Главная » Книги

Толстой Лев Николаевич - Том 42, Произведения 1904-1908, Полное собрание сочинений, Страница 6

Толстой Лев Николаевич - Том 42, Произведения 1904-1908, Полное собрание сочинений



ивы тем, что, направив всю силу своей любви друг на друга, они испытывали среди чужих людей чувство двух заблудившихся зимою замерзающих и отогревающих друг друга. Радостной жизни Мигурских содействовало и участие в их жизни рабски, самоотверженно преданной своей панюсе добродушно ворчливой, комической, влюбляющейся во всех мужчин няни Лудвики. Мигурские были счастчивы и детьми. Через год родился мальчик. Через полтора года девочка. Мальчик был повторением матери: те же глаза и та же резвость и грация. Девочка была здоровый, красивый зверок.
   Несчастливы же Мигурские были удалением от родины, и главное, тяжестью своего непривычно униженного положения. Особенно страдала за это унижение Альбина. Он, ее Юзё, герой, идеал человека, должен был вытягиваться перед всяким офицером, делать ружейные приемы, ходить в караул и безропотно повиноваться.
   Кроме того, известия из Польши получались самые печальные. Почти все близкие родные, друзья были или сосланы, или, лишившись всего, бежали за границу. Для самих же Мигурских не предвиделось какого либо конца этому положению. Все попытки ходатайствовать о прощении или хотя бы об улучшении положения, о производстве в офицеры, не достигали цели. Николай Павлович делал смотры, парады, учения, ходил по маскарадам, заигрывал с масками, скакал без надобности по России из Чугуева в Новороссийск, Петербург и Москву, пугая народ и загоняя лошадей, и, когда какой-нибудь смельчак решался просить смягчения участи ссыльных декабристов или поляков, страдавших из-за той ""мой любви к отечеству, которая им же восхвалялась, он, выпячивая грудь, останавливал на чем попало свои оловянные глаза и говорил: "Пускай служат. Рано". Как будто он знал, когда будет не рано, а когда будет время. И все приближенные: генералы, камергеры и их жены, кормившиеся около него, умилялись перед необычайной прозорливостью и мудростью этого великого человека.
   В общем все-таки в жизни Мигурских было больше счастья, чем несчастья.
   Так прожили они пять лет. Но вдруг обрушилось на них неожиданное, страшное горе. Заболела сначала девочка, через два дня заболел мальчик: горел три дня и без помощи врачей (никого нельзя было найти) на четвертый день умер. Через два дня после него умерла и девочка.
   Альбина не утопилась в Урале только потому, что не могла без ужаса представить себе положения мужа при известии об ее самоубийстве. Но жить ей было трудно. Всегда прежде деятельная и заботливая, она теперь, предоставив все свои заботы Лудвике, сидела часами без дела, молча глядя на то, что попадалось под глаза, а то вдруг вскакивала и убегала в свою каморку и там, не отвечая на утешения мужа и Лудвики, тихо плакала, только качала головой, прося их уйти и оставить ее одну. Летом она уходила на могилу детей и там сидела, раздирая себе сердце воспоминаниями о том, что было и что могло бы быть. Особенно мучила ее мысль о том, что дети могли бы остаться живы, если бы они жили в городе, где могла бы быть подана медицинская помощь. "За что? За что? - думала она. - И Юзё и я - мы ничего ни от кого не хотим, кроме того, чтоб ему жить так, как он родился и жили его деды и прадеды, а мне только чтобы жить с ним, любить его, любить моих крошек, воспитывать их". "И вдруг его мучают, ссылают, а у меня отнимают то, что мне дороже света. Зачем? за что?" - задавала она этот вопрос людям и богу. И не могла представить себе возможности какого-нибудь ответа.
   А без этого ответа не было жизни. И жизнь ее остановилась. Бедная жизнь в изгнании, которую она прежде умела украшать своим женским вкусом и изяществом, стала теперь невыносима не только ей, но и Мигурскому, страдавшему за нее и не знавшему, чем помочь ей.
  

VII

  
   В это самое тяжелое для Мигурских время прибыл в Уральск поляк Росоловский, замешанный В грандиозном плане возмущения и побега, устроенного в то время в Сибири сосланным ксендзом Сироцинским.
   Росоловский, так же как и Мигурский, так же как и тысячи людей, наказанных ссылкою в Сибирь за то, что они хотели быть тем, чем родились, - поляками, был замешан в этом деле, наказан за это розгами и отдан в солдаты в тот же батальон, где был Мигурский. Росоловский, бывший учитель математики, был длинный, сутуловатый, худой человек с впалыми щеками и нахмуренным лбом.
   В первый же вечер своего пребывания Росоловский, сидя за чаем у Мигурских, стал, естественно, рассказывать своим медленным, спокойным басом про то дело, за которое он так жестоко пострадал. Дело состояло в том, что Сироцинский организовал по всей Сибири тайное общество, цель которого состояла в том, чтобы с помощью поляков, зачисленных в казачьи и линейные полки, взбунтовать солдат и каторжных, поднять поселенцев, захватить в Омске артиллерию и всех освободить.
   - Да разве это было возможно? - спросил Мигурский.
   - Очень возможно, все было готово, - сказал Росоловский, мрачно хмурясь, и медленно, спокойно рассказал весь план освобождения и все принятые меры для успеха дела и, в случае неуспеха, для спасения заговорщиков. Успех был верный, если бы не изменили два злодея. Сироцинский, по словам Росоловского, был человек гениальный и великой душевной силы. Он и умер героем и мучеником. И Росоловский ровным, спокойным басом стал рассказывать подробности казни, на которой он по приказанию начальства должен был присутствовать вместе со всеми судившимися по этому делу.
   - Два батальона солдат стояли в два ряда, длинной улицей, у каждого солдата в руке была гибкая палка, такой высочайше утвержденной толщины, чтобы три только могли входить в дуло ружья. Первым повели доктора Шакальского. Два солдата вели его, а те, которые были с палками, били его по оголенной спине, когда он равнялся с ними. Я видел это только тогда, когда он подходил к тому месту, где я стоял. То я слышал только дробь барабана, но потом, когда становился слышен свист палок и звук ударов по телу, я знал, что он подходит. И я видел, как его тянули за ружья солдаты, и он шел, вздрагивая и поворачивая голову то в ту, то в другую сторону. И раз, когда его проводили мимо нас, я слышал, как русский врач говорил солдатам: "Не бейте больно, пожалейте". Но они всё били; когда его провели мимо меня второй раз, он уже не шел сам, а его тащили. Страшно было смотреть на его спину. Я зажмурился. Он упал, и его унесли. Потом повели второго. Потом третьего, потом четвертого. Все падали, всех уносили, одних замертво, других еле живыми, и мы все должны были стоять и смотреть. Продолжалось это шесть часов - от раннего утра и до двух часов пополудни. Последнего повели самого Сироцинского. Я давно не видал его и не узнал бы, так он постарел. Все в морщинах бритое лицо его было бледно-зеленоватое. Тело обнаженное было худое, желтое, ребра торчали над втянутым животом. Он шел так же, как и все, при каждом ударе вздрагивая и вздергивая голову, но не стонал и громко читал молитву: Miserere mei Deus secundam magnam misericordiam tuam. (1)
   Я сам слышал, - быстро прохрипел Росоловский и, закрыв рот, засопел носом.
   Лудвика, сидевшая у окна, рыдала, закрыв лицо платком.
   - И охота вам расписывать! Звери - звери и есть! - вскрикнул Мигурский и, бросив трубку, вскочил со стула и быстрыми шагами ушел в темную спальню. Альбина сидела как окаменевшая, уставив глаза в темный угол.
  
  

VIII

  
   На другой день Мигурский, придя домой с ученья, был удивлен видом жены, которая, как в старину, легкими шагами, с сияющим лицом встретила его и повела в спальню.
   - Ну, Юзё, слушай.
   - Слушаю. Что?
   - Я всю ночь думала о том, что рассказал Росоловский. И я решилась: я не могу жить так, не могу жить тут. Не могу! Я умру, но не останусь здесь.
   - Да что же делать?
   - Бежать.
   - Бежать? Как?
   - Я все обдумала. Слушай.
   И она рассказала ему тот план, который она придумала сегодня ночью. План был такой: он, Мигурский, уйдет из дома вечером и оставит на берегу Урала свою шинель и на шинели письмо, в котором напишет, что лишает себя жизни. Поймут, что он утопился. Будут искать тело, будут посылать бумаги. А он спрячется. Она так спрячет его, что никто не найдет. Можно будет прожить так хоть месяц. А когда все уляжется, они убегут.
  
  - [Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей]
  
   Затея ее в первую минуту показалась Мигурскому неисполнимой, но к концу дня, когда она с такой страстью и уверенностью убеждала его, он стал соглашаться с нею. Кроме того, он был склонен согласиться еще и потому, что наказание за неудавшийся побег, такое же наказание, как то, про которое рассказывал Росоловский, падало на него, Мигурского, успех же освобождал ее, а он видел, как после смерти детей тяжела ей была жизнь здесь.
   Росоловский и Лудвика были посвящены в замысел, и после долгих совещаний, изменений, поправок план побега был выработан. Сначала хотели сделать так, чтобы Мигурский, после того как он будет признан утонувшим, бежал бы один, пешком. Альбина же выедет в экипаже и в условном месте встретит его. Такой был первый план. Но потом, когда Росоловский рассказал про все неудавшиеся попытки побегов; последних пяти лет в Сибири (за все время убежал и спасся только один счастливец), Альбина предложила другой план, тот, чтобы Юзё, спрятанный в экипаже, ехал с нею и Лудвикой до Саратова. В Саратове же ему переодетому идти вниз по берегу Волги и в условленном месте сесть в лодку, которую она наймет в Саратове и в которой поплывет вместе с Альбиной и Лудвикой вниз по Волге до Астрахани и через Каспийское море в Персию. План был этот одобрен всеми и главным устроителем Росоловским, но представлялась трудность устройства такого помещения в экипаже, которое не обратило бы на себя внимания начальства, а между тем могло бы вместить в себя человека. Когда же Альбина после поездки на могилу детей сказала Росоловскому, как ей больно оставлять прах детей на чужой стороне, он, подумав, сказал:
   - Просите начальство о разрешении взять с собой гробы детей, вам разрешат.
   - Нет, я не хочу, не хочу этого! - сказала Альбина.
   - Просите. В этом все. Мы не возьмем гробов, а для них сделаем большой ящик и в ящик положим Юзефа.
   В первую минуту Альбина отвергла это предложение, так ей неприятно было связывать обман с воспоминанием о детях, но, когда Мигурский весело одобрил этот проект, она согласилась.
   Так что окончательный план выработался такой: Мигурский сделает все то, что должно убедить начальство, что он утопился. Когда смерть его будет признана, Альбина подаст прошение о том, чтобы ей после смерти мужа разрешено было вернуться на родину и взять с собой и прах детей. Когда же ей дадут и это разрешение, будет сделано подобие того, что могилы раскопаны и гробы взяты, но гробы оставят на месте, а вместо детских гробов в приготовленном для этого ящике поместится Мигурский. Ящик поставят в тарантас и так доедут до Саратова. От Саратова они сядут на лодку. В лодке Юзё выйдет из ящика, и они поплывут до Каспийского моря. А там Персия или Турция и свобода.
  

IX

  
   Прежде всего Мигурские купили тарантас под предлогом отправления Лудвики на родину. Потом началось устройство в тарантасе такого ящика, в котором, не задохнувшись, можно бы было, хотя и скорчившись, лежать и из которого можно бы было скоро и незаметно выходить и опять влезать. Втроем, Альбина, Росоловский и сам Мигурский, придумывали и прилаживали ящик. В особенности важна была помощь Росоловского, который был хороший столяр. Ящик был сделан так, что, утвержденный на дрожины позади кузова, он плотно приходился к кузову, и стенка, приходившаяся к кузову, отваливалась так, что человек, вынув стенку, мог лежать частью в ящике, частью на дне тарантаса. Кроме того, в ящике были провернуты дыры для воздуха, и сверху и с боков ящик должен был быть покрыт рогожей и увязан веревками. Входить и выходить из него можно было через тарантас, в котором было сделано сиденье.
   Когда тарантас и ящик были готовы, еще до исчезновения мужа, Альбина, чтобы приготовить начальство, пошла к полковнику и заявила, что муж ее впал в меланхолию и покушался на самоубийство и она боится за него и просит на время отпустить его. Способность ее к драматическому искусству пригодилась ей. Выражаемые ею беспокойство и страх за мужа были так естественны, что полковник был тронут и обещал сделать все, что может. После этого Мигурский сочинил письмо, которое должно было быть найдено за обшлагом его шинели на берегу Урала, и в условленный день, вечером, он пошел к Уралу, дождался темноты, положил на берегу одежду, шинель с письмом и тайно вернулся домой. На чердаке, запиравшемся замком, было приготовлено для него место. Ночью Альбина послала Лудвику к полковнику заявить о муже, что он, выйдя из дома 20 часов назад, не возвращался. Утром ей принесли письмо мужа, и она с выражением сильного отчаяния, в слезах отнесла его полковнику. Через неделю Альбина подала прошение об отъезде на родину. Горе, выражаемое Мигурской, поражало всех видевших ее. Все жалели несчастную мать и жену. Когда отъезд ее был разрешен, она подала другое прошение о позволении откопать трупы детей и взять их с собою. Начальство подивилось на эту сентиментальность, но разрешило и это.
   На другой день после получения и этого разрешения вечером Росоловский с Альбиной и Лудвикой в наемной телеге с ящиком, в который должны были быть вложены гробы детей, приехали на кладбище, к могиле детей. Альбина, опустившись на колени у могил детей, помолилась и скоро встала и нахмурившись, обращаясь к Росоловскому, сказала:
   - Делайте то, что надо, а я не могу, - и отошла в сторону.
   Росоловский с Лудвикой сдвинули надгробный камень и вскопали лопатой верхние части могилы так, что могила имела вид раскопанный. Когда все было сделано, они кликнули Альбину и с ящиком, наполненным землей, вернулись домой.
   Наступил назначенный день отъезда. Росоловский радовался успеху доведенного почти до конца предприятия. Лудвика напекла на дорогу печений и пирожков и, приговаривая свою любимую поговорку: "Iak mame Kocham", говорила, что у ней сердце разрывается от страха и радости. Мигурский радовался и своему освобождению с чердака, на котором он просидел больше месяца, и больше всего - оживлению и жизнерадостности Альбины. Она как будто забыла все прежнее горе и все опасности и, как в девичье время, прибегая к нему на чердак, сияла восторженной радостью.
   В три часа утра пришел казак провожать и привел казак ямщик тройку лошадей. Альбина с Лудвикой и собачкой сели в тарантас на подушки, покрытые ковром. Казак и ямщик сели на козлы. Мигурский, одетый в крестьянское платье, лежал в кузове тарантаса.
   Выехали из города, и добрая тройка понесла Тарантас по гладкой, как камень, убитой дороге между бесконечной, непаханой, поросшей прошлогодним серебристым ковылем степью.
  

Х

  
   Сердце замирало в груди Альбины от надежды и восторга. Желая поделиться своими чувствами, она изредка, чуть улыбаясь, указывала Лудвике головой то на широкую спину казака, сидевшего на козлах, то на дно тарантаса. Лудвика с значительным видом неподвижно смотрела перед собой и только чуть-чуть морщила губы. День был ясный. Со всех сторон расстилалась безграничная пустынная степь, блестящая серебристым ковылем на косых лучах утреннего солнца. Только то с той, то с другой стороны жесткой дороги, по которой, как по асфальту, гулко звучали некованые, быстрые ноги башкирских коней, виднелись бугорки насыпанной земли сусликов: на заду сидел сторожевой зверок и, предупреждая об опасности, пронзительно свистел и скрывался в нору. Редко встречались проезжие: обоз казаков с пшеницей или конные башкиры, с которыми казак бойко перекидывался татарскими словами. На всех станциях лошади были свежие, сытые, и полтинники на водку, которые давала Альбина, делали то, что ямщики гнали, как они говорили, по-фельдъегерски - вскачь всю дорогу.
   На первой же станции, в то время как прежний ямщик увел, а новый не приводил еще лошадей, и казак вошел во двор, Альбина, перегнувшись, спросила мужа, как он себя чувствует, не нужно ли ему чего.
   - Превосходно, покойно. Ничего не нужно. Легко пролежу хоть двое суток.
   К вечеру приехали в большое село Дергачи. Для того чтобы муж мог расправить члены и освежиться, Альбина остановилась не на почтовом, а на постоялом дворе и тотчас же, дав деньги казаку, послала его купить ей яиц и молока. Тарантас стоял под навесом, на дворе было темно и, поставив Лудвику караулить казака, Альбина выпустила мужа, накормила его, и до возвращения казака он опять влез в свое потаенное место. Послали опять за лошадьми и поехали дальше. Альбина чувствовала все больший и больший подъем духа и не могла удержать своего восторга и веселости. Говорить ей было больше не с кем, как с Лудвикой, казаком и Трезоркой, и она забавлялась ими.
   Лудвика, несмотря на свою некрасивость, при всяком отношении с мужчиной тотчас же подозревавшая в этом мужчине любовные на нее виды, подозревала теперь это самое по отношению к здоровенному, добродушному казаку-уральцу, с необыкновенно ясными и добрыми голубыми глазами, который провожал их и который был особенно приятен обеим женщинам своей простотою и добродушной ласковостью. Кроме Трезорки, на которого Альбина грозилась, не позволяя ему нюхать под сидением, она теперь забавлялась Лудвикой и ее комическим кокетством с не подозревающим приписываемые ему намерения, добродушно улыбающимся на все, что ему говорили, казаком. Альбина, возбужденная и опасностью, и начинающим осуществляться успехом дела, и чудной погодой, и степным воздухом, испытывала давно не испытанное ею чувство детского восторга и веселья. Мигурский слышал ее веселый говор и тоже, несмотря на скрываемую им физическую тяжесть своего положения (особенно жарко ему было и жажда его мучила), забывая о себе, радовался на ее радость.
   К вечеру второго дня стало виднеться что-то в тумане. Это был Саратов и Волга. Казак своими степными глазами видел и Волгу и мачту и указывал их Лудвике. Лудвика говорила, что видела тоже. Но Альбина ничего не могла разобрать. И только нарочно громко - чтобы слышал муж, говорила:
   - Саратов, Волга, - как будто разговаривая с Трезором, рассказывала мужу Альбина все то, что она видела.
  

XI

  
   Не въезжая в Саратов, Альбина остановилась на левой стороне Волги в слободе Покровской, против самого города. Здесь она надеялась в продолжение ночи успеть переговорить с мужем и даже вывести его из ящика. Но казак во всю короткую весеннюю ночь не отходил от тарантаса и сидел подле него в стоявшей под навесом пустой телеге. Лудвика по распоряжению Альбины сидела в тарантасе и, будучи вполне уверена, что казак ради нее не отходит от тарантаса, мигала, смеялась и закрывала свое рябое лицо платком. Но Альбина не видела уж в этом ничего веселого и все больше и больше тревожилась, не понимая, для чего казак так неотлучно держался около тарантаса.
   Несколько раз в короткую майскую ночь с зарей, сливающейся с зарей, Альбина выходила из горницы постоялого двора мимо вонючей галереи на заднее крыльцо. Казак все еще не спал и, спустив ноги, сидел на стоявшей подле тарантаса пустой телеге. Только перед рассветом, когда петухи уже проснулись и перекликались со двора на двор, Альбина, сойдя вниз, нашла время переговорить с мужем. Казак храпел, развалившись в телеге. Она осторожно подошла к тарантасу и толкнула ящик.
   - Юзё! - ответа не было.
   - Юзё, Юзё! - с испугом громче проговорила она.
   - Что ты, милая, что! - сонным голосом проговорил Мигурский из ящика.
   - Что ты не отвечал?
   - Спал, - проговорил он, и она по звуку голоса узнала, что он улыбался. - Что же, выходить? - спросил он.
   - Нельзя, казак тут, - и, сказав это, она взглянула на казака, спящего в телеге.
   И, удивительное дело, казак храпел, но глаза его, добрые, голубые глаза, были открыты. Он смотрел на нее и, только встретившись с ней взглядом, закрыл глаза.
   "Показалось это мне или точно он не спал? - спросила себя Альбина. - Верно, показалось", - подумала она и опять обратилась к мужу.
   - Потерпи еще немного, - сказала она. - Поесть хочешь?
   - Нет. Курить хочу.
   - Альбина опять взглянула на казака. Он спал. "Да, это по­казалось мне", - подумала она.
   - Я теперь поеду к губернатору.
   - Ну, час добрый...
   И Альбина, достав из чемодана платье, пошла в горницу одеваться.
   Переодевшись в свое лучшее вдовье платье, Альбина пере­ехала Волгу. На набережной она взяла извозчика и поехала к губернатору. Губернатор принял ее. Хорошенькая, мило улы­бающаяся вдова-полька, прекрасно говорящая по-француз­ски, очень понравилась молодящемуся старику губернатору. Он все разрешил ей и просил ее приехать еще завтра к нему, чтобы получить от него приказ к городничему в Царицын. Ра­дуясь и успеху своего ходатайства, и тому действию ее при­влекательности, которое она видела в манере губернатора, Альбина, счастливая и полная надежд, возвращалась под гору по немощеной улице на долгушке к пристани. Солнце взо­шло уже выше леса и косыми лучами играло на рябящей воде огромного разлива. Справа и слева по горе виднелись, как белые облака, облитые пахучим цветом яблони. Лес мачт вид­нелся у берега, и паруса белели по играющему на солнце ря­бящему от ветерка разливу. На пристани, разговорившись с извозчиком, Альбина спросила, можно ли нанять лодку до Астрахани, и десятки шумливых, веселых лодочников пред­ложили ей свои услуги и лодки. Она сговорилась с одним из лодочников, больше других понравившимся ей, и пошла смотреть его лодку косовушку, стоявшую в тесноте других лодок у пристани. На лодке была устанавливающаяся неболь­шая мачта с парусом, так что можно было идти ветром. В слу­чае безветрия были весла и два здоровые, веселые бурлака-гребца, сидевшие на солнце в лодке. Веселый, добродушный лоцман советовал не оставлять тарантас, а, сняв с него коле­са, поставить на лодку. "Как раз уставится, и вам покойней сидеть будет. Даст бог погодку, дней в пяток до Астрахани до­бежим".
   Альбина сторговалась с лодочником и велела ему прийти в Покровскую слободу, на Логинов постоялый двор, чтобы посмотреть тарантас и получить задаток. Все удавалось луч­ше, чем она ожидала. В самом восторженно-счастливом со­стоянии Альбина переехала Волгу и, разочтясь с извозчиком, направилась к постоялому двору.
  

XII

  
   Казак Данило Лифанов был из Стрелецкого Умета на Общем Сырту. Ему было 34 года, и он отслуживал последний месяц своего срока казацкой службы. У него в семье был старик 90-летний дед, помнящий еще Пугачева, два брата, сноха старшего брата, за старую веру сосланного в каторгу в Си­бирь, жена, две дочери и два сына. Отец его был убит на вой­не с французами. Он был старшим в доме. У них во дворе бы­ло 16 коней, два цабана быков и было распахано и засеяно пшеницей своей вольной земли 15 сотейников. Он, Данило, служил в Оренбурге, в Казани и теперь кончал срок. Он твер­до держался старой веры, не курил, не пил и не ел из одной посуды с мирскими и так же строго держался присяги. Во всех своих делах он был медлительно твердо обстоятелен, и на то, что ему поручено было делать от начальства, употреб­лял все свое внимание и не забывал ни на минуту, пока не ис­полнил всего, как он понимал, своего назначения. Теперь ему велено было проводить до Саратова двух полячек с гробами так, чтобы над ними дорогой ничего худого не сделали, чтобы они ехали смирно, никаких шалостей не делали и в Саратове честь честью сдать их начальству. Так он и доставил их до Са­ратова и с собачонкой и со всеми гробами ихними. Бабы были смирные, ласковые, хотя и полячки, а ничего худого не делали. Но тут, в Покровской слободе, ввечеру, он, проходя мимо тарантаса, увидал, что собачонка вспрыгнула в тарантас и там стала визжать и хвостом махать, и из-под сиденья та­рантаса ему показался чей-то голос. Одна из полячек, старая, увидав собачку в тарантасе, испугалась чего-то, схватила со­бачонку и унесла.
   "Что-то тут есть", - подумал казак и стал примечать. Когда молодая полячка вышла ночью к тарантасу, он притво­рился, что спит, и явственно услыхал мужской голос из ящика. Рано утром он пошел в полицию и заявил о том, что полячки, какие ему поручены, не добром едут, а вместо мерт­вых везут какого-то живого человека в ящике.
   Когда Альбина в своем восторженно-веселом настрое­нии, уверенная в том, что теперь все кончено и они через не­сколько дней будут свободны, подошла к постоялому двору, она с удивлением увидала у ворот щегольскую пару с при­стяжкой на отлете и двух казаков. В воротах толпился народ, заглядывая во двор.
   Она была так полна надежды и энергии, что ей и в голову не пришла мысль о том, что эта пара и толпившийся народ имеют отношение к ней. Она вошла во двор и, в одно и то же время взглянув под тот навес, где стоял ее тарантас, увидала, что народ толпится именно около ее тарантаса, и в то же мгновение услыхала отчаянный лай Трезорки. Случилось то самое ужасное, что только могло случиться. Перед таранта­сом, блестя своим чистым мундиром, с сияющими на солнце пуговицами и полупогонами и лаковыми сапогами стоял оса­нистый с черными бакенбардами человек и говорил что-то громко хриплым, повелительным голосом. Перед ним между двумя солдатами в крестьянском наряде с сеном в спутанных волосах стоял ее Юзё и, как бы недоумевая о том, что вокруг него делалось, поднимал и опускал свои могучие плечи. Тре­зорка, не зная того, что он был причиной всего несчастья, ощетинившись, бесполезно озлобленно лаял на полицмейс­тера. Увидав Альбину, Мигурский вздрогнул, хотел подойти к ней, но солдаты удержали его.
   - Ничего, Альбина, ничего! - проговорил Мигурский,
улыбаясь своей кроткой улыбкой.
   - А вот и барынька сама! - проговорил полицмейстер. -
Пожалуйте сюда. Гробы ваших младенцев? А? - сказал он,
подмигивая на Мигурского.
   Альбина не отвечала и только, схватившись за грудь, рас­крыв рот, с ужасом смотрела на мужа.
   Как это бывает в предсмертные и вообще решительные в жизни минуты, она в одно мгновение перечувствовала и пере­думала бездну чувств и мыслей и вместе с тем не понимала еще, не верила своему несчастью. Первое чувство было зна­комое ей давно - чувство оскорбленной гордости при виде ее героя мужа, униженного перед теми грубыми, дикими людь­ми, которые держали его теперь в своей власти. "Как смеют они держать его, этого лучшего из всех людей, в своей влас­ти?" Другое чувство, одновременно с этим охватившее ее, бы­ло сознание совершившегося несчастия. Сознание же несчастия вызвало в ней воспоминание о главном несчастье ее жизни, о смерти детей. И сейчас же возник вопрос: за что? за что отняты дети? Вопрос же, за что отняты дети? вызвал во­прос: за что теперь гибнет, мучается любимый, лучший из людей, ее муж? И тут же она вспомнила о том, какое ждет его позорное наказание, и то, что она, она одна виновата в этом.
   - Кто он вам? Муж он вам? - повторил полицмейстер.
   - За что, за что? - вскрикнула она и, закатившись истерическим хохотом, упала на снятый теперь с козел и стояв­ший у тарантаса ящик. Вся трясущаяся от рыданий, с зали­тым слезами лицом Лудвика подошла к ней.
   - Паненка, милая паненка! Як бога кохам, ничего не
будет, ничего, - говорила она, бессмысленно водя по ней ру­ками.
   На Мигурского надели наручники и повели со двора. Увидав это, Альбина побежала за ним.
   - Прости, прости меня, - говорила она. - Все я! Я одна
виновата.
   Там разберут, кто виноват. И до вас дело дойдет, - ска­зал полицмейстер и рукою отстранил ее.
   Мигурского повели к переправе, и Альбина, сама не зная, зачем она делала это, шла за ним и не слушала уговариваю­щую ее Лудвику.
   Казак Данило Лифанов во все это время стоял у колес та­рантаса и мрачно взглядывал то на полицмейстера, то на Аль­бину, то себе на ноги.
   Когда Мигурского увели, оставшийся один Трезорка, ма­хая хвостиком, стал ласкаться к нему. Он привык к нему во время дороги. Казак вдруг отслонился от тарантаса, сорвал с себя шапку, швырнул ее изо всех сил наземь, откинул ногой от себя Трезорку и пошел в харчевню. В харчевне он потребо­вал водки и пил день и ночь, пропил все, что было у него и на нем, и только на другую ночь, проснувшись в канаве, пере­стал думать о мучившем его вопросе: хорошо ли он сделал, донеся начальству о полячкином муже в ящике?
  

_____________

  
   Мигурского судили и приговорили за побег к прогнанию сквозь 1000. Его родные и Ванда, имевшая связи в Петербур­ге, выхлопотали ему смягчение наказания, и его сослали на вечное поселение в Сибирь. Альбина поехала за ним.
   Николай же Павлович радовался тому, что задавил гидру революции не только в Польше, но и во всей Европе, и гор­дился тем, что он не нарушил заветов русского самодержавия и для блага русского народа удержал Польшу во власти Рос­сии. И люди в звездах и золоченых мундирах так восхваляли его за это, что он искренно верил, что он великий человек и что жизнь его была великим благом для человечества и осо­бенно для русских людей, на развращение и одурение кото­рых были бессознательно направлены все его силы.
  

Л. Н. Толстой.

  
  

30-е сентября

  
   Чем уединеннее человек, тем слышнее ему всегда зовущий его голос бога.
  

1

  

Silentiium! (1)

  
   Молчи, скрывайся и таи
   И чувства и мечты свои!
   Пускай в душевной глубине
   И всходят и зайдут оне,
   Как звезды ясные в ночи:
   Любуйся ими и молчи!
  
   Как сердцу высказать себя?
   Другому как понять тебя?
   Поймет ли он, чем ты живешь?
   Мысль изреченная есть ложь.
   Взрывая, возмутишь ключи:
   Питайся ими и молчи!
  
   Лишь жить в самом себе умей:
   Есть целый мир в душе твоей
   Таинственно-волшебных дум;
   Их заглушит наружный шум,
   Дневные ослепят лучи:
   Внимай их пенью и молчи.
  

Тютчев.

  

2

  
   По одному тому, что хорошее намерение высказано, уже ослаблено желание исполнить его. Но как удержать от выска­зывания благородно самодовольные порывы юности? Только гораздо позже, вспоминая их, жалеешь о них, как о цветке, который не удержался - сорвал нераспустившимся и потом увидел на земле завялым и затоптанным.
  

3

  
   В важных вопросах жизни мы всегда одни, и наша настоя­щая история почти никогда не может быть понята другими. Лучшая часть той драмы, которая происходит в нашей душе, есть монолог или, скорее, задушевное рассуждение между богом, нашей совестью и нами.
  

Амиель.

  
  
  - [Молчи!]
  
  

4

  
   Паскаль говорит: человек должен умирать один. Так же должен и жить человек. В том, что главное в жизни, человек всегда один, т. е. не с людьми, а с богом.
  

5

  
   Хорошо тому человеку, который нужен другим, но которому не нужно товарища.
  

6

  
   Человек порочный всегда связан с людьми в жизни, но чувствует себя тем более одиноким в своем сознании, чем более он порочен. Человек же добрый и разумный, напротив, чувствует себя часто одиноким среди людей, но зато сознает свое неперестающее единение с человечеством, когда он один.
  

------

  
   Временное отрешение от всего мирского и созерцание в самом себе своей божественной сущности есть такое же необходимое для жизни питание души, как пища для тела.
  
  

1-е октября

  
   Мудрость не боится незнания, не боится сомнений, не боится труда, исследования, боится одного: утверждения того, что она знает, чего не знает.
  

1

  
   Надо много учиться, чтобы сознать, что знаешь мало.
  

Монтэнь.

  

2

  
   Никогда не стыдись спрашивать о том, чего не знаешь.
   Всегда говори правду, хотя бы ты и знал, что она будет не­приятна.
   Тот, кто учен, но не прилагает к делу своей учености, подобен человеку, который пахал бы, но не сеял.
  

Арабское (Албитис).

  

3

  
   Кто исследует историю философии и естествознания, тот найдет, что величайшие открытия были сделаны людьми, считавшими лишь вероятным то, что всеми признавалось за несомненное.
  

Лихтенберг.

  
  

4

  
   Всё испытывайте, хорошего держитесь.
  

1 Фессалон. гл. 5, ст. 21.

  

5

  
   В духовной пище нет недостатка; недостает лишь способности вбирать ее в себя. Не по недостатку воздуха не может дышать умирающий человек, а по недостатку способности усваивать его. Все элементы - физические, умственные и духовные, которые были или когда-либо будут в мире, - находятся в нем и теперь. Дело мудрости понять, как овладеть ими.
  

Люси Малори.

  

6

  
  
   Истинная мудрость не в том, чтобы знать, что хорошо и что должно делать, а в том, чтобы знать, что самое хорошее, что менее хорошее, и потому, что надо прежде и что после де­лать.
  

------

  
   Содержание мудрости больше отрицательное, чем положительное: знать, что неразумно, что незаконно, что не должно.
  
  

2-е октября

  
   Религия говорит человеку, что он такое и что такое тот мир, среди которого он живет. Нравственное учение есть указание той деятельности, которая вытекает из религиозного понимания жизни.
  

1

  
   Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи и тело - одежды?
   Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не со­бирают в житницы; и отец ваш небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?
   Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть?
   Итак, не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться?
   Идите же прежде царства божия и правды его, и это все приложится вам.
   Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам будет заботиться о своем. Довольно для каждого дня своей заботы.
  

Мф. гл. 6, ст. 25 - 27, 31, 33 - 34.

  

2

  
   Кто, имея хлеб в корзине, спрашивает: что я буду есть за­втра? - принадлежит к маловерующим.
  

Талмуд.

  

3

  
   Лучшее богопочитание - то, которое делается без надежды на достижение какой-либо цели; худшее такое, которое имеет в виду определённую цель.
   Тот, кто обожает высшее существо, должен созерцать его во всяком творении.
  

Агни Пурана.

  

4

  
   Несомненно то, что преподавать религиозные системы есть насилие, есть тот соблазн детей, про который говорил Христос. Какое право имеем мы преподавать то, что оспариваемо огромным большинством: троицу, чудеса Будды, Маго­мета, Христа? Одно, что мы можем и должны преподавать детям, это то, что обще всем религиям и понятно всякому: нравственное учение любви и единения.
  

5

  
   Будда сказал: есть трудные веши в мире, - будучи бедным, быть милосердным; будучи богатым и знатным, быть религиозным; подавить похоть и плотские желания, видеть приятный предмет и не желать приобрести его; переносить оскорбления без злобы; изучать предмет до самого основания; не осуждать невежественного; избегать споров; совершенно освободиться от самолюбия и быть одинаковым ко всем людям в своем сердце и в жизни.
  

Китайский буддист.

  
  

6

  
   Бога не слушаются, а обожают. Лучше не обожать, а слу­шаться.
  

7

  
   Живи до веку и до вечеру, работай, как будто будешь жить вечно, а поступай с людьми, как будто умрешь сейчас.
  

8

  
   Религия, рассматриваемая сама по себе, есть признание всех наших обязанностей заповедями бога.
  

Кант.

  

------

  
   Нравственное учение неполно, если оно не религиозно, т. е. необязательно. Религия не нужна, если она не нравственна, не ведет к доброй жизни.
  
  

3-е октября

  
   Богатство никогда не дает удовлетворения: потребности возрастают с увеличением богатства всегда так, что чем больше богатства, тем менее достает его на удовлетворение потребностей.
  

1

  
   Трудно, если не невозможно, найти разумный предел на­шим желаниям собственности. В самом деле: довольство того или иного человека в этом отношении зависит не от абсолют­ной, а от некоторой чисто относительной величины, именно от отношения между его требованиями и его имущество

Другие авторы
  • Григорьев Аполлон Александрович
  • Шполянские В. А. И
  • Клюшников Виктор Петрович
  • Вельяминов Петр Лукич
  • Павлищев Лев Николаевич
  • Брандес Георг
  • Род Эдуар
  • Соколов Николай Афанасьевич
  • Козлов Петр Кузьмич
  • Апухтин Алексей Николаевич
  • Другие произведения
  • Брюсов Валерий Яковлевич - Данте - путешественник по загробью
  • Гольцев Виктор Александрович - Г. Евгений де-Роберти: Социология. Спб. 1880 г.
  • Бернс Роберт - Стихотворения
  • Петрашевский Михаил Васильевич - Карманный словарь иностранных слов
  • Гримм Вильгельм Карл, Якоб - Доктор Всезнайка
  • Готфрид Страсбургский - Готфрид Страсбургский: биографическая справка
  • Балтрушайтис Юргис Казимирович - Сонеты
  • Модзалевский Борис Львович - Пушкин и Ефим Петрович Люценко
  • Миклухо-Маклай Николай Николаевич - Наблюдения за температурой на глубине 1000 саж. в экваториальной зоне Атлантического океана
  • Фриче Владимир Максимович - Байрон
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
    Просмотров: 493 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа