| Главная » Книги |
Воронский Александр Константинович - Гоголь, Страница 16
Воронский Александр Константинович - Гоголь align="justify"> пробует разные способы лечения.
Все теснее сближается с А.О.Смирновой, с Виельгорскими, Соллогубами, с
Шереметьевой, а из мужчин с поэтом Языковым, художником Ивановым и
несколько позже с графом А.Толстым.* Сближения эти, по уверениям Шенрока,
носят интимный характер на почве нравственного усовершенствования.
С.Т.Аксаков, однако, утверждает, что Гоголь был неравнодушен к умной и
блестящей Смирновой. Однажды она ему заметила: "Послушайте, вы влюблены в
меня". Гоголь рассердился, убежал и три дня не ходил к ней. Соллогуб же
рассказывает, что одна из Виельгорских, Анна Михайловна, была "кажется
единственная женщина, в которую влюблен Гоголь". Говорят, он изобразил ее в
Улиньке.
/* Толстой гр., Александр Петрович, впоследствии обер-прокурор синода.
Пора остановиться на отношениях Гоголя к Женщине. В биографии Гоголя
это едва ли не самое темное место. Скрытый вообще, Гоголь с особой
тщательностью оберегал от других свои отношения к женщине. Много помыслов,
чувств, может быть, пламенных, страстных, ведомых только ему одному,
похоронил в себе Гоголь. О них мы можем только строить догадки. К нему с
полным правом следует отнести его собственные слова из одного письма:
"Много, слишком много времени нужно для того, чтобы узнать человека и
полюбить его, и не всякому послан дар узнавать вдруг. Сколько было людей
обманувшихся! А сколько, может быть исчезло с лица земли таких, которые
таили в душе прекрасные чувства, но они не знали как их высказать; на их
лицах не выражались эти чувства, и жребий их был умереть неузнанными".
(Вена, 1840 год, 25 июня.)
Гоголь остался холостяком. Неизвестна ни одна женщина, с которой бы он
сходился. На его связь с женщиной никто не указывал из современников и
современниц. Странности и неясности в этом подали повод одним считать его
бесполым, другим - онанистом и т. д.
В. В. Розанов писал: "Интересна половая загадка Гоголя. Ни в каком
случае она не заключалась в он..., как все предполагают (разговоры.) Но в
чем? Он, бесспорно, "не знал женщин", то есть у него не было физического
аппетита к ним. Что же было?
Поразительна яркость кисти везде, где он говорит о покойниках.
"Красавица" (колдунья) в гробу", - как сейчас видишь. "Мертвецы
поднимающиеся из могил", которых видят Бурульбаш с Катериною, -
поразительны, то же - утопленница Ганна. Везде покойник у него живет
удвоенной жизнью, покойник - нигде не "мертв", тогда как живые люди
удивительно мертвы. Это - куклы, схемы, аллегории пороков. Напротив,
покойники - и Ганна, и колдунья, прекрасны и удивительно интересны. Это -
"уж не Собакевичи-с". Я и думаю, что половая тайна Гоголя находилась где-то
тут, в "прекрасном упокоенном мире"... Поразительно, что ведь ни одного
мужского покойника он не описал, точно мужчины не умирают... Он вывел целый
пансион покойниц, а не старух (ни одной), а все молоденьких и хорошеньких".
("Опавшие листья", короб второй, стр. 155 - 157.)
В самом деле, молоденьких покойниц у Гоголя немало, но еще больше у
него женщин-ведьм. Ведьма-красавица-панночка в "Вии", ведьма - мать-мачеха
в "Майской ночи", ведьма - "прекрасная" Солоха, что-то ведьмовское у Хиври;
в "Пропавшей грамоте" деда водят за нос - тоже ведьмы; ведьма помогает
Басаврюку в ночь на Ивана Купала опутать Петруся. "Ведь у нас в Киеве все
бабы, которые сидят на базаре, все - ведьмы", утверждает бурсак-философ.
Ведьмовское, колдовское что-то в Оксане, в полячке-красавице. Ведьмы,
пожалуй, лучше и вернее разрешают половую загадку Гоголя, чем утопленницы и
мертвые красавицы, олицетворяющие у него больную и обольстительную мечту.
Гоголь не был бесполым или лишенным физиологических побуждений. Скорее
наоборот, он подходил к женщине порою даже слишком физиологически. Обычно
женщина изображается Гоголем только с внешней, с физической стороны;
мраморный цвет кожи, черные очи, черные брови, лилейный плечи, серебрянная
грудь, розовые губы. У Анунциаты - густая смоль волос, сияющий снег лица,
сверкающая шея, она гибка, как пантера. Даже Улинька, образ наиболее
одухотворенный у Гоголя, обрисована только внешними чертами. Для
"духовного" ее изображения у него нашлось одно средство - легкость и
"соотношение частей".
"Прямая и легкая как стрела, она как бы возвышалась над всеми своим
ростом. Но это было обольщение. Она была вовсе не высокого роста.
Происходило это он необыкновенно согласованного соотношнеия между собою
всей частей тела. Платье сидело на ней так, что казалось, лучшие швеи
совещались между собой, как бы получше убрать ее. Но это было также
обольщение. Оделась она как будто сама собой..."
Такие изображения не передают наглядно никаких душевных свойств.
Внешность и физиологичностьизображений женщин у Гоголя оттеняется с особой
силой, если его манеру сравнить с манерой Тургенева и особенно с Л. Н.
Толстого; Наташа Ростава, Мари, Анна Каренина, Кити, так и светится
внутренним светом.
Любовные сцены тоже физиологичны, - например, сцены ухаживания дьяка
за Солохой , поповича за ХИврей; таковы видения Хомы Брута, любовь Андрия и
т. д. Словом, судя по художественной манере, "физиологический аппетит" был
во всяком случае у Гоголя значительным, что вполне сответствует
"вещественному" характреу его творчества.
Подтверждается это и другими свидетельствами. Переписка Гоголя порою
изобилует непечатными и грубыми выражениями сексуального свойства.
Современники Гоголя передают, что в молодости он любил "скоромные
анекдоты". Любил он их и позже. Ф. В. Чижов, будучи с Гоголем в РИме в 1843
- 1844 годах передает: сходились обычно у Языкова. Приходил живописец
Иванов с каштанами. Появлялась бутылка вина". Большею часть содержанием
разговоров Гоголя были анекдоты, почти всегда довольно сальные". Это было
время, когда Гоголь усиленно занимался по его выражению, устроением своего
духовного хозяйства. Кулиш утверждает, что у Максимовича хранились
цинические песни, собранные Гоголем. Выше приводилось признание Гоголя в
одном из писем, что поддайся он своим страстям, пламя в одно мгновение
превратило бы его в прах и только твердая воля отводит его от пропасти.
Все это подтверждает догадку о наличии у Гоголя "физиологического
аппетита", причем этот аппетит находился в сложной связи с его мистицизмом.
Повышенное половое чувство, по-видимому, совпадало с периодами общей
обостренной чувствительности. Но эти периоды у Гоголя сменялись упадками
сил, равнодушием, "хладностью", мертвенностью. Физиологический аппетит тоже
уступал место безразличию и даже отвращению к женщине. "Твердая воля",
крепнувшее с годами убеждение в Гоголе, что всякая "вещественность" и
особенно любовь к женщине греховны, еще сильнее угашали " физиологический
аппетит". Тогда казалось: все жещнины, - ведьмы, знаются с нечистой силой,
порочны, лишены духовной красоты; тогда гоголевское перо в изображении
любви делалосьвымученным, бессильным, шаблонным.
"Скажи мне еще одно слово!" - сказал Андрий и взял ее за атласную
руку. Сверкающий огонь пробежал по жилам его от сего прикосновения, и жал
он руку, лежавшую бесчувственно в руке его...
...Бросила прочь она от себя платок, отдернула налезавшие на очи
длинные волосы косы своей и вся разлилася в жалостных речах..."
Вся эта сцена едва ли не самая слабая в повести. В посредственны,
давным давно и законно забытых романах того времени, "он" и "она"
изъяснялись нисколько не хуже: те же штампованные сверхпатетические речи,
тот же сверкающий огонь, та же бесчувственная рука, те же заученные жесты.
Итак, Гоголь совмещал в себе сильный, даже оголенный "физиологический
аппетит" к женщине и холодность, переходящую даже в отвращение; эти периоды
соответствовали общей болезненно повышенной чувствительности и такому же
болезненному упадку сил, причем, подобно бурсаку Бруту, психическое и
телесное возбуждение у него не совпадали, оттого он изображал женщин либо
только со стороны внешней, лебо они являлись у него воплощением болезненной
мечты (утопленницы), идеи (Уленьки), красоты (Анунциата), воплощением,
однако, лишенным подлинной духовности, и очень отвлеченным.
В отношении к женщине обнаруживалась тоже двойственная натура Гоголя.
Но эти психо-физические его особенности наполнялись конкретным
социальным содержанием, обостряли их, а следовательно, и определяли их
направление. Женщина-соблазнительница. Она разжигает низменные похоти,
требует себе черевиков, утвари, платьев, погремушек, мебели, удобств,
достатка, развивает корысть, стяжательство, заставляет быть взяточниками,
плутами, заполняет жизнь мелочами. Нежный и податливый Андрий из-за женщины
забыл казацкое товарищество, стал изменником отчизны. Такою женщину делает
собственность. Преобладают Солохи, Хиври, Агафьи Тихоновны, Анны Андреевны,
дамы просто приятные, дамы приятные во всех отношениях; они у Гоголя -
живые, живописные, в то время как Улинька, Анунциата, - тени, холодный
мрамор.
Возможно ли нормально, по здоровому относится ко всем этим искаженным
человеческим образам, похотливым, себялюбивым сплетницам и искательницам
мужей потолще и чинами? Ни толщины, ни чинов у писателя не было и в помине,
но был смех, едкий, и отточенный, всевидящий и всечувствовавший. Гоголю
было над чем посмеяться в женщинах-дворянках, чиновницах, и купчихах. Смех
же убивает. Смех убивает тех, над кем смеются, но он и убивает того, кто
смеется. В запорожскую сечь женщины и допускались. Но творчество тоже
своеобразная Запорожская сечь. Творчество требует отваги, воинских
доблестей, неукротимости, подвижничества, отречения от мелкого дрязга.
Творчество было жизнью Гоголя, высшим ее смыслом. Может быть, ни у кого из
русских писателей не потребовало оно такого физического, нравственного и
умственного напряжения сил, как у Гоголя. Поистине он был великим
мученником и страстотерпцем художественного слова. Огромна была его
творческая работа и велики силы требовались для выполнения ее. Многое
принем он в жертву своему творчеству: радость жизни, досуг, друзей,
здоровье: он отдал ему также и женщину. "Физиологический аппетит"
переводился надругое, на искусство, на работу воображения. Если борцам,
танцовщицам приходится соблюдать половую умеренностью, то насколько же это
было более необходимо писателю, который писал не кончиком пера, а каждым
своим фибром, кровью и лучшими соками нервов своих; а ведь он был истинный
творец, гений-созидатель, не натуралист, не рисовальщик-бытовик.
Воля и целеустремленность у Гоголя были гигантские. Он сумел стать в
отношениях к женщине аскетом, по-видимому, гораздо раньше, чем сделался
аскетом вообще. Жизнь и женщиной, с женой его круга, кроме всего прочего,
была не по Гоголю. Он все время находился в дороге, в переездах, сплошь и
рядом не имел своего пристанища, перебивался подачками, зависел от
издателей, цензоров, и сиятельных ослов. И Гоголь принудил себя вести
целомудренную жизнь. Это отмечают Анненков и другие его современники. Отказ
от женщины обошелся ему дорого. Его болезнь, очевидно отчасти связана с его
половым воздержанием. В одном из писем Шевыреву Гоголь бросает такую
любопытную обмолвку по поводу Константина Аксакова:
"И в физическом, и в нравственном отношении он остался девственником.
Как в физическом, если человек, достигнув тридцати лет, не женился, то
делается болен, так и в нравственном. Для него даже лучше бы было, если бы
он в молодости своей ... (непечатное слово.) Но воздержание во всех
рассеяниях жизни и лоти устремило все силы у него к духу. Он должен был
неминуемо сделаться фанатиком". (III том, 1845 год, 20 ноября.)
Эти слова с полным основанием должны быть отнесены и к самому Гоголю.
Сходиться с женщиной впоследствии мешали и болезни, А. П. Толстому
Гоголь писал:
"Тем, которые ездят на воды, не следует вступать в брак, а лучше бы
подумать о том, как служить богу, предоставя браки тем, которые здоровы и е
щ е г о д я т с я н а р а с п л о д". (IV, 74 стр.) Из этих слов можно
сделать заключение, что Гоголь уже "на расплод" не годился.
Перед смертью Гоголь признавался доктору Тарасенкову, что греху Онона
он не был подвержен и потребности в женщине давно не ощущал.
"Милая чувственность" была преоборена самым вещественным писателем. Но
она прорывалась и в жизни и в творчестве: в склонности к циничным песням, к
"скоромным анекдотам", к непечатным выражениям. Наряду с осуждением женщины
как ведьмы, жадной до денег и имущества, у Гоголя есть бесспорные
излишества в изображении ее физических свойств: облачных персей, выпуклых,
упругих ног, плывучих линий спины: молодому Гоголю кажется сладострастным
небесный купол; сладострастно изгибается река Псел, сладострастно
подъемлется купол собора и нечто обольстительное есть даже в мертвой
красоте утоппленниц, панночки-ведьмы.
Естественные отношения мужчины к женщине Гоголю пришлось заменить
отношениями "идеальными": дружбой, привязанностью, любовью "брата и сестры"
во Христе; пришлось довольствоваться властью художника, проповедника, - как
в том он признавался сам, - сознанием, что женщина красивая, умная,
принадлежащая к избранному кругу, покорно выслушивает его поучения,
восхищается его произведениями, исполняет поручения.
Сближение Гоголя с высшим женским кругом совпадает с упадком его
творческой деятельности и с усилением в нем религиозных настроений. Все
это, однако, не мешало Гоголю очень настойчиво, расчетливо и ловко
использовать великосветсвкие связи с женщинами для своих практических
целей. Со своей стороны эти женщины относились к Гоголю с восхищением, как
к писателю, но считали его ниже себя. Когда одной из них, Анне Михайловне
Виельгорской , впоследствии Гоголь сделал предложение, он получил отказ;
его предложение даже сочли обидой; он был "не ихнего круга", захудалый
дворянин, бедняк, какой-то "сочинитель". "Брат во Христе" не должен был
переступать сословного порога; каждый сверчок, знай свой шесток. Гоголь и
здесь внутренно оставался одиноким.
Продолжая свое "душевное дело", Гоголь ищет путей к ближнему, жаждет
совершать добрые поступки. Дается это ему нелегко.
"Скажу вам о себе, - признается он матери, - что до сих пор мне не
удалось ни одного полезного дела сделать, не принудив прежде к тому, себя
насильно." (Франкфурт, 1844 год, 12 июня.)
К полезным делам побуждает страх возмездия.
"Если бы увидел простой человек,... какое наказание страшное ожидает
его за это в будущей жизни, - нет, он бы, наконец, смягчился" (там же.)
Гоголь настроен до крайности тревожно. А. О. Смирнова вспоминает:
"Гоголь был очень нервен и боялся грозы. Раз как-то в Ницце, кажется, он
читал мне отрывки из второй и третьей части "Мертвых душ", а это было
нелегко упросить его сделать... Я вся обратилась в слух. Дело шло об
Улиньке, бывшей уже замужем за Тентетниковым. Удивительно было описано их
счастье, взаимное отношение и воздействие одного на другого... Тогда был
жаркий день, становилось душно. Гоголь делался беспокоен и вдруг захлопнул
тетрадь. Почти одновременно с этим послышался первый удар грома, и
разразилась страшная гроза. Нельзя себе представить, что стало с Гоголем:
он трясся всем телом и весь потупился. После грозы он боялся идти один
домой. Виельгорский взял его под руку и отвел. Когда после, я приставала к
нему, чтобы он вновь прочел и дочитал начатое, он отговаривался и замечал:
"Сам бог не хотел, чтобы я читал, что еще не окончено и не получило
внутреннего моего одобрения".
Материальные неурядицы тоже продолжали беспокоить. Предпринятое в
Петербурге под наблюдением Прокоповича издание в четырех томах собрания
сочинений обошлось очень дорого и пока не доставляло никаких доходов. При
всей своей добросовестности Прокопович не сумел поставить издания.
Типография тайком отпечатала для себя значительное количество лишних по
сравнению с установленным тиражом экземпляров и перепродавала их
книготорговцам, что задерживало расхождение издания.
Отношение с московскими и петербургскими друзьями-славянофилами в свою
очередь значительно ухудшилось. Гоголь вообще нередко вел себя с ними
заносчиво и кичливо, позволял себе ломаться. Панаев рассказывает, что в
бытность свою в Москве в 1840 году Гоголь принимал, как должное, наивные и
до смешного благоговейные ухаживания за ним Аксаковых:
Перед его прибором, за обедом стояло не простое, а розовое стекло: с
него начинали подавать кушанье; ему подносили макароны для пробы, которые
он не совсем одобрил и стал мешать и посыпать сыром. После обеда он
развалился на диване Сергея Тимофеевича и через несколько минут стал
опускать голову и закрывать глаза - в самом ли деле начинал дремать, или
притворялся дремлющим... В комнате мгновенно все смолкло... Константин
Аксаков едва переводя дыхание, ходил кругом кабинета, и при чьем-нибудь
малейшем движении или слове повторял шопотом и махая руками: "Тсс! Тсс!
Николай Васильевич засыпает!" Об обещанном чтении он перед обедом не
говорил ни слова... Наконец, Гоголь зевнул громко. Константин Аксаков при
этом заглянул в щелку двери и, видя, что он открыл глаза, вошел в кабинет.
Мы все последовали за ним. - "Кажется, я вздремнул немного? - спросил
Гоголь, зевая и посматривая на нас..." Гоголя стали уговаривать почитать.
"Я сегодня, право, не имею расположения к чтению". Его долго упрашивали,
пока он дал согласие. Чтение вызвало всеобщий восторг"*.
/* Панаев. "Литературные воспоминания".
Так ведут себя обыкновенно люди, нечаянно попавшие из грязи в князи.
Подобные кривляния уже сами по себе оставляли в друзьях и поклонниках
Гоголя тяжелый осадок. С годами у некоторых из них этот осадок
увеличивался. Московские и петербургские славянофилы с опасением следили за
новым связями Гоголя в высшем свете, считая их для него крайне вредными. С.
Т. Аксаков полагал, что знакомство Гоголя в А. П. Толстым, носившим
впоследствии, по слухам, вериги, гибельно для него. Мистицизма Гоголя
Аксаков тоже не одобрял. Оправдываясь, Гоголь отвечал ему:
"О себе скажу Вам вообще, что моя природа совсем не мистическая... Но
внутренно я не изменялся никогда в главных моих положениях. С
двенадцатилетнего, может быть, возраста, я иду тою же дорогою, как и ныне,
не шатаясь, и не колебаясь никогда во мнениях главных, не переходил из
одного положения в другое". (С. Т. Аксаков, 1844 год, 16 мая.)
Гоголь, действительно, шел одной дорогой, но в природе его было много
мистического и с годами это чувство в нем усиливалось, что его друзья, люди
верующие, но далекие от мистики, отмечали со скорбным чувством и
отчуждением.
Многие из друзей, по словам самого же Гоголя, упрекали его в
скрытности, в двойственности. Плетнев прямо писал ему:
"Что такое ты? Как человек - существо скрытое, надменное,
недоверчивое, и всем жертвующее для славы..."
Оскорбляли поучения Гоголя, попреки, наставления, обличения в
себялюбии, в служении дьяволу, моммоне, причем сам Гоголь нисколько не
стеснялся нагружать своих друзей и знакомых житейскими поручениями
хозяйственного и денежного свойства, требующими больших и мелочных хлопот,
времени, труда, - был требователен, писал жесткие письма, настаивал на
полной отчетности, не отличаясь со своей стороны ни постоянством, ни
готовностью помогать другим в делах обиходных.
Когда разные недоразумения, вызванные изданием его собраний сочинений,
умножились, Гоголь объявил, что он сам произвел путаницу и за это
наказывает себя лишением денег, следуемых за книги. Эти деньги Плетнев,
Аксаков и Шевырев должны обратить в помощь бедным студентам, начинающим
талантам, причем имя жертвователя пусть сохраняется в строжайшей тайне.
Шевырев ответил, что считает распоряжение несправедливым: Гоголь еще не
уплатил долга С. Аксакову, который сильно в то время нуждался. А. О.
Смирнова тоже указала Гоголю, что у него на руках старая мать и сестры.
Обиженный Гоголь остался непреклонным.
Если московские и петербургские славянофилы были недовольны Гоголем,
то и он тоже переживал к ним охлаждение. Он полагал, что его друзья слишком
заняты групповыми интересами:
"Жертвовать мне временем и трудами своими для поддержания их любимых
идей было невозможно, потому-что я, во-первых, не вполне разделял их мысли,
- во-вторых, мне нужно было чем-нибудь поддержать бедное свое
существование, - и я не мог пожертвовать им моими статьями" (А. О.
Смирновой, II, 547 стр.) В "Выбранных местах" Гоголь заявил, что обе
стороны, "славянисты и европеисты", говорят много дичи; хотя правды больше
на стороне славянистов и восточников, но у них больше кичливости, они
хвастуны.
Расхождения между славянофилами и Гоголем несомненно были серьезны.
Гоголь-проповедник отражал чувства и мысли мелко- и среднепоместного
крепостного дворянства, гибнувшего в условиях "мануфактурного века". Эти
чувства и мысли находили свое выражение в реакционном утопизме, в обращении
к прошлому, в мистицизме, в обреченности. С другой стороны Гоголя-художника
недаром поднял на щит Белинский, а позже Чернышевский: они сделали из его
произведений только последовательные выводы, от которых старался уйти
Гоголь. Славянофилы отражали интересы средне- и крупнопоместного
крепостничества, п ы т а в ш е г о с я п р и с п о с о б и т ь с в о и у с
а д ь б ы к н о в ы м к а п и т а л и с т и ч е с к и м у с л о в и я м с я
в н ы м п е р е в е с о м в с т о р о н у э т о г о к р е п о с т н и ч е с
к о г о х о з я й с т в а. Отсюда наряду с отстаиванием самобытности
России, общины, "начал", "устоев", православия, самодержавия, народности -
убеждение, что при николаевских порядках удачно и выгодно приспособить
крепостное хозяйство к капитализму невозможно; поэтому эти порядки они
часто осуждали. Некоторые из славянофилов, например Иван Сергеевич Аксаков,
выставляли либерально-буржуазные лозунги, настаивали на свободе совести, на
упразднении сословных преимуществ. В архивах цензора Никитенки впоследствии
были обнаружены стихи, принадлежащие Хомякову и его друзьям (1855 г.):
Я видел дикий "свод законов"
И души подлые судей.
Я слышал стоны миллионов
И вопль обиженных семей.
Я зрел позор моей отчизны,
Я слышал гром ее цепей,
И ужас этой рабской жизни
Все возмутил в душе моей.
И я поник главой мятежной
И думал: "Русь, как ты грустна,
Ужель еще есть на вселенной
Такая жалкая страна?!
Надеясь безболезненно сохранить крепостное хозяйство и при
капитализме, славянофилы не были склонны к мистицизму, аскетизма, к
обреченности; они полагали, что еще не все потеряно и можно найти выход.
Поэтому "душевное дело" Гоголя было им во многом чуждо. Им претила
возраставшая с годами реакционность Гоголя, его стремления проникнуть в
высший свет, заискивания перед графами и графинями, министрами и высшими
сановниками. Но им много было чуждого и в его художественных произведениях.
Восторгаясь ими, многие из славянофилов не могли освободиться от двойного
чувства, которое они испытывали читая эти произведения: московским друзьям
казалось, что эти вещи слишком мрачны, безысходны, однобоки, лишены "начал"
и "устоев", едки, берут "предмет в пол-обхвата".
Разноречия общественного порядка углублялись личными свойствами Гоголя
и его приятелей. О некоторых из этих свойств уже упоминалось. Прибавим, что
в распре с Погодиным некоторое значение имело напечатание в "Москвитянине"
портрета Гоголя без его предварительного разрешения. Гоголь питал к своим
портретам мистическое чувство, и, объясняя, почему нельзя было печатать его
портрета, в конце концов заявил, что он не может, не умеет как следует
объяснить этого, нужно из глубины души подымать такую историю, какую не
впишешь и на многих страницах. Невольно опять вспоминаются суеверия
первобытных людей, полагавших, что с портретом от человека отнимается нечто
живое.
Погодин в свою очередь был недоволен Гоголем за то, что он не давал в
его "Москвитянин" своих художественных произведений и статей. Отрицательно
влияли на Гоголя также распри и дрязги между петербургскими и московскими
кружками; каждый из них тянул Гоголя в свою сторону.
Мистические настроения отразились и на мнениях Гоголя о России. Теперь
он пишет о ней с христианским умилением и патриотической восторженностью.
...В начале 1845 года Гоголь выезжает в Париж повидаться с
Виельгорскими и с Толстым. Париж опять пришелся ему не по духу: время
проходит бестолково, кругом вонь, Виельгорские ведут рассеянную светскую
жизнь.
Анненков, встретивший Николая Васильевича в Париже, рассказывает:
"Гоголь постарел, но приобрел особенного рода красоту, которую нельзя
иначе определить, как назвать красотой мыслящего человека. Лицо его
побледнело, осунулось; глубокая, томительная работа мысли положила на нем
ясную печать истощения и усталости... Это было лицо философа". (Стр. 149.)
Усиливаются болезненные состояния. Анне Михайловне Виельгорской Гоголь
признается, что пошел прощаться с Лазаревыми, но забылся, шел куда-то
автоматически, опомнился дома. Для занятий не хватает сил, благодать божия
не осеняет. Из Франкфурта он пишет Толстому: высок подвиг того, что не
получая благодать, не отстает от бога и "выносит крест, тягчайший всех
крестов - крест черствости душевной".
Порою Гоголю уже кажется, что время уступить место живущим. Унынье,
тоска, немощь. "Сверх исхудания необыкновенного - боль во всем теле! Тело
мое дошло до страшных охладеваний; ни днем, ни ночью я ничем не мог
согреться. Лицо мое все пожелтело, а руки распухли и почернели и были ничем
не согреваемый лед". (Т. III, стр. 35.).
Все чаще Гоголю приходит мысль о поездке в Иерусалим.
"Боюсь страшного одиночества, которое теперь для меня опаснее всего".
Упадок сил такой, что трудно даже написать письмо.
Жил Гоголь в то время подачками, займами. По представлению министра
народного просвещения Уварова, Николай "пожаловал" Гоголю трехгодичную
пенсию по тысяче рублей серебром. А. О. Смирнова сообщает: на просьбы о
помощи Гоголю царь сначала ответил: "Вы знаете, что пенсии назначаются
капитальным трудам, а я не знаю, удостаивается ли повесть "Тарантас". Я
заметила, что "Тарантас" сочинение Соллогуба, а "Мертвые души" - большой
роман". ("Автобиография".)
Когда Смирнова объявила "монаршее благоволение" шефу жандармов Орлову,
тот спросил: "Что это за Гоголь?" - "Стыдитесь, граф, что вы русский и не
знаете, кто такой Гоголь". - "Что за охота вам хлопотать об этих голых
поэтах!" - ответил беспечно и небрежно голубой мундир.
"Голый поэт" приблизительно в это время пишет однострочную записку
протоирею Базарову:
"Приезжайте ко мне причастить: я умираю. (III. 58.)
Он не помер. Страх смерти, страдания, физические и душевные, гонят его
из города в город. Он надеется: дорога исцелит его. Но и дорога не
помогает. Гоголь обращается к врачам, говеет. В Галле он советуется со
знаменитостью Крукенбергом; тот находит, что все дело в нервах,
предписывает морские купанья в открытом море. Не доверяя ему, больной
обращается в Дрездене к Карусу, Карус выносит заключение: лечить нужно
печень, необходимы карлсбадские воды. Гоголь направляется в Карлсбад.
Карлсбад не помогает. В отчаянии Гоголь просит мать молиться за него в
Диканьке, в церкви святого Николая. Опасаясь, что молитва матери не дойдет
до бога, он напоминает ей: нужно предварительно всем простить. Приезжает в
Дрезден на прием к Шенлейну, Шенлейн находит расстройство в "нервической
системе, в брюшной полости; надо жить в Риме и обтираться мокрой простыней.
Сам Гоголь склоняется к мнению Призница, что много болезней происходит от
излишнего обременения желудка слишком питательной пищей, изнуряющей тело
обилием соков; нужно равновесие в занятиях сил физических и умственных, для
чего полезно пилить дрова, копать землю и находиться побольше на воздухе.
Переезды-метания, хождения по приемным знаменитых врачей, просьбы молиться,
разные виды лечения производят тягостное впечатление.
К лету 1845 года относят второе истребление "Мертвых душ". В
"Переписке с друзьями" Гоголь по этом 
| |
| Просмотров: 422 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры