| Главная » Книги |
Воронский Александр Константинович - Гоголь, Страница 17
Воронский Александр Константинович - Гогольу поводу писал:
"Затем сожжен второй том "Мертвых душ", что так было нужно. "Не
оживет, аще не умрет", говорит апостол... Не легко было сжечь пятилетний
труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка
досталась потрясением, где было много такого, что составляло мои лучшие
помышления и занимало мою душу. Но все было сожжено, и притом в ту минуту,
когда видя пред собою смерть мне очень хотелось оставить после себя хоть
что-нибудь обо мне лучше напоминающее. Благодарю бога, что дал мне силу это
сделать. Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержание
вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде..."
Далее Гоголь поясняет, почему пришлось сжечь работу. Недостаточно
вывести несколько прекрасных характеров. Это возбудит одну пустую гордость
и хвастовство. " Б ы в а е т в р е м я, ч т о д а ж е в о в с е н е с л е д
у е т г о в о р и т ь о в ы с о к о м и п р е к р а с н о м, н е п о к а з
а в ш и т у т ж е я с н о, к а к д е н ь, п у т е й и д о р о г к н е м у д
л я в с я к о г о. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во
втором томе "Мертвых душ", а оно должно быть едва ли не главное".
Гоголь искал путей к положительному и прекрасному до "душевного
потрясения и сокрушения".
Лечение в Грефферберге холодной водой как-будто несколько укрепило его
здоровье. Осенью он переехал в Рим. Однако и здесь он продолжает
чувствовать себя очень худо.
Я зябну, и зябну, - сообщает он Смирновой, - и зябкость увеличивается
чем далее, более, а что хуже - вместе с нею необыкновенная ленность всяких
желудочных и вообще телесных отправлений. Существование мое как-то странно.
Я должен бегать и не сидеть на месте, чтобы согреться. Едва успею
согреться, как уже вновь остываю, а между тем бегать становиться труднее и
труднее, потому, что начинают пухнуть ноги, или лучше - жилы на ногах. От
этого едва выбирается из всего дня один час, который бы можно отдать
занятиям". (III, 139.)
Доктор Баженов в своей монографии о болезни Гоголя утверждает, что он
был подвержен припадкам малярии.
Плетневу Гоголь жалуется на невыносимые состояния, от которых
повеситься и утопиться казалось бы лекарством. Одна надежда на бога. Его
совсем не занимает литература, его занимает душа. Только выстрадавшись он
сможет по настоящему написать "Мертвые души". Все же он работает над поэмой
и даже намерен кое-что прочитать Жуковскому. Мысли о поездке в Иерусалим
делаются все более настойчивыми. Припадки хандры, необыкновенной зябкости
сменяются моментами подъема, восторга; за них, продолжает уверять Гоголь,
он готов перенести самые страшные муки.
В это время Гоголь укрепляется в мыслях издать выбранные места из
переписки с друзьями. Он обращается к ним с просьбами беречь и возвращать
ему его письма; из них может составиться книга, "полезная людям страждущим
на разных поприщах".
Житейских дел, однако, Гоголь не забывает. Он продолжает наставлять
мать и сестер, как лучше вести хозяйство, журит их за неаккуратное
счетоводство, настаивает на подведении годовых итогов, тщательно проверяет
эти итоги. Нельзя полагаться ни на чьи рассказы, нужно во все вникать
самим; выбирать приказчика следует самим, и такого, на котором мужики не
сумели бы ездить верхом, но чтобы он сам умел повелевать, приказывать и
изворачиваться молодцом.
В одном из писем А. М. Виельгорской Гоголь отмечает автора "Бедных
людей".
"Виден талант; выбор предметов говорит в пользу его качества душевных;
но видно также, что он молод. Много еще говорливости и мало
сосредоточенности в себе". (III, 184.)
Несмотря, на недуги, Гоголь приступает к усиленной работе над
"Выбранными местами". В издании этой книги много повинны его мистически
настроенные великосветские друзья. Именно они убеждали Гоголя, что его
письма, нравоучения, советы могущественного и благотворно действуют на них;
эти нравоучения приходят как нельзя более кстати, успокаивают и вразумляют,
обновляют душу, настраивают на высокие помыслы, являются откровением; даже
упреки его приятны; его слова вызывают на исповедь. "Горячими слезами облил
я письмо твое, любезный друг! - уверяет один из таких высокопоставленных
поклонников Гоголя. - "Благодарю, благодарю тебя за твое благодеяние. И
всякий раз плачу, как его перечитываю"*.
/* Кулиш. "Записки", том II, стр. 23.
Немудренно, что Гоголь и сам стал думать, будто его проповеди в
письмах спасут Россию и человечество от многих заблуждений и пороков. Он
уже рассчитывает, что новая книга его разойдется быстрее, чем все его
сочинения, потому что это единственно дельная книга. В конце июля 1846 года
Плетнев получает первую тетрадь "Переписки" для издания. Гоголь спешит,
работая не покладая рук. Тетради следуют одна за другой. Гоголь просит
Плетнева исправлять ошибки в слоге: "У меня и всегда слог бывал не
щегольский, даже и в более отработанных вещах, а тем пуще в таких письмах,
которые вначале вовсе не готовились к печати". (III, стр. 260.)
Шевыреву он в октябре посылает предисловие ко второму изданию "Мертвых
душ", тоже упрашивая его исправлять слог и выражая пожелание, чтобы поэма
вышла не раньше "Переписки". Вслед за предисловием ему же посылается
"Ревизор с развязкой, издание четвертое, пополненное в пользу бедных". По
мысли Гоголя Щепкин будет играть "Ревизора", после спектакля артисты должны
из своих рук продавать со сцены книгу. В письме к Сосницкому Гоголь
уверяет, что тот после "пополнения" другими глазами взглянет на комедию.
И верно, "Развязка" даже на близких друзей Гоголя таила в себе много
неожиданного. В ней автор дает "ключ" к комедии. Гоголь убеждает, что
комедию надо понимать иносказательно: - город это не вещественный город, а
душевный. Ревизор - наша проснувшаяся совесть; плуты и казнокрады - наши
страсти; казна - это казна собственной души; Хлестаков - ветрянная светская
совесть. Ее подкупают наши страсти. Все надо понимать "в духовном смысле".
Гоголь отказывался от реализма в пользу отвлеченной аллегории-символа.
Отказ вызывался всем его настроением.
Новое разъяснение вызвало со стороны друзей Гоголя резкий отпор. С. Т.
Аксаков спрашивал Гоголя:
"Скажите мне ради бога, положа руку на сердце, неужели ваши объяснения
"Ревизора" искренни?.. Неужели вы, испугавшись нелепых толкований невежд и
дураков, сами святотатственно посягаете на искажение своих живых творческих
созданий, называя их аллегорическими лицами? Неужели вы не видите, что
аллегория внутреннего города не льнет к ним, как горох к стене; что
название Хлестакова светской совестью не имеет смысла, ибо принятие
Хлестакова за "Ревизора" есть случайность?...
В свою очередь М. Щепкин писал Гоголю:
"Я так видел много знакомого, так родного, я так свыкся с городничим,
Добчинским и Бобчинским в течение десяти лет нашего сближения, что отнять
их у меня и всех вообще - это было бы действие бессовестное. Чем вы их
замените? Оставьте мне их, как они есть. Я их люблю, а со всеми
слабостями... После меня переделывайте хоть в козлов, а до тех пор я не
уступлю вам Держиморды, потому что и он мне дорог".
М. Щепкин был прав: и плут городничий, и сплетники Добчинский и
Бобчинский и Держиморда по своему привлекательные, они привлекательны
именно тем, что они живые люди, а не схемы и аллегории.
Несколько искренен и правдив был Гоголь, давая новый "ключ" к
"Ревизору"? Гоголь не являлся простым и наивным реалистом-бытописателем.
Каждый значительный реалистический образ, событие он расширял до
обобщающего символа. Плюшкин, Собакевич, Чичиков, Манилов, Хлестаков помимо
их реалистического значения имеют значение и символическое, выражая
человеческие пороки и страсти. Создавая "Ревизора" Гоголь был не только
реалистом, но и символистом. Однако и в первом томе "Мертвых душ", и в
своих более ранних произведениях Гоголь по преимуществу оставался все же
реалистом: действительность занимала его больше всего; символ только
расширял границы его образов, углублял их , придавал им больше "вечного"
смысла. Теперь Гоголь все больше и больше уходит от жизни в свое "душевное
дело". В соответствии с этим у него растет потребность живые характеры,
происшествия, поступки толковать только символически, лишая их реальных
черт эпохи, уклада, быта, причем и самому символизму Гоголь старается
придать вид отвлеченно-аллегорический. Но живописные, насквозь житейские
фигуры не втискиваются в аллегорические схемы: отсюда вольные и невольные
натяжки.
Хлестаков символизирует необыкновенную легкость мысли, но едва ли он
символизирует светскую совесть; городничий символизирует плутовство и
взяточничество крепостной России, но сомнительно, чтобы он символизировал
эти пороки вообще. Гоголь неудачно пытался выхолостить из "Ревизора" его
революционное, жизненное содержание. Эту неудачу, кажется, он сам скоро
понял. В "Дополнении к развязке", написанном в 1847 г. и напечатанном
только после смерти его, М.Щепкин предлагвший новый "ключ", разъясняет:
"Автор не давал мне ключа, я вам предлагаю свой. Автор если бы даже и
имел эту мысль, то и в таком случае поступил бы дурно, е с л и б ы е е о б
н а р у ж и л я с н о. Комедия тогда бы сбилась на аллегорию, могла бы из
нее выйти какая-нибудь бледная, нравоучительная проповедь. Нет, его дело
изобразить просто ужас от беспорядков вещественных н е в и д е а л ь н о м
г о р о д е, а в т о м, к о т о р ы й н а з е м л е".
Эти слова звучат совсем по иному: от аллегорического толкования в
сущности ничего не остается.
Еще раньше протестов со стороны Аксакова и Щепкина Гоголь получил
письмо от Шевырева тоже с выражением недовольства и, под влиянием его,
распорядился Плетневу приостановить печатание "Ревизора с развязкой".
31 декабря 1846 года в Петербурге вышли "Выбранные места из переписки
с друзьями". Гоголь в это время находился в Неаполе. Здоровье его
улучшилось. Поездку в Иерусалим он решил отложить: он для нее еще не
подготовлен.
По поводу выхода из печати "Переписки" Плетнев писал Гоголю:
"Вчера совершено великое дело: книга твоих писем пущена в свет. Но это
дело совершит влияние свое только над избранными; прочие не найдут себе
пищи в книге твоей... Все, до сих пор бывшее, мне представляется, как
ученический опыт на темы, выбранные из хрестоматии. Ты первый со дна
почерпнул мысли и бесстрашно вынес их на свет"*.
/* В. В. Вересаев. "Гоголь в жизни", стр. 355.
Из переписки Гоголя с Плетневым и другими друзьями в это время
обращает внимание письмо, содержащее одно замечательное признание со
стороны Николая Васильевича: давая по поводу скорейшего выхода "Выбранных
мест" советы, отличающиеся большой практичностью, Гоголь пишет совему
другу:
"Я в Петербурге так расторопно распоряжался с печатанием книг своих,
как не знаю, распоряжается ли кто теперь из литераторов. Книгу мою я,
бывало, отпечатаю в месяц тихомолком, так что появление ее бывало сюрпризом
даже и для самых близких знакомых... Денежки мне, бывало, принесут все
наперед; все это, бывало, у меня тот же час записано и занесено в книгу, и
сверх того весь мой книжный счет я носил всегда в голове так обстоятельно,
что мог наизусть его рассказать весь. Несмотря на то, что я считаюсь в
глазах многих человеком беспутным и то, что называется поэтом, живущим в
каком-то тридевятом государстве, я р о д и л с я б ы т ь х о з я и н о м и
д а ж е в с е г д а ч у в с т в о в а л л ю б о в ь к х о з я й с т в у, и
даже, невидно от всех, приобретал весьма многие качества хозяйственные, - и
даже много кое-чего украл у тебя самого, хотя этого и не показал в себе.
Мне следовало до времени, бросивши всю житейскую заботу, поработать
внутренно над тем хозяйством, которое прежде всего должен устроить человек
и без которого не пойдут никакие житейские заботы. Но теперь, слава богу,
самое трудное устрояется; теперь могу приняться и за житейские заботы и,
может быть, с таким успехом займусь и ими, что даже изумишься, откуда
взялся во мне такой положительный и обстоятельный человек". (III, 289.)
Плетнев взглядов на Гоголя, будто он только - поэт, живущий в
тридевятом царстве, не разделял. В одном из писем, Жуковскому он заявил:
"Гоголь не совсем предан делу истины и религии, а только высматривает,
что заговорят люди о новой его штуке. Это унизительно". Действительно,
Гоголь не был только поэтом и в особенности поэтом "не от мира сего", но
Плетнев преувеличивал, утверждая, будто Гоголь только "высматривает". Он не
учитывал все возраставшую с годами оторванность писателя от России. Этой
оторванностью во многом и объясняется его жадное "высматривание". Верно то,
что необыкновенная практичность Гоголя не покидала его и тогда, когда он,
казалось бы, целиком был занят своим "душевным делом".
Читатель, вероятно, заметил также, что отзывы Плетнева о Гоголе не
отличались ни постоянством, ни прямодушием.
"ВЫБРАННЫЕ МЕСТА"
Он милосерд, он сказал: "Толците и отверзется вам". А покуда займись
огородом.
(Из письма сестре Анне, 1841 год)
От "Переписки с друзьями" остается глубокое впечатление, что автор ее
одержим прежде всего страхом смерти, доведенным до отчаяния, до ужаса, до
вопля. Это вопль заглушает его проповеди и наставления. Глухой,
надорванный, он как бы поднимается из мрачного подземелья, из склепа, куда
человек, еще живой, замурован навеки... Давно замолкнул этот крик ужаса, а
все еще отдается в ушах, все еще леденит кровь и заставляет стоять в
стоблняке.
Страшно перед смертью, перед темной и зловещей завесой, перед
возмездием.
"Страшна душевная чернота, и зачем эта видится только тогда, когда
неумолимая смерть уже стоит пред глазами!..
"Соотечественники! Страшно!.. Замирает от ужаса душа при одном только
предслышании загробного величия и тех духовных высших творений бога, пред
которым пыль, все величие его творений, здесь нами зримых и нас изумляющих.
Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастания и плоды,
которых семена мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, к а к и е с т р а
ш и л и щ а о т н и х п о д н и м у т с я...".
В мировой литературе едва ли найдутся слова, передающие с такой
потрясающей силой предгробный вопль, какие содержит в себе "Переписка".
Гоголя страшит мысль, что его могут похоронить живым и он очнется уже
в могиле:
"Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные
признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой
болезни находили на меня минуты жизненного омертвения, сердце и пульс
переставали биться..."
Этот страх смерти усиливался благодаря другому чувству: вся
"Переписка" проникнута напряженным сознанием общего неблагополучия в жизни,
неустойчивости, всеобщего очерствения и озлобления, ожесточенной борьбы и,
наконец, надвигающейся социальной катастрофы. Ни у одного из писателей того
времени, тем более русских, не были так обострены эти темные, вещие
предчувствия, как у автора "Переписки". Они прошли через все столетие. Мы
находим их у Достоевского, Толстого, Влад. Соловьева, Мережковского,
Брюсова, Блока, Розанова, Андрея Белого.
И как бы удивились многие современные буржуазно-реакционные
европейские мыслители и публицисты, говорящие о гибели, о закате Европы,
если бы им сказали, что их откровения можно найти в "Переписке" Гоголя,
написанной восемьдесят с лишним лет тому назад. Правда, эти мысли не были
приведены в логическую и стройную систему, не отличались эрудицией, но зато
в них была величайшая эмоциональная насыщенность. Как бы то ни было, здесь
крайне важно отметить, что говоря о всеобщем неблагополучии и
неустойчивости, Гоголь имел в виду не только крепостную Россию, но и
капиталистическую Европу. Это важно отметить потому, что, оценивая
"Переписку", у нас сплошь и рядом твердили будто великий писатель видел и
чувствовал распад крепостного уклада. Нет, Гоголь не ограничивался
поместным крепостным хозяйством, он и в "Переписке" не потерял своего дара
и многое видел из того, что делалось за рубежом, хотя он и смотрел и на
Русь и на Европу глазами реакционного утописта. По поводу "Одиссеи" в
переводе Жуковского он писал:
"Именно в нынешнее время, когда таинственною волей провидения стал
слышаться повсюду болезненный ропот неудовлетворения, голос неудовольствия
человеческого на все, что ни на есть на свете: н а п о р я д о к в е щ е й,
на время, на самого себя, когда всем, наконец, начинает становиться
подозрительным то совершенство, в которое возвели нас наша н о в е й ш а я
г р а ж д а н с т в е н н о с т ь и п р о с в е щ е н и е... когда сквозь
нелепые крики и опрометчивые проповедывания новых, еще темно услышанных
идей, слышно к а к о е - т о в с е о б щ е е с т р е м л е н и е с т а т ь
б л и ж е к к а к о й - т о ж е л а н н о й с е р е д и н е, найти
настоящий закон действия, как в массах, так и отдельно взятых особах -
словом, в это именно время Одиссея поразит величавою патриархальностью
древнего быта...".
Это писалось незадолго до бурного 1848 года. Гоголь чувствовал его
приближение. Он предупреждал "соотечественников":
Погодите, скоро поднимуться с н и з у такие крики, именно в тех с виду
благоустроенных государствах, которым наружным блеском мы так восхищается,
что закружится голова у самых тех знаменитых государственных людей,
которыми вы так любовались в палатах и камерах. В Европе завариваются
теперь повсюду такие сумятицы, что не поможет никакое человеческое
средство, когда они вскроются, и перед ними будет ничтожная вещь те страхи,
которые вам видятся в России".
Нельзя отказать Гоголю в прозорливости, большей, чем ей обладали
многие из самых просвещенных его современников. Поэт, художник в качестве
политического провидца опередил изрядное количество записных политических
вожаков и дельцов. Он недаром путешествовал по Европе и недаром царская
цензура выбросила из издания целиком статью "Страхи и ужасы России", в
которой содержались эти и подобные предсказания.
Гоголь вспоминает "Египетские тьмы" Соломона:
"Слепая ночь обняла их вдруг среди бела дня; со всех сторон уставились
на них ужасающие образы: дряхлые страшилища с печальными лицами стали
неотразмо в глазах их; без железных цепей сковала их всех боязнь и лишила
всего...".
Подтверждается, что ужас смерти, каким заболел Гоголь, зависел
преимущественно от причин о б щ е с т в е н н о г о порядка, и не только
русских, но и международных. Образины преследовали Гоголя повсюду и Вий
грозил ж е л е з н ы м пальцем и в Париже, и в Берлине, и в Риме. Продолжая
критиковать западно-европейскую цивилизацию, Гоголь обрушивается на
человеческий ум:
"Ум не есть высшая в нас способность. Его должность не больше как
полицейская: он может только привести в порядок и расставить по местам все
то, что у нас уже есть. Он сам не двигается вперед, покуда не двинутся в
нас две другие способности, от которых он умнеет".
Эти высшие способности: разум и мудрость, но их может дать только
Христос.
Отличительная черта девятнадцатого века - гордость ума: "Никогда еще
не возрастала она до такой силы, как в 19 веке. Она слышится в самой боязни
каждого прослыть дураком. Все вынесет человек века: вынесет название плута,
подлеца; какое хочешь дай ему название, он снесет его - и только не снесет
названия дурака... Ум для него святыня...".
"Дьявол вступил уже без маски в мир". Мода, которую человек допустил,
сначала как невинную мелочь, распоряжается теперь полной хозяйкой, изгоняя
из человека все лучшее. Законы Христа попраны. Приличия стали сильней
"коренных постановлений".
"Уже правят миром швеи, портные и ремесленники всякого рода, а божьи
помазники остались в стороне".
В наши дни эта мысль облечена в теории высших и низших рас.
Гоголь знает, что там, в Европе уже поговаривают: "чтобы все было
общее - и дома, и земли".
Так обстоит дело на Западе! А как оно обстоит у нас в России?
В России - лучше.
"Еще нет у нас непримиримой ненависти сословия против сословия и тех
озлобленных партий, какие водятся в Европе и которые поставляют препятствие
непреоборимое к соединению людей и братской любви между ними".
Однако, распад старой России и рост взаимной борьбы и ненависти и у
нас очевидны.
"Дворяне у нас между собой, как кошки с собаками; купцы между собой,
как кошки с собаками; мещане между собой, как кошки с собаками; крестьяне
... между собой, как кошки с собаками... Только между плутами видится
что-то похожее на дружбу".
Роскошь, заморские дорогие вещи, ломбарды, "обезьяничанье" разорили
поместья. Христа поместили в лазареты и больницы.
Необыкновенно разрослись казнокрадства и хищения: "Завелись такие
лихоимства, которых истребить нет никаких средств человеческих".
Россия несчастна:
"Россия точно несчастна, несчастна от грабительства и неправды,
которые до такой наглости еще невозносили рог свой".
Гоголь в "Переписке" выступил преимущественно как проповедник, как
аскет и реакционный утопист; но он не в состоянии еще был подавить в себе
художника, автора "Ревизора", "Мертвых душ". А художник обладал
необыкновенным глазом и проникновением. Там, где в "Переписке" прорывается
этот художник, сказано много горькой и обнаженной правды. Верно, что и
Европа и Россия жили накануне "всеобщих потрясений", что повсюду верх брали
торгаши, предприниматели, что мода, внешние приличия, расчетливость,
конкуренция, мещанство духа, пошлость овладели всем, - что "портные, швеи,
ремесленники", хотя и далеки были от того, чтобы властвовать, но уже
начинали жить деятельной и общественной и политической жизнью, требуя, чтоб
"земля и дома были общие". Еще более верно утверждение, что Россия в руках
лихоимцев и расхитителей. Все это Гоголь видел глазами великого
мастера-художника. "Ужасающие образы", "дряхлые страшилища" были до боли,
до ужаса наглядны, прикипали к самому сердцу. Надо было в самом деле делать
решительные вывод из этого тяжелого и правдивого отрицания, надо было всему
этому противопоставить нечто положительное.
Но тут выступал проповедник, миргородский помещик, доведший себя до
аскетизма. Вывод положительный был один: надо смести с лица земли
николаевскую крепостную Россию и начать борьбу рука об руку со швеями,
портными и ремесленниками, чтобы "все было общее". Об этом выводе Гоголь
знал лучше многих своих соотечественников, но его-то он больше всего и
боялся. В старой России людям, которые не любили шутить с идеями,
оставалось два пути: либо революция, либо аскетизм, "душевное дело". Когда
под запретом "внешняя" общественно-политическая жизнь, когда дозволены одни
лишь славословия и акафисты с разрешения начальства, тогда для многих
создается благоприятная почва искать разрешения жизненных противоречий
внутри себя, в душе, путем самоочищения от пороков и страстей. Это отметил
еще Герцен. Гоголь всем своим прошлым, условиями жизни, личными свойствами
толкался на второй путь самоочищения. И он пошел по этому пути.
Выход из тупиков, из лихоимств, из неправд - в боге. Он преобразует
без внешних потрясений человеческие души: а когда все это произойдет, все
устроится, восторжествует всеобщая любовь, наступит неприходящее светлое
христово воскресенье, люди обнимут друг друга и волк почиет с агнцем.
Как же и где все это свершится? Совершится все это сначала в России,
где нет еще непримиримой вражды сословий, где сильны патриархальные начала,
православие и единодержавная власть монарха. Свершит все это русский
монарх. Это высшее назначение монарха прозрели не законоведы, а русские
поэты.
Высшее назначение монарха стать образом Христа. Монарх должен о всех
"возболеть" духом; "рыдая и молясь и день и ночь о страждущем народе
своем", государь приобретает "голос любви". От любви монарха и остальные
загорятся друг к другу любовью, забудутся распри, даже у бесчувственных
разорвется сердце; тогда-то и восторжествует истинное христианство.
Божественная благодать от монарха перейдет к генерал-губернаторам, от них к
исправникам, в народ. Не надо никаких внешних переворотов, нововведений,
комитетов, прений, внутренний душевный переворот в корне изменит жизнь.
Влияние на страну царя и начальников должно быть прежде всего нравственным.
Едва ли эти и подобные советы и соображения пришлись по нраву Николаю,
двору, сановникам и бюрократам. Непристало "помазнику божию", всесильному
владыке, их высокопревосходительствам и сиятельствам выслушивать от
чиновника восьмого класса и от "голого поэта" поучения, хотя и выраженные в
почтительной форме, но как бы даже и свысока.
Не звучат ли далее, невольной насмешкой призывы сделаться образом
Христа, обращенные к человеку, который воздвигнул виселицы декабристам,
загнал их в цепях на каторгу, огнем и мечом подавил польское восстание,
беспощадно расправился с бунтующими крестьянами, превратив Россию в казарму
и в плацдарм для бравой маршировки? Ему ли, любителю нафабренных усов,
голубых мундиров, аксельбантов и шпицрутенов преображаться в образ Христа,
проникаться всепрощением и неземной любовью? Как себе представить его
рыдающим день и ночь? О ком рыдающем? "О страждущем народе своем"? Разве
"его" народ страждет? Народ не смеет "страждать". Народ при царях только
благоденствует и возносит за них умильные молитвы. Автор всех этих советов
утверждал, что в книге его скрыта тайна, что книгу надо читать не раз и не
два, а много раз. Не приглашал ли он читателя вдуматься в несоответствие
живого царя и живых генерал-губернаторов воображаемому монарху и
воображаемым генерал-губернаторам, этим будущим евангельским апостолам,
хотя бы и аксельбантах".
И разве случайно двор и царская цензура отнеслась с крайним
подозрением к книге, исковеркав ее и выбросив из нее ряд статей и мест?
Плетнев сообщал Гоголю, что о предоставлении государю полной книги нечего и
думать, и что наследник, который, возможно, показывал книгу царю, не
советовал хлопотать о восстановлении ее в полном объеме. Конечно, Гоголь
был покорен, был предан монархии, его советы имели в виду укрепить в России
монархический строй, а не ослаблять его, но он всерьез принял "образ
Христа", тогда как по его же выражению носители аксельбантов сослали Христа
в лазареты и больницы. "Крайности" Гоголя правительству были не нужны; к
тому же перо у него часто срывалось; получалось совсем не то, что ему
хотелось сказать. Многое он умел и зашифровать.
...Если монарх и губернаторы должны быть образами Христа, то такими же
должны стать и помещики. Советы Гоголя помещикам отличаются, впрочем,
большей практичностью. В них он старается совместить божественное и
небесное с самыми земными вожделениями, святость с наживой, аскетизм с
приобретательством. Все дело в том, как сделаться богатым хозяином и
хорошим, нравственном человеком. "В к р е с т ь я н с к о м б ы т у... б о
г а т ы й х о з я и н и х о р о ш и й ч е л о в е к - с и н о н и м ы".
Помещики должны убеждать крестьян, что сословия даны от бога, но тут же
надо показать евангелие, а в доказательство бескорыстия следует на глазах у
всех сжечь ассигнации, очевидно не все, а только для примера. Помещик
должен далее внедрять мужикам в сознание, мысль, что трудясь на него, они
трядтся для бога. Пьяниц, негодяев и бездельников надо распекать и
заставлять кланяться образцовым хозяевам. Учить мужика книжкам, какие
издают "европейские честолюбцы" не следует, лучше пусть их наставляют
деревенские священники. "По настоящему ему не следует и знать, есть ли
какие-нибудь другие книги, кроме святых. В результате: "Разбогатеешь ты,
как крез". В этих советах есть большой смысл: кулачество в деревнях
являлось самой надежной опорой помещиков.
Хозяйкам Гоголь советует: "Моличь и к берегу гребись", то-есть,
помолившись с утра, - надо заняться вплотную приходом и расходом по делам
&n 
| |
| Просмотров: 418 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры