| Главная » Книги |
Воронский Александр Константинович - Гоголь, Страница 20
Воронский Александр Константинович - Гогольgn="justify"> "Он искал, - говорил о нем о.Матвей, - умиротворения и внутреннего
очищения. В н е м б ы л а в н у т р е н н я я н е ч и с т о т а. Он
старался избавиться от нее, но не мог. Я помог ему очиститься, и он умер
истинным христианином". На обвинения, будто он запрещал писать Гоголю
светские произведения, о. Матвей отвечал: это - неправда; он только
воспротивился печатанию некоторых глав из второго тома "Мертвых душ", как
малохудожественных. Впоследствии делались многочисленные и упорные попытки
смягчить мрачное и роковое влияние, какое Константинопольский имел на
судьбу Гоголя. Это неудивительно: протоирей Константинопольский являлся
представителем, и притом одним из самых строгих, православной церкви,
которая через него, через старцев и А. П. Толстого, через великосветских
поклонников и поклонниц ускорила, а может быть, и определила трагичесую
кончину Николая Васильевича Гоголя.
Летом 1850 года Гоголь вновь приезжает в Васильевку. Отсюда через
друзей хлопочет перед шефом жандармов Орловым и наследником о денежной
помощи и о выдаче ему заграничного паспорта. По разным причинам хлопоты ни
к чему не привели и осенью, в конце октября Гоголь переселяется в Одессу в
надежде, что здесь он найдет "ненатопленное тепло", то-есть солнце, и
благорастворенный воздух.
Осень и зима на беду выпали суровые и Гоголь жаловался, что одесский
климат мало чем отличается от московского, но все же он чувствовал себя
несколько бодрей.
По-прежнему его помыслы связаны с продолжением "Мертвых душ": "Работа
- моя жизнь; не работается - не живется".
Революционные потрясения окончились. Головы, по мнению писателя,
протрезвели и можно надеяться, что теперь будут внимательнее и
хладнокровнее выслушивать писателя.
"О себе, покуда, скажу, - сообщает Гоголь Смирновой, - что бог хранит,
дает силу работать и трудиться. Утро постоянно проходит в занятиях, не
тороплюсь и осматриваюсь. Художественное создание и в слове то же, что и в
живописи, то же, что в картине. Надо то отходить, то вновь подходить к
ней". (IV, 366).
Гоголь тщательно следит за своим здоровьем, занимается только по
утрам, спать ложится в одиннадцатом часу, соблюдает умеренность в пище;
натощак и вечером выпивает по стакану холодной воды. Время проводит в
обществе "добрейшего" Срудзы, попечителя богоделен, кн. Репниных,
профессоров и преподавателей.
Угнетенность и подавленность, однако, не покидают его. Он жаждет
просветления: "Молюсь, молюсь и, видя бессилие своих молитв, вопию о
помощи". (О. Матвею, IV, 367.) Опять угрожает неумолимая старость, томит
одиночество. Иванову он пишет:
"Поверьте, никто не может понять нас даже и так, как мы себя
понимаем". (377 стр.).
Он советует сестрам поменьше думать об удовольствиях, не окружать себя
вещами и ставит в пример себя. "Я просто стараюсь не заводить у себя
ненужных вещей, от этого будет легче и разлука с землей".
Все подчиняет он размышлениям о смерти и страху смерти.
"Вещественность", однако, еще прорывается. Наставляя сестер на
божественный лад, Гоголь по времени не забывает и земных дел:
"Можно сделаться нечувствительно из доброго несносным для всех.
Уведомьте меня, говорили ли вы Юркевичу о лесе, который возле Черныша?"
(IV, 356 стр.)
Сестра Анна просит прислать ноты. Гоголь отвечает: "Не посылаю, потому
что и дороги, ничего нет нового, да и с пересылкой возня, и продавцы народ
надувной. А вместо того я решил написать Шевыреву, чтобы он выслал из
Москвы". (стр. 369.)
Расчетливость - грошевая и как это характерно для Гоголя - возложить
"возню" на одного из друзей!
Во второй половине апреля 1851 года Гоголь из Одессы выезжает в
Васильевку.
Работой над "Мертвыми душами" как будто он даже доволен: "Что второй
том "Мертвых душ" умнее первого, - сообщает он Плетневу с дороги, - это
могу сказать, как человек, имеющий вкус и притом умеющий смотреть на себя,
как на чужого человека". (388 стр.)
Этому заявлению можно вполне поверить: Гоголь судил свои произведения
необыкновенно строгим судом. Мы имеем таким образом подтверждение того, что
о втором томе свидетельствовал Аксаков, Смирнова, Арнольди и другие: он
принадлежал к шедеврам.
В Васильевке Гоголь вставал рано, занимался во флигеле, иногда по пяти
часов кряду. В свободное время охотно брался за домашние работы: рисовал
узоры для ковров, кроил сам сестрам платья, принимал участие в обивке
мебели. Он любил эти домашние работы, очень высоко ценил старинные вышивки,
но кроме того, он видимо, старался и отдохнуть от напряженной умственной
деятельности.
Хозяйством имения Гоголь почти уже перестал заниматься. Из соседей ни
к кому не ездил и к себе никого не приглашал. Выглядел утомленным. "Часто,
- рассказывала сестра Ольга Васильевна, - приходя звать его к обеду, я с
болью в сердце наблюдала его печальное, осунувшееся лицо; на конторке,
вместо ровно и четко исписанных листов, валялись листки бумаги, испещренные
какими-то каракулями..."*.
/* В. Вересаев. Гоголь в жизни, стр. 453.
Любил подсаживать деревья в сад, изображенный им в главе о Плюшкине.
Сажал клен, липу, дуб. Они были его ллюбимыми деревьями. Ценил живописный
беспорядок, натуральность, изобилие растительности.
В Васильевке Гоголь пробыл недолго, во второй половине мая уехал в
Москву. В Москве его ожидали расстроенные денежные дела. "Говорю тебе, что
если умру, то не на что будет, может быть, похоронить меня". (IV, 389 стр.)
Подготовляя второй том к печати, Гоголь признается Плетневу:
"Едва в силах владеть пером, чтобы написать несколько строчек
записки". Не дает покоя цензура. Вспоминая все пережитое и выстраданное,
Гоголь страшится ее. "Ее действия до того загадочны, что поневоле начинаешь
предполагать ее в каком-то злоумышлении и заговоре против тех самых
положений и того же самого направления, которое она будто бы признает".
(391 стр.)
Заявление, что второй том умнее первого, размышления о цензуре словно
свидетельствуют о благополучной творческой работе писателя и даже о
приближении ее к концу.
Неожиданно Гоголь посылает Шевыреву краткую записку:
"Убедительно прошу тебя не сказывать никому о прочитанном, ни даже
называть мелких сцен и лиц героев. С л у ч и л а с ь и с т о р и я. Очень
рад, что две последние главы кроме тебя, никому неизвестны. Ради бога
никому". (393 стр.)
Что произошло? Какая случилась история? - Об этом ничего неизвестно.
С. Т. Аксаков сообщил, что в последнее свидание с его женой Гоголь заявил:
печатать второго тома он не будет: в нем все никуда не годится.
Сожжение второго тома было уже предрешено.
Все дело, очевидно, заключалось в том, что поэма не отвечала
религиозно-нравственным требованиям писателя, его "душевному делу"; по мере
того, как Гоголь все больше и сильней погружался в мистицизм и аскетизм,
повышалась и его своеобразная требовательность к "Мертвым душам".
Летом 1851 года Гоголь решил поехать вновь на родину, но им овладел
страх и нерешительность. Все же он отправился, по дороге заехал в Оптину
пустынь за советом, ехать ему, или не ехать. Монах посоветовал ехать.
Гоголь во второй, в третий раз и в четвертый раз приходил за советом. Монах
вышел из себя и выгнал его. Николай Васильевич возвратился в Москву.
Дорога уже не манила писателя: это было грозное предзнаменование.
Нерешительность обнаруживала упадок воли.
Письма Николая Васильевича делаются все более похожими на краткие
отписки.
Он все глубже уходит в себя. "Ни о чем говорить не хочется: все, что
ни есть в мире, так ниже того, что творится в уединенной келье художника,
что я сам не гляжу ни на что и мир кажется вовсе не для меня. Я даже и не
слышу его шума". (Иванову.)
Вновь и вновь Гоголь просит всех молиться за него, за его грехи.
Усиливается боязнь дььявола-искусителя. Вместе с тем, он хотел бы, но не
может забыть, что существует искусство, русская литература. Она все еще
влечет его к себе.
Продолжается работа над поэмой. Д. А. Оболенский вспоминает: "Граф А.
П. Толстой сказывал мне, что ему не раз приходилось с л ы ш а т ь, как
Гоголь писал свои "Мертвые души"... Гоголь один в запертой горнице будто-бы
с кем-то разговаривал, иногда самым неестественным голосом. По
свидетельству того же Оболенского рукопись, по которой Гоголь тогда читал,
была "совершенно набело им самим переписана, я не заметил в ней поправок".
Он охотно давал советы более молодым литераторам.
Тургеневу он говорил:
"У вас есть талант; не забывайте же: талант есть дар божий и приносит
десять талантов за то, что создатель вам дал даром. Мы обнищали в нашей
литературе, обогатите ее. Главное: не спешите печатать, обдумывайте хорошо.
Пусть скорее создается повесть в вашей голове, и тогда возьмитесь за перо,
марайте и не смущайтесь. Пушкин беспощадно марал свою поэзию, его рукописей
теперь никто не поймет: так они перемараны"*.
/* А. О. Смирнова. "Автобиография".
Гоголя радовало все свежее, талантливое.
Г. П. Данилевский сообщает:
"- Что нового и хорошего у вас, в петербургской литературе? - спросил
Гоголь, обращаясь ко мне. Я ему сообщил о двух новых поэмах, тогда еще
молодого, но уже известного поэта Ал. Ник. Майкова: "Саванарола" и "Три
смерти". Гоголь попросил рассказать их содержание... Я наизусть прочел
выдержки из этих произведений, ходивших в списках. "Да, это прелесть,
совсем хорошо!" - произнес, выслушав мою неумелую декламацию, Гоголь. "Еще,
еще..." Он совершенно оживился, встал и опять начал ходить по комнате. Вид
острожно-задумчивого аиста исчез. Предо мной был счастливый, вдохновенный
художник"*.
/* Г. П. Данилевский. Т. XIV, "Знакомство с Гоголем".
Н. Д. Мизко представил Гоголю "Памятную записку" о жизни своего отца.
Гоголь поблагодарил и сказал:
"Я описываю жизнь людскую, поэтому меня всегда интересует живой
человек более, чем созданный чьим-нибудь воображением, и оттого мне
любопытнее всяких романов и повестей биографии, или записки действительно
жившего человека*.
/* Кулиш, том II, стр. 246.
Литература была дыханием Гоголя и, покуда он ею дышал, он жил,
несмотря на свой аскетизм и мистицизм.
Из внешней жизни отметим: в первой половине октября 1851 года Гоголь
присутствует на "Ревизоре". Хлестакова играл Шумский, городничего - Щепкин.
Игра как будто удовлетворила Гоголя.
5 ноября он в присутствии Тургенева, Шевырева, Погодина читал
"Ревизора". Тургенев в "Литературных и житейских воспоминаниях" писал:
"Читал Гоголь превосходно... Поразил меня чрезвычайной простотой и
сдержанностью манеры, какой-то важной и в то же время наивной
искренностью... Эффект выходил необычайный, особенно в комических и
юмористических местах".
В конце 1851 года Гоголь хлопочет о новом издании своих сочинений, при
том он имеет в виду и издание второго тома "Мертвых душ". Здоровье его за
зиму как будто даже поправилось...
...В конце января 1852 года умерла Хомякова, сестра поэта Языкова.
Гоголь был очень близок с ней. По отзывам биографов смерть ее потрясла
писателя. Но конечно, она послужила только поводом к новому физическому и
нравственному его расстройству, подготовлено же это расстройство было всем
прошлым состоянием Николая Васильевича.
У гроба Хомяковой Гоголь сказал:
"Ничто не может быть торжественнее смерти: жизнь не была бы так
прекрасна, если бы не было смерти".
Эти слова, как будто свидетельствуют, что Гоголь вполне еще владел
собой. К смерти Гоголь готовился издавна. Ради того, чтобы спокойно
встретить ее, от отказывал себе в земных радостях. Его любимой молитвой
была молитва Василия Великого: "Господи, даждь ми слезы умиления и п а м я
т ь с м е р т н у ю". Однако, кончина Хомяковой усилила в нем страх смерти,
как он в том признался сам духовнику. "Все для меня кончено", - заявил он,
стал поститься и говеть. Невольно при этом вспоминается смерть Афанасия
Ивановича, который услышал голос покойной Пульхерии Ивановны и решил, что
она зовет его к себе. Гоголь тоже уверил себя, что его позвали, что за
плечами смерть и начал к ней с ужасом готовиться.
Похожим образом умер и отец его, Василий Афанасьевич.
На похороны Хомяковой он не явился; потом по словам В. С. Аксаковой
несколько успокоился, но говорил:
"Мне стало легче. Но страшна минута смерти". "Почему же страшна?" -
сказал кто-то из нас. - "Только бы быть уверену в милости божьей к
страждущему человеку, и тогда отрадно думать о смерти". - "Ну, об этом
надобно сросить тех, кто перешел через эту минуту".
2 февраля Гоголь посылает два письма: Жуковскому и матери, Жуковскому
он пишет:
"Сижу по-прежнему над тем же, занимаюсь тем же".
Матери жалуется на нездоровье:
"Подчас мне бывает очень трудно, но бог милостив". "О, если бы он хоть
сколь-нибудь ниспослал нам помощь в том, чтобы жить сколько-нибудь в его
заповедях".
Наступает масленница. Гоголь под всякими предлогами отказывается от
приглашений на обеды и блины. Всех поражает его болезненный вид; не знают,
что он уже несколько дней питается одной просфорой.
Щепкин расказывает: будучи у Гоголя он сообщил ему, как в Воронеже при
открытии мощей Митрофания утром он пошел в церковь и встретил мужика с
ведром, в котором билась стерлядь. "Думаю себе: в церковь еще успею.
Сторговал, купил рыбу и снес домой. Потом пошел в церковь... Было чудесное
утро". В церкви Щепкин увидел много народа, умилился и сам стал молиться:
"Неужели тебе нужны, господи наши лишения? Ты дал нам, господи, прекрасную
природу, и я наслаждаюсь ею, и благодарю тебя, господи, от всей души".
Тогда Гоголь вскочил и обнял меня, вскрикнув: "Оставайтесь всегда при
этом!..."
Это были, очевидно, последние всплески в Гоголе "милой чувственности",
последние зовы "нашей прекрасной земли". Его уже втягивал и хоронил темный
омут небытия.
Уверенность в скорой смерти, ужас пред ней возрастал. Из Ржева приехал
протоирей Матвей. Его поучения так сильно повлияли на Гоголя, что он в
смятении прервал его речи: "Довольно! Оставьте, не могу далее слушать,
слишком страшно".
Приготовляя Гоголя к "непостыдной кончине", Константинопольский
требовал отречения от самого дорогого ему человека, от Пушкина: "Он был
грешник и язычник..." - но было и еще, - прибавил о.Матвей. Что "еще", это
осталось тайной между духовным отцом и духовным сыном, - заметил протоирей
Образцов"*.
/* В. Вересаев. "Гоголь в жизни".
После посещения о. Матвея Гоголь совсем забросил литературную работу,
еще больше измождал себя молитвами, службами и постом. В четверг на
масленницу исповедывался и причастился. "За обеднею пал ниц и много плакал.
Был уже слаб и почти шатался". (Погодин.)
На извозчике Гоголь ездил в Преображенскую больницу, где содержались
умалишенные и душевнобольные. Он подъехал к больнице, вылез из санок, долго
ходил взад и вперед около ворот, бродил по полю на ветру и в снегу, не
заходя в больницу уехал.
Искал ли Гоголь помощи как больной, но в конце концов решил, что
больница ему не поможет, ездил ли он н некому сумасшедшему Корейше,
которого многие считали прорицателем и святым человеком; или совершал он
эту поездку по каким-нибудь другим побуждениям - все это так и осталось до
сих пор неизвестным.
В воскресенье перед первой неделей поста Николай Васильевич вручил А.
П. Толстому рукописи с просьбой одни отдать на просмотр митрополиту
Филарету, а другие напечатать. По свидетельству Шевырева, Толстой бумаг от
него не принял, опасаясь утвердить Гоголя в мысли, что он при смерти.
В ночь на вторник с 11 на 12 февраля Гоголь долго молился, потом
призвал мальчика. Со свечой в руках он отправился в другие комнаты; в одной
из них велел открыть трубу, вынул из портфеля связку тетрадей, положил ее в
печь и зажег. Связка плохо горела, Гоголь ворошил листы. Это был второй том
"Мертвых душ", а может быть и третий, плоды десятилетней работы. Когда все
сгорело, Гоголь, перекрестясь, возвратился в свою комнату, заплакал.
Толстому он потом сказал: "Вот что я сделал! Хотел было сжечь некоторые
вещи, давно на то приготовленные, а сжег все. Как лукавый силен, - вот он к
чему меня подвинул!".
Судя по этим рассказам доктора Тарасенкова и Погодина, Гоголь, будучи
очень болен, поддался временному настроению: он признавался Толстому, что
на него находят моменты, когда ему хочется все сжечь.
Как бы то ни было, сожжение "Мертвых душ" не было случайным. И перед
кончиной своей Гоголь терзался вопросом, не зная, является ли его поэма
подсказанной дьяволом-искусителем, или она - от бога. Под влиянием речей о.
Матвея, он все больше приходил к убеждению, что она от дьявола. Правда,
работая над вторым томом, он всеми помыслами старался найти идеальное и
святое в русской жизни и указать пути к нему, но опытным оком художника он
видел, что и здесь преобладает "вещественность": удаются Петухи, Кошкаревы,
Бетрищевы, "душевное же дело" выглядит часто надуманным и неубедительным.
Вот почему еще раньше, до своего последнего заболевания, Гоголь писал
Шевыреву, что случилась история, никому не надо ничего говорить о втором
томе "Мертвых душ", печатать он их не будет.
Над житейскими обольщениями Гоголь решил одержать окончательную
победу. И он убил в себе художника во имя аскета-проповедника. Но
искусство, но литературная работа были жизнью писателя. После уничтожения
поэмы жизнь потеряла свой смысл. Оставалась смерть. Однако, и здесь Гоголь
испытал мучительные терзания: а может быть, к камину его подтолкнул дьявол.
Он - повсюду, он хитер. Он часто прикрывается самым святым!... Поистине -
мильон терзаний!
В устных разговорах приходилось неоднократно выслушивать сомнения:
было ли, действительно, сожжение "Мертвых душ". Свидетель один -
мальчик-слуга. Сам Гоголь - скрытен, неправдив. Разве не остаются какие-то
неясности во всем, что говорил он и делал? Но ведь друзья Гоголя видели
тетради, переписанные начисто, без помарок. Их не осталось. Известно также,
что всего было 11 - 12 глав. Арнольди передал содержание некоторых из этих
глав, до нас не дошедших. Гоголь не раз прибегал к уничтожению своих
произведений: по рассказу его слуги Якима, он сжег "Ганца". Жуковский
передавал, что на его глазах он бросил в огонь украинскую комедию;
уничтожению подвергнулась другая комедия "Владимир третьей степени", и если
Гоголь говорил, что он трижды уничтожал любимую поэму, то нет оснований
этому не верить.
Неизвестно, являлся ли второй том вполне законченным. Гоголь сообщал
Шевыреву о последних главах, но не говорил ли он об окончании всего тома,
или только о последних главах, и м н а п и с а н н ы х, судить трудно.
Правда, он предполагал включить второй том в собрание своих сочинений, но,
по справедливому замечанию Шенрока, это нисколько не означает, что второй
был закончен и отделан. Можно, однако, утверждать, что работа подходила к
концу.
На вопрос же о ценности сохранившихся глав и отрывков второго тома,
ответ дал еще Н. Г. Чернышевский в своих "Очерках": до нас дошли, - писал
он, - лишь пять глав и притом в черновом виде. Между тем Гоголь работал
чрезвычайно медленно и был суров к себе. Отрывки написаны в разное время;
многие страницы Гоголем не закончены, как неудачные. Многое, действительно,
неубедительно, особенно части, где изображаются идеальные типы, но в других
главах Гоголь по-прежнему остался великим Гоголем.
...Художник был убит. Страшилища, хари, свиные рыла одержали победу.
Предстояло физическое угасание. "Надобно же умереть, я уже готов, и умру, -
сказал он Хомякову. "Надо меня оставить; я знаю, что должен умереть", -
записал его слова Погодин.
Николай Васильевич больше не слушался врачей, ничего не ел, пил только
немного воды с красным вином. "Оставьте меня; мне хорошо", говорил он
знакомым и докторам. Перестал умываться, не одевался. Увещевания духовных
лиц тоже ни к чему не приводили. Доктор Тарасенков сообщает:
"По вечерам он дремал в креслах, а ночи проводил в бдении на молитве;
иногда жаловался на то, что у него голова горит и руки зябнут; один раз
имел небольшое кровотечение из носа, мочу имел густую, темно окрашенную,
испражнения на низ не было во всю неделю. Прежде за год он имел течение из
уха будто бы от какой-то вещи, туда запавшей; других болезней в нем не было
заметно; сношений с женщинами он давно не имел и сам признался, что не
чувствовал в том потребности и никогда не ощущал от этого особого
удовольствия; онании тоже не был подвержен".
В понедельник на второй неделе поста Гоголь соборовался и приобщился в
полной памяти. Держа свечу в руке и выслушивая евангелие, обливался
слезами.
Просьб его оставить в покое не послушали. По свидетельству Тарасенкова
с ним решили поступить как с человеком, не владеющим собой, то есть решили
лечить насильно.
"Врачи вошли к больному, стали обсматривать и расспрашивать. Когда
давили ему живот, который был так мягок и пуст, что через него легко можно
было ощупать позвонки, то Гоголь застонал, закричал. Прикосновение к другим
частям тела, вероятно, также было для него болезненно, потому что также
возбуждало стон и крик... Наконец, при продолжительном исследовании, он
проговорил с напряжением: "Не тревожьте меня ради бога!"*.
/* Тарасенков. "Последние дни".
На этом мучения Гоголя не окончились. Эскулапы решили посадить Гоголя
в ванну и поставить к носу пиявки.
"Когда возвратился через три часа после ухода, в шестом часу вечера, -
продолжает свое сообщение Тарасенков, - уже ванна была сделана, у ноздрей
висели шесть крупных пьявок; к голове приложена примочка. Рассказывают, что
когда его раздевали и сажали в ванну, он сильно стонал, кричал, говорил,
что это делают напрасно; после того, как его положили опять в постель без
белья, он проговорил: "Покройте плечо, закройте спину!", а когда ставили
пиявки, он повторял: "Не надо!", когда они были поставлены, он твердил:
"Снимите пиявки, поднимите (ото рта/ пмявки!" и стремился их достать рукою.
При мне они висели еще долго, его руку держали с силою, чтобы он до них не
касался. Приехали в седьмом часу Овер и Клименков; они велели поддерживать
кровотечение, ставить горчичники на конечности, потом мушку на затылок, лед
на голову и внутрь отвар алтайского корня с лавровишневой водой".
Невольно вспоминаются "Записки сумасшедшего":
"Боже! Что они делают со мной! Они льют на голову холодную воду! Они
не внемлют, не видят, не слушают меня! Что я сделал им? За что они мучат
меня?"
Гоголь с пиявками у носа на смертном одре!!!
"Обращение их (врачей - А. В.) было неумолимое; они распоряжались как
с сумасшедшим, кричали перед ним, как перед трупом. Клименков приставал к
нему, мял, ворочал, поливал на голову какой-то едкий спирт".
Доктор Баженов утверждает, что с умирающим делали обратное тому, что
следовало делать: вместо кровопускания, которое только приближало смерть,
надо было вливать в подкожную клетчатку соляной раствор и прибегнуть к
искусственному кормлению.
Арнольди о последних моментах Гоголя сообщает:
Он посетил больного, когда тот еще вполне разумно отвечал. Два
служителя, не обращая внимания на Гоголя, громко говорили, что он
"беспременно умрет" и находили нужным как следует его потаскать:
"Возьмем его насильно, стащим с постели, да и поводим по комнате,
поверь, что разойдется и жив будет... Размотаем его, он очнеться... на свет
божий взглянет, и сам жить захочет. Да что долго толковать, бери его с
одной стороны, а я вот отсюда, и все хорошо будет..". Арнольди пришлось
вмешаться и запретить "разматывать" отходящего в вечность.
Утверждали и утверждают, будто Гоголь умер сумасшедшим. Все это -
неправда. Почти до самой смерти он не терял способности разумно сознавать и
отвечать.
В часу одиннадцатом он громко закричал:
"Лестницу, поскорей, давай лестницу!"
Это были последние слова Гоголя. Лестница для него служила символом
нравственного восхождения. Шереметьевой он в свое время писал:
"Долгое воспитание еще предстоит мне, великая, трудная лестница"...
..."В двенадцатом часу ночи, - рассказывает Тарасенков, - стали
холодеть ноги... Дыхание сделалось хриплое и еще более затруднительное;
кожа покрылась холодною испариною, под глазами посинело, лицо осунулось,
как у мертвеца".
В четверг 21 февраля 1852 года в восемь часов утра Николай Васильевич
Гоголь скончался.
Одно из последних его завещаний:
"Будьте не мертвые, а живые души!"
Строки, написанные им за несколько дней до кончины:
"Аще не будите малы, яко дети, не ввидите в царствие небесное...
Помилуй меня, прости, господи! Свяжи вновь сатану таинственною силою
неисповедимого креста..."
"Как поступить, чтобы признательно, благодарно, и вечно помнить в
сердце своем полученный урок?.."
Строки, на которых образовываются "Мертвые души":
"Я приглашаю рассмотреть свой долг и обязанность земной своей
должности, потому что - это уже н а м в с е м т е м н о п р е д с т а в л я
е т с я и мы едва..."
Гоголь умер в припадке аскетизма: он уморил себя голодом. Болезнь
Гоголя впоследствии доктор Баженов, написавший ценную брошюру, определил
таким образом:
"Гоголь был субъектом с прирожденной невропатической конституцией".
Его жалобы на здоровье в первую половину жизни сводятся к жалобам
неврастенника. В течение последних 15 - 20 лет жизни он страдал
периодическим психозом в форме malancholia periodica. По всей вероятности,
его общее питание и силы были подорваны перенесенной им в Италии малярией.
Он скончался в течение приступа периодической меланхолии от истощения и
острого малокровия мозга, обусловленных как самою формою болезни -
сопровождавшим ее голоданием и связанным и нею быстрым упадком питания и
сил, - так и неправильным ослабляющим лечением, в особенности
кровопусканием". В оправдание ошибок врачей Баженов указывает на то, что
болезнь Гоголя впервые описана была только в 1854 году"*.
/* Н. И. Баженов, "Болезнь и смерть Гоголя". Стр. 38, 1902 г.
После отпевания в университетской церкви 25 февраля при огромном
стечении народа тело Гоголя было погребено в Данилином монастыре.
Маркевич, один из друзей Гоголя, рассказывал А. О. Смирновой: он
спросил нарочно у одного жандарма:
"Кого хоронят?"
Жандарм браво ответил:
"Генерала Гоголя".
Тургенев был подвергнут высылке в деревню за то, что в
статье-некрологе назвал Гоголя великим писателем.
На надгробном 
| |
| Просмотров: 509 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры