Толстой Лев Николаевич - Том 42, Произведения 1904-1908, Полное собрание сочинений

align="justify">  

   Только мы одни можем внести справедливость в жизнь мира. Природные силы без нас ничего не могут сделать. Если человечество, как совокупность сознательных существ, не сделает этого, никто не сделает.

  

  

  

   Если мы будем признавать то, что вещи не могут быть иными, чем они есть, мы делаемся участниками той силы, которая удерживает мир в его прежнем состоянии.

   Если же мы не покоряемся, мы становимся частью тех сил, которые изменяют вещи.

  

  

  

   Большинство людей живет не думая; большинство людей так расточает свои силы в борьбе за существование, что у них не остается времени, чтобы подумать, они просто принимают то, что есть, за то, что должно быть. Вот почему бывает так трудна задача общественного реформатора и так тяжел его путь. Вот почему на людей, впервые поднимающих свой го­лос на защиту какой-либо великой истины, обрушиваются насмешки высших классов и проклятия черни, почему их гонят и мучают, одевают во власяницы и украшают терновы­ми венцами.

  

  

  

   Как ни незаметно и ничтожно твое участие в общем изме­нении к лучшему жизни мира, оно необходимо, потому что из таких ничтожных, незаметных усилий множества слагает­ся все то движение к благу, которым ты пользуешься. И пото­му не фальшивь, а натягивай постромки, хотя никто и не видит и не погоняет.

  

  

  

   Истинное благо всегда в наших руках. Оно, как тень за предметом, следует за доброй жизнью.

  

  

  

   Все, что может нас сделать лучше и счастливее. Бог поста­вил прямо перед нами или близко от нас.

  

  

  

   Нет такого крепкого и здорового тела, которое никогда не болело бы; нет таких богатств, которые не пропадали бы; нет такой высокой власти, под которую не подкапывались бы. Все это тленно и скоропреходяще, и человек, положивший жизнь свою во всем этом, всегда будет беспокоиться, бояться, огорчаться и страдать. Он никогда не достигнет того, чего же­лает, а впадет в то самое, чего хочет избегнуть.

   Одна только душа человеческая безопаснее всякой не­приступной крепости. Почему же мы всячески стараемся ос­лабить эту нашу единственную твердыню? Почему занимаем­ся такими вещами, которые не могут доставить нам душевной радости, а не заботимся о том, что одно только и может дать покой нашей душе?

   Мы все забываем, что если совесть наша чиста, то никто не может нам повредить, и что только от нашего неразумия и желания обладать внешними пустяками происходят всякие ссоры и вражды.

  

  

  

   Тот, кто положил жизнь свою в духовном совершенство­вании, не может быть недоволен, потому что то, чего он жела­ет, всегда в его власти.

  

  

  

   Счастье, истинное счастье есть сама добродетель.

  

  

  

   Деятельность людей, не понимающих истинной жизни, всегда направлена на приобретение наслаждений, на избав­ление себя от страданий и на удаление от себя неизбежной смерти.

   Но желание наслаждений усиливает напряженность борь­бы, усиливает чувствительность к страданиям и приближает смерть. С целью скрыть от себя приближение смерти такие люди знают только одно средство: все больше увеличивать наслаждения. Но наслаждениям есть граница, дальше кото­рой они переходят в страдания и страх все более и более при­ближающейся смерти.

   Для людей, не понимающих жизни, главная причина этих страданий кроется в том, что они считают наслаждением то, что не может быть равномерно распределено между всеми людьми и должно быть отнимаемо у других силой. Отнимание же у других силою того, что им нужно, уничтожает воз­можность того благоволения ко всем, того состояния любви, которое одно дает истинно благо людям.

   И потому чем напряженнее деятельность, направленная на достижение таких наслаждений, тем невозможнее стано­вится единственное благо, доступное человеку, - любовь.

  

   Есть два рода счастливого душевного состояния: 1) спо­койствие духа (чистая совесть); 2) всегда веселое сердце. Пер­вое создается под условием, что человек не сознает за собою никакой вины, ясным представлением ничтожества земных благ, второе - дар природы.

  

  

  

   Сделать возможно лучшим каждое мгновение жизни, из какой бы руки судьбы, благоприятной или неблагоприятной, оно нам ни выпадало на долю, это и есть искусство жизни и истинное преимущество разумного существа.

  

  

  

   Самые надежные и чистые радости человеческой жизни достигаются без душевных треволнений и вспоминаются без угрызений совести

  

  

  

   Тот, кто говорит, что, делая добро, он чувствует себя не­счастным, тот или не верит в бога, или то, что он делает и считает добром, не есть добро.

  

  

  

   Церковное извращение христианства отдалило от нас осуществление царства божия, но истина христианства - как огонь в костре, заглушенный на время наваленным сырым хворостом, который уже высушил сырые прутья, начи­нает охватывать их и выбиваться наружу. Истинное значение христианства теперь уже видно всем, и влияние его уже силь­нее того обмана, который скрывает его.

  

  

   Нужно высвободить ту религию, которую исповедывал Иисус, от той религии, предмет которой есть Иисус. И когда мы узнаем состояние сознания, составляющего основную ячейку и начала вечного Евангелия, надо будет держаться его.

   Как жалкие плошки деревенской иллюминации или ма­ленькие свечи процессий потухают перед великим чудом света солнца, так же потухнут ничтожные, местные, случайные и со­мнительные чудеса перед законом жизни духа, перед великим зрелищем человеческой истории, руководимой богом.

  

  

  

   Я вижу новую религию, основанную на доверии к челове­ку; призывающую к тем нетронутым глубинам, которые жи­вут в нас: проповедующую то, что человек может любить доб­ро без мысли о награде, то, что божественное начало живет в человеке.

  

  

  

   То, что нам нужно, что нужно народу, то, чего требует наш век, для того чтобы найти выход из той грязи эгоизма, сомнения и отрицания, в которые он погружен, - это вера, в которой наши души могли бы перестать блуждать в отыскива­нии личных целей, могли бы все идти вместе, признавая одно происхождение, один закон, одну цель. Всякая сильная вера, которая возникает на развалинах старых изжитых верований, изменяет существующий общественный порядок, так как каждая сильная вера неизбежно прилагается ко всякой отрас­ли человеческой деятельности.

   Человечество повторяет в разных выражениях и различ­ных степенях слова молитвы господней: "да приидет царст­вие твое на земле, как и на небе".

  

  

  

   Есть люди, которые любят только себя, это люди нена­висти, потому что любить только себя значит ненавидеть дру­гих.

   Есть люди гордости, которые не могут переносить себе равных и всегда хотят повелевать и властвовать.

   Есть люди корысти, которые требуют золота, почестей, наслаждений и никогда не бывают насыщены.

   Есть люди грабители, которые высматривают слабого, чтобы силою или хитростью обобрать его, и рыскают около дома вдовы и сироты.

   Есть люди убийства, которые полны мыслями насилия. Они говорят: вы наши братья и убивают тех, которых называ­ют своими братьями, как только подозревают их в противо­действии их замыслам, и их кровью пишут свои законы.

   Есть люди страха, которые трепещут перед злым и целуют его руку, надеясь этим избегнуть его угнетения.

   Все эти люди разрушают мир, безопасность и свободу на земле.

   Но что бы могли сделать эти угнетатели народов, если бы они были предоставлены самим себе без поддержки народа?

   Если бы для того, чтобы держать народ в рабстве, они поль­зовались только помощью тех, которым выгодно рабство, что бы значило это малое число против целых народов?

   Премудрость божия так устроила мир, чтобы люди всегда могли противодействовать деспотизму, и деспотизм был бы невозможен, если бы люди понимали премудрость божию.

   Но владыки мира противопоставили премудрости божией премудрость князя мира сего - дьявола, и дьявол, царь уг­нетателей народов, научил их адской хитрости, для того чтобы утвердить их деспотизм.

   Он сказал им: "Вот что надо делать. Возьмите в каждой семье молодых людей самых сильных, дайте им оружие и на­учите их действовать им, и они будут сражаться против своих отцов и братьев, потому что я внушу им, что в этом их слава. Я сделаю им двух идолов, которые назовутся честью и вер­ностью и закон которых будет называться беспрекословным послушанием. И они будут обожать этих идолов и слепо под­чиняться этому закону, потому что я извращу их ум, и вам не­чего будет бояться".

   И угнетатели народов сделали то, что им сказал дьявол, и дьявол сделал то, что обещал угнетателям народов.

   И вот люди из народа подняли руку против своих, чтобы избивать своих братьев и заточать своих отцов и даже забы­вать про тех, которые носили их под сердцем. И когда им говорили: "Во имя всего святого, подумайте о несправедливос­ти и жестокости того, что вам приказывают", они отвечали: "Мы не думаем, мы повинуемся".

   И когда им говорили: "Разве у вас нет любви к вашим отцам, матерям, братьям?", они отвечали: "Мы не любим, мы повинуемся".

   И когда им говорили про бога и Христа, они говорили: "Наши боги - это верность и честь".

   Истинно говорю вам: не было соблазна, более ужасного этого.

   Но соблазн этот приходит к концу.

   Еще немного, и дьявол исчезнет вместе с угнетателями на­родов.

  

  

  

   Нельзя надеяться увидать пришествие царства божия, но не надо сомневаться в том, что оно придет. Оно не переставая придвигается.

  

  

   Не думай, чтобы церковное христианство было непол­ным, односторонним, формальным христианством, но все-таки христианством. Не думай так: церковное христианство не только не христианство, но самый злой враг истинного христианства. Это церковное христианство стоит теперь по отношению к истинному христианству, как преступник, пой­манный на месте преступления. Ему только два выхода: или уничтожить само себя, или совершать все новые и новые пре­ступления. И как ни безнадежно его положение, оно все еще продолжает свою ужасную, преступную деятельность.

  

  

  

   На высшей точке своего сознания человек одинок. Оди­ночество это бывает странно, непривычно и кажется тяжело. Неразумные люди спасаются от тяжести сознания этого оди­ночества рассеяниями и тотчас же спускаются с этой высшей точки на низшую; разумные люди удерживают себя на этой высоте молитвою.

  

  

   Отношение к богу, то, которого он хочет от нас, это по­стоянное исполнение в жизни его воли. Но интересы жизни, наши страсти постоянно, всякую минуту отвлекают нас от этого. И вот, сознав это, мы прибегаем к внешнему, словес­ному выражению своего отношения к богу, к молитве, стара­ясь вызвать в себе живое сознание своей зависимости от бога. Такая молитва напоминает нам наши грехи, наши обязаннос­ти и спасает от соблазнов, если мы в минуты соблазнов успе­ваем вызвать в себе молитвенное настроение.

  

  

   Личность есть ограничение, и потому бог, как бы его ни понимали, не есть личность. Молитва же есть обращение к богу.

   Как же обращаться к безличному?

   Астрономы знают, что движутся в их поле зрения не звез­ды небесного свода, но земля, на которой они стоят с своей обсерваторией и трубой, а между тем записывают не движе­ние земли, а движение звезд. Нельзя иначе. Точно то же и в молитве. Бог не личность. Но я личность, и потому я иначе не могу выразить свое отношение к богу, как к богу личному, хотя и знаю, что он не может быть личностью.

  

  

   Человек, безнадежно заваленный в шахте, замерзающий во льдах, с голоду умирающий в море или в одиночном за­ключении или просто умирающий, оглохший и ослепший, чем стал бы жить остаток своей жизни такой человек, если бы не было молитвы?

  

  

   Как хорошо бывает человеку, когда он истомится в напрасных поисках за благом в мирской жизни и протянет, усталый, свои руки к богу.

  

  

  

   Можно жить без молитвы только тогда, когда или страсти вполне завладеют человеком, или когда вся жизнь его есть служение богу. Но для человека, борющегося со страстями и еще далекого от исполнения того, что он считает своим долгом, молитва есть необходимое условие жизни.

  

  

  

   Ничто не препятствует столько улучшению общественно­го устройства, как предположение о том, что такое улучшение может быть достигнуто изменением внешних форм. Ложное предположение это направляет деятельность людей на то, что не может содействовать и отвлекает от того, что может содей­ствовать улучшению жизни людей.

  

  

   Общественная жизнь опирается на сознание, а не на нау­ку. Цивилизация - прежде всего дело нравственное. Если нет честности, нет уважения к праву, нет уважения к обязанностям, нет любви к ближнему - словом, если нет доброде­тели, все находится в опасности, все рушится: и ни науки, ни искусства, ни роскошь, ни промышленность, ни риторика, ни полиция, ни таможня не в состоянии задержать висящее на воздухе здание, не имеющее основания. Государство, ос­нованное только на расчете и скрепленное страхом, представ­ляет сооружение и гадкое и непрочное. Только нравствен­ность масс есть прочный фундамент всякой цивилизации; краеугольным камнем его служит долг. Те, которые в тиши исполняют его, подавая этим добрый пример, являются таким образом спасением и поддержкой того блестящего света, ко­торый и не знает о них. Девять праведников могли спасти Содом, но нужны тысячи и тысячи добрых людей, чтобы спасти народ от развращения и погибели.

  

  

  

  

   Истинное направление мысли состоит не в том, чтобы ус­тановить новые законы для светской или духовной власти, а в том, чтобы признать нравственное достоинство каждого че­ловека. Такое направление мысли будет содействовать про­грессу человечества несравненно более, чем все несчастные попытки слепых предводительствовать слепыми, при кото­рых все они падают в яму догматов и авторитетов.

  

  

  

   Вопрос состоит совсем не в том, что из двух выбирать: христианство или социализм?

   Нельзя даже и сравнивать эти два учения между собою, - настолько они различны по существу.

   Христианство учит о вечном смысле всего мироздания, о божественности и потому о неуничтожаемости нашей духов­ной сущности, о назначении человека и, между прочим, о вытекающем отсюда правильном способе удовлетворения мате­риальных нужд его.

   Социализм же есть сравнительно с христианством не­большой второстепенный вопрос о материальных нуждах ра­бочего класса, стоящий вне связи с главным вопросом о смысле человеческой жизни.

   Можно задаваться вопросами о совместимости христиан­ства с социализмом, но нельзя задаваться вопросом о том, что из двух выбирать: христианство или социализм?

  

  

  

   Анархисты правы во всем: и в отрицании существующего, и в утверждении того, что при существующих нравах ничего не может быть хуже насилия власти; но они грубо ошибают­ся, думая, что анархию можно установить революцией. Анар­хия установится, но установится только тем, что все больше и больше будет людей, которым будет не нужна защита прави­тельственной власти, и все больше и больше людей, которые будут стыдиться прилагать эту власть или принимать в ней участие.

  

  

   Я думаю, что мы прежде всего должны быть людьми, а уже потом подданными. Нежелательно воспитывать в себе уважение к закону такое же, как к добру. Закон никогда не делал людей более справедливыми, а, напротив, вследствие уважения к закону хорошие люди делаются исполнителями несправедливости.

  

  

  

  

   Мы, люди, должны понимать, что все мы - дети одного отца, призванные выполнять здесь, на земле, один общий закон; что каждый из нас должен жить не для себя, а для дру­гих; что цель жизни не в том, чтобы быть более или менее счастливым, а чтобы самому становиться и другим помогать быть более добродетельными; что бороться против неспра­ведливости и заблуждения всюду, где бы мы их ни встречали, есть не только наше право, но и наша обязанность, - обязан­ность всей нашей жизни, пренебрегать или нарушать кото­рую мы не можем, не впадая в тяжелый грех.

  

  

  

   Анархия не значит отсутствие учреждений, а только от­сутствие таких учреждений, которым заставляют людей под­чиняться насильно. Казалось бы, что иначе как без насилия и не могло и не должно бы быть устроено общество существ, одаренных разумом.

  

  

   Социальная задача не знает границ.

  

  

  

   Признавая ложные и насильнические законы и подчиняясь им, нельзя не только установить правду, но и уменьшить не­правду.

  

  

  

   Когда я пришел в гостиницу, на дворе уже было очень жарко, я сел на балконе. Перед глазами тянулась длинной ниткой обожженная солнцем дорога; она шла у самого моря, по узенькой нарезке, огибавшей гору. Мулы, звоня бубенчи­ками и украшенные красными кисточками, везли бочонки вина, осторожно переступая с ноги на ногу; медленное шест­вие их нарушилось дорожной каретой, почтальон хлопал би­чом и кричал, мулы жались к скалистой стене, возчики бра­нились, карета, покрытая густыми слоями пыли, приближа­лась больше и больше и остановилась под балконом, на котором я сидел. Почтальон соскочил с лошади и стал откла­дывать; толстый трактирщик в фуражке национальной гвар­дии отворил дверцы и два раза приветствовал княжеским ти­тулом сидевших в карете, прежде нежели слуга, спавший на козлах, пришел в себя и, потягиваясь, сошел на землю.

   "Так спят на козлах и так аппетитно тянутся только рус­ские слуги", подумал я и пристально посмотрел на его лицо, русые усы, сделавшиеся светло-бурыми от пыли, широкий нос, бакенбарды, пущенные прямо в усы на половине лица, и особый национальный характер всех его приемов убедили меня окончательно, что почтенный незнакомец был родом из какой-нибудь тамбовской, пензенской или симбирской пе­редней. Как ни философствуй и ни клевещи на себя, но есть что-то шевелящееся в сердце, когда вдруг неожиданно встре­чаешь в дальней дали своих соотечественников. Между тем из кареты выскочил человек лет тридцати с сытым, здоровым и веселым видом, который дает беззаботность, славное пище­варение и не излишне развитые нервы. Он посадил на нос верховые очки, висевшие на шнурке, посмотрел направо, по­смотрел налево и с детским простодушием закричал спутнику в карете:

   - Чудо какое место, ей-богу, прелесть! Вот Италия, так Италия, небо-то, небо синее, яхонт! Отсюда начинается Ита­лия!

   - Вы это шестой раз говорите с Авиньона, - заметил его товарищ усталым и нервным голосом, медленно выходя из кареты.

   Это был худощавый, высокий человек, гораздо постарше первого, он почти весь был одного цвета, на нем было светло-зеленое пальто, фуражка из небеленого батиста, под цвет бе­локурым волосам, покрытым пылью, слабые глаза его оттеня­лись светлыми ресницами, и наконец, лицо завялое и болез­ненное было больше изжелта-зеленоватое, нежели бледное.

   Печальная фигура посмотрела молча в ту сторону, в кото­рую показывал его товарищ, не выражая ни удивления, ни удовольствия.

   - Ведь это все оливы, все оливы! - продолжал молодой человек.

   - Оливковая зелень прескучная и преоднообразная, - возразил светло-зеленый товарищ, - наши березовые рощи красивее. Молодой человек покачал головой, как будто хотел сказать: неисправим, хоть брось! и взглянул наверх. Лицо его по­казалось мне знакомо, но сколько я ни старался, я не мог припомнить, где я его видел. Русских вообще трудно узнавать в чужих краях, они в России ходят по-немецки без бороды, а в Европе по-русски - отращивая с невероятной скоростью бороду.

   Мне не пришлось долго ломать головы. Молодой чело­век, с тем добродушием и с той беззаботной сытостью в выражении, с которыми радовался оливам, бежал ко мне и кричал по-русски.

   - Вот не думал, не гадал, истинно говорят: гора с горой не сходится. Да вы меня, кажется, не узнаете? Старых знакомых забывать стали?

   - Теперь-то очень узнаю, вы ужасно переменились, и борода, и растолстели, и похорошели, такие стали кровь с моло­ком.

   - In corpore sano mens sana (1), - отвечал он, от души сме­ясь и показывая ряд зубов, которым бы позавидовал волк. - И вы переменились, постарели - а что? жизнь-то кладет свои нарезки? Впрочем, мы четыре года не видались, много воды утекло с тех пор.

   - Немало. Как вы сюда попали?

   - Еду с больным.

   Это был лекарь Московского университета, исправляв­ший некогда должность прозектора, лет пять перед тем я за­нимался анатомией и тогда познакомился с ним. Он был доб­рый, услужливый малый, необыкновенно прилежный, усерд­но занимавшийся наукою а livre ouvert, т. е. никогда не ломая себе головы ни над одним вопросом, который не был разре­шен другими, но отлично знавший все разрешенные вопро­сы.

  

   (1) [В здоровом теле здоровый дух]

  

   - А! так этот зеленый товарищ ваш больной. Куда же вы его дели?

   - Это такой экземпляр, что и в Италии у вас не скоро сы­щешь. Вот чудак-то! Машина была хороша, да немного по­вредилась (при этом он пальцем показал на лоб), я и чиню ее теперь. Он шел сюда, да черт меня дернул сказать, что я вас знаю, он перепугался, - ипохондрия, доходящая до мании. Иногда он целые дни молчит, а иногда говорит, говорит такие вещи - ну просто волос дыбом становится: все отвергает, все; оно уж этак через край, я сам, знаете, не очень бабьим сказкам верю, однако все же есть что-то. Впрочем, он претихий и предобрый. Ему ехать за границу вовсе не хотелось. Родные уговорили, знаете, с рук долой, ну да и языка-то его побаивались - лакеи, дворники - все на откупу у поли­ции, - поди там оправдывайся. Ему хотелось в деревню, а именье у него с сестрой неделеное, та и перепугалась, - ком­мунизм будет мужикам проповедывать, тут и собирай недо­имку. Наконец он согласился ехать, только непременно в южную Италию, - Magna Graecia! Отправляется в Калабрию и ваш покорный слуга с ним в качестве лейб-медика. Поми­луйте, что за место, там кроме бандитов да попов человека не найдешь. Я вот проездом в Марсели купил себе пистолет-ре­вольвер, - знаете, четыре ствола так повертываются?

   - Знаю. Однако же должность ваша не из самых весе­лых - быть беспрестанно с сумасшедшим.

   - Ведь он не в самом деле на стену лезет или кусается. Он меня даже любит по-своему, хотя и не дает слова сказать, чтобы не возразить. Я, впрочем, совершенно доволен, полу­чаю тысячу серебром в год на всем готовом, даже сигарок не покупаю. Он очень деликатен, что до этого касается. Чего-нибудь стоит и то, что на свет посмотришь. Да, послушайте, надобно вам показать моего чудака, я притащу моего пациен­та, ну, что вам в самом деле, через час разъедетесь, он предобрейший человек и был бы преумный.

   - Если бы не сошел с ума.

   - Это несчастье вам, ей-богу, все равно, а ему рассеяние и нужно и полезно.

   - Вы уже меня начинаете употреблять с фармацевтичес­кими целями, - заметил я, но лекарь уже летел по коридору.

   Я не подчинился бы его желанию и его русской распоря­дительности чужой волей, но меня интересовал светло-зеле­ный коммунист-помещик, и я остался его ждать. Он взошел робко и застенчиво, кланялся мне как-то больше, нежели нужно, и нервно улыбался. Чрезвычайно подвижные муску­лы лица придавали странное и неуловимое колебание его чертам, которые беспрерывно менялись и переходили из грустно-печального в насмешливое, а иногда даже в просто­ватое выражение. В его глазах, по большей части никуда не смотревших, была заметна привычка сосредоточенности и большая внутренняя работа, подтверждавшаяся морщинами на лбу, которые все были сдвинуты над бровями. Недаром и не в один год мозг выдавил через костяную оболочку свою такой лоб и с такими морщинами, недаром и мускулы лица сделались такими подвижными.

   - Евгений Николаевич, - говорил ему лекарь, - по­звольте вас познакомить, - представьте, какой странный случай, вот где встретился - старый приятель, с которым вместе кошек и собак резали.

   Евгений Николаевич улыбался и бормотал:

   - Очень рад - случай... так неожиданно... вы извините.

   - А помните, - продолжал лекарь, - как мы собачонке сторожа Сычева перерезали пневмогастрический нерв, - за­кашляла голубушка.

   Евгений Николаевич сделал гримасу, посмотрел в окно и, откашлянув раза два, спросил меня:

   - Вы давно изволили оставить Россию?

   - Пятый год.

   - И ничего, привыкаете к здешней жизни? - спросил Евгений Николаевич и покраснел.

   - Ничего.

   - Да-с, но очень неприятная, скучная жизнь за границей.

   - И в границах, - прибавил развязный лекарь.

   Вдруг, чего я никак не ожидал, мой Евгений Николаевич покатился со смеху и наконец после долгих усилий успел на­столько успокоиться, чтобы сказать прерывающимся голо­сом:

   - Вот Филипп Данилович все со мной спорит. Ха-ха-ха! Я говорю, что земной шар или неудавшаяся планета, или больная, а он говорит, что это пустяки. Как же после этого объяснить, что за границей и дома жить скучно, противно? - И он опять расхохотался до того, что жилы на лбу налились кровью.

   Лекарь лукаво подмигнул мне с таким видом превосход­ства, что мне стало его ужасно жаль.

   - Отчего же не быть больным планетам, - спросил пресерьезно Евгений Николаевич, - если есть больные люди?

   - Оттого, - отвечал лекарь за меня, - что планета не чувствует, где нет нервов, там нет и боли.

   - А мы с вами что? Да для болезни нервов и не нужно, - бывает же виноград болен и картофель? Я того и смотрю, что земной шар или лопнет, или сорвется с орбиты, полетит. Как это будет странно - и Калабрия, и Николай Павлович с зим­ним дворцом, и мы с вами, Филипп Данилович, все полетит, и вашего пистолета не нужно будет.

   Он снова расхохотался и в ту же минуту продолжал со страстной настойчивостью, обращаясь ко мне:

   - Так жить нельзя. Ведь это, очевидно, надобно, чтобы что-нибудь да сделалось, лучше планете сызнова начать; на­стоящее развитие очень неудачно, есть какой-то фаут. При составе, что ли, или когда месяц отделялся, что-то не слади­лось, все идет с тех пор не так, как следует. Сначала болезни были острые, каков был жар внутренний во время геологи­ческих переворотов! Жизнь взяла верх, но болезнь оставила следы. Равновесие потеряно, планета мечется из стороны в сторону. Сначала ударилась в количественную нелепость: ну, пошли ящерицы с дом величины, папоротники такие, что одним листом экзерциргаус покрыть можно, - ну, разумеет­ся, все это перемерло. Как же таким нелепостям жить? Те­перь в качественную сторону пошло - еще хуже - мозг, мозг, нервы развивались, развивались до того, что ум за разум зашел. История сгубит человека, вы что хотите говорите, а увидите - сгубит!

   После этой выходки Евгений Николаевич замолчал. Подали завтрак, он очень мало ел, очень мало пил и во все время ничего не говорил, кроме "да" и "нет". Перед кон­цом завтрака он спросил бордо, налил рюмку, отведал и по­ставил ее с отвращением.

   - Что, - спросил лекарь, - видно, скверное?

   - Скверное, - отвечал пациент, и лекарь принялся сты­дить трактирщика, бранить слугу, удивляться корыстолюбию людей, их эгоизму, упрекал в том, что трактирщики берут 35 процентов и все-таки обманывают.

   Евгений Николаевич равнодушно заметил, что он не по­нимает, за что сердится лекарь, что он с своей стороны не видит, отчего трактирщику не брать 65 процентов, если он может, и что он очень умно делает, продавая скверное вино, пока его покупают. Этим нравственным замечанием кончил­ся наш завтрак.

  

  

   Поврежденный с самого первого разговора удивил меня независимою отвагой своего больного ума. Он был явным образом "надломлен", и, хотя лекарь уверял меня, что он во всю жизнь не имел ни большого несчастья, ни больших потрясений, я плохо верил в психологию моего доброго прозектора.

   Мы поехали вместе в Геную и остановились в одном из дворцов, разжалованном в наш мещанский век в отель. Евгений Николаевич не показывал ни особенного интереса к моим беседам, ни особенного отвращения от них. С доктором он беспрестанно спорил.

   Когда темные минуты ипохондрии подавляли его, он уда­лялся, запирался в комнате, редко выходил, был желто-бле­ден, дрожал, как в ознобе, а иногда, казалось, глаза его были заплаканы. Лекарь побаивался за его жизнь, брал глупые предосторожности, удалял бритвы и пистолеты, мучил боль­ного разводящими и ослабляющими нервы лекарствами, сажал его в теплую ванну с ароматической травой. Тот слу­шался с желчной и озлобленной страдательностью, возражая на все и все исполняя, как избалованное дитя.

   В светлые минуты он был тих, мало говорил, но вдруг речь его неслась как из прорвавшейся плотины, прерываемая спазматическим смехом и нервным сжатием горла, и потом, скошенная середь дороги, она останавливалась, оставляя слу­шавшего в тоскливом раздумье. Его странные парадоксаль­ные выходки казались ему легкими, как таблица умножения. Взгляд его действительно был верен и последователен тем произвольным началам, которые он брал за основу.

   Он много знал, но авторитеты на него не имели ни малей­шего влияния - это всего более оскорбляло хорошо учивше­гося лекаря, который ссылался, как на окончательный суд, на Кювье или на Гумбольдта.

   - Да отчего мне, - возражал Евгений Николаевич, - так думать, как Гумбольдт. Он умный человек, много ездил, ин­тересно знать, что он видел и что он думает, но меня-то это не обязывает думать, как он. Гумбольдт носит синий фрак, что же, и мне носить синий фрак? Вот небось Моисею так вы не верите.

   - Знаете ли, - говорил глубоко уязвленный доктор, об­ращая речь ко мне, - что Евгений Николаевич не видит раз­ницы между религией и наукой - что скажете?

   - Разницы нет, - прибавил тот утвердительно, - разве то, что они одно и то же говорят на двух наречиях.

   - Да еще то, что одна основана на чудесах, а другая на уме, одна требует веры, а другая знания.

   - Ну, чудеса-то там и тут, все равно, только что религия идет от них, а наука к ним приходит. Религия так уж откро­венно и говорит, что умом не поймешь, а есть, говорит, дру­гой ум поумнее, тот, мол, сказывал вот так и так. А наука об­манывает, воображая, что понимает как... а в сущности и та и другая доказывают одно, что человек неспособен знать всего, а так кое-что-таки понимает; в этом сознаться не хочется, ну, по слабости человеческой люди и верят одни Моисею, другие Кювье. Какая поверка тут? Один рассказывает, как бог созда­вал зверей и траву, а другой - как их создавала жизненная сила. Противоположность не между знанием и откровением в самом деле, а между сомнением и принятием на веру.

   - Да на что же мне принимать на веру какие-нибудь па­тологические истины, когда я их умом вывожу из законов ор­ганизма?

   - Конечно, было бы не нужно, да ведь ни вы и никто дру­гой не знает этих законов, ну так оно и приходится верить да помнить.

   - Вы так рассуждаете, - сказал я ему шутя и взяв его за обе руки, - что я нисколько не удивлюсь, если после вашего возвращения Николай Павлович сделает вас министром на­родного просвещения.

   - Не обвиняйте меня, пожалуйста, не обвиняйте, - воз­разил он с чувством, - и не шутите над моими мыслями. Я сам шутил над Руссо и знаю, как Вольтер ему писал, что учиться ходить на четвереньках поздно. Трудом тяжелым и мученическим дошел я до того, что понял, откуда все зло, понял и сам оробел. Я никому не говорил, молчал, но когда страдания и плач людей становились громче и громче, зло очевиднее и очевиднее, тогда я перестал прятать истину. Мы погибшие люди, мы жертвы вековых отклонений и платим за грехи наших праотцев. Где нас лечить! Будущие-то поколе­ния, может, опомнятся.

   - Итак, a la fin des fins (1), выздоровление человека начнет­ся тогда, когда вместо прогресса люди пойдут вспять, с целью зачислиться со временем в орангутанги, - сказал лекарь, за­куривая свежую сигару.

   - Приблизиться к животным не мешает после неудачных опытов сделаться ангелами. Все звери рассчитаны по среде, в которой жить должны, перестановки почти всегда гибельны. Речная вода для нас приятнее и чище морской, а пустите в нее какого-нибудь морского моллюска - он умрет. Человек вовсе не так богато одарен природой, как воображает; болез­ненное развитие его нервов и мозга увлекает его в жизнь, ему не свойственную, высшую, в ней он гибнет, чахнет, мучится! Где люди переломили эту болезнь, там они успокоились, там они довольны и были бы счастливы, если бы их оставляли в покое. Посмотрите на эти ряды поколений где-нибудь в Индии, природа им дала все с избытком. Язва государствен­ной и политической жизни прошла, болезненное преоблада­ние ума над другими отправлениями организма утихло. Все­мирная история их забыла, и они жили так, как людям хоро­шо живется, так, как людям возможно жить, до проклятой Ост-Индской кампании, которая все перепортила.

   - Впрочем, - заметил лекарь, - толпа почти так и у нас живет.

   - Это было бы важнейшее доказательство в мою пользу. То, что вы называете толпой, это-то и есть человеческий род. Но толпе не дают жить так, как она хочет, - вот беда в чем. Просвещение страшно дорого стоит. Государство, религия, солдаты морят с голоду низшие слои. Да чтобы окончательно их сгубить, развешивают перед их глазами свои богатства, они развивают в них неестественные вкусы, ненужные по­требности и отнимают средства удовлетворения даже необхо­димых. Какое печальное, раздирающее душу положение! Снизу кишит задавленное работой, изнуренное голодом на­селение, сверху вянет и выбивается из сил другое население, задавленное мыслью, изнуренное стремлениями, на которые так же мало ответа, как мало хлеба на голод бедных. А между этими двумя болезнями, двумя страданиями, между лихорад­кой от дурной жизни и чахоткой от сумасшедших нервов, между ними лучший цвет цивилизации, ее балованные дети, единственные люди, кой-как наслаждающиеся.

  

   (1) [в конце концов]

  

  

   Кто же они? Наши помещики средней руки и здешние лавочники. Но при­рода себя в обиду не дает... Она клеймит за измену не хуже всякого палача, - продолжал он, ходя по комнате, и вдруг ос­тановился перед зеркалом: - Ну, посмотрите на эту рожу - ха-ха-ха! ведь это ужасно, сравните любого крестьянина на­шего со мной, новая varie