Чехов Антон Павлович - В. Ермилов. Чехов

нец, выбрать любую тему, не связанную с трудной поездкой?

   Несомненно, что Антон Павлович хотел написать научный труд. Но несомненно и то, что он излагал далеко не все мотивы своего решения о поездке на Сахалин и тем самым, "вводил в заблуждение" и своих родных, и своих знакомых, и, добавим, своих биографов. Один из последних, основываясь на объяснениях Чехова, свел все мотивы поездки к следующему: "В скучной и нудной жизни", которую до сих пор влачил Чехов, таких "двух-трех дней" не было (Антон Павлович Писал в одном из писем, что в его поездке, вероятно, встретятся таких "два-три дня", о которых он будет вспоминать всю жизнь с восторгом или горечью.- В. Е.), а надо, чтобы они были, иначе нечем будет жить! Вот как нам представляется настоящее объяснение неожиданного для всех решения Чехова поехать на Сахалин" {Юр. Соболев. Чехов. М., 1944, стр. 160.}.

   Биограф не замечает, что он ничего не ответил на главный вопрос: почему же для ярких двух-трех дней надо было ехать на Сахалин, а не, скажем, в Ниццу?

   Всерьез связывать с Сахалином желание Чехова "встряхнуться" попросту дико. Чехов очень хорошо знал, что Сахалин, превращенный царским правительством в место каторги и ссылки, стал островом ужасов. Он отдавал себе полный отчет в том, что ему предстоит встретиться с сосредоточением в одном месте всех возможных видов человеческого унижения и страдания. Со своим повышенным чутьем к страданию и боли он готовился к тому, что его пребывание на Сахалине будет для него сплошной мукой.

   Ключ к разгадке наиболее важных мотивов решения Чехова следует искать в двух его высказываниях. Одно из них мы встречаем в ответе на недоуменный вопрос Суворина: зачем Антону Павловичу понадобился Сахалин? Суворин писал, что поездка не имеет никакого смысла, потому что, дескать, Сахалин никому не нужен и не интересен.

   Прежде чем перейти к отповеди Суворину, Чехов сначала подчеркивает полное отсутствие у него каких-бы то ни было претензий.

   "Еду я совершенно уверенный, что моя поездка не даст ценного вклада ни в литературу, ни в науку: не хватит на это ни знаний, ни времени, ни претензий".

   Далее он приводит в объяснение своего путешествия не главный, но действительно имевший для него известное значение мотив: "Поездка - это непрерывный полугодовой труд, физический и умственный, а для меня это необходимо, так как я... стал уже лениться. Надо себя дрессировать".

   После всего этого он переходит к главному. Тут-то и прорывается и его раздражение письмом Суворина, и признание подлинных мотивов путешествия.

   "...Вы пишете, что Сахалин никому не нужен и ни для кого не интересен. Будто бы это верно?.. Не дальше, как 25-30 лет назад, наши же русские люди, исследуя Сахалин, совершали изумительные подвиги, за которые можно боготворить человека, а нам это не нужно, мы не знаем, что это за люди, и только сидим в четырех стенах и жалуемся на то, что бог дурно создал человека. Сахалин - это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный. Работавшие около него и на нем решали страшные, ответственные задачи...

   ...Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей... виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это неинтересно".

   И Антон Павлович как бы спохватывается: не звучит ли все это претенциозно, не получается ли что-то вроде декларации, провозвещающей великие результаты его поездки? И он возвращается к первоначальному скромно-будничному тону письма.

   "Нет, уверяю вас, Сахалин нужен и интересен, и нужно пожалеть только, что туда еду я, а не кто-нибудь другой, более смыслящий в деле и более способный возбудить интерес в обществе. Я же лично еду за пустяками".

   Другое высказывание Антона Павловича, в котором тоже прорвалось ценное признание, содержится в письме к литератору Щеглову. Тот высказал мнение, что современная критика все же приносит известную пользу писателю. Чехов возражает, что если бы критика в самом деле помогала писателям, то "мы знали бы, что нам делать, и Фофанов не сидел бы в сумасшедшем доме, Гаршин был бы жив до сих пор, Баранцевич не хандрил бы, и нам не было бы так скучно, как теперь, и Вас не тянуло бы в театр, а меня на Сахалин".

   Биограф, объяснивший поездку Чехова на Сахалин только желанием Антона Павловича получить два-три ярких дня, трактует приведенное высказывание Чехова в письме к Щеглову в духе обывательской "скуки" и обывательского же стремления от скуки "проветриться".

   Но мы хорошо знаем, что означала на чеховском языке скука и что означало его недовольство современной ему критикой. Мы знаем, что скучной историей он назвал тоску человека, не имеющего "общей идеи". Его недовольство критикой было связано все с той же тоской по великим целям и идеалам. И именно с этой тоской связывает он свое решение поехать на Сахалин.

   Цель поездки Чехова на Сахалин была связана прежде всего с поисками ответа все на тот же вопрос: что делать?

   В своей эпохе "малых дел", отсутствия идеалов Чехов нашел для себя то, к чему всегда стремились русские писатели: возможность подвига.

   Конечно, он рассмеялся бы, если бы ему сказали, что его путешествие на Сахалин - подвиг. Он сам всячески старался "снизить" свое путешествие, представить его "пустяком". И все же поездка была подвигом. И дело тут не в его болезни, не в трудностях пути, не в изнурительном непрерывном полугодовом труде, а в стремлении прямо, лицом к лицу, сойтись с самой ужасной правдой и рассказать о ней всем.

   Бывает, что писатель отправляется в экзотическое трудное дальнее путешествие под влиянием своего неуспеха, в заботе о своей репутации, о славе. Чехову, как мы знаем, не нравился его успех. Он боялся своей славы, боялся стать "модным писателем". Ему казалось, что он "обманывает" читателя, не указывая ему целей жизни.

   Своей поездкой на Сахалин он хотел "заплатить долг" не столько медицине, сколько своей совести русского писателя.

   Совесть великого народа, русский писатель всегда чувствовал свою ответственность перед народом за всю жизнь страны.

   Когда Чехов пишет: "мы сгноили в тюрьмах миллионы людей", "мы... размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей", то это означает именно то, что написано: Чехов всем существом, своим чувствует, и свою личную ответственность за все преступления царского правительства.

   Критикуя либералов за их приспособление к мерзости царской России, Ленин подчеркивал, что либералы способствуют политическому развращению населения царским правительством, ослабляют "...и без того бесконечно слабое в русском обывателе сознание своей ответственности, как гражданина, за все, что делает правительство" {В. И. Ленин. Соч., изд. 3, т. IV, стр. 147.}.

   Всем своим творчеством Чехов воспитывал в своем читателе это сознание ответственности, потому что у него самого оно отличалось исключительной силой и остротой. И его решение о поездке на Сахалин вытекало из этого сознания.

   Была и еще важнейшая причина для путешествия.

   Чехов знал, что на своем длинном пути он встретит множество людей, увидит жизнь страны. Подмосковье, Петербург, родные южные места, Кавказ, Крым, Украина - всего этого было ему мало в ненасытной его жажде познания родины.

   Антон Павлович готовился к своей поездке со всей присущей ему научной обстоятельностью, дотошностью. Он изучил, проштудировал целую библиотеку трудов по самым различным отраслям науки. История, этнография, геология, биология, уголовное право, тюрьмоведение, метеорология, география - таковы были науки, по-новому, а многие впервые изучавшиеся Антоном Павловичем. "Целый день, - писал он, - сижу, читаю и делаю выписки... Умопомешательство: "Mania Sachalinosa"... Приходится быть и геологом, и метеорологом, и этнографом".

   В апреле 1890 года родные и знакомые проводили Чехова в Ярославль. Там он сел на пароход до Казани, оттуда - по Каме до Перми, затем по железной дороге до Тюмени, и - здравствуй, колесуха, здравствуй, матушка Сибирь!

   Кажется, сама природа решила всячески затруднить Чехову его поездку. Сначала его долго мучил "страшенный холодище" и днем и ночью: весна выдалась необычно поздняя. Потом, с потеплением, пошла такая грязь, что он в своем тарантасе "не ехал, а полоскался". Не раз ему приходилось переплывать сибирские, реки, во время буйного разлива, на лодках, ежеминутно рискуя утонуть. Кое-какие штрихи, дающие представление о поездке, мы получаем из писем Антона Павловича к сестре, обращенных и ко всей семье.

   "...Грязь, дождь, злющий ветер, холод... и валенки на ногах {Сапоги, купленные Антоном Павловичем в дорогу, оказались узки.}. Знаете, что значит мокрые валенки? Это сапоги из студня. Едем, едем и вот перед очами моими расстилается громадное озеро, на котором кое-где пятнами проглядывает земля и торчат кустики - это залитые луга. Вдали тянется крутой берег Иртыша; на нем белеет снег... Начинаем ехать по озеру. Вернуться бы назад, да мешает упрямство и берет какой-то непонятный задор, тот самый задор, который заставил меня купаться среди Черного моря, с яхты, и который побуждал меня делать немало глупостей... Должно быть, психоз. Едем и выбираем островки, полоски. Направление указывают мосты и мостики; они снесены. Чтобы проехать по ним, нужно распрягать лошадей по одиночке... Ямщик распрягает, я спрыгиваю в валенках в воду и держу лошадей... Занимательно! А тут дождь, ветер... Спаси, Царица Небесная!.."

   Описывал он и столкновение своего "тарантасика" с встречными тройками, при котором только случайность спасла его от гибели или инвалидности.

   Несмотря на все трудности пути, настроение Антона Павловича было бодрое. Больше тысячи верст он проехал по Амуру, наслаждаясь мощной красотой пейзажа.

   Его чувство родины расширялось. И горько и радостно было ему. Он видел много грубого, тяжелого, его возмущал дикий произвол, хамство чиновников. Но наблюдения его над крестьянами, над простыми русскими людьми, такими, например, как почтальоны, с повседневным героизмом их труда в тогдашних сибирских условиях, - светлы и радостны. В путевых очерках "Из Сибири" отмечает он разговор с крестьянином, который говорит ему: "Примерно, у нас по всей Сибири нет правды. Ежели была какая, то уж давно замерзла. Вот и должен человек эту правду искать". Рассказывает Чехов о молодой крестьянке и ее муже, которые взяли на время пожить у них ребенка одной проезжей мещанки и так привыкли к нему, что боятся, как бы мать не забрала его у них. Хозяйка со слезами говорит об этой возможности, а мужу ее тоже жалко ребенка, "но он мужчина, и сознаться ему в этом неловко", "Какие хорошие люди!" - не может Чехов удержаться от столь не свойственного ему открытого выражения своих чувств. А в письме к сестре он восклицает: "Боже мой, как богата Россия хорошими людьми!"

   Дальняя дорога, вызывавшая у русских писателей образы беспредельной шири, будившая грусть-тоску о скованной, заколдованной народной силе, томление грядущего счастья! И вот трясся в тарантасе, больной чахоткой, покашливающий, пристально внимательный русский врач и писатель, которого позвала в дальнюю дорогу всегда непоседливая, неугомонная русская совесть.

   Впервые открывалась она, русская дорога, перед Чеховым в такой широте могучего образа родины. Неясное предчувствие расцвета страны, страстной поэзией окрасившее "Степь", утверждалось в его душе. Это еще не было тем захватывающим волнением непосредственной близости счастья, которое так поражает нас в творчестве Чехова второй половины девяностых - начала девятисотых годов. Но уже в этой дальней своей дороге Антон Павлович сделал такую, например, запись в очерках "Из Сибири":

   "На Енисее жизнь началась стоном, а кончится удалью, какая нам и во сне не снилась. На этом берегу Красноярск, самый лучший и красивый из всех сибирских городов, а на том - горы, напомнившие мне о Кавказе, такие же дымчатые, мечтательные. Я стоял и думал: "Какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега".

   Вся необъятная страна вставала перед его взором, со своим даровитым, честным, ищущим правду, великим народом. И чем яснее возникал в его мыслях и чувствах образ величия родной страны, тем больнее было думать о том, что она отдана во власть палачей, тупиц, Пришибеевых, тем сильнее хотелось сказать о том, что больше так жить нельзя!

   По приезде на Сахалин Антон Павлович сразу начал свою грандиозную, лихорадочно-напряженную работу исследователя. Напряженность работы объяснялась тем, что в его распоряжении был очень ограниченный срок - всего три месяца, - иначе, по условиям навигации, ему пришлось бы задержаться на Сахалине на целый год.

   "Не знаю, что у меня выйдет, - писал он в конце своего пребывания на Сахалине, - но сделано мною не мало. Хватило бы на три диссертации. Я вставал каждый день в 5 часов утра, ложился поздно и все дни был в сильном напряжении от мысли, что мною многое еще не сделано. Кстати сказать, я имел терпение сделать перепись всего Сахалинского населения. Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым; употреблял я при переписи карточную систему, и мною уже записано около десяти тысяч человек каторжных и поселенцев. Другими словами, на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной. Особенно удалась мне перепись детей, на которую я возлагаю не мало надежд".

   В октябре он отправился в обратный путь на пароходе. Индия, Сингапур, Цейлон, Порт-Саид, Константинополь, Одесса. В Китайском море ему пришлось пережить сильнейший шторм. В Индийском океане, подстрекаемый все тем же "непонятным задором", он на всем ходу кидался с палубы носовой части и взбирался обратно по веревке, которую ему бросали с кормы. Пышная, ослепительно-яркая природа, пальмовые леса, бронзовые женщины - все было таким странным после Сахалина!..

   "Доволен по самое горло, - писал он Щеглову, - сыт и очарован до такой степени, что ничего больше не хочу и не обиделся бы, если бы трахнул меня паралич или унесла на тот свет дизентерия. Могу сказать: пожил! Будет с меня. Я был и в аду, каким представляется Сахалин, и в раю, т. е. на острове Цейлоне".

   Огромны, богаты, сложны были его впечатления от поездки.

   Каждый день на Сахалине приносил ему потрясения.

   "Я видел голодных детей, - писал он в письме к известному прогрессивному судебному деятелю А. Ф. Кони, - видел тринадцатилетних содержанок, пятнадцатилетних беременных. Проституцией начинают заниматься девочки с 12 лет. Церковь и школа существуют только на бумаге, воспитывают же детей только среда и каторжная обстановка".

   Если мы вспомним рассказы Чехова о детях, проникнутые нежной любовью к детворе, его боль за малейшую обиду, наносимую ребятам, то поймем, чего стоили Антону Павловичу встречи и разговоры с сахалинскими детьми.

   Он вывез с Сахалина горечь на всю свою жизнь.

   И все же поездка дала ему много новых внутренних сил, новое мужество, подняла его идейное сознание, его творческое самочувствие.

   "Мое короткое сахалинское прошлое представляется мне таким громадным, что когда я хочу говорить о нем, то не знаю, с чего начать, и мне всякий раз кажется, что я говорю не то, что нужно".

   "Какой кислятиной я был бы теперь, если бы сидел дома! До поездки "Крейцерова соната" была для меня событием, а теперь она мне смешна и кажется бестолковой. Не то я возмужал от поездки, не то с ума сошел - чорт меня знает".

   Мы ясно чувствуем уже по самим интонациям этих замечаний Чехова, как ходят в нем какие-то широкие светлые волны, что-то океански-огромное просится наружу.

   Перед тем как засесть за книгу "Остров Сахалин", Антон Павлович совершил свое первое полуторамесячное заграничное путешествие. Вена, Венеция, Болонья, Флоренция, Рим, Неаполь, Генуя, Ницца, Париж промелькнули перед ним.

   Италия очаровала его так же, как когда-то Гоголя.

   Все, что свидетельствовало о более передовом, чем в тогдашней России, уровне жизни в западноевропейских странах, он отмечал с горечью русского патриота. Несмотря на всю силу обаяния великолепных европейских городов, на более свободный, по сравнению с царской Россией, воздух буржуазно-демократических стран, несмотря на все свое преклонение перед сокровищами европейской культуры и искусства, он и тут сохраняет свою трезвость. На все смотрит он глазами русского человека.

   Посмотрев выставку картин в Париже, он пишет с гордостью за русское искусство: "Русские художники гораздо серьезнее французских... В сравнении со здешними пейзажистами, которых я видел вчера, Левитан король".

   Его оскорбляет сытая наглость буржуазии. Монте-Карло представилось ему сгустком буржуазной пошлости, чем-то вроде мирового "роскошного ватер-клозета. В воздухе висит что-то такое, что, вы чувствуете, оскорбляет вашу порядочность, опошляет природу, шум моря, луну".

   По возвращении в Россию Антон Павлович садится за "Остров Сахалин", одновременно работая и над другими произведениями.

   Работа над книгой о Сахалине потребовала новых, дополнительных исследований и изысканий; иной раз, для того чтобы написать одну строчку, Антону Павловичу приходилось прочитывать новые горы книг. Ему хотелось дать читателю точное и научное и художественное представление о Сахалине. "Вчера я целый день возился с сахалинским климатом. Трудно писать о таких штуках, но все-таки в конце концов поймал чорта за хвост. Я дал такую картину климата, что при чтении становится холодно".

   "Остров Сахалин" печатался главами в либеральном журнале "Русская мысль". Эта своеобразнейшая книга, сочетающая глубину и точность подлинно научного исследования с художественностью, явилась потрясающим разоблачительным документом, настоящим ударом по самодержавию, по эксплоататорскому обществу. Верный своей манере внешне бесстрастного повествования, Чехов достигал тем большей силы воздействия на читателя, чем объективнее и "спокойнее" выглядело его исследование.

   Он мечтал о соединении науки с искусством. В одном из его писем есть интереснейшее замечание о родстве научного и художественного мышления и о их будущем синтезе, который представит собою ни с чем не сравнимую силу.

   В своем "Сахалине" он стремился к такому синтезу.

   Книга произвела огромное впечатление и в научных кругах и у широкого читателя. Ее резонанс был настолько силен, что царское правительство вынуждено было даже назначить комиссию на Сахалин для "упорядочения" положения, но, разумеется, практического значения это почти не имело.

   Интересно отметить, что сам Чехов, никогда не бывавший удовлетворенным своими произведениями, был доволен тем, что в его "литературном гардеробе будет висеть и этот жесткий арестантский халат".

   Полезность его чисто художественных произведений представлялась ему сомнительной. Эта же книга делала прямое, бесспорное общественное дело, привлекала внимание к страшным язвам, не давала спокойствия всем и всяческим "милостивым государям". Она была, в глазах Чехова, честным, бесхитростным, но зато несомненным трудом.

  

  

   В начале 1892 года Чехов купил именьице Мелихово, недалеко от Москвы, в Серпуховском уезде, километрах в пятнадцати от станции Лопасня по Московско-Курской железной дороге.

   Мелихово было мелкопоместной усадебкой, запущенной прежними владельцами. Семья Чеховых - Павел Егорович, Евгения Яковлевна, Марья Павловна, Антон Павлович, - все люди, привыкшие к упорному труду, быстро привели усадьбу в порядок и даже придали ей нарядный вид. Низенький деревянный дом с верандой и цветником в глубине старинной рощи, поэтическое озеро, на высоких деревьях по дороге к дому - скворечники с надписью: "Братья Скворцовы", безупречная чистота повсюду.

   От всего стиля жизни Чеховых в Мелихове веяло изяществом, чистотой, трудом.

   По своему обыкновению, Антон Павлович работал от раннего утра до позднего вечера. Но много времени отнимали у него и крестьянские дела.

   С раннего утра стекались к дому Чеховых крестьяне за врачебной помощью. Марья Павловна, бывшая "душой" дома, помогала Антону Павловичу во всем, в том числе и в лечении больных, выдаче лекарств, перевязках и т. д.

   Чехов жил всею жизнью деревни. Крестьяне его полюбили. Он рассказывал, что когда он проходит по деревне, то женщины встречают его "приветливо и ласково, как юродивого".

   Пишущему эти строки довелось услышать замечательную речь современника Чехова, одного из мелиховских крестьян, ныне колхозного бригадира, на открытии дома-музея имени А. П. Чехова в Мелихове в сентябре 1944 года. Нельзя было слушать без волнения слова старого крестьянина о том, что он считает себя и своих односельчан виновными в болезни и ранней смерти Антона Павловича. Слишком, дескать, огорчали они его своими делами, просьбами, болезнями, всей тяжелой докукой той, ушедшей в прошлое, крестьянской жизни. В памяти вставали картины "Мужиков", "Новой дачи", "В овраге", думалось о том, какою проклятой ловушкой была жизнь старой деревни, как все было темно, запутанно, безвыходно. И кого же можно винить в том, что Чехов мучился вместе с "мужиками" мужицким горем!

   Он вел большую общественную работу как гласный земства, был попечителем сельского училища, строителем школ (разумеется, на свои средства), санитарным врачом, участвовавшим в борьбе с холерой.

   Во время холерной эпидемии, когда Антон Павлович (безвозмездно) взял на себя заведывание холерным участком, на его долю выпала особенно тяжелая работа. Средств у земства не было; кроме одной парусиновой палатки, во всем участке у Антона Павловича не было походного барака, и ему приходилось ездить по соседним фабрикантам и убеждать их принять участие в борьбе с холерой. Многие из них принимали Чехова как назойливого просителя. Однако благодаря его энергии и настойчивости "скоро весь участок, в котором было до 25 деревень и сел, покрылся целой сетью необходимых учреждений. Несколько месяцев Антон Павлович почти не вылезал из тарантаса. В это время ему приходилось и ездить по участку, и принимать больных у себя на дому, и заниматься литературой. Разбитый, усталый, возвращался он домой, но держал себя дома так, точно делает пустяки, отпускал шуточки..." (М. П. Чехов).

   Участие в борьбе с холерой, завязавшиеся связи с земскими деятелями и привели к тому, что Чехов был избран в земские гласные. Михаил Павлович рассказывает, что Чехов "охотно посещал земские собрания и участвовал в рассмотрении многих земских вопросов. Но наибольшее внимание его обращали на себя народное здравие и народное просвещение... Он живо интересовался тем, какие намечены к постройке новые дороги, какие предположено открыть новые больницы и школы. Между прочим, ему обязано местное население проведением шоссе от станции Лопасня до Мелихова и постройкой школ в Талеже, Новоселках и Мелихове. Он строил эти школы с увлечением. Он сам составил для них планы, сам покупал материал и сам следил за их постройкой. Эти школы были его детищем. Когда он говорил о них, то глаза его зажигались, и видно было, что если бы ему позволили средства, то он выстроил бы их не три, а множество. Я помню его видную фигуру на открытии школы в Новоселках, когда мужики подносили ему образ и хлеб-соль... совсем не мастер говорить публично, он конфузливо отвечал на их благодарность, но по лицу его и по блеску его глаз видно было, что он был доволен".

   В общественной работе Чехову был так же противен дилетантизм, как и в области искусства. Он делал все всерьез, обдумывал каждую мелочь до конца.

   Конечно, все это было лишь жалким кусочком той общественной жизни, о которой он тосковал.

   Но в художественном отношении Мелихово дало Чехову очень много, обогатив его новым знанием жизни.

   Антон Павлович и в Мелихове не мог жить без гостей. Он звал к себе всех, кто был ему хоть сколько-нибудь приятен. В Мелихове часто слышались звуки музыки, пения, декламации. Чехов часто выезжал в Москву. У него появилось много приятельских связей в разнообразных либеральных, демократических интеллигентских кругах. Каждый его приезд в Москву был праздником для его приятелей и знакомых. Все его произведения печатаются уже только в наиболее прогрессивных изданиях.

   Мелиховский период - 1892-1898 годы - время высокого подъема, полного расцвета чеховского гения.

  

  

   Путешествие на Сахалин расширило у Чехова чувство жизни, чувство родины. Все невыносимее становилась для него теснота, тюремная духота всей тогдашней русской жизни. Томление человека, запертого в четырех стенах, достигло теперь особенной остроты.

   "Ах, подруженьки, как скучно!" - восклицает он в письме 1891 года. - Если я врач, то мне нужны больные и больница; если я литератор, то мне нужно жить среди народа, а не на Малой Дмитровке с мангусом {Mангусы - зверьки из породы ихневмонов, вывезенные Антоном Павловичем с Цейлона.}. Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни, хоть маленький кусочек, а эта жизнь в четырех стенах, без природы, без людей, без отечества, без здоровья и аппетита - это не жизнь..."

   Вся тогдашняя русская жизнь казалась ему жизнью в четырех стенах, с тюремными надзирателями, с тремя решетками, - жизнь без политики, без общественности.

   Так возникает знаменитая "Палата No 6", быть может, самое страшное произведение русской литературы. Недаром молодой Владимир Ильич рассказывал своей сестре Анне Ильинишне: "Когда я дочитал вчера вечером этот рассказ, мне стало прямо-таки жутко, я не мог остаться в своей комнате, я встал и вышел. У меня такое ощущение, точно я заперт в "палате No 6" {А. И. Ульянова-Елизарова. Воспоминания об Ильиче. М., 1934, стр. 44-45.}.

   Трудно даже оценить общественное значение этого произведения в деле психологической подготовки революции, мобилизации всех сил протеста, ненависти против самодержавия. "Палата No 6" явилась одним из важнейших симптомов начинавшегося общественного подъема, одним из наиболее заметных обозначений исторического рубежа между восьмидесятыми и девяностыми годами, между эпохой упадка и эпохой подъема.

   Предельно просты фабула и сюжет рассказа.

   В глухом провинциальном городке, заброшенном вдали от железной дороги, находится больница, которою вот уже двадцать лет заведует доктор Андрей Ефимыч Рагин. Больница находится в полной запущенности: грязь, заброшенность больных, воровство. Когда-то, очень давно, доктор Рагин энергично работал, пробовал добиваться улучшений, но скоро убедился в безнадежности всех попыток упорядочить дело. Столкнувшись с всеобщим равнодушием, он пришел к выводу, что существование такой больницы глубоко безнравственно, но что стену лбом не прошибешь, зло не им придумано, и у него не остается никакого выхода, кроме чисто формального выполнения своей должности. Он замкнулся в своей квартире и ушел в чтение философских и исторических книг, сопровождаемое графинчиком водки с огурцом. Мягкий, деликатный человек, не способный ни на какое проявление воли, Рагин не решается давать распоряжения даже своей кухарке. "Он осторожно подходит к кухонной двери, кашляет и говорит:

   - Дарьюшка, как бы мне пообедать..."

   Исчерпывающая характеристика доктора Рагина дана в следующих словах:

   "Андрей Ефимыч чрезвычайно любит ум и честность, но чтоб устроить около себя жизнь умную и честную, у него не хватает характера и веры в свое право".

   Постепенно он создает себе целую философскую концепцию. "Свободное и глубокое мышление, которое стремится к уразумению жизни, и полное презрение к глупой суете мира, - вот два блага, выше которых никогда не знал человек. И вы можете обладать ими, хотя бы всю жизнь жили за тремя решетками". Таков его символ веры. "Покой и довольство человека не вне его, а в нем самом". А поэтому незачем хлопотать, надрываться, бороться, стараться упорядочить, устроить жизнь. "Марк Аврелий сказал: "Боль есть живое представление о боли: сделай усилие воли, чтоб изменить это представление, откинь его, перестань жаловаться, и боль исчезнет".

   В то время как Андрей Ефимыч предавался таким размышлениям, все дальше уходя от действительности, в больнице полновластно распоряжались воры и грабители, а блюстителем порядка являлся больничный сторож Никита. Это грубый и тупой исполнитель, жестоко избивающий больных, запертых в психиатрической палате, палате No 6, за малейшее отклонение от тюремного режима.

   Как-то случайно зайдя в палату No 6, Андрей Ефимыч обратил внимание на интеллигентного больного и, разговорившись с ним, с радостью обнаружил в нем острый, живой ум. Доктора привлек весь облик этого человека, напряженно мыслящего, тонко чувствующего, невыносимо страдающего. Постепенно доктор пристрастился к беседам с больным. Это был единственный человек во всем городе, с которым Андрей Ефимыч мог беседовать на философские темы. Рагин испытывает высокое умственное наслаждение от разговоров с ним, несмотря на то, что их беседы всегда принимают характер острого спора. Больной - Иван Дмитрич Громов - держится образа мыслей, резко противоположного образу мыслей Андрея Ефимыча. Громов доказывает необходимость действия, борьбы за свободу, протестует всем своим существом против угнетения, рабства, произвола, его речи представляют собою, как говорит Чехов, "попурри из старых, но недопетых песен". Это "песни" шестидесятых-семидесятых годов, песни о свободе. Чехову ясно, что кто-то еще споет их по-новому!

   Громов разоблачает бесчеловечный смысл философии Андрея Ефимыча, хотя сам Андрей Ефимыч, добрый, безупречно честный человек, конечно, далек от какой бы то ни было "бесчеловечности". "Видите вы, например, как мужик бьет жену. Зачем вступаться? Пускай бьет, все равно оба помрут рано или поздно... Нас держат здесь за решеткой, гноят, истязуют, но это прекрасно и разумно, потому что между этой палатой и теплым, уютным кабинетом нет никакой разницы. Удобная философия: и делать нечего, и совесть чиста, и мудрецом себя чувствуешь... Да! Страдания презираете, а небось прищеми вам дверью палец, так заорете во все горло!"

   Частые беседы доктора с больным, общая чудаковатость Андрея Ефимыча, происходящая от одиночества и полной изоляции от жизни, дают основание окружающим заподозрить, что доктор сам сошел с ума. Помощник Рагина Хоботов, карьерист, претендующий на его место и считающий Андрея Ефимыча, у которого нет ни копейки, порядочным пройдохой, ловко использует положение. Андрея Ефимыча признают сумасшедшим и запирают в ту же палату No 6.

   И тут терпит жестокий крах вся его философская система. Ему и в голову не приходит теперь вспомнить о том, что ведь можно быть счастливым и за тремя решетками! Напротив, вместе с поддерживающим его Иваном Дмитричем Громовым он устраивает настоящий бунт против насилия и произвола. Никита избивает обоих своими железными кулаками. Андрей Ефимыч падает на койку, "и вдруг в голове его, среди хаоса, ясно мелькнула страшная, невыносимая мысль, что такую же точно боль должны были испытывать годами, изо дня в день, эти люди" - и Иван Дмитрич и все другие, заключенные в палате No 6. "Как могло случиться, что в продолжение больше, чем двадцати лет, он не знал и не хотел знать этого? Он не знал, не имел понятия о боли, значит, он не виноват, но совесть, такая же несговорчивая и грубая, как Никита, заставила его похолодеть от затылка до пят".

   На другой день доктор Рагин умер от апоплексического удара.

   Вся Россия увидела в рассказе символическое выражение тупой силы самодержавия в образе Никиты, увидела себя самое запертой в палате. Юный Ленин высказал чувство всей страны, пораженной простой и неотразимой силой чеховских образов. "Палата No 6" звала к борьбе с многообразным Никитой.

   И вместе с тем многие и многие Андреи Ефимычи услышали незаглушимый голос совести, грозный удар молота. Совесть, русская совесть в лице Чехова говорила им: "Это вы, милые, деликатные, гуманнейшие, честнейшие Андреи Ефимычи, - именно вы, а не кто-нибудь другой, - гноите людей в тюрьме, в гигантской "палате No 6" и сваливаете все на "красноносых смотрителей", подобно тому, как честнейший доктор Рагин в течение двадцати лет гноил несчастных людей в застенке, сваливая все на Никиту! Вы виноваты во всех преступлениях царского правительства тем, что не боретесь с ними, услаждая себя различными успокоительными философиями! Знаменательно, что Иван Дмитрич Громов в своих обличениях Андрея Ефимыча употребляет слова из приводившегося нами письма Чехова к Суворину: "мы сгноили в тюрьмах", писал Чехов; "нас держат здесь за решеткой, гноят, истязуют", говорит Громов.

   Чехов ударил своим молотом не только по самодержавию, но нанес неотразимый удар и всем видам и формам интеллигентского "прекраснодушия", отказа от борьбы, какими бы рассуждениями это ни прикрывалось, в частности и толстовскому реакционному учению о "непротивлении злу насилием" (под влиянием которого Чехов находился некоторое время).

   Правда, раскрытая Чеховым в "Палате No 6", была трагической для него самого. Какой же выход возможен из тюрьмы, кто же сломает, взорвет "палату No 6", кто споет "недопетые песни"? Этого Чехов не знал. Он знал только одно: насилию нужно противопоставить силу, зрелость гнева, не вспышки бессильной ярости, а упорную, повседневную борьбу. Мил и обаятелен Андрей Ефимыч, в своей кроткой, такой тонко-интеллигентской беспомощности перед пошлостью и грубостью жизни, но какой же толк от всех его прекрасных качеств! Честен, смел, благороден, правдив Иван Дмитрич Громов, но ведь и он оказался слабым! Очутившись вместе с Громовым заключенным в палате, Андрей Ефимыч говорит Ивану Дмитричу: "Слабы мы, дорогой... Был я равнодушен, бодро и здраво рассуждал, а стоило только жизни грубо прикоснуться ко мне, как я пал духом... прострация... Слабы мы, дрянные мы... И вы тоже, дорогой мой. Вы умны, благородны, с молоком матери всосали благие порывы, но едва вступили в жизнь, как утомились и заболели... Слабы, слабы!"

   Это одна из самых важных, коренных тем всего творчества Чехова девяностых-девятисотых годов: разоблачение слабости тогдашней интеллигенции и призыв к силе! Если когда-то он писал своему брату Александру, что в незаискивающем протесте - вся соль жизни, то теперь он говорил: "соль жизни" - в борьбе, в противопоставлении насилию упорной силы, способной к борьбе до конца.

   Но он не видел носителей такой силы, выразителей такого протеста. Трагедия его жизни и заключалась в том, что он так и не увидел до конца своих дней, не узнал тех людей, которые тогда, когда прогремела на всю страну "Палата No 6", уже готовились насилию противопоставить грозную силу. Эти новые люди - лучшие люди России - читали историю доктора Рагина и Ивана Дмитрича Громова с гневной скорбью, с любовью и уважением к поэтическому гению, к непримиримой совести великого русского писателя. Чехов был одним из любимейших писателей Ленина.

  

  

   В том же 1892 году Антон Павлович напечатал рассказ, представляющий особенно большой интерес для понимания и характера любимого чеховского героя и важнейших особенностей всей эстетики Чехова, всего стиля его творчества.

   Это "Попрыгунья", рассказ о "незаметном", "маленьком" человеке, докторе Дымове. В отличие от слабого доктора Рагина, Дымов - мужественный и сильный человек, чья душевная мягкость, доброта, робкая, всегда немножко виноватая деликатность, простота лишь подчеркивают его железную волю, богатырскую неутомимость в труде, настойчивость в достижении цели, героическую преданность своей науке.

   В жизни Дымова случилось то же несчастье, что и в жизни Абогина из рассказа "Враги": Дымову изменила жена, которую он любит со всего силою большой, цельной и чистой натуры. В отличие от Абогина, Дымов. Глубоко человечен в своем горе.

   Жена Дымова - "попрыгунья", отдавшая всю свою жизнь поискам "великого человека", изящная дилетантка, обнаруживающая способности в разнообразных сферах искусства. Она окружена знаменитостями, блестящими людьми с громкими именами, художниками, артистами, писателями. Но она жадно ищет все новых и новых "великих людей".

   Среди знаменитостей, окружающих его жену, доктор Дымов представляется слишком обыкновенным, ординарным, незначительным.

   Ольге Ивановне, жене Дымова, как и ее знакомым, Дымов кажется только "славным малым", ни в какое сравнение, конечно, не могущим итти со столь блестящими людьми.

   А когда Дымов умирает, заразившись дифтеритом от мальчика, у которого высасывал через трубочку дифтеритную пленку, то один из его коллег, доктор Коростелев, говорит Ольге Ивановне:

   "- Умирает, потому что пожертвовал собой... Какая потеря для науки! - сказал он с горечью. - Это, если всех нас сравнить с ним, был великий, необыкновенный человек! Какие дарования! Какие надежды он подавал нам всем! - продолжал Коростелев, ломая руки. - Господи боже мой, это был бы такой ученый, какого теперь с огнем не найдешь...

   Коростелев в отчаянии закрыл обеими руками лицо и покачал головой.

   - А какая нравственная сила! - продолжал он, все больше и больше озлобляясь на кого-то. - Добрая, чистая, любящая душа - не человек, а стекло! Служил науке и умер от науки. А работал, как вол, день и ночь, никто его не щадил, и молодой ученый, будущий профессор, должен был искать себе практику и по ночам заниматься переводами, что бы платить вот за эти... подлые тряпки!

   Коростелев поглядел с ненавистью на Ольгу Ивановну..."

   Она не заметила, не поняла, что тот великий человек, поисками которого она занималась всю свою жизнь, жил рядом с нею. Она проглядела, "пропрыгала" главное, не поняла ни красоты, ни силы Дымова, не сумела увидеть необыкновенное в обыкновенном.

   Во всем облике Дымова читатель угадывал черты большого русского ученого типа Сеченова. Чехов глубоко чувствовал национальный характер людей этого склада, повседневный героизм их исполинского труда, их беспредельную скромность, нравственную силу, несгибаемое упорство, благородную любовь к родине и народу, преданность делу культуры. Создавая образ Дымова, Чехов вложил в него свое восхищение и преклонение перед типом русского ученого. Антон Павлович и сам, по всему складу своего характера, своего художественного метода, своего исследовательского отношения к жизни и к писательскому труду, больше чем кто бы то ни было из писателей, приближался к типу русского ученого.

   Дымов глубоко демократичен по всему своему облику, сочетая, подобно самому Чехову, черты простонародности с тонкой интеллигентностью.

   Свой рассказ о докторе Дымове и его жене Чехов сначала назвал: "Великий человек". С таким названием он послал его в редакцию журнала "Север". Но название не удовлетворяло его. Он писал редактору журнала В. Тихонову: "Право, не знаю, как быть с названием моего рассказа. "Великий человек" мне совсем не нравится. Надо назвать как-нибудь иначе - это непременно. Назовите так - "Попрыгунья". Не забудьте переменить".

   Название "Великий человек" было не-чеховским. Несомненно, что оно казалось Антону Павловичу нескромным, претенциозным. Но оно очень верно передает все существо дела.

   Чехов и был художником многих русских маленьких великих людей, тружеников, всегда готовых к самопожертвованию во имя правды, справедливости, науки, - людей с неистребимой жаждой творческого, свободного труда, не могущих примириться с жизнью, не вдохновленной чистой, большой, общей целью, "общей идеей". И черты характера Осипа Дымова - черты национального характера всех этих "маленьких людей", беспредельно близких и дорогих Чехову. Но жизнь была чудовищно несправедлива к ним, равнодушна, холодна; для нее, жизни, все эти люди были только "мелюзгой", и напрасно пропадала их красота, как гибнет напрасно красота степи, никем не воспетая, не замечаемая...

   Среди любимых героев Чехова нет "ни слонов и ни каких-либо других зверей", это обыкновенные русские люди.

   В каждом из них мы ясно видим не только отдельного человека, но и всю его среду, большие социальные массивы, целые пласты самой жизни.

   Современная Чехову критика остро ощущала эту новизну его творчества, но не могла ни правильно определить ее, ни понять всю ее значительность и плодотворность. Так, например, один из критиков заявлял, что "Чехов - первый и последний русский писатель, у которого нет героев". Критик подчеркивал, что "трудно найти писателя, до такой степени согласованного со своей эпохой и средой, из которой он вышел, как Чехов".

   Здесь неправильные формулировки смешаны с верными догадками, критик ощупью подходит к своеобразию чеховского стиля, но не может схватить главное.

   Неверно, конечно, что у Чехова "нет героев". Его творчество отличается как раз небывалым обилием персонажей, глубоко индивидуализированных, похожих и вместе непохожих друг на друга. Верно другое: у Чехова нет такого героя, который был бы взят изолированно от среды. Главным героем Чехова являлась сама объективная действительность, сама жизнь страны, частицами которой были его персонажи.

   Герои дочеховской литературы высоко возвышались над своей средой и не могли являться массовыми персонажами, отличающимися непосредственной типичностью. Таковы были Чацкий, Евгений Онегин, Печорин, Бельтов, Рудин, Левин, Нехлюдов.

   Герой предшествующей русской литературы вступал в конфликт со своей, непосредственно окружавшей его, узкой, маленькой социальной средой привилегированного дворянства, отталкивался от нее для того, чтобы приблизиться к народу.

   Именно отталкивание от своей непосредственной среды и давало этому герою возможность явиться широким типическим обобщением лучших свойств передового русского человека своего времени, лучших черт русского национального характера. С точки же зрения той среды, к которой герои предшествующей русской литературы принадлежали по рождению, все они были исключительными, необыкновенными людьми, по меньшей мере "странными". Вместе с тем у Печориных, Чацких, Рудиных, разумеется, не могло быть и прямых связей с народной массой. Все они были, в большей или меньшей степени, обречены на тот отрыв от народа, который Ленин отмечал у декабристов. Это не могло не влечь за собою в литературе поэтику исключительности, необыкновенности героя.

  

   Чеховский герой непосредственно принадлежит к широкой демократической социальной среде. Чехову чужда поэтика исключительности героев. Это делает его художественный метод особенно интересным и близким для современной советской литературы, с ее массовым героем, который по самой своей природе не может быть оторван от среды, не может противостоять ей.

   Для самого Чехова эти особенности его стиля были вполне осознанными, и он упорно разрабатывал и совершенствовал свои приемы изображения жизни. В одном из писем к Горькому он настаивает на том, что в рассказах фигуры не должны "стоять особняком, вне массы", и хвалит крымские рассказы Горького именно за то, что в них "кроме фигур чувствуется и человеческая масса, из которой они вышли, и воздух, и дальний план, одним словом, всё".

   Даже и в самых маленьких чеховских рассказах всегда чувствуется масса, из которой в