Чехов Антон Павлович - В. Ермилов. Чехов

н был талантливым химиком, знатоком философии, истории, лингвистики. Крупные ученые требовали, чтобы на специальных заседаниях научных обществ в качестве репортера присутствовал Александр Чехов, с его уменьем прекрасно ориентироваться в сложных научных вопросах.

   Но у него не было "общей идеи", мировоззрения. Его писательский труд не был вдохновлен большой целью, мечтой, страстью.

   Талант - это знание жизни. Талант - это смелость.

   "А ты знаешь, что значит талант? - спрашивает в "Дяде Ване" Елена Андреевна Соню.- Смелость, свободная голова, широкий размах..."

   "Талант у него большой, - писал Чехов о Билибине,- но знания жизни ни на грош, а где нет знания, там нет и смелости".

   Александр признавался Антону Павловичу в том, что он мало знает жизнь. Это может показаться странным: репортер "Нового времени", крупнейшей столичной газеты, по своей профессии осведомленный "обо всем", грустил о том, что не знает жизни. Но его знание жизни было поверхностным. Он не участвовал в жизни, а лишь наблюдал ее.

   Талант - это свобода, в том числе "свобода от страстей", писал Чехов, подразумевая под "страстями", не те великие творческие страсти, без которых нет таланта, а "неукрощенные" примитивные страсти.

   Старшие его братья - увы! - были рабами своих страстей, рабами быстро сменяющихся настроений, рабами алкоголя.

   Но прежде всего, с точки зрения Чехова, талант - это труд.

   Горький, хорошо понимавший цену труда и трудовых людей, писал о Чехове:

   "Я не видел человека, который чувствовал бы значение труда, как основания культуры, так глубоко и всесторонне, как Антон Павлович".

   Для обоих - и для Горького и для Чехова - труд был самым важным в жизни и каждого отдельного человека и всего человечества. И не было для обоих ничего более прекрасного, благородного, человечного, чем труд!

   Бунин рассказывает, что при первом же знакомстве Чехов спросил его, итого ли он пишет.

   "Я ответил, что мало.

   - Напрасно, - почти угрюмо сказал он своим низким грудным баритоном. - Нужно, знаете, работать... Не покладая рук... Всю жизнь.

   Это были любимые темы Чехова - о том, что "надо работать не покладая рук" и быть в работе до аскетизма правдивым и простым.

   Он любил повторять, что если человек не работает, не живет постоянно в той художественной атмосфере, которая так раскрывает глаза художника, то, будь он хоть Соломон премудрый, все будет чувствовать себя пустым, бездарным.

   Иногда вынимал из стола свою записную книжку и, подняв лицо и блестя стеклами пенсне, мотал ею в воздухе и говорил:

   - Ровно сто сюжетов! Да-с, милсдарь!.. Работник! Хотите, парочку продам?"

   Волю и привычку к труду не покладая рук Чехов начал воспитывать в себе с шестнадцатилетнего возраста и уже в полной мере обладал ею в свои двадцать один-двадцать два года, когда он начал вести борьбу за воспитание такой же воли и привычки у своих братьев. Он не уставал жестоко разоблачать отсутствие воли к настоящему труду у Александра.

   "Все те рассказы,- писал он брату в апреле 1886 года, - которые ты прислал мне для передачи Лейкину, сильно пахнут ленью. Ты их в один день написал? Из всей массы я мог выбрать один отличный, талантливый рассказ... Лень не рассуждающая, работающая залпом, зря... Уважай ты себя ради Христа, не давай рукам воли, когда мозг ленив! Пиши не больше двух рассказов в неделю, сокращай их, обрабатывай, чтобы труд был трудом".

   В другом письме Чехов пишет брату, отсылая ему обратно его рукопись:

   "Умудрись прежде всего переманить название рассказа. И сократи, брате, сократи... Сократи больше, чем на половину. Вообще, извини пожалуйста, я не хочу признавать рассказов без помарок".

   При своем многописании, к тому же соединявшемся в первые годы после окончания университета с работой врача, Чехов всегда ухитрялся очень много читать, причем не проглатывать книги, а именно штудировать, как советовал он Николаю.

   "Художник,- говорил он, - должен всегда работать, всегда обдумывать, потому что иначе он не может жить".

   "Я подметил в Чехове одну характерную черту,- вспоминал В. Тихонов, - это то, что он всегда думал, всегда, всякую минуту, всякую секунду. Слушая веселый рассказ сам рассказывая что-нибудь, сидя в приятельской пирушке, говоря с женщиной, играя с собакой, - Чехов всегда думал. Благодаря этому он иногда сам обрывался на полуслове, задавал вам, кажется, совсем неподходящий вопрос и казался иногда рассеянным. Благодаря этому он среди разговора присаживался к столу и что-то писал на своих листках почтовой бумаги; благодаря этому, стоя лицом к лицу с вами, он вдруг начинал смотреть куда-то в глубь самого себя".

   "Писателю надо непременно в себе выработать зоркого, неугомонного наблюдателя,- говорил Чехов Щеглову.- Настолько, понимаете, выработать, чтобы это вошло прямо в привычку, сделалось как бы второй натурой".

   Всю свою жизнь он работал над собой как над писателем, и все ему казалось, что он как писатель - "круглый невежда".

   "Недовольство собой составляет одно из коренных свойств всякого настоящего таланта", написал он однажды артисту Свободину. Ему самому в высокой мере было присуще постоянное творческое недовольство.

   "Я думаю, что если бы мне прожить еще 40 лет, - писал он 1889 году, - и во все эти сорок лет читать, читать и читать, и учиться писать талантливо, т. е. коротко, то через 40 лет я выпалил бы во всех вас из такой большой пушки, что задрожали бы небеса. Теперь же я такой лилипут, как и все".

   С годами его недовольство собою не ослабевало, а все усиливалось. Став уже знаменитым писателем, он говорит в письме к Суворину (декабрь 1889 года), что он не написал еще "ни одной строчки", которая в его собственных глазах "имела бы серьезное литературное значение... Мне надо учиться, учить все с самого начала, ибо я, как литератор, круглый невежда". .

   Всю свою жизнь он прожил, постоянно сдавая все более трудные экзамены перед своею совестью, непрерывно ставя перед собою новые, все более сложные задачи.

   Во всем, что относилось к труду, он был суров, непримирим. Как беспощадно отчитал он красавицу Лику Мизинову, с которой у него были очень нежные отношения полудружбы, полувлюбленности, когда она, взявшись за перевод, не выполнила работу к сроку.

   "У вас совсем нет потребности к правильному труду... В другой раз не злите меня Вашею ленью и, пожалуйста, не вздумайте оправдываться. Где речь идет о срочной работе и о данном слове, там я не принимаю никаких оправданий. Не принимаю и не понимаю их".

   Отношение человека к труду было для него едва ли не важнейшим критерием оценки человека. Это же мы встречаем и в его творчестве.

   Талант - это труд, талант - это ответственность, талант - это совесть. Литератор, писал Чехов в 1887 году своей "бабкинской" приятельнице Киселевой,- это "человек обязанный, законтрактованный сознанием своего долга и совестью".

   Талант - это сила, стойкость.

   Нежно любя братьев, Чехов буквально заставлял себя не "поддаваться" их частым жалобам на трудную жизнь, на редакционные и иные неудачи, материальную нужду, удары, по самолюбию, одиночество, тоску и т. д.

   Он хорошо знал, конечно, что в жалобах Александра Павловича, бесконечно эксплоатируемого газетного чернорабочего, было немало и основательного. И все же нередко он стыдил его за слабость - в тех случаях, когда чувствовал в характере самой жалобы расслабление воли к труду.

   Сам он никогда никому не жаловался.

   А между тем вся жизнь его, с детства и до последних лет, была перегружена страданиями, лишениями, тяжелыми трудностями.

   "В одном из писем к старику А. С. Суворину, - писал Горький, - Чехов сказал: "Нет ничего скучнее и непоэтичнее, так сказать, как прозаическая борьба за существование, отнимающая радость жизни и вгоняющая в апатию"... Для него еще в юности "борьба за существование" развернулась в неприглядной, бескрасочной форме ежедневных, мелких забот о куске хлеба не только для себя,- о большом куске хлеба. Этим заботам, лишенным радостей, он отдал все силы юности, и надо удивляться, как он мог сохранить свой юмор".

   "Сдержанность Чехова, - вспоминал Бунин,- свидетельствовала о редкой силе его натуры. Кто, например, слышал от него жалобы? А причин для жалоб было много. Он начал работать в большой семье, терпевшей в пору его молодости нужду, и работал мало того, что за гроши, но еще и в обстановке, способной угасить самое пылкое вдохновение: в маленькой квартирке, среди говора и шума, часто на краешке стола, вокруг которого сидела не только вся семья, но еще несколько человек гостей-студентов. Он долго нуждался и потом. Но никто и никогда не слыхал от него сетований на судьбу, и это вытекало не из ограниченности его потребностей: будучи на редкость благородно-скромным в своем образе жизни, он в то же время прямо-таки ненавидел серую, скудную жизнь... Он пятнадцать лет был болен изнурительной болезнью, которая неуклонно вела его к смерти... Больные любят свое привилегированное положение, часто почти с наслаждением терзают окружающих злыми, горькими непрестанными разговорами о своей болезни; но поистине было изумительно то мужество, с которым болел и умер Чехов! Даже в дни самых тяжелых страданий часто никто не подозревал о них.

   - Тебе нездоровится, Антоша? - спросит его мать или сестра, видя, что он весь день сидит в кресле с закрытыми глазами.

   - Мне? - спокойно ответит он, открывая глаза, такие ясные и кроткие без пенсне.- Нет, ничего. Голова болит немного".

   Все близкие Чехову люди преклонялись перед его моральной силой.

   "Сильный мой человек", писала ему О. Л. Книппер-Чехова. "Ты человек сильный, ты можешь все переносить молча", говорила она ему в другом письме.

   Но и эта сила вовсе не была "природная". Чехов тоже воспитал ее и себе, "нажил" трудом. Все, все добывал он трудом и жертвами.

   Он хорошо знал, что талант - это еще очень мало! И столь же хорошо знал он, что талант - это очень, очень много!

   Есть у Чехова цикл рассказов о погибших талантах. Один из них прямо "посвящен" Николаю. Он так и называется: "Талант" (1886). Изображена в нем среда художников, "подающих надежды",- сколько их наблюдал Чехов среди приятелей Николая! Это грустный и по-чеховски беспощадно-трезвый рассказ.

   "Коллеги, все трое, как волки в клетке, шагают по комнате, из угла в угол. Они без умолку говорят, говорят искренно, горячо; все трое возбуждены, вдохновлены. Если послушать их, то в их руках будущее, известность, деньги. И ни одному из них не приходит в голову, что время идет, жизнь со дня на день близится к закату, хлеба чужого съедено много, а еще ничего не сделано; что они все трое жертва того неумолимого закона, по которому из сотни начинающих и подающих надежды только двое-трое выскакивают в люди, все же остальные попадают в тираж, погибают, сыграв роль мяса для пушек..."

   Талант требует неустанного ухода за собой. Перефразируя Гете, можно сказать, что лишь тот достоин своего таланта, кто каждый день завоевывает его.

   Быть достойным своего таланта - это значит гармонически слиться с ним, стать настоящим человеком, очистить все свои мысли и чувства, поднять самого себя на уровень своего таланта. При разрыве между человеком и его талантом возможна лишь та мелкая талантливость, которая бывает хуже бездарности. Талант должен безупречно "сидеть" на своем хозяине. Это сравнение принадлежит умному Александру Павловичу Чехову. Возможно, что сам он не вполне сознавал всю трагическую для него глубину своей же мысли, заключенной в его шуточном стихотворении, которым он поздравил Антона Павловича с днем рождения (1885):

  

   Пять братьев мать нас родила

   И пять на свет произвела,

   Но Вы один в своем таланте,

   Как модный фрак сидит на франте,

   И я ничтожен перед Вами,

   Сияйте ж Славою меж нами!

  

   На братьях Антона Павловича талант "сидел" неловко, топорщился, не сливался с ними, мешал им, как они мешали ему. Они не были "в своем таланте". Антон Павлович слился в одно целое со своим талантом ценою исполинского труда. Чем больше талант, тем большего труда он требует!

   Александр Павлович, умный, добрый, чистый человек, прожил свою жизнь - увы! - недостойно своего таланта. Он превратился в ломовую клячу, в униженного газетного парию. Беззаботный по части мировоззрения, он все больше мельчал, отходил от тех поэтических источников, которые были в душе его. Не смог он порвать и с суворинским "Новым временем", несмотря на все предупреждения Антона Павловича, который, будучи связан в течение известного периода с этой газетой, резко порвал и с нею и с Сувориным, когда его привел к этому решению рост его общественно-политического самосознания. Александр Павлович, так и остался на позициях аполитичной обывательщины, столь характерной для эпохи, взрастившей его. Он искренно и наивно считал "Новое время" "лучшей русской газетой".

   Мрачной, одинокой была его старость. Привыкший считать себя честным тружеником, он в годы начинавшегося перед первой революцией подъема в стране должен был вдруг, совершению неожиданно для себя, убедиться в том, что их, "нововременцев", презирает вся Россия. Это открытие, сделанное им под старость, не могло не потрясти его. Он не был "идеологом", он был всего лишь репортером, но всеобщее презрение падало и на него. Однако, уйти из "Нового времени" у него, больного, страдающего запоями, не хватило ни сил, ни решимости.

   Его история - история "маленького человека", погубленного темными силами того проклятого мира, с которым вел борьбу его брат.

   Умер Александр Чехов, в 1913 году, в безвестности, так и оставшись автором нескольких талантливых рассказов, многих талантливых писем к Антону Павловичу и множества пустяковых ремесленнических поделок.

   Его история - это история человека, не овладевшего своим талантом и ушедшего от творческого труда к ремесленническому.

   История Николая Чехова еще трагичнее.

   Он сгорел рано, в возрасте тридцати одного года. Алкоголизм обострил легочный процесс.

   И хотя он гораздо ярче проявил свое дарование, чем Александр, его история - это тоже история человека, не сумевшего овладеть своим талантом.

   А сколько таких историй проходило в те времена, отмеченных и никем не отмеченных!

   Антон Павлович чувствовал свою ответственность и за все эти напрасно погибавшие творческие силы многих и многих людей. Тайный голос, голос его совести, говорил ему, что он должен работать за всех них. И он работал, не жалуясь на тяжесть своей исторической ноши, - великий труженик, скромный русский человек.

  

   В конце восьмидесятых годов Чехов жил небывало напряженной внутренней жизнью.

   Со стороны могло казаться, что все обстоит у него благополучно, может быть, даже счастливо.

   Жил он с семьей на Садовой Кудринской, снимая двухэтажный дом-особняк, "похожий на комод". Этот домик был центром, куда стекалась молодежь. Наверху играли та взятом на прокат пианино, пели, вели шумные, веселые разговоры, а внизу сидел у своего стола Чехов и писал под долетавшие до него звуки музыки, смеха. Поднимался он и наверх, чтобы принять самое живое участие в общем веселье.

   "Садово-кудринский" период его жизни выглядел радостно.

   В его творчестве эти годы ознаменовались произведениями, принадлежащими к наиболее поэтическим его созданиям, проникнутым светлым колоритом, могучей, свободной широтой. Это - "Счастье" и "Степь".

   Счастье есть на свете, но оно зарыто глубоко в земле, подобно таинственным кладам в степи. Никто не знает, как подступиться к счастью. Настроение задумчивой, светлой печали окрашивало рассказ.

   "Степь" была мощным, торжественным гимном радости жизни, природе, величию богатырской родины.

   Перед читателем предстал новый Чехов, поэт счастья.

   Поразителен чеховский степной пейзаж. Можно сказать, что Чехов поэтически открыл степь, был первым художником, раскрывшим под внешним однообразием степного пейзажа целый мир красок и звуков. Детские впечатления, освеженные поездкой в родные места летом 1887 года, помогла ему передать чистоту и свежесть детского восприятия мира, соединенную с мудрым взглядом художника.

   Герой повести - мальчик Егорушка, которого дядя везет в город, чтобы отдать в гимназию. Все наполнено в "Степи" молодостью, той захватывающей новизной всех восприятий и чувств, о которой сказано:

  

   В те дни, когда мне были новы

   Все впечатленья бытия...

  

   Мы вдыхаем страстный аромат степных трав и цветов, чувствуем всем существом, как великолепна и широка жизнь!

   И степь начинает казаться нам живым, прекрасным существом, томящимся о счастьи, мы как будто видим, как вздымается ее грудь. Незаметно для нас этот живой образ сливается с образом самой родины, тоскующей о счастьи.

   "Едешь час-другой... Попадается на пути молчаливый старик-курган или каменная баба, поставленная бог ведает кем и когда, бесшумно пролетит над землею ночная птица, и мало-по-малу на память приходят степные легенды, рассказы встречных, сказки няньки-степнячки и все то, что сам успел увидеть и постичь душою. И тогда в трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в глубоком небе, в лунном свете, в полете ночной птицы, во всем, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни; душа дает отклик прекрасной суровой родине, и хочется лететь над степью вместе с ночной птицей. И в торжестве красоты, B излишке счастья чувствуешь напряжение и тоску, как будто степь сознает, что... богатство ее и вдохновение гибнут даром..."

   Неудержимое стремление великой страны к жизни, достойной ее богатства и вдохновения, к расцвету всех творческих сил дышит в чеховском пейзаже.

   Горечь, тоска о том, что гибнут даром творческие силы, "богатство и вдохновение" прекрасной родины, мечта о русском богатыре, который - придет день! - выпрямится во весь свой рост,- эта боль и мечта звучали издавна в русской литературе.

   Через длинный ряд десятилетий Чехов перекликался с Гоголем. Как сливаются в один торжественный гимн родине и ее будущему мечта Гоголя и мечта Чехова!

   "...И еще, полный недоумения, неподвижно стою я, а уже главу осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль пред твоим пространством. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи... У, какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль: Русь!.."

   Великому русскому поэту вторит другой великий русский поэт.

   "Что-то необыкновенно широкое, размашистое и богатырское тянулось по степи вместо дороги; то была серая полоса, хорошо выезженная и покрытая пылью, как все дороги, но шириною в несколько десятков сажен. Своим простором она возбудила в Егорушке недоумение и навела его на сказочные мысли. Кто по ней ездит? Кому нужен такой простор? Непонятно и странно. Можно, в самом деле, подумать, что на Руси еще не перевелись громадные, широко шагающие люди, вроде Ильи Муромца и Соловья Разбойника, и что еще не вымерли богатырские кони. Егорушка, взглянув на дорогу, вообразил штук шесть высоких, рядом скачущих колесниц, вроде тех, какие он видывал на рисунках в священной истории; заложены эти колесницы в шестерки диких, бешеных лошадей и своими высокими колесами поднимают до неба облака пыли, а лошадьми правят люди, какие могут сниться или вырастать в сказочных мыслях. И как бы эти фигуры были к лицу степи и дороге, если бы они существовали!"

   России к лицу богатырский размах!

  

   Так же как даром гибнет вдохновение степи, точно так же напрасно пропадают богатырские силы таких людей, как озорник Дымов, один из интереснейших персонажей "Степи", о котором Чехов писал в письме, что такие люди, как Дымов, "созданы прямехонько для революции". Но революции нет, и могучие творческие силы Дымовых растрачиваются попусту, гибнут даром.

   "Степь" говорила о глубине чувства родины у молодого художника, о чистом, цельном поэтическом восприятии жизни, о глубине оптимизма.

   Молодой и уже знаменитый писатель, Чехов привлекал к себе пристальное внимание лучших людей страны. Его веселый "комод" был озарен такой ни с чем не сравнимой для Чехова радостью, как неожиданный визит П. И. Чайковского, перед гением которого Антон Павлович благоговел. Композитор полюбил молодого писателя, почувствовав в музыке его произведений близкую себе творческую стихию, - подобно тому, как Левитан чувствовал в Чехове родную душу. Чайковский хотел писать оперу на либретто Чехова. Предполагалось, что Чехов напишет либретто лермонтовской "Бэлы".

   Не случайно это объединение трех имен великих русских художников: Чайковского, Левитана, Чехова. В их творчестве отразилась подлинная душа эпохи, внешне будничной, задумчивой и печальной, таившей созревавшие силы, новью грозы и бури.

   Все, казалось, стало улыбаться Чехову.

   Правда, критика "грызла" его все сильнее, но редакции ухаживали за ним наперебой. Его поездки в Петербург были триумфальными, самые знаменитые люди добивались знакомства с ним.

   Он был окружен поклонниками и поклонницами; среди последних были юные актрисы, художницы и просто милые, привлекательные девушки и женщины.

   Юные годы прошли в нужде, заботе, изнурительном труде. Казалось, наступила пора удачливой, красивой, молодой зрелости, пора успеха, славы.

   Антон Павлович производил впечатление жизнерадостного, счастливого, молодого.

   В. Г. Короленко оставил воспоминание о своем знакомстве с двадцатисемилетним Чеховым:

   "Передо мною был молодой и еще более моложавый на вид человек, несколько выше среднего роста, с продолговатым, правильным и чистым лицом, не утратившим еще характерных юношеских очертаний. В этом лице было что-то своеобразное, что я не мог определить сразу, и что впоследствии, по-моему очень метко, определила моя жена, тоже познакомившаяся с Чеховым. По ее мнению, в лице Чехова, несмотря на его несомненную интеллигентность, была какая-то складка, напоминавшая простодушного деревенского парня. И это было особенно привлекательно. Даже глаза Чехова, голубые, лучистые и глубокие, светились одновременно мыслью и какой-то почти детской непосредственностью. Простота всех движений, приемов и речи была господствующей чертой во всей его фигуре, как и в его писаниях. Вообще в это первое свидание Чехов произвел на меня впечатление человека глубоко жизнерадостного. Казалось, из глаз его струится неисчерпаемый источник остроумия и непосредственного веселья, которым были переполнены его рассказы. И вместе угадывалось что-то более глубокое, чему еще предстоит развернуться, и развернуться в хорошую сторону. Общее впечатление было цельное и обаятельное".

   M. П. Чехов, отмечает: "1888-1889 годы были какими-то необыкновенными по душевному подъему Антон П-ча. Он всегда был весел, шутил, много и безустали работал, не мог обходиться без людей".

   И все же над всей этой, казалось бы, по-пушкински, по-моцартиански светлой жизнью молодого художника нависла тень.

   Чехов с юных лет привык, "переносить все молча". Он, конечно, не "притворялся" веселым, жизнерадостным, хотя бы уже потому, что не умел притворяться. Он чувствовал себя на большом творческом подъеме.

   Но в скрытой глубине его души поднимались тяжелые волны, все невыносимее становились приливы тоски, которую Чехов, ото своему обыкновению избегая и "громких" и "жалких" слов, называл скукой.

   Замечание М. П. Чехова о том, что его брат не мог обходиться без людей, свидетельствовало не только о веселой общительности Антона Павловича. За этим скрывалось и нечто иное.

   "Я положительно не могу жить без гостей,- писал Чехов. - Когда я один, то мне почему-то делается страшно".

   Это признание представляется очень неожиданным на столь, казалось бы, светлом фоне его жизни.

   Среди невеселых видений, посещавших его, была темная, грязная лестница, в пролет которой бросился Гаршин.

   "Интересно, что за неделю до смерти он знал, что бросится в пролет лестницы, и готовился к этому концу. Невыносимая жизнь! А лестница ужасная. Я ее видел: темная, грязная".

   Он любил Гаршина, чья жизнь разбилась о каменную стену тюрьмы - победоносцевской России. Хрупкий образ автора "Красного цветка" прочно владел воображением Чехова, возникая то в "Припадке", то - через четыре года после самоубийства Гаршина - в знаменитой "Палате No 6", в фигуре Ивана Дмитрича Громова. Повышенно-чуткая восприимчивость к боли, страданию, унижению человека, незащищенность детски-чистой души, страстное возмущение ложью, насилием, тонкая, нервная впечатлительность - все эти гаршинские черты, воспроизведенные Чеховым уже в образе студента Васильева, героя "Припадка", доведенного до грани безумия зрелищем унижения человека, характеризуют и психически больного Громова. Когда Громов сходил с ума, ему "казалось, что насилие всего мира скопилось за его спиной и гонится за ним". Это представление преследовало и Гаршина, толкая его к гибели. Оно было знакомо многим и многим людям в тогдашней России.

   Чехов был более защищенным, чем Гаршин и люди "гаршинского склада", как назвал он и письме героя "Припадка". Но ведь эта защищенность не свалилась к нему с неба. Он вооружил свою душу, воспитывая в себе силу для того, чтобы уметь противостоять действительности, не поддаваться отчаянию. Но потому-то он так глубоко чувствовал людей "гаршинского склада", так тонко воспроизводил их, что и в его душе были те же черты. Его чуткость к страданию, лжи, насилию была столь же острой и мучительной.

   Автору "Степи", поэту счастья, жизнь казалась невыносимой.

   Не только это чувство мучило его. Все чаще появлялся перед ним грозный призрак душевной пустоты, той "скуки", о которой писал он в своих письмах. Это сложное и, казалось бы, столь неожиданное для Чехова чувство, вызывавшее апатию, нежелание писать, неуважение к написанному, было, быть может, наибольшей опасностью из всех многочисленных опасностей, угрожавших его таланту. Оно, это чувство, заставляло руки опускаться.

   Именно в эти "счастливые" годы признания и славы его начал терзать вопрос: для чего он пишет? Делом он занимается или пустяками? Угнетающее чувство пустоты возникало от неуверенности в том, что его труд кому-то нужен, полезен.

   "Бывают минуты, когда я положительно падаю духом, - признавался он Суворину в декабре 1888 года. - Для кого и для чего я пишу? Для публики?.."

   Подразумевая под "публикой" массу мещанской, обывательской интеллигенции, Чехов говорит, что "она необразована, дурно воспитана, а ее лучшие элементы не добросовестны и не искренни по отношению к нам. Нужен я этой публике или не нужен, понять я не могу. Буренин {Видный "нововременский" реакционный публицист.} говорит, что я не нужен и занимаюсь пустяками. Академия дала премию, - сам чорт ничего не поймет. Писать для денег? Но денег у меня никогда нет и к ним я от непривычки иметь их почти равнодушен. Для денег я работаю вяло. Писать для похвал? Но они меня только раздражают. Литературное общество, студенты, Евреинова, Плещеев, девицы и проч. расхвалили мой "Припадок" во-всю, а описание первого снега заметил один только Григорович. И т. д. и т. д. Будь же у нас критика, тогда бы я знал, что я составляю материал - хороший или дурной, все равно, что для людей, посвятивших себя изучению жизни, я так же нужен, как для астронома звезда. И я бы тогда старался работать и знал бы, для чего работаю". А теперь, говорит Чехов, и он сам и все писатели его поколения "похожи на маньяков, пишущих книги и пьесы для собственного удовольствия. Собственное удовольствие, конечно, хорошая штука, оно чувствуется, пока пишешь, а потом?"

   Суворин ответил, совершенно не поняв, что перед ним один из трагических документов русской литературы, что, дескать, ему, Чехову, "рано жаловаться". Смысл ответа Суворина был в том, что Чехов избаловался успехом и вроде как "с жиру бесится".

   Обвинение Чехова в том, что он "жалуемся", было для него обидным.

   "Рано мне жаловаться, - разъясняет он в своем ответе, - но никогда не рано спросить себя: делом я занимаюсь, или пустяками? Критика молчит, публика врет, а чувство мое мне говорит, что я - занимаюсь вздором. Жалуюсь я? Не помню, каков тон был у моего письма, но если это так, то я жалуюсь не за себя, а за всю нашу братию, которую мне бесконечно жалко".

   Вот какие мысли приходили к нему под звуки музыки, смеха, веселых женских голосов в его благополучном "комоде".

   Сомнения в моральной оправданности своего писательского труда, в его серьезности пришли к нему как раз тогда, когда он стал знаменит.

   Он считал, что литература должна быть необходима для жизни, как хлеб, как воздух. А если этого нет, если у писателя нет уверенности в такой необходимости его труда, то и занятие литературой - просто вздор.

   Русская литература всегда отвечала на вопрос: что делать?

   Поняв, что он обладает талантом влиять на души многих людей, Чехов, с его чувством, что он - человек "обязанный, законтрактованный сознанием долга и совестью", с его представлением о страшной ответственности литературы, ощутил необходимость отдать себе ясный и точный отчет в том, куда и зачем он зовет своего читателя.

   Отсутствие у писателя ясной цели, "общей идеи" он считал болезнью, "которая для художника хуже сифилиса и полового истощения... писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими... имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая не даром приходила и тревожила воображение... Лучшие из них реальны и пишут жизнь такой, какая она есть, но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели. Вы кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет вас. А мы? Мы! мы пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше - ни тпрру ни ну... Дальше хоть плетями нас стегайте. У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей и в нашей душе хоть шаром покати..."

   Каждая строчка в этом письме "пропитана, как соком", мукой и страстью великого русского писателя, его чувством долга перед своим народом, сознанием, что он обязан указывать своими произведениями пути к иной, справедливой и чистой жизни.

   Чехову казалось, что в его произведениях жизнь изображается только такою, какова она есть. Он ошибался, судя себя своим строгим судом. Разве не чувствуем мы в той же "Степи" дыхание свободного ветра богатырской жизни, которая должна восторжествовать на родной земле!

   Но он не мог удовлетвориться только тоской о прекрасном будущем, только изображением невыносимости тогдашней жизни. Нет, как русский писатель, он считал себя обязанным ясно ответить читателю на вопрос: что делать?

   Писатели шестидесятых годов прямо отвечали на этот вопрос. Знаменитый русский роман так и назывался: "Что делать?"

   Чехов полагал, что русский писатель обязан ответить на этот вопрос и в новую эпоху жизни родины.

  

   ...Ты сам - свой высший суд;

   Всех строже оценить умеешь ты свой труд.

   Ты им доволен ли, взыскательный художник?

  

   Чехов не колеблясь отвечал на суровый пушкинский вопрос. Он умел поистине всех строже оценить свой труд. Взыскательный художник, он не был им доволен.

   Ему казалось, что и сам он и все художники его поколения дают читателю "лимонад", в то время как нужен крепкий напиток. "Разве Короленко, Надсон и все нынешние драматурги не лимонад? - с горечью спрашивал он. - Разве картины Репина или Шишкина кружили вам голову? Мило, талантливо, вы восхищаетесь и в то же время никак не можете забыть, что вам хочется курить".

   Конечно, он был несправедлив к Репину и другим художникам, как был несправедлив к себе. Ему искренно казалось, что и сам он только "мил и талантлив", в то время как надо "глаголом жечь сердца людей", звать их к подвигу, к действию, как звала тень отца Гамлета. Так бунтовал в Чехове его гений, не желавший быть просто талантом.

   Он чувствовал историческую исчерпанность прежних идеалов, необходимость новых ответов на "проклятые вопросы". Но все те ответы, которые давались различными идеологами его эпохи на страницах тогдашних журналов и газет, представлялись ему столь же мимоидущими, как и все критические статьи.

   Казалось бы, он со вниманием должен был прислушиваться к голосу лидера либерального народничества Михайловского, который упрекал его - и, в частности, по поводу "Степи" - как будто бы ведь как раз в том же самом, в чем обвинял себя и сам Чехов. Михайловский непрерывно грыз его за то, что у него, дескать, нет мировоззрения, нет цели, во имя которой он пишет.

   Но упреки Михайловского не слишком трогали Чехова. Он чувствовал, что за ними скрывается желание заставить его исповедывать крохоборческие "идеалы", над мизерностъю которых он посмеивался. Он чувствовал фальшь попыток народников восьмидесятых годов представить себя носителями идеалов "отцов", хранителями наследства шестидесятых годов.

   "Шестидесятые годы, - писал он Плещееву в 1888 году, - это святое время, и позволять глупым сусликам узурпировать его, значит опошлять его".

   Под "глупыми сусликами" он подразумевал всевозможные разновидности мелкотравчатого либерализма, в том числе народнического.

   Он ясно сознавал свою чуждость всем идеологическим направлением, действовавшим на поверхности тогдашней действительности.

   "Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индиферентист", писал он Плещееву в 1889 году, и это было точной самохарактеристикой. В своем творчестве он стоял на много голов выше всех легальных политических группировок своего времени. Здесь все казалось ему мелким, ничтожным. "Где социализм?" опрашивал он в одном из писем и не без горькой иронии отвечал: "Он в письме Тихомирова к царю". Лев Тихомиров был известным ренегатом, одним из хамелеонов, отрекшимся от "Народной воли" после ее разгрома и написавшим покаянное письмо царю. Никакого другого социализма, кроме народнического, Чехов не знал.

   Ленин нарисовал картину эпохи, в тисках которой мучился Чехов.

   "...революционеры исчерпали себя 1-ым марта, в рабочем классе не было ни широкого движения, ни твердой организации, либеральное общество оказалось и на этот раз настолько еще политически неразвитым, что оно ограничилось и после убийства Александра II одними ходатайствами" {В. И. Ленин. Соч., изд. 3, т. IV, стр. 137.}.

   Кто мог помочь Чехову в его тоске? Кому он мог поведать ее?

   Его тоска по настоящей критике была тоской по великим общественным, моральным идеалам, которые могли бы вдохновить литературу, подобно тому как вдохновляла ее в свое время критика Белинского и Чернышевского.

   Ему все больше не нравились его произведения. Он писал в мае 1889 года: "Вот уже два года, я разлюбил видеть свои произведения в печати, оравнодушел к рецензиям, к разговорам о литературе... В душе какой-то застой... Я не разочарован, не утомился, не хандрю, а просто стало вдруг все как-то менее интересно".

   "Мне не нравится, что я имею успех", сказал он в одном из писем. В другом письме он говорил, что ему кажется, что он "обманывает" читателя.

   Зачем писать? - вновь и вновь спрашивал он себя, - если не можешь ответить на главные вопросы.

   В одном из ноябрьских писем 1888 года он написал: "Осмысленная жизнь без определенного мировоззрения - не жизнь, а тягота, ужас".

   Мы знаем, как не любил он громких слов, особенно когда речь шла о его личных переживаниях. И если он употребил такое слово, как ужас, то это показывает, как глубоки были его переживания.

   Для него и все этические вопросы и все то, что относилось к самым интимным сторонам человеческих отношений, - все, все в жизни человека было неразрывно связано, переплетено с вопросом о мировоззрении.

   Один из его рассказов 1888 года - "Огни" - целиком посвящен изображению того, как ложное мировоззрение может зловеще отразиться в сфере личных человеческих отношений. Чехов ведет в этом рассказе прямую борьбу против реакционных, пессимистических идей, весьма "модных" среди большой части интеллигенции того времени. Это идеи бренности всего земного, бесцельности, бессмысленности жизни, - идеи, приходившие от реакционной немецкой философии, связанные с именем Шопенгауэра. Под их прикрытием можно было оправдать и ренегатство и любую подлость - и в области общественной и в области личной жизни.

   Герой рассказа, инженер Ананьев, так характеризует это упадочническое мышление:

   "- Тогда, - говорит он, - в конце семидесятых годов, оно начинало входить в моду у публики и потом, в начале восьмидесятых, стало понемногу переходить из публики в литературу, в науку и политику. Мне было тогда не больше 26 лет, но я уж отлично знал, что жизнь бесцельна и не имеет смысла, что все обман и иллюзия, что по существу и результатам каторжная жизнь на острове Сахалине ничем не отличается от жизни в Ницце... что никто на этом свете ни прав, ни виноват, что все вздор и чепуха и что ну его все к чорту!"

   Много видевший, много думавший, зрелый человек, инженер Ананьев на своем тяжелом жизненном опыте убедился в бесчеловечности этих идей, увлекавших его самого в молодости. Он убеждает другого героя рассказа, студента фон-Штенберга, упорно придерживающегося этих упадочнических взглядов, в их глубокой вредности. В подтверждение Ананьев рассказывает историю из своей молодости, под влиянием которой он со стыдом и ужасом проклял соблазнявшую его философию. Она, эта философия, привела его в молодые годы к тому, что он совершил, по его словам, "зло, равносильное убийству".

   Как-то он приехал из столицы, закончив курс в высшем учебном заведении, на несколько дней в свой родной город, где вырос и учился в гимназии. Здесь он встретился с молодой женщиной, которую знал еще гимназисткой: тогда ее звали "Кисочкой", и он "был по уши влюблен в нее". Кисочка и теперь сохранила всю свою прелесть и чистоту. Но она глубоко несчастлива. Как и многим тогдашним хорошим девушкам, мечтавшим о разумной и чистой жизни, ей пришлось выйти замуж в этом маленьком провинциальном городке за грубого, ничтожного человека, и вся ее жизнь стала несчастьем, она "как в яме". Она бесконечно рада встрече с человеком из столицы, студентом, другом первой юности. Он в ее глазах - воплощение всего светлого, честного, передового. Она смотрит на него с наивным обожанием, обращенным даже не столько к нему, сколько к тому чистому, идейному, о чем она мечтала в ранней юности и от чего так далека ее теперешняя жизнь.

   А у него на уме совсем другое. И так как "нет ни правых, ни виноватых на этом свете" и все "суета сует", жизнь не имеет никакого смысла, все живое обречено на смерть и т. д. и т. п., то он считает вполне возможным в увлечении надавать Кисочке обещаний взять ее с собой "на край света". Для нее их встреча и возникшая между ними близость - это не только любовь, но и переворот всей судьбы, смелый шаг разрыва с мужем, приобщение к настоящей жизни.

   Ананьев же, соблазнив Кисочку, трусливо, как вор, пробирается на вокзал, чтобы уехать из города. Но в вагоне, с наступлением ночи, когда он "один-на-один остался со своей совестью", перед ним встал образ обманутой доверчивой женщины, и он уже ясно чувствовал себя убийцей. Чтобы заглушить муки совести, он постарался прибегнуть к своим привычным "спасительным" идеям о бренности всего сущего. Но они на этот раз не только не "помогли", а, наоборот, представились во всей своей преступной сущности. Ананьев впервые отдал себе отчет в ненормальности этой философии. "Нормальное же мое мышление, как мне теперь кажется, началось только с того времени, когда я принялся за азбуку, т. е. тогда, когда совесть погнала меня назад в N., и я, не мудрствуя лукаво, покаялся перед Кисочкой, вымолил у нее, как мальчишка, прощение и поплакал вместе с ней..."

   Инженер Ананьев своим рассказом не переубеждает студента фон-Штенберга. Ананьеву помог разобраться в бесчеловечной сущности разделявшейся им философии его "здоровый, сильный русский мозг". И в самом деле, не для русского человека - бесчеловечная философия.

   Фон-Штенберг говорит Ананьеву еще в начале их спора: "От наших мыслей никому ни тепло, ни холодно". И именно это замечание Штенберга дает повод Ананьеву рассказать свою историю.

   Нет, от наших мыслей именно бывает людям и тепло и холодно, и светло и темно. Ужасно было Кисочке узнать, что даже тот, кого она считала чистым, передовым человеком, способен на обман. Если и без того она жила, "как в яме", то во что же превратилась ее жизнь после встречи с Ананьевым!

   Весь рассказ убеждал читателя в том, что мысль, идея, мировоззрение имеют колоссальное значение, что ложное мировоззрение может привести к "злу, равносильному убийству".

   Это еще раз возвращает нас к тому чувству, которое владело Чеховым,- к его сознанию своей страшной ответственности за мысли, идеи своих произведений.

   В качестве врача Чехов, подобно своему доктору Астрову в "Дяде Ване", мучительно переживал случаи неблагоприятного для пациента исхода болезни, чувствуя свою вину и тогда, когда, как говорят, медицина бессильна.