Чехов Антон Павлович - В. Ермилов. Чехов

"justify">   Чехов отказался от прежних приемов характеристики героев, когда писатель, прежде чем заставить своего героя действовать, подробно рассказывает его предшествующую биографию, знакомит с родителями, а то и с предками (излюбленный прием тургеневских характеристик). Чеховские герои всегда раскрываются в самом действии, в поступках или в мыслях и чувствах, непосредственно связанных с действием. Чехов - самый строгий мастер объективной школы в литературе, изучающей человека по его поведению.

   Все это было созданием нового стиля. Но сам новатор, хотя и не мог не понимать, что он делает новое дело о литературе, очень скромно расценивал свое значение.

   Когда в 1888 году Академия наук присудила Антону Павловичу за сборник рассказов, посланный на отзыв без ведома автора, половинную пушкинскую премию, он написал одному из своих приятелей-литераторов, Лазареву-Грузинскому, в ответ на его поздравления:

   "Конечно, премия - большая штука, и не для меня одного. Я счастлив, что указал многим путь к толстым журналам, и теперь не менее счастлив, что по моей милости те же самые многие могут рассчитывать на академические лавры. Все мною написанное забудется через 5-10 лет; но пути, мною проложенные, будут целы и невредимы - в этом моя единственная заслуга".

   Итак, он видел свою единственную заслугу в том, что сумел заставить солидные, толстые журналы допустить на свои страницы "плебейский" жанр рассказа-миниатюры. До Чехова толстые журналы брезговали этим жанром, считая его несерьезным, нелитературным, отождествляя его с "лейкинщиной". Антон Павлович, конечно, вполне правильно указывает свою заслугу. Но ведь она была только внешним выражением неизмеримо большей его заслуги перед русской и мировой литературой - заслуги, заключавшейся в том, что Чехов, говоря словами Маяковского, "сразу смазал карту будняя", подняв жанр миниатюры на уровень монументальных литературных форм, на уровень великого эпоса русской жизни.

  

  

   Вместе с ростом художественного мастерства все более углублялся и образ любимого героя чеховского творчества, того "маленького" русского человека, во имя которого Чехов жил и творил, ответственность перед которым так глубоко чувствовал до конца своих дней.

   Свою борьбу за "маленького человека", за его свободу и достоинство, за правду, за справедливость Чехов вел своими способами, отличными от прямого социального "проповедничества" Толстого, Достоевского, от открытой лирической патетики Гоголя, резкой, подчеркнутой, язвительной сатиры Щедрина, гражданской лирики Некрасова. Моральный, общественный, демократический пафос чеховского творчества был скрыт или под покровом светлого, беззаботного, иногда внешне легкомысленного юмора или - в рассказах более позднего периода - в выработанных Чеховым приемах наружно-бесстрастного, строго объективного повествования.

   Но в каждой строчке, в каждом слове под этим покровом сдержанности и объективности можно было различить страстную любовь к трудовому человеку и презрение к его врагам - к пошлости, праздности, паразитизму.

   Для представления и о сущности художественного метода Чехова, с его внешним, "бесстрастием", и о том, кто был для Чехова другом, любимым героем и кто был для него врагом, рассмотрим один из чеховских рассказов 1887 года.

   Название рассказа - "Враги".

   Здесь изображается горе земского врача Кирилова и горе барина Абогина. Пересечение двух несчастий составляет драматический узел рассказа.

   У Кирилова, пожилого человека сорока четырех лет, умер от дифтерита его единственный ребенок, шестилетний мальчик.

   У Абогина сбежала с любовником жена. Она притворилась смертельно больной, услала мужа за врачом, а сама тем временем покинула дом.

   Кирилов подавлен, ошеломлен своим несчастьем. Все его мысли, движения автоматичны, он не в состоянии ни думать, ни говорить.

   Когда неожиданно появившийся в его квартире Абогин начинает умолять его поехать спасать "умирающую" в имение Абогина, верст за пятнадцать, то Кирилов сначала даже не понимает, о чем идет речь. Затем он объясняет Абогину, что никак не может поехать, потому что умер его мальчик и больная жена не может остаться одна в квартире. Но Абогин умоляет его "совершить подвиг". Наконец Кирилов соглашается. Когда они приезжают в усадьбу, обнаруживается коварная измена madame Абогиной. Обманутый супруг потрясен. Он "вопит":

   "- Низость! Подлость, гаже чего не придумал бы, кажется, сам сатана! Услала затем, чтобы бежать, бежать с шутом, тупым клоуном, альфонсом! О, боже, лучше бы она умерла! Я не вынесу! Не вынесу я!"

   Кирилов, все еще находящийся в забытьи, видит, что его не ведут к "больной", и до него как бы откуда-то издалека начинает доходить смысл слов Абогина. Кирилов постепенно, медленно выходит из своего состояния автоматизма.

   "Доктор выпрямился. Его глаза замигали, налились слезами...

   - Позвольте, как же это? - спросил он, с любопытством оглядываясь. - У меня умер ребенок, жена в тоске, одна на весь дом... Сам я едва стою да ногах, три ночи не спал... И что же? Меня заставляют играть в какой-то пошлой комедии, играть роль бутафорской вещи! Не... Не понимаю!"

   Абогин не слушает Кирилова, он продолжает вопить, ругать себя "колпаком", посвящает Кирилова в тайны своей любви. И доктор окончательно выходит из оцепенения. Он чувствует себя глубоко и тяжело оскорбленным.

   "- Зачем вы все это говорите мне? Не желаю я слушать! Не желаю! - крикнул он и стукнул кулаком по столу. - Не нужны мне ваши пошлые тайны, чорт бы их взял! Не смеете вы говорить мне эти пошлости! Или вы думаете, что я еще недостаточно оскорблен? Что я лакей, которого до конца можно оскорблять? Да?

   Абогин попятился от Кирилова и изумленно уставился на него.

   - Зачем вы меня сюда привезли? - продолжал доктор, тряся бородой. - Если вы с жиру женитесь, с жиру беситесь и разыгрываете мелодрамы, то при чем тут я? Что у меня общего с вашими романами? Оставьте меня в покое! Упражняйтесь в благородном кулачестве, рисуйтесь гуманными идеями - играйте (доктор покосился на футляр с виолончелью) - играйте на контрабасах и тромбонах, жирейте, как каплуны, но не смейте глумиться над личностью! Не умеете уважать ее, так хоть избавьте ее от вашего внимания!

   - Позвольте, что все это значит? - спросил Абоган, краснея".

   Теперь уже Абогин, в свою очередь, выходит из того состояния, в котором люди не замечают ничего, кроме своего несчастья.

   "- А то значит, что низко и подло играть так людьми! Я врач, вы считаете врачей и вообще рабочих, от которых не пахнет духами и проституцией, своими лакеями и моветонами, ну, и считайте, но никто не дал вам права делать из человека, который страдает, бутафорскую вещь!..

   - Вы с ума сошли! - крикнул Абоган.- Не великодушно! Я сам глубоко несчастлив и... и...

   - Несчастлив, - презрительно ухмыльнулся доктор. - Не трогайте этого слова, оно вас не касается. Шелопаи, которые не находят денег под вексель, тоже называют себя несчастными. Каплун, которого давит лишний жир, тоже несчастлив. Ничтожные люди!..

   Абогин и доктор стояли лицом к лицу и в гневе продолжали наносить друг другу незаслуженные оскорбления. Кажется, никогда в жизни, даже в бреду, они не сказали столько несправедливого, жестокого и нелепого".

   Перед вами как будто вполне беспристрастный рассказ о том, как два культурных человека, под влиянием горя, делающего людей эгоистичными и не способными понять друг друга, тяжело и незаслуженно друг друга оскорбили. Обе стороны как будто в совершенно равном положении, у обоих героев весомые и, казалось бы, одинаково человечные причины горя. У одного умер единственный ребенок, другой грубо, цинично обманут страстно любимой женщиной, для которой он пожертвовал всем: служебной карьерой, музыкальными способностями, порвал со всей своей родней. Если уж решать, кто из них более несправедлив в грубой ссоре, то, по-видимому, неправ Кирилов. У него нет никаких оснований обвинять Абогина в том, что тот привез его для участия в пошлой истории. Приглашая Кирилова, Абогин был искренне убежден в опаснейшей болезни своей жены.

   И, однако, все это - лишь поверхность, внешний слой рассказа, как и явная неправота, несправедливость Кирилова - только внешняя, только формальная неправота.

   Подлинная глубина, настоящая поэтическая сущность рассказа может обнаружиться лишь при анализе художественной конкретности, при разборе тех мельчайших поэтических частичек, сцепление которых и образует художественное произведение.

   Поэтическая сущность рассказа становится ясной уже при сопоставлении двух картин горя. Вот картина горя Кирилова:

   "Тот отталкивающий ужас, о котором думают, когда говорят о смерти, отсутствовал в спальне. Во всеобщем столбняке, в позе матери, в равнодушии докторского лица лежало что-то притягивающее, трогающее сердце, именно та тонкая, едва уловимая красота человеческого горя, которую еще не скоро научатся понимать и описывать и которую умеет передавать, кажется, одна только музыка. Красота чувствовалась и в угрюмой тишине; Кирилов и его жена молчали, не плакали, как будто, кроме тяжести потери, сознавали также и весь лиризм своего положения: как когда-то, в свое время, прошла их молодость, так теперь, вместе с этим мальчиком, уходило навсегда в вечность и их право иметь детей!"

   А вот картина горя Абогина. Он убедился в бегстве жены и вернулся в гостиную, где Кирилов ожидает, когда его поведут к больной.

   "У порога этой двери стоял Абогин, но не тот, который вышел. Выражение сытости и тонкого изящества исчезло на нем, лицо его, и руки, и поза были исковерканы отвратительным выражением не то ужаса, не то мучительной физической боли".

   В горе Абогина нет человеческой красоты, нет "лиризма", нет никакой поэзии. Музыке нечего делать с таким горем. И какой иронией оборачивается музыкальность Абогина!

   Нам сразу становится ясным, что слава Кирилова о том, что Абогин не имеет права на несчастье, потому что и каплун, которого давит лишний жир, тоже "несчастлив", - что эти слова выражают самые глубокие, самые заветные чувства, самого автора, что художник целиком на стороне Кирилова.

   Красота человеческих чувств - у Кирилова. Абогина же горе только "отвратительно исковеркало".

   Кирилов некрасив, сутуловат, одет неряшливо. "Что-то неприятно резкое, неласковое и суровое выражали его толстые, как у негра, губы, орлиный нос и вялый, равнодушный взгляд. Его нечесанная голова, впалые виски, преждевременные седины на длинной, узкой бороде, сквозь которую просвечивал подбородок, бледносерый цвет кожи и небрежные, угловатые манеры - все это своею черствостью наводило на мысль о пережитой нужде, бездолье, об утомлении жизнью и людьми. Глядя на всю его сухую фигуру, не верилось, чтобы у этого человека была женa, чтобы он мог плакать о ребенке".

   Абогин красив. У него облик не то изящного дилетанта, не то "свободного художника". "В его осанке, в плотно застегнутом сюртуке, в гриве и в лице чувствовалось, что-то благородное, львиное... Даже бледность и детский страх, с какими он, раздеваясь, поглядывал вверх на лестницу (приехав вместе с Кириловым к себе домой. - В. Е.) не портили осанки его и не умаляли сытости, здоровья и апломба, какими дышала вся его фигура".

   Замечательно, что именно сходство Абогина со львом усугубляет впечатление пошлости, которое читатель начинает испытывать от Абогина уже с самого момента его появления в квартире доктора.

   Кирилов и его жена в своем горе "молчали", "не плакали", в то время как Абогин "продолжал вопить". И эта деталь тоже говорит о том, что Чехов, с его сдержанностью и отвращением к крикливому выражению эмоций, всеми своими чувствами на стороне Кирилова.

   Когда Абогин умоляет Кирилова поехать к нему, "Абогин был искренен, но замечательно, какие бы фразы он ни говорил, все они выходили у него ходульными, бездушными, неуместно цветистыми и как будто даже оскорбляли и воздух докторской квартиры". Слова, которыми рассказывает Абогин об измене жены, тоже неуместно цветистые, затасканные. И мы понимаем, что Кирилов, с точки зрения самого автора, имел полное право сказать, что эти пошлые слова оскорбляют его.

   Мы видим, что перед нами не рассказ о том, как два интеллигентных человека несправедливо оскорбили друг друга, а рассказ о том, как человеческое горе было оскорблено пошлостью.

   Tax постепенно разоблачается "красота" Абогина. Она оказывается только внешней, так же как и его музыкальность. Это не музыкальность натуры, души, а только "упражнение на контрабасах и тромбонах", как иронически говорит Кирилов. Потому-то, кстати сказать, Абогин - только дилетант. Он никогда не мог бы стать мастером, даже если бы и не жертвовал музыкой для легкомысленной барыньки. Как только дело дошло до кровных жизненных интересов Абогина, так и обнаружилась с особенной ясностью вся его внутренняя пустота, ничтожность всей его жизни, поверхностность его "красоты".

   Право на все человеческие чувства имеют только люди, связанные с трудом. Кирилов говорит от имени "всех вообще рабочих"; читатель чувствует за ним массу трудовых русских людей, с их чувством человеческого достоинства, врожденным презрением к барству и паразитизму.

   Только у людей труда - поэзия, красота, музыка жизни. Художник внушает читателю отвращение к внешней красоте, мнимой "поэтичности". Читатель чувствует, что она оскорбляет что-то глубоко человеческое, опошляет подлинную красоту.

   С какой проникновенностью раскрывает Чехов, что сухость в черствость людей типа Кирилова, утомленных нуждой и трудом,- только внешняя черствость и "некрасивость", скрывающая глубокую человеческую красоту, в то время как "красота", "благородство" Абогиных - только внешняя мишура!

   Так и неправота Кирилова - только внешняя неправота. Мы начинаем понимать, что, хотя Абогин, приглашая Кирилова, и был искренне убежден в том, что он зовет врача к больной, все же с большой морально-эстетической точки зрения Абогин и в самом деле не имел права вовлекать Кирилова, переживающего горе, в пошлую, некрасивую атмосферу всей той ничтожной жизни, в которой Абогин живет. Он не имел права требовать подвига от Кирилова.

   Точно так же Кирилов только формально неправ, упрекая Абогин а в том, что тот оскорбляет Кирилова, посвящая его в "пошлые тайны" своей любви. Абогин, разумеется, и не подозревает о том, что он оскорбляет Кирилова, он просто и даже "по-дружески" делится с ним своим горем. И "не виноват" же он в том, что пошлость так и сочится из каждого его слова: ведь пошлость образует самый воздух всей его жизни! Да, конечно, Кирилов "несправедлив". Но какая же жалкая эта "правота" Абогина, заключающаяся в том, что он "не виноват" в своей пошлости!

   Если же говорить не об этой, пустяковой, а о большой человеческой правоте, то Кирилов глубоко прав в своем возмущении тем, что его простое и святое горе отца оскорблено прикосновением, дыханием, голосом всей этой паразитической жизни с ее "духами и проституцией".

   И, конечно, вовсе не случайно то, что несчастье Абогина оказалось на поверку фарсом: нельзя ждать ничего человечески серьезного, подлинно драматического от ничтожной, пустой жизни Абогиных с их женами и любовниками жен. Просить у Кирилова "подвига", для того чтобы распахнуть перед ним двери в эту жалкую жизнь, - какая это в самом деле профанация человеческих чувств!

   Нет такой мельчайшей детали в рассказе, которая не раскрывала бы человеческое достоинство Кирилова и паразитизм, пошлость Абогина. Вот, например, Кирилов, ожидая в гостиной Абогина, сидит в кресле и разглядывает "свои обожженные карболкой руки. Только мельком увидел он ярко-красный абажур, футляр от виолончели, да, покосившись в ту сторону, где тикали часы, он заметил чучело волка, такого же солидного и сытого, как сам Абогин".

   Эти как бы невзначай, мимоходом брошенные штрихи: и обожженные карболкой руки трудового человека, столь чуждые в этой изящной гостиной, и неожиданное сближение Абогина с образом сытого волка - все эти детали раскрывают в силу презрения Чехова к паразитизму, барству и силу его любви к "маленькому", трудовому человеку.

   Субъективно, в своем сознании, Чехов не делал до конца всех тех резких выводов, которые вытекают из художественной правды, раскрытой в его рассказе. Чехову казалось, что мысли, которые продумывал доктор по дороге к себе домой от Абогина, были "несправедливы и нечеловечно жестоки. Осудил он и Абогина, и его жену, и Папчинского (любовника Абогиной,- В. Е.), и всех, живущих в розовом полумраке и пахнущих духами, и всю дорогу ненавидел их и презирал до боли в сердце. И в уме его сложилось крепкое убеждение об этих людях.

   Пройдет время, пройдет и горе Кирилова, но это убеждение, несправедливое, недостойное человеческого сердца, не пройдет и останется в уме доктора до самой могилы".

   Этот "примирительный" элемент, привнесенный Чеховым в рассказ, - элемент явно наносный, чуждый всей поэзии произведения, - мог отчасти объясняться и "умиротворяющими" влияниями толстовского учения, влияниями, которые как раз в это время Чехов испытывал.

   Интересно, однако, другое: ведь то крепкое убеждение, которое сложилось у Кирилова о людях, "живущих в полумраке и пахнущих духами", было крепким убеждением самого Чехова, хотя оно и могло казаться ему в тот период его жизни, когда он писал "Враги", "недостойным человеческого сердца". Это убеждение не только "осталось в уме доктора" Чехова "до самой могилы", но и все больше укреплялось, становилось все более ясным и осознанным. Прошло время, и Чехов перестал считать нужным просить прощения у читателя за это убеждение, как попросил он прощения за "грубые" мысли своего героя в конце "Врагов".

   Но даже и эта неполнота, неясность в выводах из своей же художественной правды, сказавшаяся в конце "Врагов", свидетельствовала о такой полноте, о такой неисчерпаемой силе любви к "маленькому человеку", о такой глубине демократизма, которые и сделали из Чехова писателя, близкого и дорогого всему трудовому, всему демократическому человечеству. В самом деле: поставить своего любимого героя в положение, когда он явно неправ, несправедлив; сделать его некрасивым, неприятным, даже отталкивающим с виду; противопоставить его, - к явной, казалось бы, для него невыгоде, - его врагу, отличавшемуся и красотой, и изяществом, и "благородством"; просить извинения за "несправедливые" мысли героя; и при всем том заставить читателя с полной ясностью увидеть за неприглядной внешностью и за всей "неправотой" своего героя его человеческое благородство, достоинство, красоту, обаятельность и с такою же, не оставляющей сомнений очевидностью убедить читателя в полнейшем ничтожестве врага - для этого нужен был гений Чехова. А его гением и была его поистине безграничная, беспредельная любовь к трудовому русскому человеку.

   Вскоре после "Врагов", в 1889 году, Чехов опубликовал рассказ "Княгиня", чрезвычайно близкий "Врагам" по всему внутреннему содержанию, по положению и характерам действующих лиц. В "Княгине" тоже противопоставлены друг другу, с одной стороны, доктор, явно "родной брат" доктора Кирилова по всему своему облику, и, с другой стороны, внешне необычайно привлекательное, изящное, "поэтическое" существо - княгиня, по всему своему облику "родная сестра" Абогина. Доктор, человек, служивший когда-то в одном из имений княгини и уволенный ею, но все же зависимый от этой аристократки и миллионерши, высказывает ей грубые истины - в духе тех, которые высказывал Кирилов Абогину. Доктор говорит ей, что "общий дух", который царят в ее имениях, во всей ее жизни,- это "нелюбовь, отвращение к людям, какое чувствовалось положительно во всем. На этом отвращении у вас была построена вся система жизни. Отвращение к человеческому голосу, к лицам, к затылкам, к словам, шагам... одним словом, ко всему, что составляет человека... То-есть я хочу сказать, что вы глядите на всех людей по-наполеоновски, как на мясо для пушек. Но у Наполеона была хоть какая-нибудь идея, а у вас, кроме отвращения, ничего!.. Вам нужно фактов? Извольте! В Михальцеве у вас живут милостыней три бывших ваших повара, которые ослепли в ваших кухнях от печного жара. Все, что есть на десятках тысяч ваших десятин здорового, сильного и красивого, все взято вами и вашими прихлебателями в гайдуки, лакеи, в кучера. Все это двуногое живье воспиталось в лакействе, объелось, огрубело, потеряло образ и подобие, одним словом... Молодых медиков, агрономов, учителей, вообще интеллигентных работников, боже мой, отрывают от дела, от честного труда и заставляют из-за куска хлеба участвовать в разных кукольных комедиях, от которых стыдно делается всякому порядочному человеку! Иной молодой человек не прослужит и трех лет, как становится лицемером, подлипалой, ябедником... Ваши управляющие... эти подлые шпионы... рыщут от утра до ночи по десяткам тысяч десятин и в угоду вам стараются содрать с одного вола три шкуры... Простой народ у вас не считают людьми".

   Как и доктор Кирилов, этот доктор тоже говорит от имени всех простых людей, независимо от того, занимаются они физическим или интеллигентным трудом. И какая глубина разоблачения не только одной этой княгини, но и всего паразитического, собственнического мира раскрывается в замечательных словах доктора, которые со всею силой звучат и в наши дни, - в его словах об отвращении к людям, на котором "построена вся система жизни" в эксплоататарском обществе! Да, хозяева этого мира смотрят "на всех людей по-наполеоновски, как на мясо для пушек. Но у Наполеона была хоть какая-нибудь идея, а у вас, кроме отвращения, ничего!.."

   В "Княгине" Чехов снимает всю внешнюю красоту и "поэтичность" со своего врага еще беспощаднее, чем он сделал это во "Врагах". Он внушает читателю такую силу отвращения к красивой паразитке, что она становится чуть ли не физически противной со всем своим "изяществом".

   По самой своей природе княгиня просто неспособна понять доктора: он напрасно мечет свой бисер перед нею. Она принимает как должное его извинение перед нею на другое утро после их разговора.

   "-...Нехорошее, мстительное чувство увлекло меня вчера, - говорит ей доктор, - и я наговорил вам... глупостей. Одним словом, я прошу прощения.

   Княгиня приветливо улыбнулась и протянула к его губам руку. Он поцеловал и покраснел".

   Она непоколебимо убеждена в своей доброте, очаровательности, в том, что общение с нею доставляет счастье людям; в ее птичьей голове не удержалось ничего из того, что говорил ей доктор, она не способна задуматься над тем, что самое ее существование связано с гибелью многих и многих людей.

   Если во "Врагах" доктор вовсе не склонен был просить прощения у своего врага и за него это делал автор, то в "Княгине" положение как раз обратное: доктор просит прощения у своего врага, но автор отнюдь не сочувствует этому. Нет, Чехов уже не считает мысли доктора "несправедливыми, недостойными человеческого сердца".. Враг есть враг - вот ясное, резкое, не знающее никакой пощады настроение рассказа. "Описываю одну поганую бабу", писал Антон Павлович в письме о своей работе над "Княгиней".

   Как скупо, буквально в одном слове, нам дано понять, что доктор просит прощения у княгини не искренно, а только потому, что он - человек зависимый. Это одно слово - "покраснел". Доктор покраснел, целуя у княгини милостиво протянутую руку, - покраснел от унизительности этой сцены, от стыда за то, что он вынужден назвать "глупостями" те мысли, которые он вынашивал годами, умные, единственно достойные человеческого сердца, справедливые мысли...

  

  

   Чехов не мог не понимать, что он делает нечто новое в искусстве, представляя разночинскую, демократическую литературу. Ему нужны были союзники. Всех способных литераторов, с которыми он работал вместе в мелкой прессе и в которых чувствовал близкую себе, душу, он стремился вытянуть, поднять в "большую литературу". Литература представлялась ему коллективным делом. Отвечая на заявление одного из приятелей-литераторов, что он, Чехов, является "слоном" среди всех них, маленьких зверюшек, Антон Павлович писал:

   "Я.... верую в то, что каждый из нас в отдельности не будет "ни слоном среди нас" и ни каким-либо другим зверем и что мы можем взять усилиями целого поколения, - не иначе. Всех нас будут звать не Чехов, не... (далее он перечисляет ряд фамилий), а "восьмидесятые годы" или "конец XIX столетия".

   Но слишком трудным было дело разночинской демократической литературы в восьмидесятых годах. Многие мельчали, выдыхались, уставали, надламывались, погибали.

   Чехов остро и глубоко сознавал всю трудность положения выходца из социальных низов, поднявшегося к высотам творчества. В связи с присуждением ему пушкинской премии он пишет Лазареву-Грузинскому:

   "...я "счастья баловень безродный", в литературе я Потемкин, выскочивший из недр "Развлечений" и "Волны", я мещанин во дворянстве, а такие люди недолго выдерживают, как не выдерживает струна, которую торопятся натянуть".

   Герой повести "Три года" высказывает постоянные мысли Чехова о трудности для разночинцев выбиться на настоящую дорогу. "Я никак не могу приспособиться к жизни, стать ее господином... Все это... объясняю я тем, что я раб, внук крепостного... Прежде чем мы, чумазые, выбьемся на настоящую дорогу, много нашего брата ляжет костьми". В данном случае не имеет значения, что говорит эти слова Алексей Лаптев, который от отца своего, выбившегося из мужиков в богатеи, унаследовал миллионы: по своему облику Алексей Лаптев - интеллигент-разночинец, не имеющий, в представлении автора, ничего общего с Тит Титычами. В мыслях и чувствах Лаптева много чеховского, автобиографического.

   Антон Павлович хорошо понимал, что разночинцы окружены со всех сторон непримиримыми врагами, злорадствующими при каждой неудаче "кухаркиных детей". В своем рассказе "В усадьбе" он нарисовал портрет помещика-мракобеса - "жабы", как называют его собственные дочери. В разговоре с молодым человеком, судебным следователем, которого помещик принимает за дворянина, он излагает свои крепостнические теории "черной и белой расы" в призывает открыть "крестовый поход" против "чумазого". Все великие русские писатели, рассуждает он, - Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Толстой - были дворянами. Разночинцы же не создали и не могут создать ничего ценного. Он злорадствует как раз над тем, что тревожило Чехова.

   "Что вы, например, скажете, сударь мой, насчет такого красноречивого факта: как только чумазый полез туда, куда его прежде не пускали - в высший свет, в науку, в литературу, в земство, в суд, то, заметьте, за высшие человеческие права вступилась прежде всего сама природа и первая объявила войну этой орде. B самом деле, как только чумазый полез не в свои сани, то стал киснуть, чахнуть, сходить с ума и вырождаться, и нигде вы не встретите столько неврастеников, психических калек, чахоточных и всяких заморышей, как среди этих голубчиков. Мрут, как осенние мухи... Давайте мы все сговоримся, что едва близко подойдет к нам чумазый, как мы бросим ему прямо в харю слова пренебрежения: "Руки прочь! сверчок, знай свой шесток!"

   Собеседник отвечает ему, что он "не может этого", потому что он сам мещанин. "Мой отец был простым рабочим, - добавил он грубым, отрывистым голосом, - но я в этом не вижу ничего дурного... Да, я мещанин и горжусь этим".

   Чехов не мог не задумываться серьезно и уже с молодых лет о трудностях, которыми сопровождалась для разночинцев борьба за овладение культурой, за творчество. Он хорошо знал, что самый переход из одной социальной среды в другую, из темных низов - в круг высококвалифицированной интеллигенции, с ее дворянско-буржуазным ядром, часто был связан с глубокими внутренними потрясениями, с тяжелой психической нагрузкой. От выходцев из низов требовалась особенная ответственность, им нужно было постоянно быть начеку, вести непрерывную борьбу за право на творческий труд, постоянно работать над собой. Это Чехов понял рано. Он хотел, чтобы это поняли и все другие.

   В январе 1889 года Антон Павлович написал в письме к Суворину знаменитые слова:

   "Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают, ценою молодости. Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченый, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, - напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая, человеческая..."

   В этих словах Чехов подвел итог всему пройденному им пути борьбы за воспитание в себе настоящего человека. Это был итог побед.

   Он звал близких ему людей итти вместе с ним к победам над всем рабским, к борьбе против всех темных сил пришибеевщины, барства, паразитизма, косности, мещанства, пошлости.

   И его борьба за своих старших братьев была для него не только вопросом братской любви. Нет, тут была и гордость разночинца, желавшего, чтобы побольше "нашего брата" было на передовых позициях русской культуры.

   Но Александр и Николай спускались все ниже под откос.

   Ведя свою борьбу за их дарования, Чехов прежде всего хотел, чтобы они были настоящими людьми.

   Он знал их ненависть к мещанскому, "таганрогскому". Им казалось, что они - "бунтари", протестующие против подавления их личной "свободы". Но Чехов, со своим беспощадным разоблачительством, обнажал перед "им" такие их слабости, которые свидетельствовали как раз об обратном: о том, что братья очень далеки от преодоления тех самых рабских устоев, от которых они так размашисто, так беспорядочно хотели оттолкнуться. Эти слабости братьев сказывались во всем, в том числе в их личной, семейной жизни.

   Борьба Чехова за Александра и Николая представляет настолько широкий общий интерес и дает такое яркое представление о многих чертах облика Антона Павловича, что следует остановиться подробнее на отдельных эпизодах этой борьбы.

   Александр жил со своей женой "гражданским", не церковным браком. Это вызывало осуждение у отца. Александр глубоко переживал это, писал Павлу Егоровичу письма, протестующие против отношения отца к его браку и одновременно уговаривающие, жаловался на отца братьям. Антон Павлович написал брату в апреле 1883 года:

   "Не знаю, чего ты хочешь от отца?.. Он такой же кремень, как раскольники, ничем не хуже, и не сдвинешь ты его с места. Это его, пожалуй, сила... И как будто ты этого не знаешь? Странно. Извини, братец, но мне кажется, что тут немаловажную роль играет другая струнка, и довольно-таки скверненькая. Ты не идешь против рожна, а как будто бы заискиваешь у этого рожна... Пусть себе смотрит, как хочет... Это его, раскольницкое дело... Ты знаешь, что ты прав, ну и стой на своем, как бы ни писали, как бы ни страдали... В незаискивающем протесте-то и вся соль жизни, друг". (Подчеркнуто мною. - В. Е.)

   Знаменательно для Антона Павловича его уважение к силе. Убеждения отца враждебны ему, но он ценит их твердость и зовет к такой же твердости брата. Особенно важно для поднимания всего облика Чехова замечание о том, что в незаискивающем протесте - вся соль жизни. Эта мысль проникает собою и его творчество. Половинчатый, робкий протест ничего не стоит, он свидетельствует лишь о непреодоленной рабской душе.

   Забота о человеческом достоинстве брата была вместе с тем я заботой о его (писательском таланте. В рассказах Александра Антон Павлович критиковал прежде всего те же непреодоленные рабские черты. В письме к Александру в том же апреле 1883 года он деликатно назвал эти черты "субъективностью" и советовал брату "быть только почестней: выбрасывать себя за борт всюду, не совать себя в герои своего романа, отречься от себя хоть на ¥ часа. Есть у тебя рассказ, где молодые супруги весь обед целуются, поют, толкут воду... Ни одного дельного слова, а одно только благодушие! А писал ты не для читателя. Писал потому, что тебе приятна эта болтовня. А опиши ты обед, как ели, что ели, какая кухарка, как пошл твой герой, довольный своим ленивым счастьем, как пошла твоя героиня, как она смешна в своей любви к этому подвязанному салфеткой, сытому, объевшемуся гусю".

   Нечто похожее на эту переписку братьев Чеховых мы встретим в разговоре братьев Лаптевых в повести "Три года". Прочитав статью в славянофильском духе своего брата Федора, Алексей говорит ему: "Ведь, это холопский бред!" Чехов деликатен, но смысл его упреков Александру тот же. "Холопство" многообразно, оно сказывается и в умилении "счастьем" сытой пошлости. Чувство Алексея Лаптева, с горечью убеждающегося в том, что его брат, несмотря га университетское образование, остался все тем же человеком с рабьей кровью, было глубоко понятно Чехову.

   Мещанский привкус в рассказах Александра свидетельствовал о том, что Александр поддается "лейкинщине", не умеет противостоять ей, что ему грозит опасность стать мещанским, буржуазным писателем. Антон Павлович продолжал борьбу с "лейкинщиной" и в своей собственной семье.

   Возражая против мещанской "благоприобретенной субъективности" в рассказах брата, Чехов вместе с тем требовал от него, чтобы он оставался самим собою в искусстве, не искажал, не забывал то лучшее, что было в его душе. А Антон Павлович прекрасно знал, что в душе брата много хорошего, чистого и творческого. Он считал, что из Александра может выйти отличный писатель. В ответ на поздравительное письмо Александра ко дню рождения Антона Павловича Чехов пишет (1886): "Твое поздравительное письмо чертовски, анафемски, идольски художественно. Пойми, что если бы ты писал так рассказы, как пишешь письма, то давно бы уже был великим, большущим человеком".

   Письмо Александра поистине замечательно. Оно со всею ясностью свидетельствует о том, какой большой художественный дар был отпущен ему природой. Это - воспоминание о детстве, о том, как впервые Александр почувствовал, что его самостоятельный младший братишка Антоша, кажется, уходит из-под его влияния, как ему это было горько,- он чуть не заплакал. В письме много превосходных художественных деталей, много юмора и лирики, и проникнуто оно тонкой, умной, сдержанной, не высказанной в прямых словах грустью о том, как далеко ушел теперешний Антон от него, Александра, так много обещавшего и вот уже вступающего в свой четвертый десяток и не сделавшего ничего значительного. Воспоминание о детской грусти неуловимо переплеталось с грустью зрелого человека. Антон Павлович, конечно, прекрасно понял этот "подтекст", эту беспощадность брата к самому себе и, как художник, не мог не порадоваться тому, что это выражено так тонко, с таким умным, грустным юмором.

   "Писать рассказы так, как пишешь письма" - в устах Чехова означало, что художник должен уметь раскрывать свою душу, как сделал это Александр в письме, и вместе с тем не навязывать читателю своей личности: пусть читатель и не думает о ней, а видит самую жизнь, как она есть,- лавка в Таганроге, детские игры, ссоры, - и пусть тайная неуловимая музыка, идущая из души художника, проникает всю картину.

   Искусство требует от художника многих подвигов, в том числе подвига беспощадного раскрытия своей души.

   Но Александру редко удавалось писать рассказы так, как он писал письма. Это значило, что он переставал быть собою, когда садился за рассказы, терял искренность.

   Чехов писал Плещееву о даровитом литераторе Гиляровском: "Он чует красоту в чужих произведениях, знает, что первая и главная прелесть рассказа - это простота и искренность, но быть искренним и простым в своих рассказах он не может: не хватает мужества".

   Чехов требовал мужества от художника, потому что талант - это мужество.

   Если собрать воедино разрозненные мысли Чехова об искусстве, о долге художника, высказанные им в ходе его многолетней борьбы за дарования своих братьев и других близких ему людей, то мы получим целое учение о сущности художественного таланта.

   Мы знаем, что талант для Чехова прежде всего неразрывно связан с человечностью, с высокой этической требовательностью. Поэтому и в братьях своих Антон Павлович прежде всего стремился воспитать те свойства, которыми должен обладать всякий, - употребляя любимое чеховское выражение, - воспитанный человек, независимо от его одаренности. Тот же, кто наделен талантом, несет повышенную ответственность, - он должен быть безупречно воспитанным. В письме к Николаю (1886) Чехов довольно подробно раскрыл свой кодекс воспитанности.

   "Ты часто жаловался мне, что тебя "не понимают!!" - писал он Николаю. - ...Уверяю тебя, что, как брат и близкий к тебе человек, я тебя понимаю и от всей души тебе сочувствую... Все твои хорошие качества я знаю, как свои пять пальцев, ценю их и отношусь к ним с самым глубоким уважением. Я, если хочешь, в доказательство того, что понимаю тебя, могу даже перечислить эти качества. По-моему, ты добр до тряпичности, великодушен, не эгоист, поделяешься последней копейкой, искренен; ты чужд зависти и ненависти, простодушен, жалеешь людей и животных, не ехиден, не злопамятен, доверчив.... Ты одарен свыше тем, чего нет у других: у тебя талант".

   Все это - великолепнейшие качества, имевшие большую ценность в глазах Чехова. Но все они еще очень мало значат по сравнению с тем, что такое воспитанный человек.

   "Недостаток же у тебя только один. В нем и твоя ложная почва, и твое горе, и твой катар кишек. Это - твоя крайняя невоспитанность. Извини пожалуйста, но veritas magis amicitiae..." {Истина важнее дружбы (лат.).}

   Воспитанные люди, пишет Чехов, "уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы... Они, - намекает Антон Павлович на поведение Николая, - не бунтуют из-за молотка или пропавшей резинки; живя с кем-нибудь, они не делают из этого одолжение, а уходя не говорят: с вами жить нельзя! Они прощают и шум, и холод... и остроты, и присутствие в их жилье посторонних... Они сострадательны не к одним только нищим и кишкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом... Они чистосердечны и боятся лжи, как огня. Не лгут они даже в пустяках. Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет в его глазах говорящего. Они не рисуются, держат себя на улице так же, как дома, не пускают пыли в глаза меньшей братии....Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают. Они не уничижают себя с той целью, чтобы вызвать в другом сочувствие. Они не играют на струнах чужих душ, чтобы в ответ им вздыхали и няньчились с ними. Они не говорят: "меня не понимают!" или: "я разменялся на мелкую монету!", потому что все это бьет на дешевый эффект, пошло, старо, фальшиво... Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомство с знаменитостями...

   ...Делая на грош, они не носятся со своей папкой (подразумевается художническая папка Николая. - В. Е.) на сто рублей и не хвастают тем, что их пустили туда, куда других не пустили... Истинные таланты всегда сидят в потемках, в толпе, подальше от выставки... Даже Крылов сказал, что пустую бочку слышнее, чем полную... Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой... Они горды своим талантом, сознавая, что они призваны воспитывающе влиять... К тому же они брезгливы. Они воспитывают в себе эстетику. Они не могут уснуть в одеже, видеть на стене щели с клопами, дышать дрянным воздухом, шагать по оплеванному полу... Они стараются возможно укротить и облагородить половой инстинкт... Им нужны от женщины не постель, не лошадиный лот, не ум, выражающийся в уменьи лгать безустали... Им? особливо художникам, нужны свежесть, изящество, человечность, способность быть матерью... Они не трескают доходя водку, не нюхают шкафов, ибо они знают, что они не свиньи. Пьют они только когда свободны, при случае... Ибо им нужна mens sana in corpore sano {Здоровый дух в здоровом теле (лат).}.

   И т. д. Таковы воспитанные.. Чтобы воспитаться и не стоять ниже уровня среды, в которую попал, недостаточно прочесть только Пиквика и вызубрить монолог из Фауста... Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля... Тут дорог каждый час".

   И Чехов звал брата: "Надо смело плюнуть и резко рвануть... Иди к нам, разбей графин с водкой...

   Жду... Все мы ждем".

   Но ждал он напрасно.

   Он нежно любил Николая и его дарование, отличавшееся тонкой грацией. Карикатуры Николая, изображавшие купеческую, обывательскую, мещанскую Москву восьмидесятых годов, отмечены тонким вкусом, изяществом, остротой, проницательной характерностью; по ним можно изучать эпоху. Характер его дарования близок характеру дарования его гениального брата. Рисунки его не были "сырыми", натуралистическими, как рисунки многих его коллег по всевозможным "Стрекозам". Подобно Антоше. Чехонте, он преображал грубую натуру светом поэзии, подлинно чеховским юмором.

   Левитан ценил талант Николая, и бывали случаи, что они помогали друг другу, участвуя один в работе другого.

   Николай иллюстрировал рассказы Антоши Чехонте. Один уз московских юмористических журналов - "Зритель" - был некоторое врем и журналом трех братьев Чеховых.

   Антоша Чехонте радовался этому сотрудничеству, напоминавшему самозабвенные, беззаветные игры, шутки, выдумки детских и юношеских лет. Он гордился талантом брата. Николай брался и за большие полотна, и в них тоже сверкал талант.

   И вот он разбрасывал, пропивал такое богатство!

   Чехов смотрел на это с болью, обидой, гневом.

   Его письмо к Николаю было очень серьезным и - при внешней сдержанности - резким "выступлением", особенно если вспомнить болезненное самолюбие, вспыльчивость, нетерпимость Николая.

   Письмо представляет собою подлинный кладезь мудрости. Вчитаемся в него: есть ли тут хоть одно слово, которое было бы неприемлемо и для нашего времени и для нашей молодежи? Конечно, наша молодежь поставит все это в иную идейную связь, подчинит все пункты чеховского кодекса идеалу воспитанного человека Советской страны. Но этот идеал включает в себя и все то, о чем писал Чехов в своем письме.

   Как мудро отделяет Антон Павлович природные хорошие свойства Николая, не стоившие ему никакого труда, от таких свойств, которые нужно воспитывать в себе, культивировать! Культура - это то, что человек привносит в природу, изменяя ее. Воспитанный человек и культурный человек, с точки зрения Чехова, одно и то же. Поэтому Чехов и не мог считать интеллигентным человеком всякого окончившего высшее учебное заведение.

   Для того чтобы быть добрым и талантливым человеком, каким был Николай, надо было просто родиться таким. Это дело природы с ее законами наследственности. Но для того чтобы быть достойным природного дара, стать не просто одаренным человеком, а талантливым работником,- для этого нужно воспитывать свой талант, трудиться над ним.

   Талант - это культура таланта.

   Николай не заботился обо всем этом. У него не было уважения к своему таланту.

   Он мало читал, работал лишь "по вдохновению" и уже в двадцать шесть-двадцать семь лет перестал итти вперед.

   В отличие от Николая, Александр Павлович был образованным человеком. Обладал замечательной памятью, он был ходячей энциклопедией. О