Толстой Лев Николаевич - Том 42, Произведения 1904-1908, Полное собрание сочинений

   Долго матросы толкались по темным улицам, которые, как стоки, все спускались к морю и из которых несло тяже­лым запахом подвалов и чуланов. Наконец Селестин выбрал один узкий переулок, в котором горели над дверями выпук­лые фонари, и вошел в него. Матросы, зубоскаля и напевая, шли за ним. На матовых раскрашенных стеклах фонарей бы­ли огромные цифры. Под низкими потолками дверей сидели на соломенных стульях женщины в фартуках; они выскакива­ли при виде матросов и, выбегая на середину улицы, загора­живали им дорогу и заманивали каждая в свой притон.

   Иной раз в глубине сеней нечаянно распахивалась дверь. Из нее показывалась полураздетая девка в грубых бумажных обтянутых штанах, в коротенькой юбке и в бархатном черном нагруднике с позолоченными позументами. "Эй, красавчики, заходите!" звала она еще издали и иногда выбегала сама, цеп­лялась за кого-нибудь из матросов и тащила его изо всех сил к дверям. Она впивалась в него, как паук, когда он волочит муху сильнее себя. Парень, размякший от похоти, упирался слабо, а остальные останавливались и смотрели, что будет; но Селестин Дюкло кричал: "Не здесь, не заходи. Дальше!" И па­рень слушался его голоса и силой вырывался у девки. И мат­росы шли дальше, провожаемые бранью рассерженной девки. На шум вдоль всего переулка выскакивали другие, накидыва­лись на них и хриплыми голосами нахваливали свой товар. Так они шли все дальше и дальше. Изредка попадались им навстречу то солдаты, стучавшие шпорами, то поодиночке мещанин или приказчик, пробиравшиеся в знакомое место. В других переулках светились такие же фонари, но матросы шли дальше и дальше, шагая через вонючую жижу, сочив­шуюся из-под домов, полных женскими телами. Но вот Дюкло остановился около одного дома, получше других, и повел туда своих ребят.

  

  

   Матросы сидели в большой зале трактира. Каждый из них выбрал себе подругу и уже не расставался с нею весь вечер; такой был обычай в трактире. Три стола были сдвинуты вмес­те, и матросы прежде всего выпили вместе с девками, потом они поднялись и пошли с ними наверх. Долго и громко стуча­ли толстые башмаки двадцати ног по деревянным ступенькам, пока они все ввалились через узкие двери и разбрелись по спальным комнатам. Из спальных комнат они сходили опять вниз пить, потом опять шли наверх.

   Гульба шла вразвал. Все полугодовое жалованье пошло за четыре часа разгула. К 11 часам они все были уже пьяны и с налитыми кровью глазами несвязно кричали, сами не зная что. У каждого на коленях сидела девка. Кто пел, кто кричал, кто стучал кулаком по столу, кто лил себе в глотку вино. Се­лестин Дюкло сидел среди товарищей. Верхом у него на ко­ленке сидела крупная, толстая, краснощекая девка. Он выпил не меньше других, но не был еще совсем пьян; у него в голове бродили кое-какие мысли. Он разнежился и искал, о чем бы заговорить с своей подругой. Но мысли приходили ему и тот­час же уходили, и он никак не мог поймать их, вспомнить и высказать.

   Он смеялся и говорил:

   - Так, так-то... так-то... И давно уж ты здесь?

   - Шесть месяцев, - отвечала девка.

   Он кивнул головой, как будто одобрял ее за это.

   - Ну, что же, и хорошо тебе? Она подумала.

   - Привыкла, - сказала она. - Надо же как-нибудь. Все же лучше, чем в прислугах или прачках.

   Он одобрительно кивнул головой, как будто и за это он одобрял ее.

   - И ты не здешняя?

   Она покачала головой в знак того, что не здешняя.

   - Дальняя? Она кивнула.

   - А откуда?

   Она подумала, как будто припоминала.

   - Из Перпиньяна я, - проговорила она.

   - Так, так, - проговорил он и замолчал.

   - А ты, что же, моряк? - спросила теперь она.

   - Да, моряки мы.

   - Что ж, далеко были?

   - Да, не близко. Всего насмотрелись.

   - Пожалуй, и вокруг света ездили?

   - Не то что раз, чуть не два раза объехали. Она как будто раздумывала, припоминая что-то.

   - Я чай, много встречали кораблей? - сказала она.

   - А то как же?

   - Не попадалась вам "Богородица Ветров"? Такой корабль есть.

   Он удивился, что она назвала его корабль, и вздумал пошутить.

   - Как же, на прошлой неделе встретили.

   - Правду, в самом деле? - спросила она и побледнела.

   - Правду.

   - Не врешь?

   - Ей-богу, - побожился он.

   - Ну а не видал ты там Селестина Дюкло? - спросила она.

   - Селестина Дюкло? - повторил он и удивился, и испугался даже. Откуда могла она знать его имя?

   - А его разве знаешь? - спросил он. Видно было, что и она чего-то испугалась.

   - Нет, не я, а женщина тут одна его знает.

   - Какая женщина? Из этого дома?

   - Нет, тут поблизости.

   - Где же поблизости?

   - Да недалеко.

   - Кто же она такая?

   - Да просто женщина, такая же, как я.

   - А зачем же он ей нужен?

   - Почему же я знаю. Может, землячка его. Они пытливо смотрели прямо в глаза друг другу.

   - Хотелось бы мне повидаться с этой женщиной, зал он.

   - А зачем? Сказать что хочешь?

   - Сказать...

   - Что сказать?

   - Сказать, что видел Селестина Дюкло.

   - А ты видел Селестина Дюкло? И жив он и здоров?

   - Здоров. А что?

   Она замолчала, опять собираясь с мыслями, и потом тихо сказала:

   - А куда же идет "Богородица Ветров"?

   - Куда? В Марсель.

   - Правду?! - вскрикнула она.

   - Правду.

   - И ты знаешь Дюкло?

   - Да ведь сказал, что знаю. Она подумала.

   - Так, так. Это хорошо, - тихонько сказала она.

   - Да зачем он тебе?

   - А коли увидишь его, ты ему скажи... Нет, не надо.

   - Да что?

   - Нет, ничего.

   Он смотрел на нее и тревожился все больше и больше.

   - Да ты-то знаешь его? - спросил он.

   - Нет, не знаю.

   - Так зачем же он тебе?

   Она, не отвечая, вдруг вскочила, побежала к конторке, за которой сидела хозяйка, взяла лимон, разрезала его, надавила соку в стакан, потом налила туда воды и подала Селестину.

   - На, выпей-ка, - сказала она и села, как и прежде сиде­ла, ему на колени.

   - Это зачем? - спросил он, взяв от нее стакан.

   - Чтобы хмель прошел. Потом скажу. Пей.

   Он выпил и утер рукавом губы.

   - Ну, говори, я слушаю.

   - Да ты не скажешь ему, что меня видел? Не скажешь, от кого слышал то, что скажу?

   - Ну, хорошо, не скажу.

   - Побожись!

   - Он побожился.

   - Ей-богу?

   - Ей-богу.

   - Так ты ему скажи, что его отец умер и мать померла, брат тоже помер. Горячка была. В один месяц все трое померли.

   Дюкло почувствовал, что вся кровь его стеснилась у серд­ца. Несколько минут просидел он молча, не зная, что сказать, потом выговорил:

   - И ты верно знаешь?

   - Верно.

   - Кто ж тебе сказал?

   Она положила руки ему на плечи и посмотрела прямо в глаза.

   - Побожись, что не разболтаешь.

   - Ну, побожился: ей-богу.

   - Я сестра ему.

   - Франсуаза! - вскрикнул он.

   Она пристально посмотрела на него и тихо-тихо пошеве­лила губами, почти не выпуская слов.

   - Так это ты - Селестин!

   Они не шевелились, замерли, как были, смотрели в глаза друг другу.

   А вокруг них остальные орали пьяными голосами. Звон стаканов, стук ладонями и каблуками и пронзительный визг женщин перемешивались с гамом песен.

   - Как же это так? - тихо, так тихо, что даже она едва-едва разобрала его слова, проговорил он. Глаза ее вдруг налились слезами.

   - Да так, померли. Все трое в один месяц, - продолжала она. - Что ж мне было делать? Осталась я одна. В аптеку, да к доктору, за похороны троих... продала, что было, вещей, рас­платилась и осталась, в чем была. Поступила в прислуги к ба­рину Кашо, - помнишь, хромой такой. Мне только что пят­надцать лет минуло; мне ведь и четырнадцати еще не было, когда ты-то уехал. С ним согрешила... Дура ведь наша сестра. Потом в няньки поступила к нотариусу. Он тоже. Сначала взял на содержание, жила на квартире. Да недолго. Бросил он меня, я три дня не евши жила, никто не берет, и поступила вот сюда, как и прочие.

   Она говорила, и слезы ручьем текли у ней из глаз, из носа, мочили щеки и вливались в рот.

   - Что ж это мы наделали? - проговорил он.

   - Я думала, и ты тоже умер, - сказала она сквозь слезы - разве это от меня? - прошептала она.

   - Как же ты меня не узнала? - также шепотом сказал он.

   - Я не знаю, я не виновата, - продолжала она и еще пуще заплакала.

   - Разве я мог узнать тебя? Разве ты такая была, когда я уехал? Ты-то как не узнала?

   Она с отчаянием махнула рукой.

   - Ах! Я их столько, этих мужчин, вижу, что они мне все на одно лицо.

   Сердце его сжималось так больно и так сильно, что ему хотелось кричать и реветь, как маленькому мальчику, когда его бьют.

   Он поднялся, отстранил ее от себя и, схватив своими большими матросскими лапами ее голову, пристально стал вглядываться в ее лицо.

   Мало-помалу он узнал в ней, наконец, ту маленькую, то­ненькую и веселенькую девочку, которую он оставил дома с теми, кому она закрыла глаза.

   - Да, ты Франсуаза! Сестра! - проговорил он. И вдруг рыдания, тяжелые рыдания мужчины, похожие на икоту пьяницы, поднялись в его горле. Он отпустил ее го­лову, ударил по столу так, что стаканы опрокинулись и разле­телись вдребезги, и закричал диким голосом.

   Товарищи его обратились к нему и уставились на него.

   - Вишь, как надулся! - сказал один. - Будет орать-то, - сказал другой. - Эй! Дюкло! Что орешь? Идем опять на­верх, - сказал третий, одной рукой дергая Селестина за рукав, а другой обнимая свою хохотавшую, раскрасневшую­ся, с блестящими черными глазами подругу в шелковом розо­вом открытом лифе.

   Дюкло вдруг замолк и, затаив дыхание, уставился на това­рищей. Потом с тем странным и решительным выражением, с которым, бывало, вступал в драку, он, шатаясь, подошел к матросу, обнимавшему девку, и ударил рукой между им и дев­кой, разделяя их.

   - Прочь! Разве не видишь, она сестра тебе! Все они кому-нибудь да сестры. Вот и эта сестра Франсуаза. Ха-ха-ха-ха... - зарыдал он рыданиями, похожими на хохот, и он зашатался, поднял руки и грянулся лицом на пол. И стал кататься по полу, колотясь о него и руками и ногами, хрипя, как умираю­щий.

   - Надо его уложить спать, - сказал один из товари­щей, - а то как бы на улице не засадили его.

   И они подняли Селестина и втащили наверх в комнату Франсуазы и уложили его на ее постель.

  

  

  

  

   Не убий относится не к одному убийству человека, но и к убийству всего живого. И заповедь эта была записана в серд­це человека, прежде чем она была услышана на Синае.

  

  

   Как бы убедительны ни были доводы против безубойного питания, но человек не может не испытывать жалости и от­вращения к убийству овцы или курицы, и большинство людей всегда предпочтут лишиться удовольствия и пользы мясной пищи, чем самим совершать эти убийства.

  

  

   "Но если надо жалеть овец и кроликов, то надо жалеть и волков и крыс", - говорят враги вегетарианства. - Мы и жа­леем их и стараемся жалеть их, отвечают вегетарианцы, и отыскиваем против наносимого ими вреда средства помимо убийства, и средства эти находятся. Если же вы говорите то же о насекомых, то мы хотя не испытываем к ним непосред­ственной жалости (Лихтенберг говорит, что жалость наша к животным прямо пропорциональна их величине), но думаем, что можно испытывать и к ним жалость (как Сильвио Пеллико к пауку), и против них могут быть найдены средства поми­мо убийства.

   "Но ведь растения тоже живые существа, и вы уничтожае­те их жизнь", говорят еще противники вегетарианства. Но этот самый довод лучше всего определяет сущность вегетарианства и указывает средства удовлетворения его требованиям. Идеальное вегетарианство есть питание плодами, т. е. обо­лочкой семени, заключающей жизнь: яблоки, персики, арбу­зы, тыквы, ягоды. Гигиенисты признают эту пищу самой здо­ровой, и при этой пище человек не уничтожает жизнь. Знаме­нательно при этом еще то, что приятность вкуса плодов, обо­лочки семян, делает то, что люди, срывая и съедая плоды, разносят их по земле и размножают.

  

  

  

   По мере просвещения и увеличения населения люди перехо­дят от поедания людей к поеданию животных, от поедания животных к питанию зернами и кореньями и от этого способа питания к самому естественному питанию плодами.

  

  

   Захват крупными собственниками больших пространств земли сделал то, что плоды составляют роскошь. Чем равно­мернее распределена земля, тем больше разводят плодов.

  

  

   Чтение и письмо отнюдь не составляют образования, если они не помогают людям быть добрее ко всем тварям.

  

  

  

   Неразумие, незаконность и вред, нравственный и вещест­венный, питания мясом в последнее время до такой степени выяснился, что мясоедение держится теперь уже не рассужде­ниями, а только внушением давности, преданием, обычаем. И потому в наше время уже не нужно доказывать всем оче­видное неразумие мясоедения. Оно само собой прекращается.

  

  

  

   Искусство есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно, известными внешними приемами передает другим испытываемые им чувства, а дру­гие люди заражаются этими чувствами и переживают их.

  

  

   Настоящее произведение искусства делает то, что в сознании воспринимающего уничтожается разделение между ним и художником, и не только между ним и художником, но между ним и всеми людьми, которые воспринимают то же произведение искусства. В этом-то освобождении личности от своего отделения от других людей, от своего одиночества, в этом слиянии личности с другими и заключается главная привлекательная сила и доброе свойство искусства.

  

  

   Как произведение мысли только тогда произведение мысли, когда оно передает новые соображения и мысли, а не повторяет того, что известно, точно так же и произведение искусства только тогда произведение искусства, когда оно вносит новое чувство в обиход человеческой жизни.

  

  

  

   Искусство есть один из двух органов прогресса человече­ства. Через слово человек общается мыслью, через образы ис­кусства он общается чувством со всеми людьми не только настоящего, но и будущего.

   Как происходит совершенствование знаний, т. е. более истинные, нужные знания вытесняют и заменяют знания ошибочные и ненужные, так точно происходит совершенствование чувств посредством искусства, вытесняя чувства низ­шие, менее добрые и менее нужные для блага людей высши­ми, более добрыми, более нужными для этого блага.

   В этом назначение искусства.

  

  

   Музыка показывает человеку те возможности величия, которые есть в его душе, говорит Эмерсон. То же можно сказать и про всякое истинное искусство.

  

  

   Искусство есть цвет жизни целого общества. Не может быть хорошим цвет такого общества, как общество жестоких паразитов высшего круга нашего христианского мира. Оно неизбежно будет развращенным и уродливым.

   Таково и есть искусство нашего общества, дошедшее в последнее время до высшей степени развращенности и урод­ливости.

  

  

   Если бы был поставлен вопрос о том, что лучше нашему христианскому миру: лишиться ли всего тою, что теперь счи­тается искусством, вместе с ложным, и всего хорошего, кото­рое есть теперь, то я думаю, что всякий разумный и нравст­венный человек опять решил бы вопрос так же, как решал его Платон для своей республики и решали все христианские и магометанские учители человечества, т. е. сказал бы: "Лучше пускай не было бы никакого искусства, чем продолжалось бы то развращенное искусство или подобие его, которое есть те­перь".

  

  

   Деятели нынешней науки и искусства не исполнили и не могут исполнить своего призвания, потому что они из обя­занностей своих сделали права.

  

  

   Наше утонченное, развращенное искусство могло воз­никнуть только на рабстве народных масс и может продол­жаться только до тех пор, пока будет это рабство.

  

  

  

   Не случайно сказано, что весь закон в том, чтобы любить бога и ближнего. Любовь к ближнему есть частный случай. Ближний может быть и не быть. Бог всегда есть. И потому человек один в пустыне, в тюрьме может исполнять закон, любя бога и все доступные ему проявления его хотя бы в воспоми­наниях, в представлениях, мыслях.

  

  

   Помни, что в каждом человеке живет дух божий - тот же, который дает тебе жизнь, и потому не только люби, но чти, как святыню, душу каждого человека.

  

  

   Лошадь спасается от врага своим быстрым бегом, и она несчастна не тогда, когда не может петь петухом, а тогда, когда потеряла то, что ей дано, - свой быстрый бег.

   Собака имеет чутье; когда она лишается того, что ей дано, - своего чутья, она несчастна, а не бывает несчастна тогда, ког­да она не может летать.

   Точно так же и человек становится несчастным не тогда, когда он не может осилить медведя, или льва, или злых лю­дей, а тогда, когда он теряет то, что ему дано, - доброту и рассудительность. Вот такой-то человек воистину несчастен и достоин сожаления.

   Не то жалко, что человек умер, что он лишился своих денег, дома, имения: все это не принадлежит человеку. А то жалко, когда человек теряет свою истинную собственность - свое человеческое достоинство.

  

  

  

  

   Не делай ничего противного твоей совести ни на людях, ни наедине.

  

  

   В наше время люди забывают, что прежде всего они долж­ны в самих себе свято чтить человека. Высшее же свойство человека состоит в том, что при душевном равновесии созна­ние его способно, вступая в общение с источником разуме­ния, сливаться с беспредельною духовной жизнью. А между тем люди, вместо того чтобы непосредственно черпать духов­ную пищу из этого источника, предпочитают нищенски вы­маливать друг у друга по кружке застоявшейся воды.

  

  

  

   Самый жалкий из нас обладает все-таки каким-нибудь даром, и как бы ни был этот дар, по-видимому, зауряден, но, составляя нашу особенность, он может, при правильном при­менении, стать даром для всего человечества.

  

  

  

   Кроме обязанностей к ближнему, у каждого человека есть обязанность к себе как к сыну божию.

  

  

  

   Чем дольше живет человечество, тем больше освобожда­ется оно от суеверий и тем проще представляются ему законы жизни.

  

  

   Наш век - истинный век критики.

   Религия и законодательство обыкновенно думают ус­кользнуть от критики. Религия - с помощью своей святости, законодательство - с помощью своего внешнего величия.

   Но этим самым они возбуждают против себя подозрение и не могут рассчитывать на непритворное уважение, потому что разум относится с уважением только к тому, что в состоя­нии выдержать его свободное и публичное испытание.

  

  

  

   Миссионеры старательно распространяют христианство в Индии. Но может ли церковное христианство дать Индии более завидный удел, чем тот, какой она имела в прошлом? Может ли оно дать ей более умственной и духовной силы, чем сколько есть у нее и сколько было со времен незапамятных? Есть ли у церковного христианства более высокое представ­ление о вездесущем, всемогущем и всезнающем божестве, чем у последователей браминского учения? Неужели мысль о боге, который прогуливался по саду с Адамом и Евой и не слыхал того, что говорили они, потому что отошел от них на некоторое расстояние, который испугался нападения на его небесную твердыню со стороны строителей какой-то башни и ел жареных ягнят со стариками, который приходил в ярость из-за разных пустяков, и то и дело проклинал несчастных, созданных им людей за их ошибки, - может ли мысль о таком боге быть чем-либо высшим сравнительно с представлением о невидимом, всезнающем, всемогущем существе, которое . проявляет свою волю всюду во вселенной? А вера в божественность Христа, в его воплощение, воскресение и искупи­тельную жертву? Разве не есть это кощунство - впутывать высшее и величайшее существо в дела смертных? Если индусы должны верить в воплощение, то почему им не верить в воплощение Кришны или Рамы: почему они должны верить не в них, а в Христа? Однако бог, как это сказано в истинно священном писании человечества, не имеет тела и не был рожден (Иоан. 4 гл.) и не может воплощаться. Учение о вос­кресении - не более как сказка: могила никогда не выдавала своих мертвецов, если они точно были мертвецами. Что же касается искупления, то учение это противоречит уже самым первобытным понятиям о справедливости.

  

  

  

  

  

   Все исследуй, давай разуму первое место.

  

  

  

   Жизнь состоит в том, чтобы добывать все более и более истину о своем назначении и жить более и более согласно с этой истиной. Все же ложные религии говорят, что у них в писании или предании находится готовая, полная, совершен­ная истина (Веды, Библия, Коран) и есть средство жить сооб­разно с этой истиной (вера, жертвы, молитва, благодать). Так что ни искать истины не нужно, ни трудиться над улучшени­ем своей жизни. Это ужасно.

  

  

   Не надо бояться тех разрушений, которые совершает ра­зум в установленных людьми преданиях. Разум не может ни­чего уничтожать, не заменяя его истиной. Таково его свойст­во.

  

  

  

   Заблуждаемся мы не оттого, что не можем правильно мыслить, а оттого, что живем дурно.

  

  

   Незнание никогда не делает зла; пагубно только заблуж­дение. Заблуждаются же люди не потому, что не знают, а по­тому, что воображают себя знающими.

  

  

  

   Всякое заблуждение есть яд, и потому не может быть без­вредных заблуждений; тем более не может быть прекрасных и неприкосновенных заблуждений.

   На что мне такие утешения, над которыми висит непре­станно дамоклов меч разочарования? Безопасна только одна истина. Одна истина тверда, и на одну ее можно положиться. Только в ней истинное утешение; она одна неразрушимый алмаз. - Освободить человека от лжи значит не отнять что-либо, но дать. Знание того, что неправда - неправда, есть ис­тина. Заблуждение всегда вредит. Рано или поздно оно отзо­вется человеку, который держится его.

  

  

  

   Мы видим мир при посредстве наших мыслей, видим его не таким, каков он есть, а в том свете, какой придают ему наши мысли. Ненависть делает его для нас - как будто мы надели черные очки - туманным и мрачным.

  

  

  

   Есть такие заблуждения, которых нельзя опровергнуть. Надо сообщить заблуждающемуся уму такие знания, которые его просветят. Тогда заблуждение исчезнет само собою.

  

  

  

  

   Одно из злых свойств человека состоит в том, что он лю­бит и уважает самого себя, желает себе блага. Но беда ему, если он любит только самого себя: он захочет быть великим, а увидит, что он маленький; захочет быть счастливым, а увидит себя несчастным; захочет быть совершенным, а увидит себя полным несовершенства; захочет себе любви и уважения от людей, а увидит, что его недостатки отвращают от него людей и внушают им презрение к нему. Видя неисполнение своих желаний, такой человек впадает в самое преступное дело: он начинает ненавидеть ту правду, которая идет ему наперекор; он хочет истребить эту правду, и так как он сделать этого не может, то он в своей душе и в мыслях других старается извра­щать правду, когда только может; и таким способом он наде­ется скрыть свои недостатки и от других, и от самого себя.

  

  

  

  

   Борьба духовной и телесной природы одна и та же во всех людях, и потому люди впадают в одни и те же заблуждения. Находясь же в одних и тех же заблуждениях, они еще более утверждаются в них и принимают их за несомненную истину, потому что большее количество людей разделяет их.

  

  

   Накормить голодного, одеть голого, посетить больного - все добрые дела, но несравнимое со всем этим доброе дело - ос­вобождение брата от заблуждения.

  

  

  

   Вся телесная жизнь человеческая есть ряд незаметных ему, но подлежащих наблюдению изменений. Но начало этих изменений, совершившееся в первом детстве, и конец их - в смерти - недоступны человеческому наблюдению.

  

  

   Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода; любящий душу свою погубит ее, а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную.

  

  

  

   Жизнь постоянно изменяет свою внешность. Только не­вежда, который видит не глубже поверхности вещей, думает, что жизнь уничтожается, когда она пропадает в одной какой-либо форме. Ибо если она пропадает в одной какой-либо форме, то только для того, чтобы вновь явиться в другой. Гу­сеница пропадает и вновь является в виде бабочки, дитя пропадает, но вместо него является юноша; животный человек пропадает и вновь является как человек духовный.

  

  

  

   Что такое желудь, как не дуб, лишенный своих ветвей, листьев, ствола, корней, т. е. всех форм, всех особенностей, но который сосредоточен в своей сущности, в своей производительной силе, который вновь может завоевать все, что она отбросила? Это обеднение, стало быть, есть только внешнее сокращение. Возвратиться к своей вечности - это-то и зна­чит умереть. Умереть значит не уничтожиться, но возвратить­ся к своей потенциальности.

  

  

  

   Разве мы не воскресли уж однажды из того состояния, в котором мы о настоящем знали меньше, чем в настоящем знаем о будущем? Как наше предшествующее состояние относится к теперешнему, так теперешнее относится к будущему.

  

  

  

   Неужели тебя страшит перемена? Ведь ничто на свете не делается без перемены. Нельзя согреть воды, без того чтобы не совершилось превращение с дровами; питание невозмож­но без изменения пищи. Вся мировая жизнь есть не что иное, как перемена. Пойми, что ожидающее тебя превращение имеет такой же точно смысл, что оно необходимо по самой природе вещей. Надо заботиться об одном, как бы не сделать чего-нибудь противного истинной природе человеческой, и поступать во всем так, как она укажет.

  

  

  

   Все в мире растет, цветет и возвращается к своему корню. Возвращение к своему корню означает успокоение, соглас­ное с природой. Согласное с природой означает вечное; поэтому разрушение тела не заключает в себе никакой опасности.

  

  

  

   Смерть есть изменение той формы, с которой соединен наш дух. Не надо смешивать форму с тем, что соединено с ней.

  

  

  

   Как легко, казалось бы, исполнение закона бога, выраженного в христианском учении, и как все еще далеки мы от этого исполнения!

  

  

  

   Вы слышали, что сказано древним: не убивай; кто же убьет, подлежит суду (Исход 20, 13).

   А я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата свое­го, подлежит суду.

   Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй (Исход 20, 14).

   А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем.

   Еще слышали вы, что сказано древним: не преступай кля­твы, но исполняй пред господом клятвы твои (Левит 19, 12 Второзак.23,21).

   А я говорю вам: не клянись вовсе... Но да будет слово ваше: "да, да", "нет, нет"; а что сверх этого, то от лукавого.

   Вы слышали, что сказано: око за око, и зуб за зуб (Исход 21,24).

   А я говорю вам: не противься злому; но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую.

   И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду.

   И кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два.

   Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся.

   Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и нена­видь врага твоего (Левит 19, 17 - 18).

   А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и моли­тесь за обижающих вас и гонящих вас.

   Да будете сынами отца вашего небесного; ибо он пове­левает солнцу своему восходить над злыми и добрыми и по­сылает дождь на праведных и неправедных.

   Ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам на­града? Не то же ли делают и мытари?

   И если вы приветствуете только братьев ваших, что осо­бенного делаете? Не так же ли поступают и язычники?

   Итак, будьте совершенны, как совершен отец ваш небес­ный.

  

  

  

   В пяти заповедях Христа выраженье условия исполнения закона; указано все то, что препятствует этому исполнению. Стоит людям следовать этим 5-ти заповедям, и на земле установится царство бога. И следовать им легко даже нам, ис­порченным воспитанием. Что же было бы, если бы все дети воспитывались в этих заповедях?

  

  

   Постоянное движение вперед религии - в сближении ее с нравственностью. Если в богословии мнения изменяются, убеждения людей относительно поведения неизменны.

  

  

  

   Закон жизни для мудрых неясен, но он все более и более выяс­няется по мере того, как они ему следуют. Закон жизни для обыкновенных, людей ясен, но он все более и более затемняется по мере того, как они ему следуют.

  

  

  

   Существует только один вечный, неизменный закон, уп­равляющий всеми народами во все времена. Не повиную­щийся этому закону отрекается от себя, презирает человеческую природу, а этим самым такой человек, хотя и может избегнуть человеческого наказания, накладывает на себя исходящее не от людей, но самое тяжелое наказание.

  

  

  

   Для осуществления закона бога, насколько он выяснен нам