Толстой Лев Николаевич - Том 42, Произведения 1904-1908, Полное собрание сочинений

что в духе всё. Как живы теперь, так и живы будем. Как тот въюнош, так и я, всё знаю теперь. Искать нечего. Жив бог, жива душа моя. Так и ты, милок. А тогда ты дурно гово­рил. Дурно говорил. Не так надо. В духе понимать надо. Всё в духе. А в духе всё благо. Теперь, слава господу, всё мне открыто.

   И действительно, старик чувствовал, что вся тайна жизни и смерти была открыта ему. Тайна была в том, что весь мир и всё в нем и, главное, свое тело - была одна видимость, а что жизнь в духе, и нет ей ни умаления, ни стеснения, ни пресече­ния. Только живи в духе, и всё будет одна радость. И потому теперь, чувствуя приближение смерти, старик радовался. Он знал, что перемена будет большая, как бы соскочить с кручи, но знал, что, соскочив, не пропадал, а только откроется новое, лучшее.

   - Да что же открыто-то? - спросил Меженецкий.

   - Всё открыто (1) в духе. Так-то.- И старичок слегка значи­тельно и, как показалось Меженецкому, самоуверенно сумасшедше улыбнулся.

  

  

   * N 8 (рук. N 22, к гл. XIII).

  

  

   В коридоре он встретил вахтера Красавцева. Это был болт­ливый, добродушный человек лет 50, всегда ласковый и услуж­ливый со всеми политическими. Он шел с ключами, запирая камеры. Увидав Меженецкого, он тотчас же вступил с ним в разговор.

   - Опять пятерых привезли нынче, - начал Красавцев.

   - Кого привезли? - спросил Меженецкий.

   - Опять политических. Барышни две молоденькие, дети совсем. Удивление. И чего только они бунтуют.

   - Ведь вы сами говорите, что порядки плохие, вот они и хотят устроить лучше.

   - Да разве это можно? На то начальство. Что же бунтовать? Какая польза? Только себя погубить. Ведь вот в 63 году в Поль­ше. Тоже бунтовали. Что же вышло? Жалость одна, как мы этих ребят кололи. Так ни за что пропали.

   - Да зачем вы их кололи?

   - Да нельзя, присяга. А известно, жаль. Живо жаль. Да нельзя миновать. Плетью обуха не перешибешь. Так-то.

   - Покойной ночи, приятного сна, - сказал он. - Я вас запирать не стану, вы сами затворитесь.

   "Не перешибешь, так-то", тупо глядя перед собою повторял Меженецкий и, проводив Красавцева, ровным шагом, не под­нимая головы, продолжал ходить по коридору. Меженецкий во время своей революционной деятельности, переодетый в ра­бочего, жил среди народа и знал всю, как он выражался, инерт­ность русского крестьянина, сходился и с солдатами на службе и отставными и знал их тупую веру в необходимость повино­вения и невозможность рассуждением подействовать на них. Он знал всё это, но не делал ни прежде, ни после из этого зна­ния того вывода, который (1) неизбежно вытекал (2) из него. Только теперь в том настроении, в которое привел его разговор с новыми революционерами, он вдруг понял из слов Красавцева

  

   (1) В подлиннике: которое

   (2) В подлиннике: вытекало

  

  

   всю тщету, бесполезность, нелепость всей его прошедшей дея­тельности и тем более той бесцельной, фантастической деятель­ности, которой отдавались теперь новые революционеры. Миллионы таких людей, как Красавцев, вымуштрованные, дисциплинированные, одуренные, были в руках правительства. В руках правительства были (1) ежегодно миллиарды рублей, была организованная шайка чиновников, была школа, была литература, пресса и лживая, одуряющая церковь. И прави­тельство знает свою неправду, знает, что, если оно даст восторжествовать правде, оно погибнет, и потому по чувству само­сохранения оно безошибочно и безжалостно давит всё то, что может представлять для него хоть малейшую опасность.

   И против этой-то могущественной организации, против этих ста миллионов Красавцевых, против этих миллиардов, против этих цензур, церкви хотят бороться десятки, сотни, пускай тысячи преследуемых бедных, суетящихся по России и несо­гласных, спорящих между собою мужчин и женщин.

   "Вот уж именно было бы смешно, когда бы не было так не грустно, а ужасно", сказал он себе и злобно засмеялся одним горлом. Вся жизнь погублена из-за пустяков. Отречься от своего прошедшего еще хуже. А не отречься, то лгать.

  

  

   * N 9 (рук. N 27, к гл. V).

  

   День этот был для Светлогуба какой-то особенный. Опять послышались шаги по коридору и остановились у его двери. Дверь отворилась, и к нему вошел незнакомый ему офицер с рыжими нафабренными усами и запахом фиксатуара и, не глядя на него, стал читать ему длинную, написанную обыкно­венным канцелярским языком бумагу. В бумаге было сказано, что [за] доказанное участие в революционной деятельности, направленной на ниспровержение существующего правительства, кандидат прав Анатолий Светлогуб приговаривается военным судом к лишению всех прав состояния и к смертной казни через повешение. Приговор суда конфирмован его высокопре­восходительством генерал-губернатором и имеет быть приведен в исполнение сего 22 октября 1878 года. Светлогуб, внимательно слушая чтение бумаги, не мог понять значения того, что ему объявлялось. Ему объявлялось, что завтра он должен умереть. Это было такое событие, ничего подобного которому он никогда не испытывал. (2) Это было нечто невероятное, ужасное, изменяв­шее всё в мире, а между тем офицер оправлял шашку левой рукой в замшевой перчатке, усы у него были нафиксатуарены, и сторож почтительно стоял у двери, и стены, и столик, и кружка - всё было как всегда. Известие это было так несооб­разно со всем тем, что было и есть, что Светлогуб слышал, пони­мал, что было прочтено, но не верил.

  

   (1) В подлиннике: было

   (2) Зачеркнуто: Это было нечто изменявшее всё его отношение к миру.

  

   Только долго после того, как офицер ушел и всё затихло, Светлогуб стал понимать всё значение ужасного известия, которое сообщил ему офицер.

   "Тут что-то не так. Не будет меня. Как не будет меня? Это что-то не то... Тут какая-то бессмыслица. Этого не может быть. А будет. Они сказали, что убьют, и убьют. Казнили же Авдеенко и Милошевича. Стало быть, и меня".

   Светлогуб чувствовал в себе такую силу жизни, что не мог представить себе смерти: не мог соединить сознания своего "я" с смертью, с отсутствием "я".

   Светлогуб опять сел на койку и, закрыв глаза, старался понять, вполне понять то, что ему было объявлено. "Разве мож­но не быть? - думал он. - Разве было когда-нибудь время, что меня не было?.. Я только не помню во сне того, что было на яву до сновидения. Я ведь проснулся в этом мире. Стало быть, опять проснусь... Да так ли? Так ли?"

   Пришел смотритель.

   Светлогуб не слыхал его входа.

   - Вы звали? - окликнул его смотритель.

   - Кто это? Что вы? - проговорил Светлогуб, не узнавая смотрителя. - Ах да, я вас звал. Когда же это будет? - спро­сил [он].

   - Это не от нас зависит, - сказал смотритель. - Не нужно ли чего еще? - спросил он и, не получив ответа, поспешно ушел.

   "Да, верно. Может быть, утром". Он взглянул на бумагу и чернильницу, на столик и сел писать письмо матери.

   "Милая, родная", - написал он и заплакал. Он узнал, что плакал потому, что слеза капнула на бумагу. Он вспомнил, как часто он встречал в романах подробности о слезах на пись­мах. Он стер рукавом слезу (1) и продолжал писать (2): "Мне объявили приговор", - писал он. То, что он сам написал про это, сделало то, что он поверил, что это будет. И это ужаснуло его. Он встал, походил по камере и, живо вспомнив о горе матери, опять сел писать.

  

  

   * N 10 (рук. N 27, к гл. V).

  

   Тот самый вопрос, что будет с ним после смерти, на который он не мог ответить, теперь не существовал для него. То, что та жизнь, которая есть в нем теперь, не могла уничтожиться, было для него несомненно.

   Во времени представлялось, что она была и будет, но та истинная жизнь, которую он сознавал теперь в себе, была, и есть, и будет, и не могла не быть, и всё, что было, была она.

  

   (1) Зачеркнуто: но тут же капнул еще чернила на бумагу. Он старательно высушил бумагу на лампе, не переставая думать о том, что его ожидает, не столько думая, сколько сознавая, что в душе его поднялся и стоит мучительный, неразрешимый вопрос. Бумага высохла и он

   (2) Зач.: успокоившись немного

  

  

  

   То, что ожидало его завтра, означало только, что большая, неизбежная перемена, больше всех тех, какие были прежде, произойдет скоро в форме этой жизни. Но жизнь, сама жизнь, не может измениться. Перемена, да, и перемена самая большая, какую может испытать человек в этом мире, но почему же дур­ная? Скорее радостная. "Заснуть бы, - вдруг подумал он, - чтобы не ослабеть потом". Он лег на койку, закрыл глаза и тотчас же заснул.

   В шесть часов его разбудил звук отворяемых запоров в кори­доре. Он проснулся весь под впечатлением светлого, веселого сновидения, в котором он, открыв глаза, еще чувствовал себя. Он видел во сне, что он с Гапкой, маленькой дочерью кухарки, лазил по каким-то развесистым деревьям, осыпанным спелыми черными черешнями. Черешни сыпались на землю и - уди­вительное дело - собаки, они же и девочка, ловили их и подбрасывали кверху и опять ловили, и Гапка, тряся сучьями, заливалась, хохотала, глядя на это. И трясение сучьев и хохот Гапки было одно и то же. И глядя на эти сучья и слушая смех Гапки, нельзя было не смеяться. И Светлогуб проснулся, улы­баясь. И, улыбаясь, смотрел на железную дверь и слушал при­ближающиеся шаги по коридору и бряканье ружей.

  

  

   * N 11 (рук. N 31, к гл. V).

  

  

   А между тем колесница с юношей ехала по городу, вызывая любопытный ужас в тех людях, которые видели ее.

   Был ясный, не жаркий южный осенний день, ветер дул с моря.

   Когда Светлогуба выводили из тюрьмы и взводили на колес­ницу, он видел, что из всех окон смотрят на него, и он невольно подумал о том впечатлении, которое он производит. И, подумав об этом, вызвал на лице своем спокойное, радостное выражение п. подняв голову, улыбался, глядя на окна.

   С тою же мыслью о том, чтобы являть людям вид мужествен­ный, спокойный, радостный, он, сидя на лавке колесницы спи­ною к кучеру и держа в руке Евангелие, ехал по городу. (1)

   Настроение это продолжалось во время выезда из ворот тюрьмы и переезда двух первых улиц. Но въехав в более людную часть города, стали встречаться люди, очевидно враждебно настроенные к нему. Он видел нахмуренные лица, сердитые жесты, очевидно осудительные слова, которые говорили о нем люди. И он почувствовал недоброе расположение к этим людям, досаду на них и сознание своей беспомощности.

   "Меня казнят, меня убивают за то, что я хотел им добра, а им всё равно. Они ругают, презирают меня. Зачем же я делал всё это? Зачем?"

  

   (1) Зачеркнуто: оглядывая людей и думая о том впечатлении, которое он производит.

  

   Но эта слабость продолжалась недолго.

   "Люди? Что мне до людей, о том, что они думают обо мне? Важно то, что я об них думаю, что я к ним чувствую. А я только добра хочу им. Всем, и этому городовому и этому кузнецу".

   Когда колесница въехала на Сенную площадь, и Светлогуба поразил любимый им с детства запах сена и конского навоза, он живо перенесся к счастливому времени детства (лошадей, кучеров), беспричинной радости жизни. Такая волна молодой, бодрой, радостной жизни хлынула ему в душу, что, вспомнив то, что его ожидает, он вдруг ослабел. (1)

   И Светлогуб вернулся к тому состоянию, в котором он был ночью и опять весь погрузился в себя и в желание до последней минуты жить во всю силу жизни. И он забыл про себя и опять все люди, которых он видел, стали милы ему.

   Милы ему были каменщики в фартуках, бойко размахивая руками, спешившие на работу, милы кухарки и старые и молодые, с корзинами шедшие за провизией, милы и извощики, и дворники, и все те люди, которые то с ужасом, то с презре­нием, то с наглостью, то с недоумением смотрели на него. Ему хотелось войти в общение с ними, и он входил в то общение, которое было возможно в его положении, входил в общение взглядами, которыми он обменивался с некоторыми из них. И это радовало его. Два мальчика рысью догнали колесницу и с повернутой головой, не глядя перед собой, шагали по ротуару. Один постарше, в сером картузе, шел быстрым шагом, стараясь не отставать от колесницы. Другой, маленький, в розовой рубашке, без шапки, держался за старшего и, испуганно глядя на Светлогуба, короткими ножонками с трудом поспевал старшим.

   Светлогуб встретился с ним глазами, улыбнулся ему и ла­сково кивнул головой. Этот жест и улыбка страшного преступ­ника, очевидно, совсем смутила маленького. Он выпучил глаза, раскрыл рот и остолбенел. Светлогуб кивнул ему еще раз головой. И мальчик улыбнулся. И это доставило ему великую радость.

   Когда колесница подъехала к виселице, Светлогуба свели с нее. Тут только он увидал столбы с перекладинами. Ему на мгновение стало страшно, и он дрогнул, но тотчас же он оправился и стал молиться. Он прочел "Отче наш", который еще помнил с детства и освежил в памяти чтением в тюрьме. "Да удет воля твоя. Да, твоя,- подумал он, - воля того, кто послал меня в этот мир".

  

   (1) Зачеркнуто: Ему захотелось плакать, и мысль о смерти стала ужасна. "Что это? Отчего это? - подумал он. - Как хорошо было ночью в тюрьме, как хорошо! Да это оттого, что я думаю о себе, о том, чем я кажусь дру­гим людям. И совершенно забыв о том, кто и как на него смотрит и какой он имеет вид, ехал дальше по городу.

   Светлогуб не верил в бога и даже часто смеялся над людьми, верящими в бога, он и теперь не верил в бога, не верил потому, что не мог понять его. Но ему было необходимо обращение к кому-нибудь, и то, что он разумел под этим обращением, хотя бы и не постижимое ему, было ему необходимо. И он знал, что то, что он разумел под этим обращением, было правда. Самая несомненная правда из всего того, что он знал.

   Его ввели на помост и вслед за ним вошел священник с кре­стом. Он подал ему крест и стал читать какую-то молитву.

   - Простите, - сказал Светлогуб. - Вы верите в это. А я не-могу. Мне это не нужно. Мне хорошо и так. Мне ничего не нужно.

   Священник начал говорить:

   - Милосердный господь...

   - Я благодарю вас, - перебил его Светлогуб, - я очень, благодарен вам.- Он подал священнику руку.

   Священник смутился, пожал руку, а потом поцеловал Светлогуба и отошел.

   И тотчас же, шумя сапогами по помосту, быстрыми, легкими шагами подошел к Светлогубу молодой крестьянского вида человек с курчавой бородкой и с озабоченым видом. Человек, этот, ничего не говоря, быстро, решительно, и обдав его не­приятным запахом вина и пота, схватил Светлогуба потными, горячими, сильными пальцами за его руки выше кисти и, сжав, их так, что стало больно, загнул их ему за спину и там туго завязал чем-то. Светлогуб хотел сказать ему, что не надо делать, того, что он делает, что это дурно, но не успел. Человек этот накинул ему на голову посконный мешок, пахнущий посконью, и повел его куда-то.

   В одно и то же время Светлогуб почувствовал грубое насилие-этого человека и понял, что это - смерть. И опять, так же, как и при объявлении приговора, он знал, что совершается с ним величайшее в жизни событие, но не был в силах, не мог успеть представить себе всё значение того, что совершается.

   "В руки твои предаю дух мой" - только мог он вспомнить, слова Евангелия. Он понимал, что совершается с ним великая перемена, которая должна и не может не быть, но представить, себе того, в чем эта перемена, он не мог. (1) Он не противился смерти, не видел в ней ничего ужасного, но сильное молодое тело его не принимало смерти, не покорялось ей и до последней минуты боролось с ней.

   В последнюю минуту, когда палач надел на него петлю и толкнул его, он закричал, рванулся, но руки были связаны. Толчок, шум в голове, налившейся кровью, животный ужас задыханья, и вдруг - восторг и просветление.

  

  

   (1) Зачеркнуто: потому что знал только то, что переменялось, но не-знал, во что. Он понимал это, и в то же время тело его возмущалось про­тив совершаемого насилия.

  

  

   Палач повис на трупе, чтобы задушение было полное, и был доволен, что исполнил свою обязанность без неприятных ос­ложнений.

   Через час труп был снят с виселицы и отвезен на неосвящен­ное кладбище.

   Генерал-губернатор, гордившийся своим ранним вставанием, в это время уже отпил кофе и, пересматривая немецкие газеты, выпускал сквозь свои нависшие усы душистый дым заграничной сигары - подарок богатого банкира.

  

  

   * N 12 (рук. N 40, к гл. XIII).

  

   "Вот он, представитель народа, - подумал Меженецкий выходя от старика. - Это лучший из них. И какой мрак (он разумел Романа и его друзей). Они говорят: с таким народом, каков он теперь, ничего нельзя сделать. Так что же, мы всё пустяки делали?" - спросил он себя и в глубине души, вспоми­ная всё то, что он вынес из общения с народом, он почувство­вал, что они правы. И ему стало мучительно тяжело от этого сознания и от всего того, что он узнал от этих людей. Реакция была в полном разгаре. Не только богатые классы отрицали всё сделанное Александром Вторым, но народ, тот самый народ, во имя которого работал Меженецкий и его друзья, был против всех революционеров и их обвинял в том, что они убили того царя, который освободил их, и теперь хотят опять закабалить народ. "Лучшие люди, - думал Меженецкий, - его друзья, или повешены и[ли] расстреляны, как Светлогуб и другие. И вот, на место их выступили эти желтоносые, дерзкие, само­уверенные, сухие доктринеры, мертворожденные люди", - думал Меженецкий, продолжая ходить по коридору.

  

  

   * N 13 (рук. N 39, к гл. XIII).

  

   Меженецкий давно уже ненавидел царя, министров, губерна­торов, богачей, купцов, дворян, попов, ненавидел (возненавидел) теперь и этот идиотский народ с своей верой в присягу, царя (1) и в каких-то агнцев, но больше всего возненавидел этих новых людей, с такой уверенностью решающих все вопросы.

   ("Правители - мерзавцы, народ - идиоты, и эти отврати­тельные наглые тупицы Романы с своими друзьями. И ужасно, ужасно и глупо, - сказал он себе и злобно рассмеялся гор­лом. - Жизнь погублена. Да, погублена из-за этих мерзавцев и идиотов".)

  

   (1) Зачеркнуто: в Иверские

  

  

  

  

   Во всяком деле лучше немного, но хорошего, чем много, но плохого. Тоже и в книгах.

  

  

   Нужно читать немного, но стараться понять и передумать то, что прочел.

  

  

   Слишком много книг развлекает ум. Читай только те книги, которые всеми признаны хорошими.

  

  

   Читайте прежде всего лучшие книги, а то вы и совсем не успеете прочесть их.

  

  

   Различие между ядами вещественными и умственными в том, что большинство ядов вещественных противны на вкус, яды же умственные в виде газет и дурных книг часто привлека­тельны, и тем более привлекательны, чем вкус более извращен.

  

  

  

   Нельзя жить без веры. (Человек без веры то же, что жи­вотное.)

  

  

   Только вера истинно соединяет людей.

  

  

   Все люди также страдают, также думают, также умирают, и над всеми людьми один и тот же бог, а потому и истинная вера только одна.

  

  

   Истинная вера не в словах, а в делах.

  

  

   Жизнь человека без веры - жизнь животного.

  

  

  

   Люди живут дурно только оттого, что веруют неправильно.

  

  

   Не надо во что бы то ни стало держаться старины. Надо быть готовым изменить прежние порядки, если (1) они вредны. Моряк, который будет становить одни и те же паруса при всяком ветре, недалеко уедет.

  

  

   Главная причина бедствий людей та, что люди служат или тем, кого они видеть уже не могут и которые уже не нуждаются в их помощи, или гордым и злым, которые им ослепляют глаза и помогать которым не следует.

  

  

   Стоит прямо и просто принять Христа, чтобы ясен был тот ужасный обман, в котором живем все мы и живет каждый из нас.

  

  

  

   Все люди всех народов связаны друг с другом и промышлен­ностью, и торговлею, и искусством, и знанием, и, главное, тем, что все мы одинаково думаем, чувствуем, страдаем и уми­раем.

  

   (1) Зачеркнуто: явно, что

  

  

  

   Добрые люди друг другу пособляют, не думая об этом, а злые нарочно вредят друг другу.

  

  

  

   Мир так устроен, что тысяча людей, работая вместе, срабо­тают во много раз больше, чем сколько могла бы сработать та же тысяча человек порознь. И потому людям надо сходиться для работы сообща, но сходиться свободно, а не под властью одного.

  

  

  

  

   Хороший человек - учитель дурного, дурной человек - материал хорошего человека. Ошибается тот, кто не уважает своего учителя и не любит того материала, над которым рабо­тает.

  

  

  

  

  

  

  

  

   Сначала люди всю жизнь жили порознь, не зная друг друга. Чем дальше мы живем, тем больше сближается народ с народом и человек с человеком. Таков закон жизни, и потому каждому человеку надо делать то, что сближает людей, и не делать того, что разъединяет их.

  

  

  

   Один человек крикнет в наполненном народом здании: "го­рит!" - и толпа бросается, и убиваются десятки, сотни людей.

   Таков явный вред, производимый словом. Но вред этот не менее велик и тогда, когда мы не видим людей, погибших от нашего слова.

  

  

   Рана, нанесенная огнестрельным оружием, еще может быть излечена, но рана, нанесенная языком, никогда не заживает.

  

  

  

   Ибо все мы много согрешаем. Кто не согрешает в слове, тот человек совершенный, могущий обуздать и всё тело. Вот, мы влагаем удила в рот коням, чтобы они повиновались нам, и управляем всем телом их; вот и корабли, как ни велики они и как ни сильными ветрами носятся, небольшим рулем направ­ляются, куда хочет кормчий; так и язык небольшой член, но много делает. Посмотри, небольшой огонь как много вещества зажигает; и язык - огонь, прикраса неправды. Язык в таком положении находится между членами нашими, что оскверняется всё тело и воспаляет круг жизни, будучи сам воспаляем от геенны... Мудр ли и разумен кто из вас? докажи это на самом деле добрым поведением с мудрою кротостью.

  

  

  

   Когда услышишь клевету на людей, не вкушай этого гнева.

   Когда услышишь лесть людям, не вкушай этой радости. Если услышишь, как люди говорят о порочности человека, не разделяй их удовольствия.

   Слушай разговоры о добродетели людей, одобряй, подражай и радуйся. Радуйся при виде добродетельного. Радуйся изве­стиям о добрых делах. Радуйся распространению начал спра­ведливости.

   Радуйся распространению дел добра. Когда же услышишь о зле людей, пусть это будет для тебя так же больно, как иглы, впивающиеся в спину. Когда же услышишь о добрых делах, облекись ими, как венками цветов.

  

  

  

   К спорам прислушивайся, но в споры не вмешивайся. Храни тебя бог от запальчивости и горячки, хотя бы даже в малейшем выражении. "Гнев везде неуместен, а больше всего в деле пра­вом, потому что затемняет и мутит его.

  

  

  

   Я сказал: буду я наблюдать за путями моими, чтобы не согре­шать мне языком моим, буду обуздывать уста мои, доколе нечестивый предо мною.

  

  

  

   Бойся быть нарушителем единения людей, вызвать в них словами недобрые чувства друг против друга.

  

  

   Усилие нужно для делания добра, но еще нужнее для воз­держания от зла, для укрощения страсти и похоти.

  

  

   Для достижения святости нет ничего важнее воздержания. Воздержание же должно быть раннею привычкою. Если оно ранняя привычка, то оно приобретает много добродетелей. Для того, кто приобрел много добродетелей, нет ничего, чего бы он не мог превозмочь.

  

  

  

   Всё то, чем люди так восхищаются, всё, ради чего они так волнуются и хлопочут, всё это не приносит им ни малейшего счастья. Покуда люди хлопочут, они думают, что благо нх в том, чего они домогаются. Но лишь только они получают жела­емое, они опять начинают волноваться, сокрушаться и завидо­вать тому, чего у них еще нет. И это очень понятно, потому что не удовлетворением своих праздных желаний достигается свобода, но, наоборот, избавлением себя от таких желаний.

   Если хочешь увериться в том, что это правда, то приложи к освобождению себя от своих пустых желаний хоть наполовину столько же труда, сколько ты до сих пор тратил на их испол­нение, и ты скоро увидишь, что таким способом получишь го­раздо больше покоя и счастия.

  

  

  

   Претерпевший же до конца спасется.

  

  

  

   Слава человеку, не поддающемуся искушению. Бог испыты­вает всякого: одного богатством, другого бедностью; бога­того - откроет ли он руку нуждающемуся, бедного же - снесет ли он безропотно, с покорностью Провидению свои страдания.

  

  

  

   Величайшая сила человека в том, чтобы остановиться.

  

  

   Лишь того я назову верным возничим, кто сдерживает свой гнев, несущийся подобно стремительной колеснице; другие же, бессильные, только держатся за поводья.

  

  

  

   Если, обремененный неприятными делами, ты чувствуешь приступ гнева или возмущения, то спеши уйти от самого себя и не поддавайся впечатлениям, могущим лишить тебя самооб­ладания. Чем более мы упражняемся в том, чтобы силою воли вернуться к спокойному настроению души, тем способность удерживать спокойствие духа усиливается.

  

  

  

   Сколько бы раз ни пришлось тебе падать, не достигнув победы над своими страстями, не унывай. Насколько ты поборолся с страстью, настолько ты уменьшил ее силу, и тем легче будет победа над ней.

  

  

  

   Надо быть добрым со всеми людьми. Доброта (1) заразительна. Если ты добр к людям, ты делаешь самое важное дело в мире: увеличиваешь доброту в людях.

  

  

   Нельзя отвергать никакого человека, как бы он ни был дурен. Если есть такой человек, то, значит, надо было ему быть. Встречаясь с таким человеком, надо думать: "что ж делать? надо быть и таким людям", и с уважением обращаться с ним. Если ж мы этого не делаем, мы не правы и, кроме того, вызываем таких людей на войну с собой. Ведь он не может переделать, себя. Если же мы не хотим признавать его таким, какой он есть, то ему больше делать нечего, как бороться с нами, как с злейшими врагами.

   И потому, живя в мире, мы должны терпеливо сносить вся­кие (2) недостатки людей, уметь наилучшим образом обходиться с людьми, какие они есть, не рассчитывая на то, что они могут, измениться.

  

  

   (1) Зачеркнуто: и злоба

   (2) Переделано из: всяких; далее зачеркнуто: людей

  

  

  

   Не будь строг к тому, кто подпал искушению, и старайся утешитъ его так, как бы ты сам желал быть утешен.

  

  

   1) Не откладывай до завтра, что можешь сделать нынче.

   2) Не заставляй другого делать то, что можешь сделать сам.

   3) Не покупай того, чего тебе не нужно, если оно дешево.

   4) Гордость обходится дороже, чем всё, что нужно для еды, питья, жилища, одежды.

   5) Редко приходится раскаиваться, что съел слишком мало.

   6) Сколько раз мы перемучились о том, чего не случилось.

   7) Если рассердишься, сочти десять; очень рассердишься, сочти сто.

  

  

  

   Доброта украшает жизнь, разрешает все противоречия, запу­танное делает ясным, трудное делает легким, мрачное делает радостным.

  

  

  

   Христианское учение так ясно, что младенцы понимают его. Только люди, желающие казаться и называться христианами, но не быть ими, могут не понимать его.

  

  

   Будда сказал: человек, посвятивший себя религии, подобен человеку, который вносит свет в темный дом. Темнота тотчас же рассеивается, и становится светло. Только упорствуй в иска­нии мудрости, старайся приобрести знание истины, и в тебе совершится полное просветление.

  

  

   Рабочий народ, тот, которого не коснулась порча, которая приходит от праздных и богатых, народ, свободный оттого, что Христос называет ослеплением богатствами, довольный хлебом насущным, прося у отца небесного лишь того, что он дает малым птицам, которые не сеют и не жнут, рабочий народ живет истинной жизнью, жизнью сердца больше, чем прочие люди, погруженные в желания и заботы мира сего.

   И потому к народу обращается Христос, и потому народ признает в нем посланца Отца, славит имя его, провозглашает его власть, покоряясь ей, венчает его царем будущего. Князья церкви, книжники древние проклинают его и убивают, но несмотря на их насилие и хитрости, несмотря на казнь, он восторжествовал народом; народ основал его царство в мире, и народом оно будет в нем распространяться; народом родится новая эра, божественный зародыш которой хотели бы задушить власти прошлого, уже объятые страхом за близкий конец свой, паническим страхом смерти.

  

  

  

   Нужно остерегаться двух, одинаково пагубных, суеверий: того, что сущность божества может быть выражена словами, и суеверия науки, полагающей, что божественная сила может быть объяснена научным анализом.

  

  

  

   Последняя заповедь Христа выражает всё его учение: "Лю­бите друг друга, как я полюбил вас, и по тому все узнают, что вы мои ученики, если вы будете иметь любовь друг к другу". Он не говорит: "Если вы верите в то или в это", но "если вы любите". Вера связана с временем и изменяется вместе с временем. Любовь не временна; она неизменна, вечна.

  

  

   Моя религия - это любовь ко всему живому.

  

  

  

   Чтобы было истинное христианство, нужно только, чтобы уничтожилось ложное.

  

  

  

   Истинно знает человек только то, до чего он сам дошел.

  

  

   Для человеческого ума менее вредно совсем не учиться, чем учитъся слишком рано и слишком много.

  

  

   Заслуга мудрецов в том, что они, независимо от существо­вавших до них книг и преданий, выражали то, что сами думали,