Толстой Лев Николаевич - Том 42, Произведения 1904-1908, Полное собрание сочинений

tas, (1) которую Блуменбах проглядел, "кавказско-городская", к ней принадлежат чиновники и ла­вочники, ученые, дворяне и все эти альбиносы и кретины, которые населяют образованный мир, племя слабое, без мышц, в ревматизме, и притом глупое, злое, мелкое, безоб­разное, неуклюжее, точь-в-точь я, старик в тридцать пять лет, беспомощный, ненужный, который провел всю жизнь как кресс-салат, выращенный зимой между двух войлоков - фу, какая гадость! Нет, нет, так продолжаться не может, это слишком нелепо, слишком гнило! К природе... к природе на покой! Полно строить и перестраивать вавилонскую башню общественного устройства! Оставить ее, да и кончено! Полно домогаться невозможных вещей! Это хорошо влюбленным девочкам мечтать о крыльях, von einer besseren Natur, voneinem andern Sonnenlichte (2). Пора домой на мягкое ложе, при­готовленное природой, на свежий воздух, на дикую волю самоуправства, на могучую свободу безначалия!

   И Евгений Николаевич, раскрасневшийся в лице, с жила­ми, налившимися кровью на лбу, вдруг сморщился, сделал серьезный вид и упорно замолчал.

  

  

  

   (1) [разновидность]

   (2) [о лучшей природе, об ином солнечном сиянии]

  

  

  

   Мудрость есть знание вечных истин, приложимых к жизни.

  

  

   Сократ первый, сведя философию с небес, распространил ее между людьми, побуждая их изучать науку жизни, челове­ческих нравов и следствия добрых и злых дел.

  

  

  

  

   Только чистотою уничтожается нечисть на теле; то же самое и в человеческих обществах. Пусть человеческие обще­ства сделаются чистыми и здоровыми в духовном отношении, и питающиеся на них паразиты церкви и государства пропа­дут сами собой, как пропадают насекомые на чистом и здоро­вом теле.

  

  

   Ученость редко совмещается с мудростью. Ученый знает много вещей, большею частью ненужных и сомнительных. Муд­рец же знает немного вещей, но все, что он знает, нужно ему и людям, и то, что он знает, он знает наверное.

  

  

   Тот, кто познает свою душу, тот узнает в себе божествен­ное начало. Познав же в себе божественное начало, он и бу­дет всегда так действовать и думать, чтобы быть достойным полученного им божественного дара.

  

  

  

   Тот, кто в Евангелии не сумеет отделить сердцем основ­ного, важного от неважного и ненужного, тот никаким изуче­нием критики не узнает этого. А кто умеет отличать, тому это изучение не нужно. Умеет же отличать тот, кому нужно руко­водство Евангелия для жизни, а не для мудрствования.

  

  

   Умные не бывают учены; ученые не бывают умны.

  

  

  

   Люди современной науки полагают дело науки не в том, в чем оно должно быть: в определении того, что должно, а в описании того, что есть. То, что есть, мы все так или иначе знаем, и описание этого никому не нужно. Люди пьют вино, курят табак, и наука ставит себе задачей физиологически оп­равдывать употребление вина и табаку. Люди убивают друг друга, отнимают для малого числа землю или орудия труда у всех, и науки - юриспруденция и экономическая - оправ­дывают это. Люди верят в нелепицы, и теологическая наука оправдывает это. Задачей науки должно быть познание того, что должно быть, а не того, что есть. Теперешняя же наука, напротив, ставит себе своей главной задачей отвлечь внима­ние людей от того, что должно быть, и привлечь его к тому, что есть и что поэтому никому знать не нужно.

  

  

   Блага, даваемые мудростью, в сравнении со всеми осталь­ными знаниями так же важны, как важен в пустыне сосуд с водою в сравнении с пудами золота.

  

  

  

   С детства начинается рост духовной и уменьшение телес­ной силы. Как два конуса, обращенные вершинами к основа­ниям, равномерно уменьшается телесная сила и растет сила духовная.

  

  

   Гармоничный рост как в природе, так и в человеке всегда совершается в молчании, в тишине; шумно бывает только все разрушительное, порочное и грубое.

   Однако немногие понимают необходимость жизни в ти­ши и молчании для истинного духовного роста и развития. Большею частью люди живут в суете и сумятице и скучают, когда им приходится оставаться одним.

   Только в тишине уединения может человек найти могу­щественную силу жизни и роста. Это самое говорил Христос словами: "Когда же молишься, войди в клеть твою". Мир страшно нуждается в этом молчаливом росте для осуществле­ния мира. Его отвлекают от истинного духовного роста тыся­чи голосов, сулящих ему спасение в виде разных новых учений, которые будто бы могут спасти его.

   Нам нужно больше быть в тишине, и голос молчания со­общит нам ту истину, которая освободит нас.

  

  

  

   Просвещенный человек постоянно возвышается в разуме и проницательности; непросвещенный же человек постоянно опускается в невежество и порок.

  

  

  

   Чем старше становятся люди, живущие духовною жиз­нью, тем больше расширяется их умственный кругозор, тем более яснеет их сознание; люди же, живущие мирской жиз­нью, с годами тупеют все больше и больше.

  

  

  

   Надо постареть, чтобы стать добрее; я не встречаю никог­да ошибки, которой я уже не сделал бы.

  

  

  

   Созревание души дороже, чем блеск и избыток сил, и веч­ное в нас должно воспользоваться тем разрушением, которое производит в нас время.

  

  

  

   Рост физический - это только приготовление запасов для работы духовной, служения богу и людям, которое начинает­ся при увядании тела.

  

  

   Все в мире растет, цветет и возвращается к своему корню. Возвращение к своему корню означает успокоение, соглас­ное с природой. Согласное с природой означает вечное; поэтому разрушение тела не заключает в себе никакой опасности.

  

  

  

   Растите духовно и помогайте расти другим. В этом вся жизнь.

  

  

   Ужасно положение того, кто не сознает в себе духовной жизни и ее роста. Была одна телесная жизнь - и та неудержи­мо уничтожается и вот-вот исчезнет.

   Сознай свою духовную сущность, живи ею, и вместо от­чаяния ты узнаешь ничем не нарушимую и все увеличиваю­щуюся радость.

  

  

  

   Милосердие, чтобы быть истинным, должно быть совер­шенно независимо от одобрения людей и предполагаемой на­грады в загробной жизни.

  

  

   Смотрите, не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы они видели вас: иначе не будет вам награды от отца вашего небесного. Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Истинно говорю вам: они уже получают награду свою.

   У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая.

   Чтобы милостыня твоя была в тайне, и отец твой, видя­щий тайное, воздаст тебе явно.

  

  

  

   Лепта бедной вдовы не только равноценна богатейшим дарам, но только эта лепта и есть настоящее милосердие.

   Только бедные, трудящиеся могут иметь счастье милосер­дия. Богатые, праздные лишены этого.

  

  

   Благотворительные учреждения могут быть бесполезны или вредны, могут быть полезны (что бывает очень редко), но никогда не могут быть нравственны. Такие учреждения толь­ко яснее всего указывают на полное исчезновение в людях, устраивающих их, не только чувства, но и понятия сострада­ния и вытекающего из него милосердия.

  

  

   Милосердие начинается дома. Если для проявления милосердия нужно куда-то ехать, то то, что ты хочешь проявить, едва ли есть милосердие.

  

  

   Помощь, которую оказывают открыто богатые люди бедным, есть в лучшем случае дело учтивости, но никак не милосердия. Человек спрашивает вас: как пройти в такое-то мес­то? Из учтивости надо остановиться и сказать ему. Другой просит дать ему 5 копеек, 5 или 50 рублей. Если у вас есть лишние 5 копеек, рублей или десятков рублей, надо дать их ему, это тоже будет дело учтивости, но в поступке этом не бу­дет ничего общего с милосердием.

  

  

   Вещественное милосердие только тогда добро, когда оно жертва. Только тогда получающий вещественный дар получа­ет и духовный дар.

   Если же это не жертва, а излишек, то это только раздра­жает получающего.

  

  

  

   Детский возраст есть возраст, подлежащий внушению. И потому самое важное в воспитании - это выбор внушений, могущих влиять на ребенка.

  

  

   В настоящее время большинство людей только вообража­ют себе, что они, исповедуя христианство, держатся христи­анской нравственности. В действительности они следуют только языческой нравственности, и эту нравственность ста­вят идеалом воспитания молодого поколения.

  

  

   Люди более всего восприимчивы к внушению в детском возрасте. Рассуждение не имеет на них того влияния, которое имеет на них пример.

   И потому тщетны и смешны все проповеди о поведении, читаемые детям, когда они на примере видят обратное пропо­веди.

  

  

   Религия ребенка зависит от образа действия, а не от сло­весных наставлений его родителей. Внутренний и бессозна­тельный идеал, двигающий их жизнью, вера их - вот что вли­яет на ребенка; слова же их, выговоры, наказания, вспышки даже для него не что иное, как случайности; веру же их он предчувствует и чувствует инстинктом.

   Ребенок видит, каковы мы, сквозь то, чем мы хотим ка­заться; от этого-то его репутация физиономиста.

   Вот почему первый принцип воспитания следующий: воспитывай сам себя; и первое правило, которому надо сле­довать для того, чтобы владеть волей ребенка, - овладей своею.

  

  

  

   Старшие, может быть, и толкуют детям, что не следует быть жестокими к животным и вообще ко всем слабым существам. Но стоит только ребенку войти в кухню, и он сейчас же уви­дит убитых и ощипанных кур и гусей. Какую же пользу могут принести детям прекрасные рассуждения о нравственности, которым так резко противоречат варварские и безнравствен­ные поступки взрослых, совершающиеся у них на глазах?

  

  

  

   Уменьшение потребностей - вот что следовало бы внушать во что бы то ни стало юношеству и для чего нужно бы ста­раться закалить его. Чем меньше потребностей, тем счастли­вей - старая, но далеко не признанная истина.

  

  

  

   Склонность к приятной жизни для человека хуже всех бедствий в жизни. Поэтому в высшей степени важно, чтобы дети приучались еще с юных лет работать.

  

  

  

   Для детей важнее всего приучить их к умеренности, про­стоте жизни, труду и милосердию. Но как же приучить их к этому, когда дети видят, что родители дорожат роскошью и увеличением ее, предпочитают праздность труду и живут в избытке среди людей нуждающихся.

  

  

   Все нравственное воспитание детей сводится к доброму примеру. Живите хорошо или хоть старайтесь жить хорошо, и вы по мере вашего успеха в хорошей жизни хорошо воспитае­те детей.

  

  

  

   Все, что мы видим и знаем, мы видим и знаем не таким, каким оно есть в действительности, а каким оно представля­ется нашей познавательной способности.

  

  

  

   Небо и земля велики, но они имеют цвет, образ и величи­ну. В человеке же есть нечто, не имеющее ни цвета, ни обра­за, ни числа, ни величины, - и это нечто разумно.

   Если бы мир сам по себе был неодушевлен, то он был бы одушевлен разумом только человека. Но мир бесконечен, разум же человека ограничен, и потому разум человека не может быть разумом всего мира.

   Из этого видно, что мир должен быть одушевлен разумом, и разум этот должен быть бесконечен.

  

  

  

   Когда говорят о небе, как о месте, где находятся блажен­ные, то обыкновенно представляют себе его где-то высоко над собою в необъятных мировых пространствах. Но при этом забывают о том, что наша земля, рассматриваемая из тех мировых пространств, так же представляется одною из небес­ных звезд и что жители тех миров с таким же правом могли бы показать на землю и сказать: "Видите вон ту звезду - место вечного блаженства, небесный приют, приготовленный для нас, куда мы когда-нибудь попадем". Дело в том, что по странной ошибке нашего ума полет нашей веры всегда соеди­нен с понятием о восхождении вверх, причем не думают о том, что, как бы высоко мы ни поднялись, нам все-таки при­дется опять спуститься вниз, чтобы стать твердой ногой в каком-нибудь другом мире.

  

  

  

   Вместо того чтобы говорить, что мир отражается в нас, скорее следовало бы сказать, что наш разум отражается в мире. Мы не можем иначе: мы должны признавать в мире по­рядок и мудрое управление - это вытекает из устройства наших мыслительных способностей. Но из этого совсем не следует еще, что нечто, необходимое для нашего мышления, таково и в действительности, так как о действительном уст­ройстве внешнего мира мы не имеем никакого понятия.

  

  

  

   Взгляните на эту разодетую тень, хилую, одержимую же­ланиями, нет в ней силы, не может она защищаться, истоще­но это тело, хилое и немощное, будто готово оно рассыпаться на куски, жизнь в нем уже переходит в смерть. Голый череп похож на тыкву, сорванную осенью. Можно ли радоваться, можно ли еще веселиться?

   Эта крепость была сделана для костей, покрыта мясом и напитана соком крови, и вот - обитает в ней старость и смерть, гордость и высокомерие. Разрушаются драгоценные колесницы царей, старость близит к разрушению тело; толь­ко учение добрых не стареет, не рушится.

  

  

  

  

   Стоит человеку взглянуть на себя как на телесное только существо, и он становится неразгадываемой загадкой, нераспу­тываемым противоречием.

  

  

   Для того чтобы понимать истинное значение вещей, не­обходимо сводить все видимое к невидимому, все телесное к духовному.

  

  

  

   То, что называется наукой, представляет или самую важ­ную человеческую деятельность, когда цель ее открыть зако­ны жизни людей, или самое ничтожное и одуряющее заня­тие - исследование всего того, что может вызвать любопыт­ство праздных людей.

  

  

   Казалось бы, что для того чтобы признать важность заня­тия тем, что называется наукой, надо бы доказать, что эти за­нятия полезны. Люди же науки обыкновенно утверждают, что так как мы занимаемся известными предметами, то занятия эти, наверное, когда-нибудь, где-нибудь и для кого-нибудь будут полезны.

  

  

   Существует грубое научное суеверие, происшедшее из того же источника, как и религиозное суеверие из желания потворства человеческим слабостям, и столь же, если не более, вредное, чем религиозное. Люди заблуждаются, живут дурно. Естественное свойство людей в том, чтобы, сознав не­правильность своей жизни, постараться изменить ее, но вот является "наука": наука государственного, финансового, цер­ковного, уголовного, полицейского и всякого другого права, наука политическая экономия, история и самая модная - со­циология, и оказывается, что дурная жизнь людей происхо­дит по неизменным законам, и дело людей не состоит в том, чтобы бороться с своими слабостями и изменять свою жизнь от худшего к лучшему, а только в том, чтобы присутствовать при течении своей жизни по законам, открываемым учены­ми. Суеверие это так явно противоречит и здравому смыслу и совести человеческой, что оно никогда не могло бы быть при­нято людьми, если бы оно не было так успокоительно, оправ­дывая людей в их дурной жизни.

   Никогда никакие религиозные суеверия не производили, не могут произвести такого зла людям, как это.

  

  

   У нас не хватает знаний, чтобы понять даже хоть жизнь человеческого тела. Посмотрите, что нужно знать для этого: телу нужно место, время, движение, теплота, свет, пища, вода, воздух и многое другое. В природе же все так тесно свя­зано между собою, что нельзя познать одного, не изучив дру­гого. Нельзя познать части, не познав целого. Жизнь тела на­шего мы поймем только тогда, когда изучим все то, что нужно ему, а для этого необходимо изучить всю вселенную. Но все­ленная бесконечна, и познание ее недостижимо для человека. Следовательно, мы не можем вполне уяснить себе и жизнь нашего тела.

  

  

  

   Изучать ненужные для духовной жизни науки, как астро­номия, математика, физика и т. п., так же, как пользоваться всякими удовольствиями, играми, катаниями, прогулками, можно тогда, когда эти занятия не мешают исполнению обя­занностей, но одинаково безнравственно заниматься наука­ми, не содействующими истинному, духовному благу человечества, как и удовольствиями, в ущерб своих прямых обязан­ностей.

  

  

   Наука не есть то, что люди назовут этим именем, а то, что составляет высший и нужнейший для блага людей предмет познания.

  

  

  

   До тех пор, пока будет насилие, будет и война. Победить насилие можно не насилием, а непротивлением ему и неучас­тием в нем. Но что подумает тогда то лучшее человечество о той так называемой утонченной цивилизации, которой мы так гордимся? А почти то же, что мы думаем о древнемексиканском народе и его каннибализме, в одно и то же время во­инственном, набожным и животном.

  

  

  

   Если бы мои солдаты начали думать, ни один не остался бы в войске.

  

  

  

   Дикий инстинкт военного убийства так заботливо в про­должение тысячелетий культивировался и поощрялся, что пустил глубокие корни в мозгу человеческом. Надо надеяться, однако, что лучшее, чем наше, общество сумеет освобо­диться от этого ужасного преступления.

  

  

   И я понял дисциплину, именно то, что капрал всегда прав, когда он говорит с солдатом, сержант - когда он гово­рит с капралом, унтер-офицер - когда он говорит с сержантом, и т. д. до фельдмаршала, хотя бы они говорили, что дважды два - пять. Сначала это трудно понять, но понима­нию этого помогает то, что в каждой казарме висит табличка, и ее прочитывают, чтобы уяснить свои мысли. На этой табличке написано все то, что может желать сделать солдат, как, например, возвратиться в свою деревню, отказаться от испол­нения службы, не покориться своему начальнику и прочее, и за все это обозначены наказания: смертная казнь или пять лет каторжной работы.

  

  

  

  

   Я купил негра, он мой. Он работает как лошадь, я плохо кормлю его, так же одеваю и бью его, когда он не слушается. Что же тут удивительного? Разве мы лучше обращаемся с сво­ими солдатами? Разве они не лишены свободы так же, как этот негр? Разница только в том, что солдат стоит гораздо де­шевле. Хороший негр стоит теперь по крайней мере 500 экю, хороший солдат стоит едва 50. Ни тот, ни другой не может уйти с того места, где их держат, и того и другого бьют за ма­лейшую ошибку, жалованье почти одинаково, но негр имеет преимущество перед солдатом в том, что не подвергает опас­ности свою жизнь, а проводит ее с своей женой и детьми.

  

  

  

   Война уничтожится только тогда, когда люди не будут принимать никакого участия в насилии и будут готовы нести все те гонения, которым они могут подвергнуться за это. Это одно средство уничтожения войны.

  

  

  

   Сущность учения назарен состоит в следовании учению Нового Завета, преимущественно нагорной проповеди. Они не признают никакой иерархии, писаного учения и вообще организации, учение их не установившееся, изменяющееся, различно в догматическом отношении в различных общи­нах, - даже в одной и той же общине есть члены, верующие по-своему. Но нравственное учение у всех одно и то же. Все они ведут строго нравственную воздержную жизнь. Считают главными правилами жизни трудолюбие, кротость в обраще­нии с людьми, смиренное перенесение обид и воздержание от участия в насилии. Они не признают суда, не платят добро­вольно податей, не присягают и отказываются от военной службы и вообще к государству относятся, как к ненужному им учреждению.

   В свои общины, состоящие преимущественно из трудово­го народа, назарены принимают только "воскресших духом", покаявшихся и живущих новой жизнью. Поэтому дети наза­рен не считаются назаренами, пока не придут в сознательный возраст и сами не пожелают вступить в общину верующих.

   Отказ назарен от воинской повинности вызывает против них гонения австрийского правительства. Но назарены твер­до держатся своего убеждения о несогласии с христианством военной службы и покорно несут накладываемые на них на­казания, не изменяя закону Христа.

   Свои отказы от воинской повинности назарены основы­вают на словах Христа "А я говорю вам не противься злому" (5, 38 Матф.) и "любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас" (5, 44 Матф.).

   Простые крестьянские парни, назарены, часто удивляют своих гонителей той твердостью, с которой они переносят всякие мучения. И так поступают не только рекруты, но и за­пасные, т. е. такие, которые уже после отбытия действитель­ной службы сделались назаренами. Когда их призывают на маневры, они отказываются брать оружие в руки. Зная, что их за это могут приговорить к пожизненному заключению, они заблаговременно распоряжаются своим хозяйством так, что­бы жена могла управляться одна, и прощаются как бы навеки с своими семьями. Семьи их большей частью сочувствуют их мученичеству.

   Так, несколько лет тому назад Иога Радованов (серб) из Вечбаса (Бачка), будучи зачислен в Пеште в б полк 6 роту, от­казался взять оружие, сказав, что вера его не позволяет ему этого. Суд приговорил его к заключению на 2 года. Старший брат его, приговоренный к заключению в 1894 г., сидел уже 10-й год. Мать этих обоих братьев пришла навестить младшего. Начальство ей не разрешило свидания. Она стояла и пла­кала на дворе тюрьмы. И в это время увидала в одном из окон лицо сына и сейчас же крикнула ему: "Сыне мой злати, не мой за бога узэти пушку! (Сынок мой золотой, бога ради, не бери ты ружья!)"

   В конце августа 1895 г. призывались запасные Сегединского резервного полка. Когда запасным раздавали ружья, двое из них не хотели принять ружья, потому что, как они сказали, им это не дозволяет назаренская вера. Капитан Олчвари стал говорить им, что бог любит войско, что ведь теперь идут не на войну, а только на маневры, где никто не будет проливать крови. Назарены на это ответили: "Но нас для того ведут на маневры, чтобы выучить убивать людей".

   Капитан пытался подействовать на них страхом. Он ска­зал им, что прошлой осенью один назарен тоже так себя вел и его несколько раз наказывали и наконец заключили на 17 лет в крепостную тюрьму.

   - Пусть нас застрелят, - спокойно ответили назарены, - но не можем идти против законов бога.

   Другие запасные пошли к семьям этих назарен, и жены их, не находившиеся еще в секте, с плачем просили мужей, чтобы те покорились власти, но они не согласились. Капитан посадил их предварительно на 10 дней тяжелого ареста. Когда их отводили, они, плача, расставались с семьями.

   - Оставайтесь с богом, - говорили они, - нас заживо похоронят ради Господа бога, ради святой невинности и чис­тоты душевной, потому что люди должны быть, как агнцы божии.

   Франко Новак должен был отбывать военную службу в Тамешваре. Когда его в первый раз повели вместе с другими рекрутами на учебный плац, он отказался принять оружие. Заметив суету около Новака, бывший на плацу генерал подъ­ехал к этому месту и спросил, что случилось. Ему доложили. Генерал ласково спросил Новака, почему он не хочет взять оружие. Новак вынул из кармана маленькое Евангелие и ска­зал: "Высшие власти разрешают печатать эту книжку, а также не запрещают жить по высказанным в ней заветам. В книге же этой сказано: "Люби ближнего, как самого себя". Не при­нимаю оружия потому, что хочу следовать заветам спасите­ля".

   Генерал спокойно выслушал до конца Новака, потом ска­зал ему: "Однако в этой же книжке сказано: кесарево - кеса­рю, божье - богу".

   Новак сначала смутился и молчал, но потом, одумавшись, снял военную фуражку, оружие, мундир и, положив все это, сказал: "Вот все это его величества кесаря, вот и я отдам ему все, что его".

   В 1897 году к городскому нотариусу Великой Кокинды пришел дряхлый старик. В руках у него был лист бумаги: сви­детельство о праве на пенсию инвалиду 48-го года.

   - Извольте записать, господин нотариус, - сказал ста­рик, - что я отказываюсь от своей пенсии. Удивленный нотариус спросил старика:

   "Что вы, Ванда, разве нашли клад?"

   - Верно, совершенно верно, господин нотариус, - отве­тил старик, - я нашел клад. Нашел я, господин нотариус, своего господа, который дороже мне всех кладов мира сего и которому не нравится, чтобы раб его питался хлебом, достав­ленным ему оружием.

   Несмотря на строгие меры, употребляемые против них правительством, назарены не изменяют своей веры.

  

   В. Ольховский (из книги "Назарены в Венгрии". Издание "Посредника")

  

  

  

   Сознание братства и равенства всех людей все более и бо­лее распространяется в человечестве.

  

  

   Тот, кто сказал: "Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас", сделался сам через это слово средоточием всего человечества, ибо все человечество живет под гнетом притеснения и труда.

   Сочтите тех, кто не несет этой тяжести, а налагает ее на других, тех, кто пользуется трудами других и притеснением их, - много ли таковых? На одного господина миллион ра­бов, на одного счастливца, в смысле сатаны, миллион су­ществ, согбенных до земли, которую они орошают потом и слезами. Эти обездоленные создания - это овцы доброго пастыря, овцы Христовы, те, для которых он отдал свою жизнь. Он их зовет к себе, и мало-помалу, по мере того, как приближаются обещанные времена, они, подняв головы, слу­шают его голос, узнают его и готовятся ему следовать. Из всех овчарен, из среды всякого народа прибегут эти овцы, ибо все принадлежат доброму пастырю, и он соберет их. Рассе­янные, разъединенные, они толпятся в смутном ожидании того, кто поведет их на такие пастбища, где они не будут отданы во власть наемников, которые, завидя приближающегося волка, покидают своих овец и убегают, или людям чужим, ко­торые, заботясь лишь о своей выгоде, об удовлетворении своей алчности, присваивают их себе, одеваются их шерстью, питаются их мясом. И придя к доброму пастырю, все овцы соберутся вокруг него, и будет едино стадо и един пастырь.

   Цель земной миссии Христа: составить из всех людей народ братьев, соединить всех людей между собой, соединив их с богом, утвердить их в единении под святым законом бес­конечного и беспредельного прогресса любви, которая есть жизнь вечная всего существующего.

  

  

  

   Понимаем ли мы наше духовное братство? Понимаем ли наше происхождение от одного небесного отца, образ кото­рого мы носим в себе и к совершенству которого мы постоян­но можем приближаться? Признали ли мы то, что в душах всех людей, так же как и в нашей, одна и та же божественная жизнь? А между тем это одно составляет истинную, свободную связь людей между собой.

   Для изменения строя жизни людей необходимо новое уважение людей друг к другу. До тех пор пока люди смотрят друг на друга, как теперь, почти как на скотину, они не пере­станут скотски обращаться с людьми, будут продолжать си­лою или хитростью делать их орудиями достижения своих целей. Не может быть братства между людьми до тех пор, пока они не поймут свое сродство и отношение к богу, и то великое назначение, для которого дана им жизнь. Теперь же на такие мысли смотрят как на фантазии, и на учителя, кото­рый надеется найти в людях веру в свое братство и сыновность богу, смотрят как на мечтателя. А между тем признание этой простейшей истины христианства переворотило бы все общество и установило бы между людьми такие отношения, которых мы не можем себе представить теперь. Никто из нас не может вообразить себе ту перемену в обращении, ту неж­ность, уважение, мягкость и ту энергию усилий для общест­венного улучшения, которые возникли бы по мере того, как люди проникали бы до духовной части друг друга и понимали бы значение души каждого самого низшего человеческого су­щества. Тогда те оскорбления, огорчения, угнетения, кото­рых теперь мы и не замечаем, возмущали бы нас более, чем теперешние величайшие преступления. Тогда всякий человек был бы священен в глазах человека, и оскорбление, нанесен­ное человеку, представлялось бы враждою против бога. При­знавая эту истину, человек не мог бы надругаться над ближ­ним, потому что видел бы в нем божественное. Нельзя себе представить истины столь практической, как это учение. Да, нам нужно новое откровение - не о рае и аде, а о том духе, который живет в нас.

  

  

  

   Нельзя любить ни того, кого ты боишься, ни того, кто тебя боится.

  

  

  

   Люди, проповедующие нравственность и ограничиваю­щие ваши обязанности пределами вашей семьи и родины, проповедуют вам эгоизм, более или менее широкий, но тем не менее вредный и вам и другим. Семья и родина - два круга, заключающиеся в еще более широком круге - челове­честве. Это две ступени, которые нужно пройти, но на кото­рых не следует останавливаться.

  

  

  

   Сознание своего единства со всем человечеством, выте­кающее из сознания единого во всех божественного начала, дает людям наивысшее и внутреннее - личное и внешнее - общественное благо. Мешают этому сознанию более всего су­еверия государственные, народные, сословные и религиоз­ные. Устанавливает это сознание истинная религия.

  

  

  

   Прошедшего нет, будущее не наступило. Настоящее есть бесконечно малая точка соприкосновения несуществующего прошедшего с несуществующим будущим. И в ней-то, в этой безвременной точке и совершается истинная жизнь человека.

  

  

   "Время проходит!" привыкли мы говорить. Времени нет; движемся мы.

  

  

  

   Время за нами, время перед нами, при нас его нет.

  

  

   Я состою из духа и тела. Для тела все безразлично, ибо ве­щество лишено способности различать что бы то ни было. Для духа же все то, что не исходит от духа, тоже безразлично, ибо жизнь духа самостоятельна. Но жизнь духа не имеет ни малейшего значения ни в прошедшем, ни в будущем. Вся ее важность сосредоточена в настоящем времени.

  

  

  

   Время есть величайшая иллюзия. Оно есть только внут­ренняя призма, через которую мы разлагаем бытие и жизнь, образ, под которым мы постепенно видим то, что вневременно, в идее. Глаз не видит шара всего сразу, хотя шар сущест­вует весь сразу. Нужно одно из двух: либо чтобы шар вертелся перед глазом, который смотрит на него, либо чтобы глаз обо­шел вокруг наблюдаемого им шара.

   В первом случае - это мир, развертывающийся или как будто