| Главная » Книги |
Воронский Александр Константинович - Гоголь, Страница 13
Воронский Александр Константинович - Гоголь приятели только вспоминают о нем: этого достаточно, чтобы от него
отделилась в их душу возвышающая сила. Прокоповичу предрекается молодость,
разумное мужество и мудрая старость.
Николай Васильевич собирается за границу. Плетневу еще в марте он
признается:
"Уже в самой природе моей заключена способность только тогда
представлять себе живо мир, когда я удалился от него. Вот почему о России я
могу писать только в Риме. Только там она предстает мне вся, во всей своей
громаде. А здесь я погиб и смешался в ряду с другими. О т к р ы т о г о г о
р и з о н т а н е т п р е д о м н о ю". (Москва, 1842 год, 17 марта.)
Он страдает также от холодов, но и от жары также страдает: ему надо
ровное, естественное тепло.
21 мая 1942 года вышли первые экземпляры "Мертвых душ". Они были
напечатаны в количестве 2500 экземпляров. По тогдашним временам этот тираж
считался значительным. За время печатания с Гоголем случился глубокий
обморок, он долго лежал без чувств и без всякой помощи. В это же время ему
впервые приходит мысль совершить путешествие в Иерусалим для поклонения
гробу Христа. Незадолго перед выходом поэмы просил Прокоповича обратиться к
Белинскому, - и теперь он избегает писать сам ему, - чтобы тот "сказал
что-нибудь" о выходящей книге в "немногих словах". После выхода Гоголь
неожиданно для многих приятелей и знакомых объявил о своем намерении уехать
обратно в Рим. С. Т. Аксаков повествует:
"Все расспросы об отъезде за границу были Гоголю неприятны. Один раз
спросили его: - С каким намерением он приезжал в Россию: с тем ли, чтоб
остаться в ней навсегда, или с тем, чтобы скоро уехать? - Гоголь с досадой
ответил: - С тем, чтоб проститься".
В первых числах мая Гоголь виделся в Москве с матерью. 23 мая он
выехал в Петербург.
5 июня 1942 год он выехал за границу в Гастейн.
"Мертвые души" брались в магазинах нарасхват.
"МЕРТВЫЕ ДУШИ"
Павел Иванович Чичиков одарен был многими качествами, но прежде всего
избытком здоровья. "Кровь Чичикова играла сильно, и нужно было много
разумной воли, чтоб набросить узду на все то, что хотело бы выпрыгнуть и
погулять на свободе". Он был ни слишком толст, ни слишком тонок, а только в
меру для его среднего возраста. Обладал розовыми щеками, круглым
подбородком, недаром называл себя мордашкой и каплунчиком. Крепостью
отличались и толстые его ляшки. Чрезвычайно громко высмаркивался, причем
нос его звучал, как труба; видно легкие работали не хуже кузнечных мехов. И
спал Павел Иванович всегда крепко, причем храпел "во всю носовую завертку".
Кровь требовала сильных движений: позабыв свою степенность и приличные
средние лета, произвел по комнате два прыжка, пришлепнув себя весьма ловко
пяткой ноги", причем вздрагивал комод и падала склянка с одеколоном.
Избыток сил побуждал Павла Ивановича наигрывать какой-то марш, приставив
кулак ко рту. Из брички выпрыгивал с легкостью резинового мяча, точно
военный.
Любил тоже покушать и даже очень плотно, так, что живот делался тугим,
как барабан, но это шло на здоровье. Часто не давала покоя молодая, свежая
бабенка, белая с лица. Был до женщин охоч, терял даже выдержку. Когда
однажды имущество Павла Ивановича перевалило за пятьсот тысяч, он с
приятелем чиновником, с которым обделывал делишки, повздорил из-за бабенки,
крепкой, точно ядреная репа и потерял имущество.
Павел Иванович - существователь. В этом - основное его свойство. Его
мысль целиком подчинена его физическим потребностям. Паскаль утверждал:
"Мысль, отличает существо человека, без нее нельзя его себе представить.
Человек создан для мышления". Павел Иванович наглядно опровергает собою
Паскаля. Он не создан для мышления, его надо представлять без мысли, оне не
знает самостоятельного наслаждения человеческим умом, не имеет ни
умственных, ни вообще духовных потребностей. Павел Иванович возит с собой
роман "Графиню Лаварьер", но даже и эту книгу не в силах он преодолеть.
Он озабочен продолжением потомства: ему мерещится детская,
резвунчик-мальчишка и красавица дочка, даже два мальчугана, даже две-три
девочки, но ему это нужно, "чтобы было всем известно, что он действительно,
жил, и существовал, а не то, что прошел какой-нибудь тенью или призраком на
земле". Иные стремятся запечатлеть себя в памяти потомства общественными,
политическими делами, научной работой, произведениями искусства, другим
добром, нравственным поведением - для Павла Ивановича все это - тень и
призраки; он ценит осязаемое, вещественное; память о себе он желает
оставить существенную.
Когда генерал-губернатор подвергает его аресту за мошенничество, Павел
Иванович, как собака, ползает у его ног; во фраке наваринского пламени с
дымом, в бархатном жилете бьется он о губернаторский сапог раздушенной
одеколоном головой и не выпускает этот сапог, хотя его бьют носком в нос, в
губы, в округленный и чисто-на-чисто выбритый подбородок. Так любит он
жизнь - существование.
Чтобы дать волю и простор себе, как существователю с сильно играющей
кровью и в носом, звучащим трубой, Павлу Ивановичу пришлось многое
претерпеть. С детства ему внушали истину, что товарищи выдадут, а копейка
никогда не выдаст и уже тогда понятливый Павлуша увидел, что действительно,
без копейки кровь только скиснет.
И Павлуша все сильней и крепче стал ее зажимать в кулаках. Дорваться
до нее было, однако, нелегко: на первых порах надо было обнаружить
благонравие и готовность угождать начальству. Новое ломилось в двери.
Этим новым были: "копейка", промышленная Европа, сукна, мебель,
безделушки, "тряпки", "галантерея какая-нибудь", белье голландское,
"делижанс эдакий", батистовые воротнички, словом "канальство". Старое же
было: крепостные души, барщина, охранительные пошлины на заграничное
"канальство", недостаток свободных рабочих рук, и в то же время нищета,
аракчеевские порядки, расправы, взятки, чинодральство, попы, свечи. Новое
не мирилось со старым. Но старое все еще господствовало в жизни, к нему
надо было хотя бы по внешности приспособляться. Отсюда - ханжество,
лицемерие, прислужничество, благонадежное поведение по наружности с
внутренним стремлением к канальству.
Надо было подлизываться, прикидываться и надувать. Павел Иванович
подлизывался, жилил и надувал. Надувал воспитателя, ценившего только
поведение, надувал на службе начальника, в котором не было ни доброго, ни
злодейского, но было нечто, еще более страшное, полная безжизненность. И
позже Павел Иванович умел всем угодить. "Губернатор о нем изъяснялся, что
он благонамеренный человек; прокурор, что он - ученый человек; председатель
палаты, что... почтенный человек...".
Творец Павла Ивановича тоже умел, когда нужно и где нужно, быть то
любезным, ученым, благонамеренным, дельным, то "преприятным" шутником, то
мечтателем, то практиком. Лицемерие являлось одной из самых основных черт
александровского и николаевского времени. Лицемерию и прислужничеству
отдавали сплошь и рядом должную дань даже люди высокого уровня. Что же
спрашивать со среднего человека, с Павла Ивановича.
Павлуша сделался приобретателем. Гоголь называет его также и хозяином,
но хозяином Павел Иванович не был. Костанжогло, по его словам, веселила
работа, не только деньги, прибыток, но и то, что он всему причина и творец.
Павла Ивановича работа, творчество нисколько не радуют, хотя он терпелив и
вынослив. "Копейка" нужна ему не ради ее самой, как Плюшкину, не для того,
чтобы отсидеться в усадьбе, как Собакевичу, или чтобы превратить Россию в
аграрно-промышленную страну, как Костанжогло, она нужна ему, чтобы дать
волю сильно играющей крови. Павел Иванович превыше всего ценит удобства,
довольства, благополучия. Есть рыцари наживы, мученики и страстотерпцы;
сплошь и рядом они превращаются в орудие поместья, предприятия. Павел
Иванович к ним не принадлежит, он не производитель, а п о т р е б и т е л ь
и терпит он невзгоды и лишения только из-за своих вожделений потребителя.
Павел Иванович существователь-приобретатель - аферист, по нынешнему -
рвач. Но он аферист не по призванию; наоборот, сам по себе он любит
солидность, законность, порядочность, что не мешает ему быть порядочным
подлецом.
Павел Иванович отнюдь не скряга. "В нем не было привязности собственно
к деньгам для денег; им не владели скряжничество и скупость. Нет, не они
двигали им, ему мерещилось впереди ж и з н ь в о в с е х д о в о л ь с т в
и я х, со всякими достатками, экипажи, дом, отлично устроенный, вкусные
обеды, вот что беспрерывно носилось в голове его..."
Он очень податлив на житейские "заманки", преимущественно на заманки
"мануфактурного века". "Он завел довольно хорошего повара, тонкие
голландские рубашки. Уже сукна он купил себе такого, какого не носила вся
губерния. Не случайно его притягивала к себе таможня, куда он одно время и
пристроился. Его захватывало здесь европейское "канальство". Он видел,
какими щегольскими заграничными вещицами заводились таможенные чиновники,
какие фарфоры и батисты пересылали кумушкам, тетушкам и сестрам... Он
подумывал еще об особенном сорте французского мыла, сообщавшего
необыкновенную белизну коже и свежесть щекам".
В таможенных делах Павел Иванович обнаружил удивительные способности:
"не весил, не мерил, а по фактуре узнавал, сколько в какой штуке аршин
сукна, или иной материи; взявши в руку сверток, он мог сказать вдруг,
сколько в нем фунтов". Павел Иванович человек, весьма и весьма склонный к
"вещественности", но он предпочитал другую вещественность нежели Коробочка
со своей пенькой, нежели Собакевич с незамысловатыми, грубыми, но по своему
добротными вещами "медвежьего свойства", нежели Ноздрев с его "мордашными
вещами" и каурыми кобылами. Доморощенному, полунатуральному и натуральному
добру Павел Иванович решительно предпочитает комфорт и продукты
просвещенной Европы; производимые "кучами мастеровых".
Европейские и вообще мануфактурные "заманки" неотразимы, но в них нет
ничего крупного, величавого, цельного. Все мелко, раздроблено, ничтожно.
Подобные заманки воспитывают пошленькие страстишки, шаблонные вкусы,
характеры ни то ни се; порождают и укрепляют жизнь, исключительно внешнюю,
лишенную всякого духовного содержания, сильных и высоких чувств,
самоотверженных порывов, жизнь богатую не событиями, а эпизодами, не
связанными друг с другом.
Павел Иванович - сколок с этой жизни. В нем ничего значительного. Он
целиком сам по себе, для себя, он - эгоист, срывает "цветы удовольствия",
но он эгоист, отдавшийся внешним пустякам. Он склеен из кусочков, из
полумыслей, из чувствованьиц, из пошлых расчетов. В этом он сродни
Хлестакову, но он "существеннее" его и плутоватее. Он - символ
"мануфактурной собственности", ее "заманок", "канальства", он во власти
комфорта капиталистического века. Если Павел Иванович символизирует собой
"мануфактурное канальство", то его в свою очередь превосходно воплощает
шкатулка, с которой он путешествует.
"В самое середине мыльница, за мыльницей шесть - семь узеньких
перегородок для бритв; потом квадратные закоулки для песочницы и
чернильницы с выдолбленною между ними лодочкою для перьев, сургучей и
всего, что подлиннее; потом всякие перегородки с крышечками и без крышечек,
для того, что покороче, наполненные билетами визитными, похоронными,
театральными и другими, которые складывались на память. Весь верхний ящик
со всеми перегородками вынимался и под ним находилось пространство, занятое
кипами бумаг в лист, потом следовал маленький потайной ящик для денег,
выдвигавшийся незаметно сбоку".
У Павла Ивановича тоже в середине вместо сердца - мыльница, он весь из
перегородочек и закоулков, а в потаенном и сокровенном месте у него -
плутовство и деньги. Он весь сборный, склеенный, составленный. Он вмещает в
себя и Ноздрева, и Хлестакова, и Коробочку, и Манилова, и Петуха, и
Собакевича и даже Плюшкина (собирает в шкатулку афиши, объявления). Даже
Селифан и Петрушка сидят в нем наряду "с господами". Бричка Павла Ивановича
тоже показательна для него; она, как шкатулка, вмещает в себя всякий дрязг,
все, что потребуется в дороге. Она подвижна, как подвижен и Павел Иванович,
она среднего достоинства, ничем не выделяется особенным, как и ее
обладатель.
Павел Иванович галантереен, как галантерейны вещи, которые он любит.
При своей положительности и солидности он ловко при случае шаркает ножкой,
подскакивает, точно резиновый мяч; на глазах читателя дробится, рассыпается
в мелких жестах, дрыгает ляшкой, махает ручкой, исходит в приятнейших
словах, тает, расплывается.
Андрей Белый в своей книге "Мастерство Гоголя" убедительно, даже
блестяще, показал, что Чичиков изображен путем проведения фигуры фикции,
то-есть путем "неопределенного ограничения двух категорий": "все" и
"ничто": "не больше единицы, не меньше нуля". Получается: "нечто", "до
некоторой степени", господин "средней руки"; не характеристика, а пародия
на нее, достигающая, однако, поразительных художественных результатов. Если
колдун в "Страшной мести", обрисованный при помощи "не" и "ни",
противопоставляется родовому быту, то Чичиков фигурою фикции "сливается с
окружающей жизнью до сходства с губернатором, который был представлен к
звезде, но, впрочем, вышивал по тюлю".
Прекрасно показаны Белым и неясности личности Чичикова, его "боковые
действия" и что все у него "вбок".
Однако, откуда эти действия "вбок" и почему потребовалась для
характеристики Чичикова фигура фикции, Белый не вскрывает; а все дело в
том, что Павел Иванович весь составной, из мелких кусочков из ничтожных
поступков, слов и жестов; он лишен чего-либо органического, он механичен,
галантереен; это же в свою очередь оттого, что он продукт мануфактурного
века, с его бездушной расчетливостью, вульгарным эгоизмом, рыночностью, с о
т р ы в о м в е щ е й и п р о д у к т о в о т н е п о с р е д с т в е н н ы
х п р о и з в о д с т в е н н ы х п р о ц е с с о в.
До необычайности много писалось, что Чичиков пошловат и подловат; при
этом предпочитали рассуждать о пошлости и подлости человека вообще, о
духовном мещанстве, заложенном в существе человеческой натуры. Но
пошловатость и подловатость Чичикова связаны с определенным хозяйственным
укладом и видом собственности, именно с той, какая производится л е г к о й
капиталистической промышленностью. Павел Иванович пошл, как пошло
"шикарное" французское мыло с "заманкой" - этикеткой, и дешевыми духами,
как пошлы безделушки, стандартные вещи и вещицы, лишенные истинного вкуса,
"Фигура фикции" и Чичиков связаны именно с этой капиталистической
действительностью. У Павла Ивановича все оценено, все взвешено, переведено
на копейку. Во всем расчет, выгода. Даже "Мертвые души" сумел он сделать
предметом купли-продажи.
Мережковский утверждал, будто Чичиков позитивист и чуть ли даже не
социалист. Павел Иванович, действительно "позитивист" и материалист в том,
смысле, в каком является позитивистская старуха у Глеба Ивановича
Успенского, шамкавшая на смертном одре сыну: "в карман то норови, в карман
то норови почаще"; но Мережковский напрасно старается поставить этого
"позитивиста" в ряды социалистов и материалистов. Поистине Чичиков в
кровном родстве с Мережковским. Павел Иванович, - человек верующий,
православный. Завиральным идеям он чужд. Он верует и в бога и в загробную
жизнь, считает человеческую душу бессмертной. Тем поразительнее, что
нисколько не постеснялся торговать мертвыми душами. Убеждая Коробочку, он с
досадой говорит:
"Ведь это прах. Понимаете ли? Это просто прах. Вы возьмите всякую
негодную последнюю вещь, например, даже простую тряпку, и тряпке есть
цена".
По понятиям того же благонравного Павла Ивановича это - кощунство и
все операции его с мертвыми душами тоже кощунство. Недаром Коробочка в
ужасе крестится, и не так уж глупы николаевские цензоры, возмутившиеся
сюжетом Гоголевской поэмы: в ней есть кощунство.
Православного христианина Павла Ивановича нисколько не смущают
жульнические операции "с мертвыми душами": он "позитивист", он все расценил
на копейку, не только осязаемое, но и духовное, но и загробное, совсем не
существенное. Гениален этот замысел торговли несуществующим: внутренняя
динамика капитализма ведет именно к таким фикциям. И может быть, в эту
фикцию в конце концов и упирается "фигура фикций", с помощью которой подан
нам Чичиков. Откупщик Муразов говорит Чичикову, что его назначение быть
великим человеком. По своему Павел Иванович уже велик и в настоящем: он
предвосхитил странные и чудесные свойства копейки орудовать с помощью
фикции и в этом он куда выше окружающих его старозаветных, захолустных
помещиков.
Беда Павла Ивановича в том, что в шкатулке у него не бог весть что, не
размахаешься на десяток тысченок ассигнациями; а еще большая беда, что
время для торговли несуществующим еще не приспело; были только слабые
зачатки этой торговли и Павлу Ивановичу приходилось иметь дело с
Плюшкиными, Ноздревыми, Коробочками. Правда, нетрудным делом представлялось
иногда обмануть Коробочку и нередко старосветские помещики поддавались на
удочки "приятнейших" Павлов Ивановичей, но с другой стороны, какой же этим
приобретателям был дан ход в захолустье: тут все на ладони.
По своему Павел Иванович рассудителен и умен: он очень понравился
этими качествами Костанжогло. Но его ум, как и все в нем, тоже
мелкотравчатый, внешнерасчетливый, холодный, будничный, серый. Что истинно
и что ложно, проверяется практикой, но практика бывает различная: практика
Павла Ивановича практика потребителя-рвача. Его ум ничто не воодушевляет
кроме страстишки к стяжательству.
...Есть, однако, в Павле Ивановиче, по крайней мере, по замыслам
автора, нечто, не схожее ни с плутовством, ни со стяжательством. Это другое
обнаруживается чрезвычайно редко. На губернском балу Павел Иванович увидел
блондинку. Вежливый и тонкий в галантерейном обращении, он вдруг позабылся
на миг, бросился в толпу, толкнул откупщика, сшиб с ног других гостей и уже
не семенил бойко и франтовски ногами: в движениях его появилась неловкость.
"Ему показалось, что весь бал со всем своим говором и шумом, стал на
несколько минут как будто где-то вдали; скрипка и трубы нарезывали где-то
за горами, и все подернулось туманом, похожим на небрежно замалеванное поле
на картине. И из этого мглистого, кое-как набросанного поля выходили ясно и
оконченно только одни тонкие черты увлекательной блондинки... Казалось, она
вся походила на какую-то игрушку, отчетливо выточенную из слоновой кости".
Видно, и Чичиковы на несколько минут в жизни обращаются в поэтов.
Флобер в "Мадам Бовари" говорит о мелких развратниках, мечтающих о
султаншах.
Да, это очень удивительно: Чичиков - мечтатель.
Странны также размышления Павла Ивановича и по поводу его встречи с
помянутой блондинкой в дороге. Мысли о бабушке, о двухсот тысячах
неожиданно принимают совсем иное направление: она теперь дитя, пока в ней
нет ничего бабьего, пошлого, но все это скоро из нее выветрится и т. д.
После поучений Муразова Павел Иванович тоже чувствует нечто необычное:
в нем пробудилось что-то далекое, п о д а в л е н н о е с д е т с т в а
мертвым поучением, одиночеством, нищетой. Считали и считают, будто Гоголь
погрешил здесь против психологической правды. Однако, по его убеждениям
существо человеческой натуры и заключается в этом противоестественном,
нелепом соединении самых низменных, даже подлых приобретательских привычек,
с высокими, пусть смутными, краткими и редкими, но настоящими духовными
озарениями. Ведь и по внешнему изображению Павел Иванович именно таков: он
солиден, положителен, у него живот бывает тугим, как барабан, и в то же
время он подвижен, легок, он в дороге, в полете.
Бывает ли так в жизни? Бывает, если согласиться с художником, что
незадачливый любитель поесть и поспать Хома Брут испытал сладко-томительные
и болезненно-поэтические обольщения, - если плут-городничий на миг
поднимается до настоящего трагического пафоса, если почти все герои Гороля
несут в себе элементы этой двойственности; бывает, если в самом творце этих
фигур усматривается и существователь и гениальный поэт с горными полетами
духа. Кстати: на губернском балу при виде блондинки Чичиков испытывает
схожее с тем, что пережил киевский бурсак, когда несся он по полям и
долинам с ведьмой-панночкой на плечах. И там и здесь обстановка ушла
куда-то в сказочную, в чудную даль.
Да, все это бывает с человеком. "Все может быть, все может статься с
человекам". Другой вопрос: могут ли послужить далекие и туманные очарования
исходным началом для духовного перерождения Павла Ивановича в более высокую
человеческую личность, да еще при господстве "меркантильности". Гоголь
старался уверить и себя и Россию, что подобные перерождения возможны,
обязательны. Обязательным оказалось одно: Павлы Ивановичи уморили
гениального художника, а сами даже не чихнули. Мертвые души победили живую
душу.
Чичиков в плену у вещей, у европейского, галантерейного "канальства".
В плену у вещей и другие герои поэмы: Манилов, Собакевич, Ноздрев,
Коробочка, Плюшкин, Петух, Тентетников, но эти последние связаны с вещами,
преимущественно мелко- и средне-поместного крепостного хозяйства.
Галантерейная вещь тонкая и политичная; в ней не только нечто
обманно-легкое и хлестаковское, но и плутовское, чичиковское. Вещь
натурально-поместная выглядит байбаком, в ней что-то медвежье,
скопидомское. Таковы же ее и обладатели. В сущности они не приобретатели, а
хранители, собиратели, которые у Гоголя преобладают. Куда им до легкости
Ивана Александровча и до плутовства Павла Ивановича с его вкрадчивыми
манерами и любезнейшим обращением: не зря у него мыло вместо сердца.
На галантерейной вещи отпечаток шаблонного, машинного производства;
она "как все", "всем известна", "приличных средних лет" и среднего
достоинства. Поместно-натуральная вещь носит на себе следы человеческих
рук, она более своеобразна. У Гоголя каждая усадьба и вещи выглядят по
своему. У Манилова в вещах всегда чего-нибудь недостает, и в то же время у
него - сюрпризы: бисерный чехольчик на зубочистку и т. д. - нечто лишнее; у
Собакевича вещи поражают своей неказистой прочностью; у Коробочки - обилие
мешочков, моточков, кофточек, распоротых салопов, видна мелкая
бережливость; у Плюшкина - никому не нужный хлам; у Ноздрева - вздор,
случайное; у Петуха - съедобное. Обладатели как вещи; вещи, как обладатели.
Типические черты Гоголевских персонажей связаны с особенностями
усадьбы; вещей, всего уклада: грубость и медвежесть Собакевича, сахарная
мечтательность Манилова, "историчность" Ноздрева, скопидомство Коробочки,
скряжничество Плюшкина, обжорливость Петуха, самодурство Кошкарева,
бездельничество Тентетникова, мотовство Холобуева - родились и развились
благодаря поместной, крепостной собственности и быту, на ее почве
возникшему. Одним некуда девать добра и времени, они превратились в обжор,
в бездельников, другим негде применять добросердечия, мечтательности, они
стали Маниловыми; третьим надо дубьем, бережливостью сколачивать имущество,
иначе их разорит новый век, они сделались Собакевичами, Коробочками;
четвертых быт превратил в выживших из ума скряг. И предметы и их владельцы
выглядят тут своеобразнее галантерейных вещей и Павлов Ивановичей, но это
нисколько не означает, что они более полезны, нужны, более соответствуют
назначению. Их своеобразие в топорности, во вздорности.
Переверзев правильно отметил бестолковщину и ненужное скопление вещей
в мелко-поместном хозяйстве. Продукты натурального хозяйства, не имея
емкого рынка, залеживались, гнили, покрывались плесенью; но отчасти
бестолковщина и ненужное скопление вещей происходили и от того, что
поместное хозяйство втягивалось в товарооборот.
"Перед лицом растущего денежного хозяйства, - пишет Переверзев, -
натурально-поместная среда стояла в положении дикаря, столкнувшегося в
неведомой культурой; их манил и прельщал новый вид потребностей и
наслаждений, они брали все побрякушки новой культуры, не понимая серьезной
стороны ее, не подозревая, что побрякушки без усвоения новых приемов
хозяйствования, без решительной социальной и технической революции,
приведут их к разорению. Помещик пользовался деньгами и обманом, не
предполагая даже, что пользование ими требует тонкого расчета, серьезного
знания и активности... На почве сумбурного хозяйничанья естественно должен
был получиться сумбур вещей, бестолковщина, и разорение"...*
/* В. Ф. Переверзев. "Творчество Гоголя". Изд. "Основа", стр. 82 - 83.
И подобно своим вещам Маниловы, Ноздревы, Петухи, Коробочки, Плюшкины тоже
представляют собой бестолковое скопление, они - существователи без смысла и
цели, небокоптители.
Возвращаясь к вопросу о своеобразии вещей и их обладателей-помещиков,
надо сказать: их своеобразие отрицательное, а не положительное, со знаком
минус, а не со знаком плюс; у одного все медвежье, у другого затхлое, у
третьего вздорное и т. д. Это своеобразие упадка, разрушения. Если Павел
Иванович со своими галантерейными вещами растворяется в общем, в шаблонном
и нивеллированном, в мелком и пошлом, то своеобразие Ноздревых, и Маниловых
есть своеобразие уродства: уроды всегда очень своеобразны. И тут и там даже
и не пахнет настоящей, резко и глубоко очерченной индивидуальностью. В
одном случае - образины, в другом - нечто, в некотором роде, среднее, ни то
ни се. "Оба хуже".
Ни у кого в мировой литературе, нигде, в том числе и у Гоголя нет
такого обилия вещей и такой зависимости от них людей, как в "Мертвых
душах". Вещь живет, действует, приобретает человеческий облик, жесты, между
тем как человек безжизненен. Человек снижен до растительного существования.
Мертвые души. "Собакевич слушал все попрежнему нагнувши голову, и хоть бы
что-нибудь похожее на выражение показалось на его лице. К а з а л о с ь, в
э т о м т е л е с о в с е м н е б ы л о д у ш и". У Плюшкина лицо
совершенно деревянное, бесчувственное. У Манилова на лице "передано
сахару". Ноздрев отличается необычайной растительностью. Про бедного
прокурора только тогда узнали, что у него есть душа, когда он помер. Люди
насквозь "вещественны". Уж не являются ли они простыми символами вещей!
Поместный уклад разрушается. Все косится, падает, валится. На всем
печать тлена и гнили. И владельцы уже обреченные, живые мертвецы, уже
выходцы "с того света"; поднимаются из могил, пугают живых людей, детей,
женщин, даже ходят среди них, даже занимают места, хозяйничают, служат в
учреждениях.
Какая жуткая жизнь, как "тихо с человеком!" "Собираются люди на бал. В
те времена - бал - общественное собрание, место отдыха, веселия, бесед. У
Гоголя людей не видно, повсюду муслины, атласы, кисеи, головные уборы,
фраки, мундиры, плечи, шеи, ленты.
"...Какой-нибудь легонький галстучек из ленты, легче пирожного,
известного под именем поцелуя, эфирно обнимал шею, или выпущены были из-за
плеча, из-под платья, маленькие зубчатые стенки из тонкого батиста,
известные под именем скромности. Эти скромности скрывали напереди и сзади
то, что уже не могла нанести гибели человеку, а между тем заставляли
подозревать, что так-то именно и была погибель..."
"...Иная навертела на себя тысячу рублей! А ведь на счет же
крестьянских оброков, или что еще хуже, на счет совести нашего брата".
"Взрослый, совершеннолетний вдруг выскочит весь в черном, общипанный,
обтянутый, как чортик, и давай месить ногами".
А в заключение: "После всякого бала, точно, как будто какой грех
сделал. В голове, просто, ничего, как после разговора с светским человеком:
всего он наговорит, всего слегка коснется, все скажет, что понадергал из
книжек, пестро, красиво, а в голове хоть бы что-нибудь из того вынес..."
Вспомните описание бала и первого выезда Наташи Ростовой у Л. Н.
Толстого: сколько там жизни, волнений, очарований! Совсем другими глазами
смотрел Гоголь на первенствующее сословие и недаром так страстно принимали
его Белинский и Чернышевский: это - подгляд ихними глазами; особенно
относительно крестьянских оброков.
Мертвая пустота, "в голове просто, ничего" месят ногами. Но природа,
говорят, не терпит пустоты. Пустоту заполняет сплетня, подчас мелкая,
глупая, подчас замысловатая, даже невероятная. Сплетня тоже кровно связана
с собственностью. Поместная собственность скучна, захолустна, убога,
утробна. Все это и питает сплетню.
| |
| Просмотров: 393 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры