| Главная » Книги |
Воронский Александр Константинович - Гоголь, Страница 22
Воронский Александр Константинович - Гогольи чистое созидается
только непорочною рукою. И разве можно жить, созерцая и изображая одни лишь
подлые, пошлые личины? Кто скажет, что неправ художник, когда в противовес
им он ищет совершенное! Прочно живет в потомстве только положительное
создание. Такова "Одиссея", "Иллиада", "Божественная комедия", Пушкин в
лучших своих вещах.
Гоголь пытается создать красоту духовную, образы идеальных русских
людей. Но для этого надо самому сделаться более чистым. Главным
препятствием является низкая, греховная плоть. Как соединить ее с духовными
помыслами и поступками? Как достигнуть гармонии? Человек сам этого
достигнуть не в силах. Нужна помощь бога, его благодать. Крайне любопытно,
как Гоголь определяент, что есть бог. На это очень мало обращали внимания.
"Бог есть, - пишет Гоголь, - действительно, с е р е д и н а всего".
(IV, стр. 8) Бог - благоразумие: "Без бога мне не поступить благоразумно"
(IV, 51.) Но что такое середина и благоразумие?
"Я под словом "середина" разумел ту высокую г а р м о н и ю в жизни, к
которой стремится человечество". (IV, 85.)
Итак, бог есть гармония. Он над миром, он - личность, но именно он
предустанавливает гармонию, Очистив плоть, он должен воссоединить ее с
духом. Этот бог - часто гоголевский бог.
Гоголь повсюду ищет гармонии - бога. Ему кажется, что "Одиссея"
воскрешает забытую древнюю пору, когда еще люди не были "лоскутными",
мелкими, когда было много младенчески-прекрасного, гармоничного и цельного,
утраченного впоследствии человеком. Какое-то таинственное преображение
плоти и духа, их органическое влияние мерещится ему при ожидаемом им
всеобщем воскресении мертвых; он старается найти это преображение в
таинстве причащения. ("Размышления о божественной литургии".)
"Середина", "благоразумие", гармония по вере Гоголя даруются не умом,
а мудростью, благодатью. Гоголь молит, вопиет об этой благодати, но не
находит ее в себе. Он безблагодатен. Его вера, молитва - от жалкого
человеческого ума, а не от сердца. Да и есть ли вера в нем, хотя бы и от
ума? Он часто и такой веры не видит в себе.
Он никого не любит, он порочен, не в силах освободиться от лжи, от
высокомерия, причуд. Пленение материальным миром ведет к человеческой
гордыне, к своевольному бунту, к стремлению надо всем поставить свою
власть, к личному обожествлению, к крайнему эгоизму. Он никогда не
достигнет простоты, естественности, самоотречения. Его перо бессильно
изобразить чистое, добродетельное, идеальное. Не бывать колдуну
христианином. Будто непроизвольно, будто по наитию некоего злого духа
продолжает он живописать мошенника Чичикова, обжору Петуха, небокоптителя
Тентеникова, самодура Бетрищева, полоумного Кошкарева, распутного Хлобуева.
Их фигуры прекрасны, но это только продолжение первого тома поэмы. Его
глаза продолжают превращать живое в камни7 А где же результат "душевного
дела", где идеальные русские люди?
Огромным усилием воли, великим напряжением ума Гоголь снова чертит
вокруг себя волшебный круг: создает утопию - воображаемый
патриархально-крепостной
строй,
управляемый
высоко-нравственными
помещиками, капитан-исправниками, генералами и царем-первосвященником.
Учитывая новые веяния, решительную победу меркантильного "мануфактурного
века", он творит положительных героев: помещика-фабриканта Костанжогло и
откупщика Муразова.
"Орлиное соображение вещей" и здесь во многом не изменило писателю:
Костанжогло и Муразов, действительно, положительные характеры в том смысле,
что им принадлежало ближайшее будущее в России: они шли на смену
Коробочкам, Ноздревым, Плюшкиным, олицетворяли собой победоносный русский
капитализм. В этом Гоголь не ошибся, представив их агентами своего
"душевного дела". Что же в них духовного, душевного? Костанжогло - только
хозяин. "Возделывай землю в поте лица своего... Тут нечего мудрить". Землю
он, однако, возделывает не своими, а крепостными руками. Костанжогло -
кулак; он - груб, прижимист, он думает только о вещественном. Чичиков
пришелся ему по нраву: рыбак рыбака видит издалека. Его идеал - "простая
жизнь", то есть, крепостное хозяйство, освобожденное от хлама, от роскоши и
заманок мануфактурного века, но уже с фабриками, которые "заводятся сами
собой".
Другое - представитель "душевного дела" откупщик Муразов, миллионщик,
у него "нет соперников". Радиус велик. Он нажил миллионы без греха. Уж не
смеется ли, не издевается ли над нами писатель, уверяя, что можно спаивать
население без греха? Что же тогда остается посчитать за грех? Нет,
гениальный писатель не смеется над нами. Кулак Костанжогло, откупщик
Муразов взяты им именно для того, чтобы показать, как низкая вещественность
мира совмещается с горными полетами духа: ведь человек это - чорт и ангел,
роза и жаба, колдун и святой. Гоголь намеренно хотел соединить святость с
откупом, кулачество с идеальностью в полном соответствии с существом, с
направлением своего художественного творчества. "Вещественность", однако,
на этот раз победила: Костанжогло вышел только кулаком-крепостником, а
Муразов - откупщиком. Гоголь много смеялся над низменной, пошлой жизнью, но
и она не оставалась пред ним в долгу: она сыграла с ним злую шутку,
подсунув вместо идеальных русских лиц кулака и спаивателя.
Силен бес, сильна "вещественность". Кто знает, какие герои, события,
какой конец поэмы по временам представлялся автору!
"В молодости, - рассказывает Иероним Ясинский, - в Нежине я слышал
предание, что Чичиков должен был скончаться от несварения желудка, так как
в его имение вздумал заехать и посетить его митрополит, и, не доверяя
поварам и кухаркам, сам Павел Иванович в течение двух дней постоянно бегал
на кухню, наблюдал и, что называется, перепробовал до объедения разных
солений и сластей. Митрополит приехал, а Чичиков уже отдал богу душу, и
тогда была сказана удивительная по ораторскому искусству, необыкновенная,
попавшая во все христоматии, речь над прахом Павла Ивановича русским
святителем". ("Тайны Гоголя".)
Если это и выдумано, то выдумано превосходно, вполне в духе Гоголя.
Особенно в его духе речь митрополита над трупом Павла Ивановича; кощунство
не раз позволял себе Гоголь: вспомним церковь в "Вии", Казанский собор,
куда забежал нос майора Ковалева. И разве он не признавался, что многие
содрогнулись, если бы знали, какие чудовища готов он был иногда изобразить.
Стремление быть лучше уводило в аскетизм, в христианскую догматику, а
"орлиное соображение вещей" все более ярко и ясно обнаруживало
отвратительные образины и низменную вещественность. Пропасть между материей
и духом расширялась и углублялась. Она уже походила на ту пропасть, у
которой сторожил колдуна в Карпатах страшный всадник: "дна ее никто не
видал". Бог не помогал, благодать и молитвы не спасали художника. "Труп уже
стоял пред ним на самой черте и вперил на него мертвые, позеленевшие
глаза". Художник пал бездыханным, предварительно превратив себя в живой
труп.
Гоголь совершил суд над собой с состоянии болезненного припадка. Здесь
уместно несколько подробнее сказать об его болезни. Доктор Баженов
утверждал, что Николай Васильевич еще смолоду заболел припадками
периодической меланхолии.
О болезни Гоголя в настоящее время можно сообщить больше, чем сообщил
тридцать с лишним лет назад Н. Н. Баженов. Психопатология за эти года
сделала значительные шаги вперед.
Гоголь принадлежал к шизоиздным темпераментам с шизофренической
наклонностью. Отличительная черта этих шизоидов - колебания между крайней
впечатлительностью и тупостью. Кречмер так определяет шизоидов:
"Только тот владеет ключом к пониманию шизоидных темпераментов, кто
знает, что большинство шизоидов отличаются не одной только чрезмерной
чувствительсностью или холодностью, но обладают тем и другим одновременно".
("Строение тела и характер".)
Шизоид тверд, как железо, и способен на самые тонкие и сентиментальные
чувства. Между собой и миром он ощущает завесу как бы из стекла. Он оторван
от внешнего мира. В нем отсутствует единство и последовательность
поступков, он как бы склеен из лоскутков. Отсюда неожиданности и странности
в поступках.
"У некоторых лиц... ненормально долго сохраняются инфантильные
установки эмоций, которые затем своеобразно изменяют развитие сексуального
инстинкта, окрашивают или оттесняют его. Сюда относится прежде всего
чрезмерно сильная эмоциональная привязанность к м а т е р и".
"Робость... является одной из наиболее частых характерных свойств
будущих шизофреников... Наряду с этими чрезвычайно сильными задержками мы
находим... полную утрату задержек, цинические, бесстыдные форма
сексуальности".
У нормальных людей психическая и соматическая стороны полового
инстинкта развиваются параллельно.
"У лиц с шизофренической предрасположенностью... срастание психической
и соматической сторон сексуального инстинкта выпадает на долгое время, даже
навсегда... Тогда соматическое сексуальное возбуждение идет своим
изолированным путем и удовлетворяется мастурбацией. Психическая потребность
в любви сохзраняет тогда форму, аналогичную периоду раннего полового
созревания. Она выявляется в мечтах, в создании миражей и всевозможных
планов".
"Чрезмерно сильный половой инстинкт у некоторых шизоидных групп
составляет обычную черту личности. Тогда он имеет такой же резко
альтернативный характер, как и вся афективность шизоидов с сильными
темпераментами".
"Мистическое смешение религии и сексуальности является постоянной
составной частью шизофренического мышления".
"Мышление мистически романтическое, расплывчатое, избегающее
конкретных вопросов. Что является его идеалом? Высшее. Это звучное слово -
без содержания, но наполненное пламенным аффектом".
Хотя шизоиды часто и далеки от внешней жизни, хотя они и поражают
своими неожиданными поступками, в то же время они бывают и необыкновенно
практичны. П. Б. Ганнушкин сообщает о них:
"Некоторые из них - как бы ни казались оторванными от жизни -
ориентируются в элементарных ее соотношениях, например, в материальном ее
устройстве, лучше, чем кто бы то ни было; в психике этих шизоидов словно
две плоскости: одна - низшая, примитивная (наружная), в полной гармонии с
реальными соотношениями, другая - высшая (внутренняя), с окружающей
действительностью дисгармонирующая и ею не интересующаяся". ("Клиника
психопатии". стр. 34.)
Читая эти характеристики шизоидов со склонностью к шизофрении,
кажется, что образцом для них послужил Николай Васильевич Гоголь. Колебания
между крайней впечатлительностьтю и "хладностью", даже "мертвенностью",
оторванность от жизни и в то же время необыкновенная практичность,
прозаичность и мечтательность, преобладание "физиологического аппетита" в
подходе к женщине наряду с отвлеченным преклонением пред ней и пред
матерью, сексуальность и мистицизм, скрытность, застенчивость, манерность,
дробность характера, изысканность, напыщенность, витиеватость и
патетичность наряду со скукой и монотонностью, гиперболизм,
подозрительность, дар пророчества, расплывчатый идеализм, - все эти
свойства шизоидов присущи были и Гоголю.
Шизоидность Гоголя с годами развилась в шизофрению, которая и привела
его к могиле. Болезнь углубила у обострила внутреннюю дисгармонию Гоголя,
но она сама объясняется с о ц и а л ь н ы м и п р и ч и н а м и; это по
преимуществу с о ц и а л ь н а я болезнь. При благоприятных условиях
шизоидность и предрасположение к шизофрении не получили бы обострения и
развития, но быт крепостной России, "мануфактурный век", образины и личины,
православие и самодержавие явились богатейшей питательной почвой для
болезни Гоголя, создав в сознании Гоголя пропасть между материальным и
духовным, которая и поглотила писателя.
Само собой понятно, что болезнь Гоголя отнюдь не лишает его
художественные произведения общественной познавательной ценности и не
обращает их в документы, которые имеют только клинический интерес. Такие
утверждения приходилось слышать не раз. Опровержением этого реакционного
вздора является все содержание гоголевских произведений. Можно сказать,
скорее наоборот: болезненные состояния Гоголя, как это нередко бывает,
лишив его веселой непринужденности и простодушия, обострили способность
подмечать и изображать уродства современной ему действительности, все
мертвое, обычно либо не замечаемой "нормальными" людьми, либо замечаемые не
полно, не ярко.
Гоголь показал, что пропасть между вещественным и духовным в нашу
эпоху углубляется с о б с т в е н н о с т ь ю. Разрешая свои общественные и
личные задачи, он подвел читателя к крепостным и к капиталистическим
имущественным отношениям, а через них и к частной собственности и вообще. В
гениально созданных образах и картинах он выяснил, как собственность
наполняет мир рухлядью, бесвкусными и пошлыми вещами, "заманками", как она
подчиняет себе человека и властвует над ним, превращает его в урода; как с
другой стороны, она обособляет мечту от действительности, делает ее
больной, как придает она духовному началу надмирный, аскетический характер.
"Боже, пусто и страшно становится в твоем мире!" Этот вопль звучит и
обвинением и приговором миру собственности. Вот почему так живы и поныне
все эти уроды и страшилища и почему отрыв у Гоголя мечты от
действительности, духа от материи продолжает занимать нас: не о крепостной
и не о николаевской России говорил только Гоголь, но и о мире крепостной и
капиталистической, о частной собственности вообще.
Гоголь был современником Бальзака и имел с ним большое сходство.
Бальзак тоже был монархист, сторонник аристократии, смотрел с прошлое, а не
в будущее, был религиозен и тоже вопреки этим своим взглядам изображал
распад феодализма, появление и развитие новых капиталистических
имущественных отношений. Он не знал себе равных в изображении, когда дело
касалось вексельного права, юридических подвохов и тонкостей,
ростовщических вымогательств, плутовских финансовых сделок, обманов и
грабежей на законных основаниях. Во всем этом Гоголь также уступал
Бальзаку, как крепостная, николаевская Россия уступала тогдашней буржуазной
Франции. Более того, Гоголь сплошь и рядом обнаруживал простое незнание
внешних сторон общественной жизни. Арнольди верно указал, что Гоголь
серьезно думал, будто еще существуют капитан-исправники, что без
свидетельств можно заключить в гражданских палатах купчие крепости, что у
проезжих не спрашивают подорожной, что в доме губернатора во время бала
можно пьяному помещику хватать за ноги танцующих.
Но Гоголь пред Бальзаком имеет и преимущества: он показал, как частная
собственность растлевает самую д у ш у человека, как она угашает самые
высокие ее свойства: товарищество, отвагу, дружбу, любовь, цельность и силу
характера. Он изображал пагубное влияние собственности на общественного
человека не с внешней, а с внутренней стороны. Каждая строка давалась
Гоголю ценою величайших страданий, мучительных размышлений, надрывов,
болезненных припадков, ценой глубочайших сомнений, отчаянья. Бальзак -
мрачен. Гоголь - трагичен. Бальзак тяжело, астмически дышал. Гоголь
задыхался. Бальзак вспоминал о религии. Гоголь из-за нее уморил себя
голодом. При всей его склонности к вещественности, в нем было что-то от
неистового духа Аввакума, когда он, Гоголь, ополчался на приобретателей и
стажателей во имя человеческой души, ее лучших прав и запросов.
Вывод из художественных произведений Гоголя следовал один: в России на
первых порах надо уничтожить крепостную "вещественность" и самодержавный
строй. Это, между прочим, хотя и не разрешило окончательно вопроса о
пропасти между материей и духом, но все же серьезно содействовало такому
разрешению. Но для того, чтобы сделать такой вывод, надо было выйти за
пределы интересов класса помещиков и стать на точку зрения революционных
разночинцев.
Движение революционных разночинцев, однако, тогда только начиналось и
захватило пока немногих отдельных лиц во главе с Белинским. Слабое и
шаткое, оно развернулось лишь лет десять спустя после смерти Гоголя. К тому
же у него было много и своих разнообразных причин, по каким он не мог
вступить в ряды революционных разночинцев. О них уже говорилось. Даже
либерально-дворянские идеи были ему чужды. Он оставался реакционным
утопистом. Поэтому содержание его художественных произведений решительно
разошлось с его же истолкованием их.
Про реакционные взгляды Гоголя можно сказать словами Маркса; о
проповедниках феодального социализма он писал:
"Они упрекают буржуазию гораздо более в том, что она поражает р е в о
л ю ц и о н н ы й пролетариат, чем в том, что она создала пролетариат
вообще".
"В политической практике они вопреки своим напыщенным салоизвержениям
любят подбирать золотые яблоки, и не без выгоды обменивают свою
"преданность", "любовь", честь на шерсть, свекловицу и водку".
("Коммунистический манифест".)
Все это, к сожалению, справедливо. Но также справедливо и другое.
Энгельс писал о Бальзаке:
"Бальзак политически был легитимистом. Его великое произведение -
непрестанная элегия по поводу непоправимого развала высшего общества; его
симпатия на стороне класса, осужденного на вымирание. Но при всем этом его
сатира никогда не была более острой, его ирония - более горькой, чем тогда,
когда он заставляет действовать аристократов, мужчин и женщин, которым он
глубоко симпатизирует... То, что Бальзак был вынужден итти против своих
собственных классовых симпатий и политических предрассудков, то, что о н в
и д е л неизбежность падения своих излюбленных аристократов и описывал их
как людей, не заслуживающих лучшей участи, и то, что он в и д е л настоящих
людей будущего там, где в это время их только можно было найти, - это я
считаю одной из величайших побед реализма".
Сказанное Энгельсом о Бальзаке в полной мере может быть отнесено и к
Гоголю и к его художественным созданиям.
Подводя окончательный итог рассмотрению дуализма Гоголя и его
"душевного дела", скажем следующее:
Во временном звучит вечное. Примером своей жизни, своими мучениями и
смертью Гоголь, повторяем, показал, что дуализм материального и духовного,
благодаря феодальной и капиталистической собственности хотя и не создается,
но обостряется до крайности, до неразрешимых противоречий. Именно эта
собственность делает "вещественность" низкой, а дух больным и оторванным от
жизни. Очевидно, с уничтожением этой собственности дуализм тела и духа
должен терять свой абсолютный характер.
"П р е о б р а ж е н и е" п л о т и и д у х а, и х б о л е е о р г а н
и ч е с к о е с о ч е т а н и е, п р и т о м з е м н о е, а н е с в е р х е
с т е с т в е н н о е, д а с т н е в о с к р е с е н и е м е р т в ы х п о
н а д е ж д а м Г о г о л я, а р а з в е р н у т о е к о м м у н и с т и ч
е с к о е о б щ е с т в о. Человек находит в вещи, не соблазн, не
преступные "заманки", развивающие алчность, корысть и угасающие душу
человека, он увидит в ней "малую чувствительность", "нашу прекрасную
землю", не поработителя, а друга, который поможет ему развить до
бесконечности лучшие свои потенции.
Вещь снова сделается источником радости, какой она является в
"Одиссее" Гомера, но она будет богаче, разнообразнее, она станет не только
средством наслаждения, но и средством могучей победы человека над
стихийными силами природы и над собой.
И над собой. Вопрос о "душевном деле" разрешается только с помощью
диалектического материализма. Сторонники этого мировоззрения нисколько не
отрицают "душевного дела", но понимают это дело совсем не по аскетичности.
Во главу угла они полагают общественное переустройство хозяйственных,
политический, бытовых и культурных форм жизни. Но в то же время они
считают, что и з м е н я я э т и ф о р м ы ж и з н и, ч е л о в е к в м е с
т е с э т и м и з м е н я е т и с в о ю п р и р о д у, потому что он есть
совокупность общественных отношений.
Ошибку делают те, кто говорит: сначала изменим внешние формы жизни, а
потом будем воспитывать душу деловека, так как внешние формы - все, а
человек сам по себе ничто; ошибку делают и те, кто говорит: сначала изменим
человека, его душу, потом изменится и общество, так как человек все, а
общество ничто, оно простое собрание единиц. И те и другие механически
разрывают общество и человека, внешние стороны жизни от внутренних сторон.
Правда в том, что внешние формы (производительные силы, имущественные
отношения и т. д.) определяют человека, его дух, но эти формы творит
человек, и з м е н я ю щ и й с я в м е с т е с н и м и.
Изменение внешних условий жизни и внутренних духовных свойств человека
- процесс одновременный и взаимнообусловленный. Сторонники борьбы за
общественное переустройство жизни не могут быть, да никогда и не были
равнодушными к душе человека. Каждый революционер, а тем более
революционер-марксист, большевик, проходит в своей борьбе суровую школу
внутренней перековки,подчас мучительной и всегда очень напряженной. У него
есть свое "душевное дело", но он воспитывает в себе иные, даже совсем
противоположные свойства, нежели христианин-аскет; во всяком случае, про
революционера-марксиста никак нельзя сказать, что ему безразлично
внутреннее свое воспитание. Не безразличие к душевному делу отличает его от
последователя Гоголя, его отличает от этого последователя разное понимание
этого дела, а это разное понимание в свою очередь зависит от убеждения, что
человек, переустраивая внешнюю жизнь и себя, д е л а е т э т о н е п о п р
о и з в о л у, а п о в и н у я с ь и з в е с т н ы м з а к о н а м, у п р а
в л я ю щ и м э т и м п е р е у с т р о й с т в о м. Изучение этих законов
приводит к заключению, что в конечном счете общественное переустройство
обуславливается состоянием и характером производительных сил, которые в
классовом обществе влияют через посредство классовой борьбы интересов. В
противовес этому убеждению последователь Гоголя - проповедника должен
сказать: в с е д е л о в ч е л о в е ч е с к о м п р о и з в о л е, в е г о
х о т е н и и, а е г о х о т е н и е - о т б о г а и о т е г о б л а г о д
а т и. Так именно и говорил Гоголь. Тут спорить не о чем: божие соизволение
слишком прихотливо и надмирно. Можно только напомнить, что при Гоголе
социология находилась в зачаточном состоянии; законы, управляющие
общественным развитием, были открыты позже. Это во многом оправдывает
Гоголя. Но этих оправданий уже нельзя принять во внимание, когда "душевное
дело" продолжают со рвением проповедывать после того, как эти законы
сделались общеизвестными и положены в практику борьбы многомиллионных масс.
Все дело однако в том, что именно эта борьба и заставляет людей
определенного общественного стиля все сильней и ожесточеннее
противопоставлять последователям Маркса пресловутое нравственное
самоусовершенствование. Но тут речь уже идет не о том, что такие люди не
заслуживают оправдения, а о том, как бы их поскорее окончательно
разгромить.
В соответствии с основным противоречием своей природы определял Гоголь
и главные задачи искусства.
"Искусство, - писал он, - есть примерение с жизнью. Это правда.
Истинное созидание искусства имеет в себе что-то успокавающее и
примирительное. В время чтения душа исполняется стройного согласия...
Искусство есть водворение в душу стройности и порядка, а не смущения и
расстройства". (Жуковскому, т. IV, стр. 140.)
Какими же средствами достигается в искусстве стройное согласие и
порядок? Изображая природу, жизнь, людей, Гоголь воссоздавал их во всей их
физичности и физиологичности, в мелких и мельчайших подробностях. В этом
смысле он был реалистом из реалистов. Он помнил: "Если не не прикрепить
красавицу к земле, то черты ее будут слишком воздушны, неопределенно общи и
потому бесхарактерны". (Данилевскому, 1832 г.) Но будучи исключительным
реалистом, Гоголь никогда не находился в рабском пленении у
действительности. Он был художником-творцом, а не художнком-наблюдателем,
писателем, а не описателем.
Изображая действительность с силой "неумолимого резца", Николай
Васильевич не забывал своего желания стать лучше. "У меня, - утверждал он,
- никогда не было стремления быть отголоском всего и отражать в себе
действительность, как она есть вокруг нас... Я даже не могу заговорить
теперь ни о чем, кроме того, что близко моей собственной душе". (Плетневу,
III, стр. 276.) - "Все мои последние сочинения - история моей собственной
души",- подтверждал он в "Переписке".
Надо было соединить телесное, вещественное с духовным. Гоголь так
именно и понимал основную задачу искусства. "Искусство должно изобразить
нам таким образом людей земли нашей, чтобы каждый из нас почувствовал, что
это - ж и в ы е л ю д и, созданные и з т о г о ж е т е л а, из которого и
мы. Искусство должно выставить нам на вид все доблестные н а р о д н ы е
наши качества и свойства, чтобы каждый почувствовал их в самом себе и з а г
о р е л с я б ы ж е л а н и е м р а з в и т ь и возлелеять в себе самом то,
что им заброшего и позабыто... Тогда только таким образом действуя,
искусство исполнит свое назначение и внесет порядок и стройность в
общество". (Т. IV, стр. 140 - 41.)
Какими же средствами достигается в искусстве это совмещение телесного
и духовного, действительного и воображаемого? В практике Гоголя оно
достигалось путем соединения натурализма с символизмом. Откуда Гоголь
почерпнул символизм? Он почерпнул его из древних образцов всемирной и
русской литературы, от Пушкина и Жуковского. Но он придал символизму свой,
гоголевский характер.
Основная манера Гоголя заключается в р е а л и с т и ч е с к о м
символизме: Гоголь берет к р а й н и й реализм и подчиняет ему символ;
получается необыкновенно причудливый сплав. Изображая действительность со
всей силой натурализма, со всей ее низменностью, не брезгуя малейшими
подробностями, Гоголь одновременно возводил эту действительность в символ.
Маниловы, Собакевичи, Петухи натуральны до галлюцинаций и вместе с тем
каждый из них символизирует какую-нибудь "страстишку"; реалистические
подробности имеют свой сокровенный смысл: например, шкатулка Чичикова, его
бричка, фрак наваринского племени с дымом, немая сцена в "Ревизоре" и т. д.
В символе Гоголь старался уничтожить раздвоенность между материальным и
духовным, между субъективным и объективным. Поднять реальность до высоты
обобщающего символа и означало - по его мнению - возвести явления жизни "в
перл создания".
Роль символа Гоголь отлично понимал: в черновых заметках по поводу
"Мертвых душ" он записал:
"Как низвести все миры безделья во всех родах до сходства с городским
бездельем? И к а к г о р о д с к о е б е з д е л ь е д о в е с т и д о п р
е о б р а з о в а н и я б е з д е л ь я м и р а?"
Своеобразным "преобразованием" является и "Страшная месть", и "Вий", и
"Шинель", и "Нос", не говоря уже о главной поэме и о "Ревизоре". Символичны
колдун, панна-ведьма, нежить, чорт, Хлестаков, Чичиков. Все эти символы
венчаются одним грандиозным символом мертвых душ. Благодаря такому
"преобразованию" гоголевские персонажи, являясь до жуткости реальными, в то
же время уводят куда-то в бесконечность. На эту их черту указал еще
Овсяннико-Куликовский. Каждый из них, умножаясь и повторяясь, как бы
открывает собой перспективу в бесконечность: дореформенные Коробочки ведут
к Коробочкам пореформенным, к русским, французским, к тем, которые еще
будут.
В искусстве Гоголь искал гармонии и примерения между низменным
материальным началом мира и началом духовным. Известное, относительное
удовлетворение он получил в творческом акте. О реалистическом символизме,
когда "вещественность" преображалась и олицетворяла собою нечто духовное, а
главное, когда в этой вещественности он видел намеки, проблески на высшую
духовную жизнь и на высший смысл. Это удовлетворение иногда чувствуют и
читатели.
По справедливому замечанию В. Г. Короленко, стоит только от
неискренних, тяжелых и мрачных писем Гоголя перейти к его художественным
произведениям, начинаешь испытывать отрадное облегчение, "точно струя
свежего воздуха врывается в больничную палату". (Трагедия великого
юмориста", том II.)
Когда искусство уже не могло примирить Гоголя с жизнью, когда его
& 
| |
| Просмотров: 365 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры