| Главная » Книги |
Воронский Александр Константинович - Гоголь, Страница 11
Воронский Александр Константинович - Гоголь="justify"> посещал церкви. Иногда на него нападал род столбняка, совершенно
неожиданного. Являлась застенчивость. При незнакомых Гоголь умолкал,
прятался в себя. Жалуясь на болезни, он отличался, однако, необыкновенным
аппетитом.
"Бывало, зайдем мы в какую-нибудь тратторию пообедать, и Гоголь
покушает плотно, обед уже кончен. Вдруг входит новый посетитель и
заказывает себе кушанье. Аппетит Гоголя вновь разгорается, и он, несмотря
на то, что только пообедал, заказывает себе или то же кушанье, или
что-нибудь другое". (В. Вересаев, "Гоголь в жизни", 183 стр.)
Неумеренность в еде Гоголя отмечали и другие его знакомые. По
рассказам Репниной, у него было большее пристрастие к десерту и к
лакомства; она собственноручно приготовляла Николаю Васильевичу компот,
который он называл "главнокомандующим всех компотов". Обед для Гоголя
являлся священнодействием и, говоря о нем, он употреблял выражения: храм,
жертвоприношение.
В Гоголе было нечто петуховское.
Неумеренность в пище, всем известная, не мешала жаловаться Гоголю на
желудок; к него нет решительно никакого аппетита, он вынужден соблюдать
голодную диету. Погодин, приехавший в марте 1839 года в Рим, рассказывает:
Гоголь обычно уверял его и Шевырева, будто он до шести часов вечера ничего
не в состоянии есть. Общий знакомый их, Бруни, услышав об этом,
расхохотался, заявив, что все это неправда: Гоголь ест за четверых и на
него даже ходят смотреть с целью возбудить аппетит. Для подтверждения своих
слов Бруни повел приятелей в ресторан, где обычно обедал Гоголь. Приятели
заняли удобные для наблюдения места в отдельной комнате. Явившись к обеду,
Гоголь заказывает макарон, сыру, масла, уксусу, горчицы.
"Гоголь с сияющим лицом... раскладывает пред собой все припаса, -
груды перед ним возвышаются всякой зелени, куча стклянок со светлыми
жидкостями, все в цветах, лаврах и миртах. Вот приносятся макароны в чашке,
открывается крышка, пар повалил оттуда клубом. Гоголь бросает масло...
Когда ватага наблюдателей с шумом окружила Гоголя и стала над ним смеяться,
Гоголь сначала сконфузился, а потом заявил, что это он делает, чтобы
искусственно возбудить аппетит и в заключение он пригласил приятелей с ним
пообедать"*.
/* В. Вересаев. "Гоголь в жизни", стр. 198 - 199.
Наряду со всем этим Гоголь продолжает заниматься семейными делами и
хозяйством в Васильевке. Сестра Мария решила вновь выйти замуж; Гоголь
спрашивает мать, велико ли состояние жениха, если оно с сестрино, то это
"небольшая вещь". Сестре надо быть крайне осмотрительной: девушке
восемнадцати лет извинительно предпочитать наружность, но вдове двадцати
четырех лет этим ограничиться нельзя, ей приличествует "величайшее
благоразумие".
Гоголь старается получить сведения о доходах украинских помещиков;
беспокоится, как по выходе из института сестрам-пансионеркам, Анне и
Елизавете, найти "хорошую партию"; по его мнению мать, Мария Ивановна, не
права, полагая, что дочерям лучше всего жить в Васильевке: в Васильевке
ничего путного для девиц на выданье не найдешь, выезжать же с ними в
Полтаву, или в Миргород, толку мало, да и дорого. Сестер следует оставить в
столице.
Гоголь не скупится на душеспасательные наставления: Анна и Елизавета
должны непременно каждый день читать "Деяния апостолов" и припоминать
прочитанное перед обедом, после обеда и когда захочется кому-нибудь
перечитать.
Переписка Гоголя этих лет поражает частым употреблением грубых и
непечатных выражений Все это вполне в духе самого заурядного
помещика-крепостника, или николаевского чиновника средней руки.
Иногда захолустный помещик, любитель поесть причудливо сочетается с
поэтом. Балабиной Гоголь пишет из Баден-Бадена:
"Если бы я видел долины Шамуни, Юнгфрау, я уверен, что мои впечатления
были бы другие. Душа бы почувствовала сладкий трепет и священный ужас,
глаза с наслаждением окунулись в страшно прекрасных пропастях... A propos -
в Турине, очень хорошие сухари к чаю". (1837 год, 16 июля.)
Николаевского "благодеяния" хватило не надолго и в августе 1838 года
Гоголь просит у Погодина взаймы две тысячи рублей. Аксаков рассказывал в
сових воспоминаниях, что по Москве распространился слух, будто Гоголь
бедствует, очень болен и за долги посажен в тюрьму. Погодин, Павлов,
Баратынский, Великопольский и он Аксаков, послали Гоголю две тысячи рублей,
скрыв имена.
В декабре 1838 года в Рим приехал Жуковский, сопровождавший наследника
(Александра II). Гоголь был чрезвычайно образован приездом поэта, показывал
ему Рим; рисовал с ним виды. Жуковский уехал в начале следующего года, но
прибыл Погодин с Шевыревым. На одиночество Гоголь жаловаться не мог, тем
более, что друзья его держались с ним очень предупредительно.
В одном отношении Гоголь тоже был предупредителен к свои друзьям,
родным и знакомым. Он не ленился на подробные к ним письма, входил в обиход
их жизни, давал совета, беспокоился, если долго не получал известий.
Правда, круг друзей Гоголя был узок, Гоголь с трудом расширял свои
знакомства, и чаще всего в направлении знатных и влиятельных лиц, причем
некоторые связи, очевидно, ставшие ему бесполезными, например, с
историками, с Максимовичем, он прекращал без очевидных поводов, но в целом
Николай Васильевич внимательно относился к переписке. Переписка позволяла
ему жить жизнью родины, хотя и в отраженном виде# петербургские "свиньи"
тоже тем сильнее побуждал искать содружества, чем неотвязнее преследовали
его. Переписка отвлекала также и от тоски; недаром Гоголь советует писать
сестрам ему, когда им делается грустно, или он рассердятся на кого-нибудь.
Может быть, Гоголь принадлежал к натурам, которые легче входят в
общение с другими "из прекрасного далека".
Если подвести итог чрезвычайно сложным и остро противоречивым
состояниям Гоголя, можно сказать: он переживал в этот период частые смены
относительного
здоровья
и болезненных приступов; повышенная
впечатлительность и мнительность уступали место равнодушию, безжизненности,
тупости, доходящим до столбняка. Болезненные приступы все учащались. Гоголь
вел с ними упорную борьбу, продолжая напряженно работать над "Мертвыми
душами".
Русская литературная действительность тоже, видимо, не радовала
Гоголя. Он жаловался Погодину:
"Литературные разные пакости, и особенно теперь, когда нет тех, на
коих почиет надежда, в состоянии навести большую грусть... Ничего не могу
сказать тебе в утешение. Битву, как ты сам знаешь, нельзя вести тому, кто
благородно вооружен одною только шпагой, защитницей чести, против тех,
которые вооружены дубинами и дрекольем. Поле должно остаться в руках
буянов. Но мы можем, как первые христиане в катакомбах и затворах,
совершить наши творения. Поверь, оне будут чище, прекрасней, выше". (1838
год, 1 декабря.)
Действительно, Пушкина замучили, убили, Лермонтова отправили в ссылку,
Гоголь был вынужден бежать за границу, Белинского окружала черная свора
царских приспешников, Булгариных и Грачей. Цензура и Третье Отделение
держали искусство под арестом. "Народ безмолствовал".
В 1839 году Гоголь пережил смерть близкого к нему юноши графа
Вильегорского, сына богатого вельможи. Вильегорский умер в Риме двадцати
трех лет на руках поэта. Отец его хлопотал перед царем о разрешении
"Ревизора", а впоследствии и о разрешении "Мертвых душ".
Незадолго до смерти друга Гоголь писал Погодину:
"Иосиф, кажется, умирает решительно. Бедный, кроткий, благородный
Иосиф!.. Не житье на Руси людям прекрасным; одни только свиньи там живучи!"
(1839 год, 5 мая.)
И Балабиной:
"Клянусь, непостижимо странна судьба всего хорошего у нас в России!
Едва только оно успеет показаться, - тотчас же смерть! Безжалостная,
неумолимая смерть! Я ни во что теперь не велю, и е с л и в с т р е ч а ю, ч
т о п р е к р а с н о е, т о ж м у р ю г л а з а и с т а р а ю с ь н е г л
я д е т ь н а н е г о. О т н е г о м н е н е с е т з а п а х о м м о г и л
ы". (1839 год, 30 мая.)
Смерти Вильегорского посвящены "Ночи на вилле". В этих кратких
отрывках много необычайного. "Они были сладки и томительны, эти бессонные
ночи". Что же сладкого в том, чтобы видеть и переживать мучительную смерть
дорого юноши?.. Обращаясь к неведомому другу, Гоголь взывает:
"Ты поймешь, как гадка вся груда сокровищ и почестей, эта звенящая
приманка деревянных кукол, названных людьми. О, к а к б ы т о г д а в е с е
л о, с к а к о ю б з л о с т ь ю р а с т о п т а л и п о д а в и л в с е, ч
т о с ы п л е т с я о т м о г у ч е г о с к и п е т р а п о л н о ч н о г о
ц а р я, если б только знал, что за это куплю усмешку, знаменующее тихое
облегчение на лице его".
Кажется, из всего написанного художником и дошедшего до нас это
единственное и очень выразительное место, где Гоголь проговорился, как он
действительно думал о "благодеяниях" "полночного царя", за которые он
униженно благодарил в открытых заявлениях. "С какою б злостью растоптал и
подавил все...". Много этой злости было у неудачного помещика,
преподавателя, чиновника, у писателя, зажатого в цензурные тиски по адресу
высоких и высочайших лиц, не исключая и "полночного царя".
Обращает в этих словах также внимание, что Гоголь даже у постели
умирающего друга не забыл вспомнить о гадости сокровищ и почестей.
Он поясняет далее, почему ночи на вилле были сладки и томительны:
"Как странно-нова была тогда моя жизнь и как вместе с тем я читал в
ней повторение чего-то отдаленного, когда-то давно бывшего!.. Ко мне
возвратился летучий, свежий отрывок моего юношеского времени, когда молодая
душа ищет дружбы и братства решительно юношеской... Я глядел на тебя, милый
мой молодой цвет. Затем ли пахнуло на меня вдруг это свежее дуновение
молодости, чтобы потом вдруг и разом я погрузился еще в большую мертвящую
остылость чувств, чтобы я вдруг стал старее целым десятком, чтобы отчаяннее
и безнадежнее я увидел исчезающую мою жизнь? Так угаснувший еще посылает на
воздух последнее пламя, озарившее трепетно мрачные стены, чтобы потом
скрыться навеки".
Тот же самый мотив повторяется в письмах к Данилевскому и Погодину:
"Сладки и грустны мои минуты нынешние..." "Я недавно еще чувствовал...
грусть живую, грусть прекрасных лет юношества". Незадолго перед этим Гоголь
жаловался "на ослабевающие, древенеющие сны". Странные и темные признания!
Вспоминать свою юношескую свежесть около хладеющего тела молодого друга!
Или это по закону контраста? Странный тон, странная нежность!
когда Гоголь сообщил матери о смерти сына, Виельгорская накрыла лицо
шалью, села на пол и неподвижно просидела двое суток...
Продолжая работать над "Мертвыми душами" Гоголь отвлекается и для
других более мелких творческих занятий: делает наброски "Рима",
обрабатывает и придает цензурный вид "лоскуткам" истребленной комедии
"Владимир третьей степени". Позднее он упоминает о драме из украинской
жизни "Выбритый ус".
К неоконченному отрывку "Рим" Гоголь неоднократно возвращался и, хотя
он напечатан был только в 1842 году, на нем следует остановиться теперь же:
в "Риме" подведены итоги заграничным впечатлениям и наблюдениям писателя в
годы 1836-1839-й.
Молодой князь, главное действующее лицо, очерчен без обычной для
Гоголя резкости и скульптурности. Внешне изображена и альбанка красавица
Анунциата. Сила отрывка не в них, а в зарисовках парижской и римской жизни.
Они даны глазами князя, но на них почил отпечаток самого Гоголя, что
делается бесспорным, если сличить отрывок с письмами художника.
Старый князь отправляет из Рима своего сына учиться в Париж. Молодой
князь посещает великолепные кафе, рестораны, театры, знакомится с
политической и общественной жизнью Парижа. Он вспоминает невинные
политические известия и анекдоты в чахоточных итальянских журналах.
"Тут, напротив, везде было кипевшее перо. Вопросы на вопросы,
возражения на возражения, казалось, всякий изо всех сил топорщился: тот
грозил близкой переменой и предвещал разрушение государству. Всякое чуть
заметное движение и действие камер (парламента - А. В.) и министерства
разрасталось в движение огромного размаха между упорными партиями, и почти
отчаянным криком слышалось в журналах. Д а ж е с т р а х ч у в с т в о в а
л и т а л ь я н е ц, ч и т а я и х и д у м а я, ч т о з а в т р а ж е в с п
ы х н е т р е в о л ю ц и я...
В один миг он переселился весь на улицу и сделался, подобно всем
зевакам, во всех отношениях"...
Сначала князя привлекало обилие вещей, книг, лавок, новостей, но потом
он во всем этом разочаровался. "Он видел, как вся эта многосторонность и
деятельность его жизни исчезли без выводов и п л о д о н о с н ы х д у ш е
в н ы х о с а д к о в. В движении вечного его (Парижа - А. В.) кипения и
деятельности виделась теперь ему странная недеятельность. Страшное царство
слов вместо дел... Француз воспитывался этим странным вихрем книжной,
типографски-движущейся политики... и слово политика опротивело, наконец,
сильно иностранцу".
"В движении торговли, ума, везде во всем видел он только напряженное
усилие и страмление к новости. Один силися перед другим, во что бы-то ни
стало, взять верх хотя бы на одну минуту. ...В е з д е б л е с т я щ и е э
п и з о д ы , и н е т т о р ж е с т в е н н о г о, в е л и ч а в о г о т е
ч е н и я в с е г о ц е л о г о. Везде усилия поднять доселе незамеченные
факты и дать им огромное влияние, иногда в у щ е р б г а р м о н и и ц е л
о г о..."
"Дружба завязывалась быстро, но уже в один день француз показывал себя
всего до последней черты...
И нашел он какую-то странную пустоту даже в сердцах тех, которым не
мог отказать в уважении...
...Не почила на ней ( на нации - А. В.) величественно-степенная идея.
Везде намеки на мысль, и нет самых мыслей, везде полустрасти, и нет
страстей, все не окончено, все наметано, набросано с быстрой руки".
Груды богатств, роскоши, вещей, не связанных друг с другом, с общей
жизнью, стремление "к новости", то-есть, по-нашему конкуренцию, "эпизоды",
то есть, обособленность людей, индивидуализм их и эгоизм - вот что в конце
концов увидел молодой князь в Париже. Но ведь то же самое было и в Лондоне,
и в Вене, и в Берлине, и даже отчасти на Невском проспекте. Сквозь
парижскую
оболочку просвечивают черты "мануфактурного века",
меркантильности, общие разным народам и странам. И - чудное дело! уже перед
нами мелькнул легкий образ Хлестакова; у него тоже намеки на мысль и нет
мыслей, полустрасти и нет страстей, - тоже все не закончено, "ни то ни се",
пустота; какая-то виньетка, а не человек, вертопрах, лишенный души, он тоже
высказывает себя сразу, до последней черты. Вполне возможно, что Хлестаков
бывал и в Париже и свой лоск, легкость он вывез отсюда. Припоминается и
Павел Иванович Чичиков. Значит, хлестаковщина и чичиковщина - явления не
только русские, они связаны со всем укладом, разменявшимся на "эпизоды", на
"новости", на мишуру, на внешнее.
Князь почувствовал одиночество; всюду мерещился ему призрак пустоты и
"как убитый" стоял он подолгу над Сеной.
Смерть отца возвращает его в Рим. Вечный город, Рим Тацита,
Деллапорта, Буонаротти обвеял князя чистым и прекрасным дыханием.
"И пред этой величественной, прекрасной роскошью показалось ему теперь
низкою роскошь 19 столетия, мелкая, ничтожная роскошь, годная только для
украшения магазинов, выведшая на поле деятельности золотильщиков,
мебельщиков, обойщиков, столяров и кучи мастеровых, и лишившая мир
Рафаэлей, Тицианов, Микель-Анджелов, низведшая к ремеслу искусство"... "Как
низки казались ему пред этой незыблемой плодотворной роскошью, окружавшею
человека предметами д в и ж у щ и м и и в о с п и т ы в а ю щ и м и д у ш
у, нынешние м е л о ч н ы е убранство, ломаемые и выбрасываемые ежегодно
беспокойною модою, странным, непостижимым порождением 19 века, пред которым
безмолвно преклонились мудрецы, губительницей и разрушительницей всего, что
колоссально, величественно, свято. При таких рассуждениях невольно
приходило ему на мысль: не оттого ли сей равнодушный хлад, обнимающий
нынешний век, торговый, низкий расчет, ранняя притупленность еще не
успевших развиться и возникнуть чувств. Иконы вынесли из храма, и храм уже
не храм: летучие мыши и злые духи обитают в нем..."
НЕ напоминают ли последние строки то место из "Вия", где говориться о
чудищах, осквернивших церковь и завладевших ею!
Вместо целого - части, эпизоды, вместо величия - мелочи, вместо общей
жизни - раздробленность, конкуренция, "всякие страстишки", вместо души -
очерствелость, живые трупы, вместо высокого своеобразного искусства -
низкое, шаблонное ремесло.
В этих мыслях ключ к основным мотивам творчества Гоголя. Они подводят
итог его прошлой литературной деятельности. Без них не все понятно и в
"Мертвых душах". Гоголь осуждал "вещественность" не только
дворянски-поместную?, крепостную, но и капиталистическую. Его критика
капитализма - односторонняя критика; Гоголь посмотрел на него под углом
зрения патриархального прошлого; и однако, она остра и глубока, а по тому
времени для украинского "паныча" и исключительна. Критика Гоголя касается
не внешних сторон; он заглянул в д у ш у буржуа, мещанина и нашел в них
мертвеца.
Проглядел Гоголь на Западе новое, четвертое сословие. Он, искавший
крепко спаянного товарищества, дружбы, подвигов, ненавидевший мелкую
расчетливость, не заметил в своих странствиях людей, уже поднявшихся на
борьбу с ростовщиками, с банкирами, с собственниками, с мертвыми душами. Он
увидал в них ремесленников, лишивших мир Рафаэля; ему показалось: производя
по готовому шаблону вещи, они сами сделались мелкими и ничтожными. Гоголь
был несправедлив: производя всякий "дрязг", "столяры" и "кучи мастеровых"
делали это не по своему почину, а по воле собственников средств
производства; этих собственников "кучи мастеровых" ненавидели и против них
восставали. Но подобно итальянцу-князю Гоголь чувствовал страх, что завтра
же вспыхнет революция. Здесь в нем говорил помещик-крепостник, делец и
практик. Уже в те годы Гоголь видел не только распад крепостной России, но
и социальные потрясения, угрожавшие основам капиталистического Запада со
стороны рабочих.
Гоголь любил и уважал нищету, но беззаботную, праздную, не трудовую. В
"Риме" самой живописной фигурой является Пеппе, веселый забулдыга и
проходимец, расторопный исполнитель любых поручений, непринужденный
балагур, который попадался на улице то в круглой шляпе и широком сюртуке,
то в таком костюме, что и разобрать трудно. Пеппе перепадали деньги, он
проигрывал их с беспечностью обладателя несметных сокровищ. Пеппе был по
очаровательному вздорен. Однажды он поссорился с виноградарем, толстым
Томачели. Томачели уже запустил руку за голенище, чтобы вытащить нож и
крикнул "Погоди, ты, вот я тебя, телячья голова! Как вдруг Пеппе ударил
себя рукою по лбу и убежал с места битвы. Он вспомнил, что на телячью
голову он ни разу не взял билета: отыскал номер телячьей головы и побежал в
лотерейную контору". Такими людьми Гоголь любовался, как художник.
Осуждая меркантильный век, Николай Васильевич не посмотрел на
капитализм с точки зрения производственных процессов; он не заметил поэтому
положительных, творческих сил его и не увидел, что "кипевшее перо" Парижа
при всей торгашеской суете все не неизмеримо жизненнее невинных анекдотов в
чахоточных итальянских журналах, а тем более в русских.
...В июне 1839 года Гоголь из Рима через Геную, Мариенбад и Вену
выехал в Россию: у сестер, Елизаветы и Анны, приходило к концу воспитание в
Патриотическом институте и Гоголь был озабочен их дальнейшей судьбой. Нужно
было также упорядочить литературные и денежные дела.
Свою поездку Гоголь обставил странной таинственностью. Уже находясь в
Москве, он продолжал писать матери в течение месяца письма, помечая их
Веной, Триестом и сообщается, что он только еще собирается в Россию, но
никак не раньше ноября, да и то в том случае, если его не разорит поездка.
К мистификациям самых близких людей Гоголь прибегал нередко. Может быть,
помечая письма за границей он не желал, чтобы мать в это время выехала к
нему на свидание: Мария Ивановна хотела взять дочерей в Васильевку, Гоголь
в этом с ней не соглашался: он рассчитывал устроить сестер в столице и
боялся помех со стороны матери.
Поездка была отчасти вызвана и потребностью побывать в дороге. Из Вены
Гоголь писал Шевыреву:
"Странное дело, я не могу и не в состоянии работать, когда я предан
уединению, когда не с кем поговорить, когда нет у меня между тем других
занятий и когда я владею всем пространством времени, неразграниченным и
неразмеренным. Меня всегда дивил Пушкин, которому для того, чтобы писать,
нужно было забраться в деревню, одному, и запереться. Я, наоборот, в
деревне никогда ничего не мог делать, и вообще я не могу ничего делать, где
я один и где я чувствовал скуку. Все свои ныне печатные грехи я писал в
Петербурге, и именно тогда, когда я был занят должностью, когда мне было
некогда, среди этой живости и перемены занятий, и чем я веселее провел
канун, тем вдохновенней возвращался домой, тем свежее у меня было утро...
Труд моя (драма "Выбритый ус" - А. В.) который начал, не идет; а чувствую,
вещь может быть славная... Подожду, посмотри. Я надеюсь много на дорогу.
Дорогой у меня обыкновенно развивается и приходит на ум содержание; все
сюжеты почти я обделывал в дороге" (Вена, 1839 год, 10 августа.)
СКИТАНИЯ, МЫТАРСТВА
В сентябре 1839 года Гоголь приехал в Москву. Приезд свой он упрашивал
приятелей и знакомых держать в секрете. Скрывал он также и то, над чем он
работал, отделываясь от расспросов неопределенными ответами. По
воспоминаниям С. Т. Аксакова Гоголь уже не походил на обстриженного
франтика в модном фраке; белокурые волосы почти до плеч, эспаньолка,
длинный сюртук, веселость придавали ему совсем иной вид. В конце октября
вместе с Аксаковым и его дочерью он отправился в Петербург. Дорогой Гоголь
всех смешил. У него был мешочек, с которым он не расставался; в нем
хранились ножницы, щипчики, щеточки, книги, какое-то масло для волос.
Кстати, от Чичикова шел тоже "ток сладкого дыхания". Отличаясь
необыкновенной зябкостью, Гоголь старательно кутался. Обедам и завтракам
уделял много внимания.
В Петербурге Гоголь вскоре переселился к Жуковскому в Зимний дворец.
Столица встретила художника неприветливо.
"Во всем круге моих старых товарищей и друзей, - рассказывает С. Т.
Аксаков, - во всем круге моих знакомых я не встретил ни одного человека,
кому бы нравился Гоголь и ценил его вполне. Даже никого, кто бы всего его
прочел". (История знакомства, стр. 373.)
Одолеваемый материальными неурядицами, Гоголь просит Жуковского
похлопотать перед государыней; может быть, она "что-нибудь стряхнет от
благодетельной руки своей" для сестер-пансионерок; слова и выражения
настоящего приживальщика. Жуковский обещает содействие, но царица больна,
ее не решаются беспокоить.
Сестер приходилось брать из института, содержать было не на что.
Выручил Аксаков, ссудивший Гоголю две тысячи рублей: Аксаков получил их в
свою очередь от капиталиста Бернадаки, который преклонялся пред талантом
Гоголя.
Сестры, как и следовало ожидать, оказались Патриотическим институтом
изуродованными, не знали жизни, всего пугались. Гоголь, сильно привязанный
к ним, все это видел и страдал. Первоначально он предполагал устроить их у
княгини Репниной, но княгиня в этом ему отказала.
Не радовали Гоголя и театральные дела: "Ревизора" актеры играли,
шаржируя, ломаясь. Гоголь даже отказался посмотреть свою пьесу.
Жуковский, по словам Аксакова, не вполне ценил талант Гоголя. Верее
сказать, он ценил Гоголя как талант, но не как гения. Социальная
направленность Гоголя вообще была чужда Жуковскому. Их сближала любовь к
прошлому, к средневековью, романтизм, преклонение перед древними образцами
искусства, перед "Одиссеей" и "Илиадой".
Между прочим, С. Т. Аксаков вспоминает такой случай: однажды,
повидавшись и побеседовав с Жуковским, он спросил, не возвратился ли домой
Гоголь. "Гоголь никуда не уходил", - сказал Жуковский. "Он дома и пишет. Но
теперь пора уже ему гулять. Пойдемте". И он провел меня через внутренние
комнаты к кабинету Гоголя, тихо отпер и отворил дверь. Я едва не закричал
от удивления. Передо мной стоял Гоголь в следующем фантастическом костюме:
вместо сапог длинные шерстяные русские чулки, выше колен; вместо сюртука,
сверх фланелевого камзола, бархатный спензер; шея обмотана большим
разноцветным шарфом, а на голове бархатный, малиновый, шитый золотом
кокошник, весьма похожий на головной убор мордовок. Гоголь писал и был
углублен в свое дело и мы, очевидно, ему помешали. Он долго, не зря смотрел
на нас, по выражению Жуковского, но костюмом своим нисколько не стеснялся".
(383 - 384 стр.)
В середине декабря Гоголь с сестрами выехал в Москву тоже вместе с
Аксаковым. Сестры доставили Николаю Васильевичу в дороге немало забот. Они
кричали, плакали, капризничали, ссорились друг с другом.
"Все это приводило Гоголя в отчаяние и за настоящее и за будущее их
положение... Жалко и смешно было смотреть на Гоголя; он ничего разумел в
этом деле, и все его приемы и наставления были некстати, не у места, не
во-время и совершенно бесполезны, и гениальный поэт был в этом случае
нелепее всякого пошлого человека". (Стр. 387.)
Действительно, при всей своей практичности и дальновидности Гоголь
отличался
и
беспомощностью.
Ухаживать
за
избалованными
сестрами-институтками ему было тяжко, но, как умел, он однако ухаживал.
В Москве Гоголя ожидали новые дела и хлопоты. Имение Васильевка
оказалось настолько расстроенным, что можно было опасаться, не пойдет ли
оно с молотка и не придется ли семье Гоголя остаться без пристанища.
Смирдин сделал предложение переиздать сочинения, но на условиях крайне
невыгодных. От предложения Гоголь отказался и попросил Жуковского сложиться
с другими близкими людьми и дать ему взаимообразно четыре тысячи рублей.
Жуковский помог Гоголю.
Самочувствие у Гоголя часто бывало мрачное: угнетала николаевская,
крепостная Россия.
"Какое странное мое существование в России! - жаловался он Жуковскому.
"Какой тяжелый сон! О, когда б скорее проснуться! Ничего, ни люди, встреча,
с которыми принесла бы радость, ничего не в состоянии возбудить меня.
Несколько раз брался за перо писать к вам и как деревянный стоял перед
столом; казалось, как будто застыли все нервы, находящиеся в
соприкосновении с моим мозгом и голова моя окаменела". (1840 год, январь
том II.)
"Мертвящий гнет лежит теперь на романах моих, - пишет он Погодину, -
О, выгони меня, ради бога и всего святого, вон в Рим, да отдохнет душа моя!
Скорее! Скорее! Я погибну". (1840 год, 25 января.)
В Москве появился архимандрит Макарий. Гоголь приглашает его давать
уроки сестрам; сестры считали их скучными и утомительными, но Гоголь
находил в них глубину и мудрость.
Он ближе сходится с семейством Аксаковых и кружком московских
славянофилов, не теряя, однако же известной отчужденности от них. В одном
из своих писем, написанном Аксакову уже из-за границы, Гоголь признавался:
"Да, чувство любви к России, слышу, во мне сильно. Многое, что
казалось мне прежде неприятно и невыносимо, теперь мне кажется опустившимся
в свою ничтожность и незначительность, и я дивлюсь ровный и спокойный, как
я мог их когда-либо принимать близко к сердцу". (Рим, 1840 год, 28
декабря.)
В свою очередь С. Т. Аксаков по этому поводу сообщает:
"В словах Гоголя, что он слышит в себе с и л ь н о е ч у в с т в о к
Р о с с и и, заключ 
| |
| Просмотров: 441 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры