. Чернышевский, произведения его запрещались цензурой, сам он привлекался к ответственности. По заказу Л. Н. Толстого он писал книжки для яснополянских крестьян, и Толстой сам приносил ему гонорар.

   Это было славное начало, которое Суворин предал и опозорил во второй половине своей жизни.

   Долгое время он считался порядочным либеральным литератором, его фельетоны за подписью "Незнакомец" пользовались широкой популярностью.

   Шли годы, газета Суворина "Новое время" становилась все более влиятельной. Суворин нажил громадное состояние на "кухаркиных деньгах": его газета публиковала объявления кухарок, горничных, нянь, предлагавших свой труд. Сделавшись богачом, влиятельным редактором, которого начали обхаживать, почуяв его нестойкость, царские сановники, Суворин стал менять курс, приспособляться к обстоятельствам, лавировать, по щедринскому выражению, "применительно к подлости". Победа реакции окончательно убедила его в том, что нельзя ждать каких-либо общественных потрясений и изменений. Постепенно "Новое время" стало газетой, отмеченной убийственной кличкой, данной ей Щедриным: "Чего изволите?"

   Начав служить реакции, Суворин, в качестве разночинца, выходца из низов и просто умного человека, хорошо понимал всю подлость, грязь, низменность того лагеря, в котором он очутился. В этом особенно убеждает его известный дневник, опубликованный в первые годы после Великой Октябрьской социалистической революции. Здесь, глаз на глаз с самим собою, Суворин изливал все свое презрение к реакционному лагерю, давал уничтожающие характеристики всей верхушке, скорбел о растлении своего таланта, разоблачал гнилостность и мерзость того, чему служил.

   Конечно, это лишь усугубляло его вину. Но в душе его, как в трясине, было все, в том числе и способность подделки под раскаяние и даже способность к искренней лжи. Чехов сказал, что "ложь - это тот же алкоголизм... Лгуны лгут и умирая". По иронии судьбы, он сказал это в письме к Суворину.

   Суворин был виртуозом искренней лжи. Он умел выставить напоказ, когда ему этого хотелось, ту сторону своей души, которая когда-то была связана с честным и передовым. Он умел представить дело так, что он, Суворин, - это одно, а сотрудники "Нового времени" - это нечто совсем иное и что внутренне он презирает эту грязную банду. Впрочем, последнее не было далеко от истины: он презирал и министров. У молодого Чехова Суворин сумел создать впечатление, что хотя он, Суворин, и предан своей газете, все же он далеко не целиком ответственен за нее и что если бы не "нововременцы", то он не допускал бы свою газету до многих ее неприличий и безобразий. Он делал вид человека, погруженного в свое писательство, в дела театра, созданного им. Правильно отмечает один из биографов, что "когда Чехов только начинал свое сотрудничество в "Новом времени", то искренне думал, что Суворина нужно спасать от... "Нового времени" {Юр. Соболев. Чехов. М., 1934, стр. 151.}.

   К Чехову Суворин умел оборачиваться именно своей писательской стороной. Молодого Чехова очаровал "независимый" ум Суворина, блестящего собеседника, смелость, резкость, ироничность его суждений.

   Мы знаем, что независимость была одним из устоев всего жизненного кодекса Чехова. В недовольстве либерального и народнического лагеря его сотрудничеством в "Новом времени" Чехов видел покушение на свою самостоятельность. Суворин ничего не требовал от него, не ставил ему никаких условий, не ограничивал его права печататься где угодно. Суворин тонко играл на его "струнке" - обостренном чувстве независимости, высмеивал "узкую партийность" либеральных журналов, "книжность" либеральных лидеров, их догматизм, даже их трусость, склонность к компромиссам с реакцией. И молодому Чехову казалось, что в самом деле, не все ли равно, где печататься, важно лишь, чтобы рассказы были честными, чтобы они служили прогрессу, а не реакции ("я с детства уверовал в прогресс", писал он Суворину). И если честные рассказы печатаются в реакционной газете, тем хуже для этой газеты!

   "Далось им "Новое время"! - говорил Чехов Лазареву-Грузинскому с досадой на тех, кто выражал недовольство его сотрудничеством в суворинском органе. - Ведь поймите же, тут может быть такой расчет. У газеты пятьдесят тысяч читателей, - я говорю не о "Новом времени", а вообще о газете, - этим пятидесяти, сорока, тридцати тысячам гораздо полезнее прочитать пятьсот моих безвредных строк, чем те пятьсот вредных, которые будут итти в фельетоне, если своих я не дам. Ведь это же ясно! Поэтому я буду писать решительно в каждой газете, куда меня пригласят".

   Существует легенда, тоже, к сожалению, пользующаяся распространением в наше время, легенда о том, что в период сотрудничества Чехова в суворинской газете у него было и нечто вроде идейной близости с Сувориным, хотя бы и кратковременной. Это столь же неосновательно, как и легенда об "отсутствии мировоззрения" у Чехова.

   Опровержение одной из этих легенд одновременно является и опровержением другой, потому что как раз в отношениях Чехова с Сувориным, наряду с тогдашней аполитичностью Чехова, обнаруживалось и его прогрессивное, материалистическое мировоззрение, из которого Антон Павлович тогда еще не умел делать политические выводы.

   Отношения между Сувориным и Антоном Павловичем носили своеобразный характер. Там, где речь шла об оценках отдельных явлений искусства, отдельных, более или менее "нейтральных" сторон жизни, они нередко сходились между собою в мнениях, и Чехов испытывал удовольствие от бесед и от переписки с Сувориным. Но как только оказывалось, что оценить то или другое явление невозможно, не затрагивая принципиальных, коренных вопросов мировоззрения, так немедленно обнаруживалось, что, в сущности, отношения между Сувориным и Чеховым - это отношения непрерывной полемики двух людей, занимающих резко противоположные идейные позиции.

   Суворин обычно не спорит с Чеховым прямо и открыто, его задача другая. Искушенный опытом, он пытается незаметно для молодого писателя привить ему микробы своей внутренней опустошенности, враждебности всему прогрессивному и передовому.

   Вот характерный случай, раскрывающий сущность отношений между Сувориным и Чеховым.

   Делая вид, что речь идет только о "чисто художественном" вопросе, Суворин расхваливает в письме к Чехову роман французского писателя Поля Бурже "Ученик". Хитрец пускает пробный шар. Он умалчивает о том, что суть романа - атака против передовой науки, против атеизма и материализма.

   Но Чехов не принимает разговора на "чисто художественной" почве. Ознакомившись с романом, он отдает должное его занимательности, остроумию. Но он вступает в спор с Бурже и Сувориным о главном. Он отстаивает материализм против идеализма, атеизм против религии. Он берет быка за рога и недвусмысленно раскрывает "главный недостаток" романа. "Это - претенциозный поход против материалистического направления. Подобных походов я, простите, не понимаю... Воспретить человеку материалистическое направление равносильно запрещению искать истину. Вне материи нет ни опыта, ни знаний, значит, нет и истины". Чехов высмеивает поповскую клевету, заключенную в романе, о том, что атеизм и материализм ведут к разврату. "Что же касается разврата, то за утонченных развратников, блудников и пьяниц слывут не... Менделеевы, а... аббаты и особы, исправно посещающие посольские церкви".

   Поход против материализма и атеизма был знамением времени. Все упадочное и реакционное, что шло от западной философии и литературы, подхватывалось и выдавалось за "последнее слово" истинной культуры. Чехов не только не поддался потоку, захватившему большую часть интеллигенции, но со всем своим упорством стал против течения. Его спор с Сувориным был спором со всей реакцией эпохи.

   Разногласия между Чеховым и Сувориным особенно обострились к началу девяностых годов, после поездки Чехова на Сахалин, сыгравшей, как мы увидим, большую роль и в формировании его мировоззрения и в его творчестве. С 1893 года Чехов порвал с "Новым временем" и не давал уже более ни строчки в эту газету. За год до этого, в 1892 году, между ним и Сувориным разгорелся интереснейший спор, содержанием которого был наиболее важный для Чехова - жизненно важный для него вопрос.

   На письмо Антона Павловича, процитированное нами в предыдущей главе, в котором он говорил о необходимости для писателя больших, вдохновляющих целей, Суворин прислал лукавый ответ. Он рассказывал, что показал это письмо некоей рассуждающей даме. Дама ужаснулась "мрачности", "пессимистичности" письма Чехова и, под этим "гнетущим" впечатлением, в свою очередь написала Суворину письмо. Содержание ее весьма "красивого", "возвышенного" письма сводилось к довольно простой мысли, что жизнь хороша сама по себе и что не нужно никаких целей. "Цель жизни, - писала дама, - это сама жизнь... Я верю в жизнь, в ее светлые минуты, ради которых не только можно, но и должно жить, верю в человека, в хорошие стороны его души".

   Суворин целиком присоединяется к высказываниям "оптимистической" дамы.

   Знаменателен ответ Чехова.

   "Неужели все это искренно и значит что-нибудь? Это не воззрение, а монпасье.. Под влиянием ее письма Вы пишете мне о "жизни для жизни". Покорно Вас благодарю. Ведь ее жизнерадостное письмо в 1000 раз больше похоже на могилу, чем мое. Я пишу, что нет целей, и Вы понимаете, что эти цели я считаю необходимыми и охотно бы пошел искать их, а С. пишет, что не следует манить человека всякими благами, которых он никогда не получит... "цени то, что есть", и, по ее мнению, вся наша беда в том, что мы все ищем каких-то высших и отдаленных целей... Кто искренно думает, что высшие и отдаленные цели человеку нужны так же мало, как корове, что в этих целях "вся наша беда", тому остается кушать, пить, спать, или, когда это надоест, разбежаться и хватить лбом об угол сундука".

   Опять-таки спор попадал в самый центр всей тогдашней общественно-политической жизни, всех вопросов эпохи. Формула: "жизнь для жизни" означала в восьмидесятые годы ренегатский отказ от борьбы с гнусной действительностью, оплевывание святого времени шестидесятых годов, когда выдвигались великие цели и идеалы. "Жизнь для жизни", отказ от "несбыточных благ" означали оправдание теории "малых дел", столь распространенной среди интеллигенции в ту пору - теории обывательщины, примирения с невыносимой жизнью. "Реабилитация действительности" усиленно пропагандировалась в то время и в кругах либеральной буржуазной интеллигенции (либеральная газета "Неделя" особенно настойчиво выдвигала эти мысли).

   Суворин хотел поймать Чехова на его словах о том, что "цели нет". Суворин вполне присоединяется к этим словам. Конечно, конечно, радуется он, нет никаких целей! Как будто бы оба собеседника согласны между собой. Но Суворин делает маленькое добавленьице: нет - и не нужно! И именно это добавление Чехов берет под огонь, сразу вскрывая всю мнимость "солидарности" с ним Суворина, всю пропасть, разделяющую их. Чехов мучается тем, что эпоха не выдвигает больших общественных идеалов, он ищет больших целей, потому что не может примириться с жизнью, как она есть, с "жизнью для жизни". Суворин же "ценит то, что есть". Резко, короткими, гневными фразами Чехов снимает весь покров "красивости", "поэтичности" с формулы "жизнь для жизни", обнажает ее эгоистическую, обывательскую, черствую, мертвенную сущность.

   Суворину до того хотелось, чтобы Чехов встал на позицию "жизни для жизни", что в своих рецензиях он изображал Чехова сторонником этой позиции.

   "Миросозерцание у него совершенно свое, - писал Суворин о Чехове, - крепко сложившееся, гуманное, но без сентиментальности, независимое от всяких направлений, какими бы яркими или бледными цветами они ни украшались... Ничего отравленного какими-нибудь предвзятыми идеями нет у этого талантливого человека... Он сам как будто хочет сказать, что надо жить просто, как все, и вносить свои лучшие намерения в развитие этой простой, обыкновенной жизни, а не тратить их на подвиги несоразмеримые и без пути не стремиться зажигать моря". Хитер был старый царедворец, хорошо знавший искусство тонкой лести, и тончайшую вел он игру с Чеховым. Как ловко сплетает он в своей рецензии правду с ложью!

   Стремление Чехова к независимости от мещанства и обывательщины он незаметным поворотом превращает в мещанскую "независимость" от идеалов. Чехова, с его отвращением к обывательскому примирению с пошлостью жизни, Суворин изображает обывателем, "ценящим то, что есть", и поучающим своих читателей "жить, как все".

   Чехов, конечно, далеко не всегда умел отделить правду от лжи в суворинской паутине. Но в самом главном, решающем он твердо противопоставлял "суворинщине" непримиримость своего стремления к правде, свою совесть и разум русского демократа-разночинца.

   Даже в период своего полного расположения к Суворину Чехов никогда не прощал ни ему, ни его газете того, что казалось Чехову морально недопустимым, нечестным, несправедливым. Например, в марте 1889 года он пишет Суворину: "Недавно в Новом Времени среди газет и журналов была сделана цитата из какой-то газеты, восхвалявшей немецких горничных за то, что они работают целый день, как каторжные, и получают за это только 2-3 рубля в месяц. Новое Время расписывается под этой похвалой и добавляет от себя, что беда де наша в том, что мы держим много лишней прислуги. По-моему, немцы подлецы... Во-первых, нельзя говорить о прислуге таким тоном, как об арестантах; во-вторых, прислуга правоспособна и сделана из такого же мяса, как и Бисмарк..."

   Назвав немцев подлецами, Чехов тем самым обвинил в подлости и "Новое время", присоединившееся к восхвалению немцев.

   Суворин вынужден был молча сносить такие пощечины от Чехова. "Молодо-зелено", думал, должно быть, старый лукавец. Он всегда имел возможность представить дело так, что не он виноват в той или другой подлости своей газеты, а его сотрудники: он занят литературой, газета идет "сама собой"...

   Расхваливая произведения Чехова, он вместе с тем разрешал своим сотрудникам бранить Чехова на страницах "Нового времени". Тем самым подчеркивалось, что Суворин - это одно, а "Новое время" - другое; подчеркивалась вместе с тем "идейная независимость" Суворина, его "широта взглядов", "терпимость" ко всяким мнениям (кстати сказать, все то же самое, на чем обычно играет и современная буржуазная печать, смешивающая беспринципность с либеральной "свободой мнений"). Старая лиса Суворин отлично понимал, что Чехов никогда не порвет с ним только из-за личной обиды.

   Изучая письма Антона Павловича к Суворину, мы испытываем двойное чувство: и гордость за Чехова, с его духовным одиночеством в своей эпохе, рискующего попасть в ловушки, расставленные для него со всех сторон хитрыми, ласковыми и неласковыми врагами, и все-таки выбирающегося из этих ловушек, и чувство обиды за политическую наивность Антона Павловича, хотя и понимаем ее закономерность для Чехова того времени. Это двойное чувство мы испытываем, читая, например, совет Антона Павловича Александру почаще вступать в резкий спор с Сувориным и вообще занять в редакции идейно-самостоятельную, независимую позицию. Чехов тогда еще надеялся "облагородить" суворинскую газету.

   Закончив свой рассказ "Припадок" (11 ноября 1888 года), Антон Павлович спрашивает Суворина: "Отчего у Вас в газете ничего не пишут о проституции? Ведь она страшнейшее зло. Наш Соболев переулок - это рабовладельческий рынок".

   Чехов еще не догадывался о том, что "Новое время" сознательно замалчивает страшные социальные язвы.

   Он правильно написал однажды Суворину, что "бывает наивен" в своих письмах к нему. Понадобился срок для того, чтобы он перестал быть наивным в своем отношении к Суворину.

   Казалось бы, много было данных у Суворина для глубокого влияния на Чехова. И иронический ум, и меткость, здравый смысл, деловитость суждений об искусстве, и блеск таланта, и "размах". Суворин протянул ему руку тогда, когда Чехов был еще "осколочником" и литературные знакомства его ограничивались Лейкиным и мелкой газетно-журнальной братией.

   Но главное, что могло создать почву для глубоких влияний Суворина на Чехова, - это призрак пустоты, посещавший Чехова, его недовольство собой как писателем, его представление, что он занимается "вздором", трудность и, казалось, безнадежность поисков ясных целей и идеалов в эпохе "безвременья". Все это, при склонности Чехова к иронии, могло, казалось бы, привести его к скептицизму, к насмешке надо всем. А тут-то и ждала бы его суворинская опустошенность.

   Суворин звал его к спокойно-скептическому отказу от поисков "несбыточного". Он играл и на трезвости ума Чехова. Разве не видно, что все поиски безнадежны, что "целей нет" и не может их быть? Разве не смешно дон-кихотство?

   Да, суворинская опасность в жизни Чехова была серьезной, она сосредоточила в себе все яды эпохи.

   Но и эту опасность Чехов откинул в своем непрерывном восхождении вперед. И "лейкинщина" и "суворинщина" остались далеко внизу, а чеховский гений поднимался все выше и выше.

  

  

   Летом 1889 года Чехов с семьей жил на Украине, около Сум, в живописном уголке, снимая дачу на берегу реки Псел, на хуторе Лука.

   Лето обещало быть чудесным. Украинская природа, поэтичность украинского народа восхищали Чехова; в самом облике украинцев он находил много близкого себе, в шутку называл себя, южанина, "хохлом". Правда, подобно Левитану, он был поэтом среднерусской природы; именно она возбуждала в нем, как говорит Тригорин в "Чайке", "страсть, непреодолимое желание писать". Но очарование украинского пейзажа захватило его. К тому же перед ним открывалась широкая возможность предаваться любимому занятию - уженью рыбы.

   Но все было отравлено ожиданием смерти Николая. Неразбитый "графин водки" сыграл свою роковую роль. Семья перевезла больного художника на Луку. Неизбежность его близкой смерти Антону Павловичу, как врачу, была ясна. С мужеством трезвого диагноста он, как и всегда, смотрел правде прямо в лицо. На тревожный запрос Александра из Петербурга о состоянии Николая Антон Павлович отвечает, что нельзя спрашивать, выздоровеет ли Николай, а можно лишь спрашивать, сколько времени может он еще прожить.

   С Николаем уходило из его жизни многое дорогое.

   Это было и окончательным прощанием с молодостью, и утратой близкой души, в облике которой было много родного, - утратой чего-то непосредственно-поэтического, наивно-художественного, бессознательно-талантливого, юношески-беспечного, детски-доверчивого.

   Это было еще одним жестоким напоминанием об одиночестве.

   Пушкин спасался от одиночества в дружбе. Вокруг него была культурная среда ценителей прекрасного. Пусть была она тончайшим слоем в тогдашней России, но она облегчила и жизнь и творчество поэту. Среда передовых людей страны была шире в сороковых, гораздо шире в шестидесятых годах. Некрасов хорошо знал, что его поддерживают Чернышевский, Добролюбов, молодая Россия, идущая за ними.

   Положение Чехова было совсем иным. Литературная среда, с которой он был связан, критики были несравненно ниже и мельче его.

   Все это делало особенно тяжелым и его личное горе.

   К этому присоединились болезнь самого Антона Павловича, которая все тревожнее давала знать о себе, и его странное отношение к своей болезни. Он отмахивался от нее.

   В октябре 1888 года он писал Суворину:

   "Каждую зиму, осень и весну, и в каждый сырой летний день я кашляю. Но все это пугает меня только тогда, когда я вижу кровь: в крови, текущей изо рта, есть что-то зловещее, как в зареве..."

   Он рассказывает далее, что впервые заметил у себя кровохарканье еще четыре года назад, что и после этого замечал у себя кровь, и все же он убежден в том, что у него нет чахотки. Если бы кровотечение, случившееся в 1884 году, было свидетельством начинавшейся чахотки, то его уже не было бы в живых. "Вот моя логика".

   Зная ясную, неумолимую логику Чехова, мы чувствуем, что здесь что-то не так, что он не мог внутренне до конца удовлетвориться такой поверхностной "логикой".

   Он старался убедить в том, что он не болен, и окружающих и самого себя. Впоследствии он напишет Лике Мизиновой со своей обычной сдержанностью: "Я не совсем здоров. У меня почти непрерывный кашель. Очевидно, я здоровье прозевал так же, как Вас".

   Не случайно, должно быть, он поставил в связь мысль об утерянном здоровьи с мыслью об утерянной возможности любви. По-видимому, была у него не вполне осознаваемая, но постоянная боязнь, что личное - большая любовь, тревожное сознание роковой болезни - ворвется в его труд, помешает мыслям о главном. А ведь главное еще не найдено. И нужно было бы еще "сорок лет учиться", чтобы стать настоящим писателем, "тут дорог каждый час..."

   Ему было скучно, думать о том, что он болен.

   А тут страшный кашель и смертельное кровохарканье Николая властно напоминали Чехову и о его болезни, как будто кто-то нехорошо смеялся над созданной им иллюзией.

   Николай "таял, как воск", и у Чехова "не было ни одной минуты", когда бы он "мог отделаться от сознания близости катастрофы".

   Даже и в эти тяжкие дни, с тоской глядя на болезнь любимого человека, нежно улаживая за братом, он оставался верен беспощадной ясности своих наблюдений, над жизнью, над людьми. В письме к Александру, в котором он пишет о неизбежной близкой смерти Николая, Антон Павлович добавляет, что Николай капризничает, ведет себя с окружающими "по-генеральски". "Николай, - грустно иронизирует Чехов, - кажется, всерьез вообразил себя генералом. Привередник ужасный".

   Невольно вспоминаются слова Горького в одном из писем к Чехову:

   "Чую облик Вашей души, он кажется мне суровым".

   В июле 1889 года, художник Чехов умер.

   "Бедняга Николай умер, - писал Антон Павлович. - Я поглупел и потускнел. Скука адская, поэзии в жизни ни на грош, желания отсутствуют и проч. и проч.".

   Смерть брата затронула Антона Павловича очень глубоко, тесно переплелась со всеми трудными мыслями, мучившими его. Умирание Николая, раздумье о жизни, прожитой братом, - все это влилось новой безрадостной струей в поток главных мыслей Чехова.

   Он не мог никуда уйти от своих постоянных мыслей об "общей идее", великой цели человеческой жизни. Все горести, как и все радости его личной жизни, неразрывно переплетались в его сознании с этими его мыслями.

   И теперь проблема мировоззрения, "общей идеи", предстала перед ним еще с одной стороны.

   Ужасна жизнь без мировоззрения. И как ужасно умирание мыслящего человека, не знающего цели, во имя которой прожита его жизнь!

   Только сознание осмысленно прожитой жизни, только чувство личной связи с будущим, вера в то, что "весь я не умру", что мои радости, мои страдания, мой труд не пропадут бесследно, а вольются, пусть маленькой каплей, в океан жизни народа, родины, мира,- только такое сознание может придать высокое достоинство и жизни и смерти человека.

  

   Во второй половине 1889 года появляется одно из значительнейших произведений Чехова - повесть "Скучная история".

   Мы помним, что в предыдущем году у Антона Павловича был замысел рассказа о "мыслящем человеке", который оказывается банкротом в острый момент своей жизни, потому что у него нет мировоззрения.

   Настроения и раздумья, вызванные смертью брата, ворвались в этот замысел и изменили его.

   Тема мыслящего человека, не имеющего "общей идеи" и поэтому терпящего крах при столкновении с трудными вопросами личной жизни, в "Скучной истории" тесно сплетается с другой темой: банкротство такого человека и перед лицом смерти.

   Неизбежность близкой смерти героя окрашивает все настроение "Скучной истории".

   Чтобы читатель не отвлекался от главной темы, возраст героя приближен к тому возрасту, когда ожидание смерти не является странным. Герою повести шестьдесят два года.

   Для того чтобы подчеркнуть тему страданий мыслящего человека, Чехов делает своего героя известным ученым, профессором медицины.

   Мрачен весь колорит повести.

   Наблюдения над умирающим братом, быть может, мысли о собственной болезни, уменье художника и врача перевоплощаться в своего "пациента" - все это помогло Чехову с угрюмой правдивостью нарисовать внутренний мир человека, ожидающего смерти.

   В "Скучной истории" два главных лица - старый профессор и Катя, юная женщина, оставшаяся сиротой еще в раннем детстве и воспитывавшаяся в семье профессора. Покойный отец Кати, окулист, назначил профессора опекуном своей дочери. Профессор любит Катю больше, чем свою дочь, больше всего на свете. В своей семье он давно уже стал чужим. Для Кати ее опекун - самый высокий авторитет во всем.

   Катя уже успела быть актрисой, потерпеть много тяжелых неудач. Она переживает по-своему те же страдания, что и ее опекун. У нее нет "общей идеи"! Умная, образованная, способная, красивая женщина, она уже не может, после своих жизненных неудач, тешиться "личным счастьем". Это пройденная полоса для нее. Ей необходимо сознание цели жизни, без этого она не может жить. Для старого ученого Катя - единственная радость, но он теряет и ее, потому что не может ответить на ее вопрос, обращенный к нему. Это все тот же классический русский вопрос: что делать? Последний разговор, происходящий между нею и профессором, - разговор, после которого она навсегда уходит и из его жизни и, быть может, судя по ее настроению, из жизни вообще, - обнажает ужасную внутреннюю пустоту героя повести.

   С отчаянием Катя говорит ему: "Николай Степаныч! Я не могу дольше так жить! Не могу! Ради истинного бога, скажите скорее, сию минуту: что мне делать?.. Ведь вы умны, образованы, долго жили! Вы были учителем! Говорите же: что мне делать?"

   И он отвечает: "По совести, Катя: не знаю... Давай, Катя, завтракать".

   Он хорошо понимает ее страдания. "Отсутствие того, что товарищи-философы называют общей идеей, - размышляет он, - я заметил в себе только незадолго перед смертью, на закате своих дней, а ведь душа этой бедняжки не знала и не будет знать приюта всю жизнь, всю жизнь!"

   Но чем же он может помочь своей любимице, если не может помочь самому себе?

   Сущность своих страданий он характеризует точно:

   "Сколько бы я ни думал и куда бы ни разбрасывались мои мысли, для меня ясно, что в моих желаниях нет чего-то главного, чего-то очень важного. В моем пристрастии к науке, в моем желании жить... и в стремлении познать самого себя, во всех мыслях, чувствах и понятиях, какие я составляю обо всем, нет чего-то общего, что связывало бы все это в одно целое. Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях о науке, театре, литературе, учениках и во всех картинках, которые рисует мое воображение, даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей, или богом живого человека.

   А коли нет этого, то, значит, нет и ничего.

   При такой бедности достаточно было серьезного недуга, страха смерти, влияния обстоятельств и людей, чтобы все то, что я прежде считал своим мировоззрением и в чем видел смысл и радость своей жизни, перевернулось вверх дном и разлетелось в клочья. Ничего же поэтому нет удивительного, что последние месяцы своей жизни я омрачил мыслями и чувствами, достойными раба и варвара... Когда в человеке нет того, что выше и сильнее всех внешних влияний, то, право, достаточно для него хорошего насморка, чтобы потерять равновесие и начать видеть в каждой птице сову, в каждом звуке слышать собачий вой...

   Я побежден..."

   Потрясающую историю старого ученого, пришедшего перед лицом смерти к выводу, что он напрасно прожил жизнь, Чехов, со своей нелюбовью к громкий словам, назвал скучной историей. Но если и можно назвать скукой те чувства, Во власти которых находится герой повести, то перед нами какое-то еще небывалое, расширение самого понятия скуки, - вроде того, как Байрон расширил понятие скорби до мировой скорби.

   Отсутствие целостного представления о мире, сознания смысла жизни, живой связи с людьми, разорванность мыслей и чувств, существующих "особняком", раздробленность сознания - все это неизбежно в обществе, раздробленном на отдельные частички, в обществе, не вдохновленном единой целью, великой общей идеей.

   Особенности эпохи, не воодушевленной, в отличие от эпох общественного подъема, великими идеалами, тоска художника, живущего в "невоодушевленное" время, - все это дало возможность Чехову поставить тему, имеющую не временное, преходящее, а широкое мировое значение.

   Так подтверждался закон о том, что художник, умеющий глубоко выразить главные темы своего времени, тем самым создает произведения, далеко выходящие за рамки своей эпохи.

   Поиски смысла жизни, невозможность жить без сознания общей цели - это свойственно передовым людям всех стран и нации. Но нигде эти поиски не были такими страстными и напряженными, как у русских людей.

   В эпоху упадка, безыдейности и обывательщины среди большой части интеллигенции Чехов и его герои мучительно тоскуют по "общей идее".

   Чехов не хотел быть в положении своего героя, отвечающего на вопрос: что делать? - честным, но бессильным: не знаю! Читателю мало было знать, что писатель честен. Ему надо было знать, что делать. И Чехов чувствовал себя обязанным ответить на этот вопрос.

  

  

   Вскоре после смерти брата Антон Павлович удивил своих знакомых и родных неожиданным решением. Он начал собираться в путешествие на Сахалин.

   М. П. Чехов рассказывает, что "собрался Антон Павлович на Дальний Восток как-то вдруг, неожиданно, так что в первое время трудно было понять, серьезно ли он говорит об этом, или шутит".

   Почему он решил поехать именно на Сахалин? Он никогда не проявлял никакого особого интереса к этому острову.

   Поездка на Сахалин была по тем временам самым настоящим путешествием, утомительным и далеко не безопасным. Великой Сибирской железной дороги еще не было. От Тюмени нужно было ехать в тарантасе четыре тысячи верст. Антон Павлович хорошо знал, что его ждут и дорожная грязь, и разливы могучих сибирских рек, и жестокая тряска, и множество других неприятностей, тяжелых и для вполне здорового человека. А он незадолго перед тем отказался от предложения об одной приятной поездке по той причине, что в вагоне у него всегда усиливается кашель. Но что значит вагонная тряска в сравнении с тарантасной, к тому же продолжающейся не день, не два, а многие недели!

   Намерение Антона Павловича всем казалось непонятным. Его спрашивали о причинах поездки, писали ему недоуменные письма. Чехов отшучивался, стремился представить поездку легкомысленной, просто желанием "встряхнуться", а когда уж очень приставали с расспросами, то он делал серьезный вид: он хочет написать научный труд, диссертацию о Сахалине и тем самым хоть отчасти заплатить свой долг медицине - своей "законной жене", которой он изменил для литературы,- своей "любовницы".

   При "легкомысленном" варианте оставалось непонятным, почему нужно "встряхиваться" именно в тарантасе и именно в путешествии на Сахалин. Для того, чтобы "встряхнуться", гораздо больше подходила, например, обыкновенная комфортабельная поездка за границу. Кстати, после Сахалина Антон Павлович и совершил такую поездку.

   При варианте же "деловом" опять-таки, было неясно, почему для диссертации потребовался Сахалин. Чехов в своё время усиленно работал над интереснейшей научной темой - историей русской медицины, собрав для этого труда много материалов. Если ему так сильно хотелось "заплатить долг медицине" созданием научного труда, то почему бы он не мог вернуться к начатой и уже более или менее освоенной теме? Или почему бы он не мог, нако