Толстой Лев Николаевич - Том 42, Произведения 1904-1908, Полное собрание сочинений

у жениться и устроил всё дело.

   Жизнь молодых, если бы не (1) подневольное положение солдата, возможность унижения, а главное, разлука с несчастной родиной, была бы не несчастна. Были знакомые поляки, были знакомые и русские дамы, жены служащих. Все полюбили Альбину. Были деньги, так что не было лишений. Главное же то, что оба всю силу своей любви направляли друг на друга. Были минутные вспышки раздражения - Альбина была вспыльчива, но эти маленькие ссоры только усиливали любовь. Они испытывали среди чужих людей чувство двух заблудившихся зимою, замерзающих и отогревающих друг

   Через 9 месяцев Альбина родила первого ребенка мальчика. Ксендз окрестил его Станиславом в честь отца Мигурского, через 1 1/2 года родилась еще дочь.

   Прошло 5 лет. (2) Жизнь была сравнительно с другими стра­дальцами поляками хорошая, но изгнание и тяжелое положение солдата всё больше и больше давало себя чувствовать. Все попытки ходатайствовать о прощении, хотя бы об улучшении положения, о производстве в офицеры не достигали цели. Николай Павлович делал смотры, парады, ученья, (3) ходил по маскарадам, заигрывал с масками, скакал без надобности по России из Чугуева в Новороссийск, Петербург и Москву, пугая народ и загоняя лошадь, и когда смельчаки решались докладывать, прося смягчения участи ссыльных декабристов или поляков, страдавших из-за той самой любви к отечеству, которую восхваляли прислужники Николая, выпячивая грудь, останавливал на чем попало свои оловянные бессмысленные глаза и говорил: "Пускай служит. Рано". Как будто он знал, когда будет не рано, а время.

   Мигурские были, как и все люди, и несчастливы и счастливы. Несчастливы своим изгнанием, одиночеством, и счастливы своей семейной жизнью, друг другом и прелестными двумя детьми. Мальчик был повторение матери: та же резвость, та же грация, та же непосредственность. Но вдруг на семейную жизнь их пало страшное для матери несчастье. Заболела девочка, через два дня заболел мальчик: горел три дня и, несмотря на помощь

  

   (1) Зачеркнуто: ложное

   (2) Зач.: тяжелого изгнания

   (3) Зач.: ска[кал]

  

  

  

   врачей, умер. Через два дня после него умерла и Стася. Как сильно чувствовала Альбина радость и счастье, так же сильно чувствовала она и горе. Но как во всем в жизни она, сильно чувствуя, не имела нужды притворяться, преувеличивать свои чувства и разжигать их, так и в горе она не делала того, что делает большинство людей, не преувеличивала своего горя, не разжигала его, никому не говорила про него, просила перестать говорить, когда ее начинали утешать, и, похоронив детей, не ходила на их могилу. Но она сделалась задумчива и мало говорила, и всю энергию положила на мужа, на облегче­ние жизни. Детей больше не было.

   (Иосиф страдал, (1) конечно, не так, как мать, но, кроме того, его горе уменьшалось другим горем, которое овладело им: страх за жену, за то, что она сойдет с ума. "Если бы у ней остался один ребенок, она вся отдалась бы ему; если бы она чтобы-нибудь могла делать для кого-нибудь, думал он, она бы спаслась. Если бы я был в несчастьи, она бы нашла себе дело - помогать мне и ушла бы от себя. Что делать? Что де­лать?" Он думал с утра до вечера, думал на службе, маршируя или стоя на часах, думал, когда учил полковничьих ребят. И один раз в то время как приезжий генерал смотрел батальон и он стоял в строю, ему вспомнилось, как ксендз, хороня детей, сказал ему: "И кости их, деток ваших, в чужой земле лежат". Он, вспомнив это, подумал: "Можно перевезти кости, вот самому как уехать". И вдруг ему пришла мысль такая, что он не слышал команды и один не повернул направо и спутал весь ряд. Генерал разбранил его скверными словами, потом смягчился, узнав, что он ссыльный. - Кое-как отбыв смотр, он рысью выбежал на крыльцо и в горницы жены. Она сидела у окна и вязала шарф. Она печально и удивленно подняла глаза.

   - Ты что? - сказала она.

   - Альбина, друг мой, слушай, проснись, спаси меня и себя. Я придумал. Жить так нельзя здесь. Нам надо бежать. Я придумал.

   - Ну?

   И Мигурский рассказал ей то, что во время смотра пришло ему в голову.

   Мысль его была такая: он (2) выйдет из дома, пойдет к Уралу, бросит на берегу свою шинель и на нее положит письмо к ней, в котором скажет, что он не может больше так жить и быть причиной ее изгнания и что потому он решил лишить себя жизни. Просить простить себя за всё горе, которого он был для нее причиной.

   - Ну?

  

   (1) Зачеркнуто: так же

   (2) Зач.: пойдет куп[аться]

  

   - Сделаю это и ночью вернусь и спрячусь, а ты пойдешь к полковнику сказать всё.

   - Ну, что же потом? - говорила она, оживляясь.

   - А то, что ты будешь горевать, всё как надо, а потом решишься ехать на родину. Тебя отпустят. Ты будешь просить об одном: увезти (1) прах наших детей.

   - Что? Зачем? Она нахмурилась.

   - Выкопаем их кости, положим в ящик (2) большой.

   - И ты ляжешь в ящик, и мы уедем? Да?

   Как только план этот выяснился, она ожила, и началась напряженная (3) работа. Началось с того, что она ходила к полковнику, передавая ему свой страх за мужа. "Муж так тоскует, что боюсь, он убьет себя". Когда это было подго­товлено и приготовлен чулан для жизни мужа, принесены были днем шинель и письмо, и в ту же ночь Мигурский задним ходом вернулся домой.)

   (Альбина же думала, что уже поздно. Смерть ее детей сосре­доточила всю ее любовь на муже. Она видела, что он тосковал в одиночестве, и знала, что ему нужно одно: освобождение и возвращение на родину. И она все мысли своей души напра­вила на эту цель. Бежать? Но как? Побеги из Сибири и из других ссыльных краев были часты, но редко удавались. На один (4) удачный побег было 10 и больше неудачных, кончав­шихся засеканием шпицрутенами. Мигурские и по письмам и через ссыльных поляков знали про то, что делалось в Сибири, знали про счастливое удивительное бегство Руфима Пиотров­ского, ушедшего во Францию, но знали зато и очень подробно историю попытки восстания и освобождения Высоцкого, быв­шего полковника польских войск, знакомого старика Ячевского, (5) как он был на Ангаре пойман бурятами и (6) прогнан сквозь строй тысяч[и] палок и прикован к тачке. Знали и еще более подробно историю попытки восстания и освобождения ссыльных, сделанную в то же время (7) ксендзом приором в Овруче Сироцинским и врачом Шокальским, которые оба родствен­ники Иосифу Митурскому. Всю эту историю с ее ужасным концом Мигурские знали через Сигизмунда Гимбута, небогатого шляхтича, сосланного вместе с Сироцинским п по суду назна­ченного (8) в Уральский линейный батальон.)

  

   (1) Зачеркнуто: гробы твоих

   (2) Зач.: гроб

   (3) Зач.: горячая

   (4) Зач.: счастливый

   (5) Зач.: знали

   (6) Зач.: зак[ован]

   (7) Зач.: в начале 30-х годов

   (8) Написано: назначенному

  

   (1) (Но тосковала она недолго. Кроме детей у нее оставался муж, и на него она обратила всю силу своей любви. В это самое время вскоре после смерти детей, в Оренбург был переведен поляк Росоловский, участвовавший в попытке побега Высоцкого. Он много рассказывал про ссыльных в Сибири и про их побеги, или скорее, попытки побегов. Он рассказал про удивительное бегство Руфима Пиотровского, ушедшего во Францию, но зато рассказал и ужасную историю побега Высоцкого, бывшего полковника польских войск, знакомого старика Ячевского, как он был на Ангаре пойман бурятами и прогнан сквозь строй тысяч[и] палок и прикован к тачке. Рассказывал и про ужасное дело ксендза Сироцинского с врачом Шакальским, которые (2) хотели устроить восстание и общее освобождение ссыльных и были до смерти забиты палками.)

   Мигурский уже начинал бояться за нее, когда вдруг с ней произошла неожиданная перемена. Она стала опять жива, деятельна и очевидно чем-то вся была поглощена. Как ни старался муж узнать ее мысли, она ничего не разъяснила ему. Говорила только, блестя глазами, одну пословицу: раз родила мати, раз умирати. Надо жить, надо действовать.

   Перемена эта произошла в ней вскоре после прибытия к ним из Сибири в Уральский батальон поляка Росоловского, замешан­ного в деле (Высоцкого), пытавшегося бежать и пойманного (и прогнанного сквозь строй и потом прикованного к тачке в Акатуе) Высоцкого, бывшего полковника польских войск. (Росоловский много рассказывал про попытки побегов, в том числе и о счастливом и удивительном побеге Руфима Пиотров­ского, ушедшего во Францию.)

   Альбина не переставая расспрашивала Росоловского и о попытках побега, и о причинах неудач, и о казнях за них. Росоловский знал всё наделавшее тогда много шума дело Сироцинского, пытавшегося поднять всех сосланных и освобо­диться. Росоловский бледный, с трясущимся подбородком, рассказывал (3) самое дело и чем оно кончилось. Сироцинский был взят и вместе с Шакальским и другими забит палками до смерти.

   - Как, как это было? Вы видели?

   - Видел. Шокальского спас доктор. Он шел за ним и упра­шивал солдат бить слабей. Но он все-таки упал, и его свезли в больницу. Другие все шестеро - до смерти.

  

   (1) Дальнейшее написано по зачеркнутому от слов: Альбина же думала... кончая: линейный батальон и должно было заменить этот выкинутый кусок.

   (2) Зачеркнуто: (Иосиф, знавший ее, видел, что она как будто просну­лась и что-то обдумывает и затевает.) Сироцинского и Шокальского, при которой он присутствовал.

   (3) Зач.: (7 марта это было весной, но еще было холодно, и ночью был снег. Вывели на площадь всех 24 человека осужденных. На площади стоял вытянутый [?] батальон.)

  

  

   (1) - Изверги, - шептала Альбина. - А Сироцинский как?

   - Ох, Сироцинский! Нельзя рассказывать!

   - Нет, говорите всё. Как это делают?

   (2) - Снимают рубаху, голый по пояс, привязывают руками к прикладам и ведут по улице из солдат. Солдаты все с палками. Он идет, они бьют.

   - Какие палки?

   - Такие, чтобы три в ружье входили, как (3) пани палец.

   - Ну, что ж приор? Пошел?

   - Как только ввели. Он запел: miserere mei, Deus, secundam magnam misericordiam tuam, (4) и пошел худой (5), седой, высокий. Не могу, пани, дальше говорить.

   - За что же?

   - За то, что хотел уйти.

   - И так всех, кто бежит?

   - Всех.

   Она задумалась.

   - А вы не хотели бежать? Хотел; боялся. Забьют.

   - Надо так, чтобы не попасться.

  

  

  

   (6) Скоро после этого Иосиф Мигурский, прийдя домой с ученья, был удивлен видом жены, которая, как встарину, легкими веселыми шагами подбежала к нему и с радостным лицом повела его в спальню.

   - Ну, Жозя. Бежим. Я всё обдумала.

   - Альбина. Подумай.

   - Бежим, слушай меня.

   И она рассказала ему длинный план, который она составила. План состоял в том, что он должен тосковать на виду у всех больше и больше, потом бежать, оставить свою шинель и письмо к ней на берегу Урала. В письме он пишет, что не может больше терпеть и лишает себя жизни. Днем он должен спрятаться, ночью вернуться в дом. Она спрячет его в чулан, пока будут идти бумаги об его смерти, потом она подаст прошение о том, чтобы выкопать гроба своих детей с тем, чтобы везти их к себе. Ей дадут разрешение, и тогда она закажет большой ящик для гробов и в ящик влезет он, ящик поставят под козлы, и так они убегут.

   Она была в восхищенъи, прыгала от радости, была уверена в успехе и тотчас же начала действовать. Пошла к начальнику,

  

   (1) Зачеркнуто: Злодеи

   (2) Зач.: Привя[зывают]

   (3) Зач.: ваш

   (4) [помилуй мя, боже, по волицей милости твоей,]

   (5) Зач.: старый

   (6) Зач.: В один день

  

  

   прося его ходатайствовать об муже, так как он в меланхолии и покушался уже на самоубийство, потом сочинила себе письмо от мужа и в условленный день вечером отправила его к Уралу. Всё шло так, как она предвидела. Ей принесли письмо, и полковнику донесли о самоубийстве рядового Мигурского.

   Все видели ее отчаяние. Она играла свою роль так, что часто муж, слушая ее из чулана, изумлялся на силу ее дарования. Через неделю она подала прошение об отъезде на родину. Когда отъезд был разрешен, она подала другое прошение о том, чтобы разрешено было откопать трупы детей и взять их с собою. Всё было сделано, приготовлен большой ящик, в котором можно было лежать. Гроба детей разрыли, вынули, закопали в соседней могиле, а два гробика пустые вложили в ящик, и всё было готово. В заговоре был Росоловский и служанка Лудвига. Всё шло так успешно, как только можно было желать. Через две недели комендант, не дожидаясь ответа из Оренбурга, дал Альбине разрешение выехать, но для своего успокоения дал ей в провожатые казака урядника, который должен был ее (1) проводить до границы.

   Было начало мая. Для того, чтобы не захватить жара и, главное, чтобы ночью поместиться в ящике и уставить его под козла тарантаса, выезд назначен был в 3 часа утра. В три часа пришел казак провожать и привел казак-ямщик тройку лоша­дей. Альбина с Лудвигой и собачкой сели в тарантас на чемо­даны и подушки. Мигурский лежал в ящике под козлами. Казак и ямщик сидели на козлах. Выехали из города, и добрая тройка почти всю дорогу вскачь понесла тарантас, по гладкой, как камень, убитой степной дороге между бесконечными непаханными поросшими прошлогодним серебристо белым ковы­лем, дороге.

   Солнце играло на воде озер и росе ковыля, и сердце замирало и играло в груди Альбины. Альбина давала по полтине на водку, и ямщики гнали во всю прыть. На третьей станции Альбина подходила к ящику в то время как старый ямщик увел, а новый не привел еще лошадей, и казак пошел в харчевню. Он не устал лежать, у него был хлеб и рыба, и он радовался и надеялся. Альбина теперь была уверена в успехе. К вечеру приехали в Саратов. Надо было вывести из ящика Жозю, но казак, усердно прислуживая, не отходил. Альбина, глядя на его доброе белокурое лицо, решилась открыть ему.

   - Степан, - сказала она ему. - Зачем тебе с нами ездить, оставайся здесь, а мы одни поедем.

   - Мне не приказано.

   - Да ведь тебе же лучше. Побудешь здесь недели две, а потом явишься, а я тебе на житье дам. -Она достала кошелек и вынула два золотых. - Возьми.

  

   (1) Зачеркнуто: сдать губернатору в Саратове.

  

   Казак нахмурился.

   - Мне что приказано, то исполняю, а на деньги твои не польщусь.

   - Ну, как хочешь, - вспыхнув, сказала Альбина и пошла на двор к тарантасу.

   Подойдя к ящику она оглянулась, никого не было.

   - Сейчас он уйдет и на ночь выходи...

  

  

   Рано утром в гостиницу, где они остановились, вошли трое полицейских и казак. Казак (1) подкараулил ее и донес. В 10 часов Мигурский стоял в ручных и ножных кандалах перед генера­лом, на полу стояли два пустых гробика, и Альбина с опущен­ными глазами стояла у притолки. Шел допрос.

   Когда кончили допрос, (2) казак подошел к (3) Альбине.

   - Присяга. Нельзя.

   Она взглянула на него, как бы не понимая, кто он.

   - Что я сделала. За что? - вскрикнула она и зарыдала. Казак отвернулся и поспешно вышел.

   - А-а! - хрипел он, поднимая одно плечо. - Эх, жалко бабенку.

   Казак запил, пропил с себя всё и вернулся домой только когда его выслали по этапу.

   Мигурского судили, приговорили к 3000 палок, но помило­вали и сослали в Сибирь. Альбина не поднялась и тосковала, впала в чахотку, не переставая молилась и в тот же год тихо умерла.

  

   * N 2 (рук. N 3, к гл. II).

  

   Вся семья Ячевских с волнением следила за всем, что дела­лось. Посылали каждый день нарочных за письмами и газетами. Старик настолько забыл свою болезнь, что писал знакомому своему Дзеконскому, что он предлагает ему свои услуги для формирования новых полков в Варшаве, куда собирался пе­реехать. Пани Ячевская, хоть и вся поглощенная хозяйством, находилась тоже в патриотическом возбуждении, как и все в доме. Ванда основала в своей местности патриотический комитет и, продав свои бриллианты, собирала деньги на обра­зование отряда, переписывалась с своими подругами и сочув­ствовала, как и все, революции. Альбина, продолжала жить своей ребяческой девической жизнью с собаками и лошадьми (4) и пением и музыкой. (5) Но в половине 6 февраля, когда было

  

   (1) Зачеркнуто: оскорбился

   (2) Зач.: Альбина

   (3) Зач.: казаку

   (4) Зач.: товарками

   (5) Зач.: и только из приличия делала вид, что интересуется революцией.

   (6) Зач.: января

  

  

  

   получено письмо от Мигурского, в котором он с восторгом опи­сывал сражение, (1) в котором он участвовал, где поляки, под начальством Дверницкого, разбили русскую бригаду и взяли пленных, (2) отношение Альбины к революции вдруг перемени­лось. Она расспрашивала отца, рассматривала карты, прихо­дила в восторг от побед поляков и в отчаяньи от поражений, не хотела верить им, и перестала петь, смеяться, играть с соба­ками. Один раз мать, зайдя к ней в комнату, застала ее перед зеркалом в мужском платье. Под кроватью мать нашла (3) чемо­дан с бельем и платьем, с которым она собиралась бежать, чтобы поступить в войско. Мать сказала отцу. Отец стал выго­варивать ей. Она наговорила ему грубостей. Отец велел запе­реть ее. Нянюшка подходила к ее двери, утешала ее. Альбина жалостно ревела, так что мать пришла утешать ее, кое-как помирились, и Альбина дала слово не убегать из дома.

  

  

   * N 3 (рук. N 4, к гл. II).

  

   Вся семья Ячевских с волнением следила за (4) тем, что дела­лось в восставшем крае. Восстание не дошло еще до них, но все ожидали его и готовились к нему. (5) Старик Ячевский на­столько забыл свои болезни, что писал знакомому своему Дзеконскому, что он предлагает ему свои услуги для формирова­ния новых полков в Варшаве, куда собирался переехать. Пани Ячевская, хотя и разделяя патриотическое возбуждение всех домашних, боялась за мужа. Ванда основала в своей округе патриотический комитет помощи воюющим и, продав свои бриллианты, собирала деньги и тайно пересылала их через своих подруг в Варшаву. Только Альбина оставалась бесчув­ственна к революции и продолжала жить своей ребячески деви­ческой жизнью, с собаками, лошадьми, музыкой и пением.

   Но в половине февраля отношение ее к революции вдруг изменилось. Было получено письмо от Мигурского, в кото­ром он описывал сражение, в котором он участвовал. В сраже­нии этом поляки под начальством Дверницкого разбили русскую бригаду и взяли 200 пленных. С этого дня вся жизнь Альбины круто изменилась. Вместо прежних забав и легкомыслия, она вдруг вся ушла в интересы революции. Она рассматривала карты, рассчитывала когда и где должно быть столкновение русских с поляками, приходила в восторг от побед поляков и в отчаяние от поражений, расспрашивала отца о прошлой революции, в которой он участвовал, о том, что он думает и чего ожидает теперь, помогала Ванде в ее делах и в конце

  

   (1) Зачеркнуто: под Сточеком

   (2) Зач.: Письмо Мигурского дышало восторженным патриотизмом.

   (3) Зач.: сумку

   (4) Зач.: всем

   (5) Зач.: Посылали каждый день за письмами и газетами.

  

  

   апреля стала уединяться от всех, что-то тайное делая в своей комнате.

   Один раз, мать, зайдя к ней, застала ее перед зеркалом в муж­ском платье. Она собиралась, переодевшись мужчиною, бе­жать, чтобы поступить в войско. Под кроватью мать нашла чемодан с бельем и платьем. Мать сказала отцу. Отец призвал ее к себе и * (1) посмеялся над ней. Она оскорбилась, вспыхнула и наговорила ему грубостей и объявила, что она не послушается его и все-таки уйдет из дому. Отец разгневался и велел запе­реть ее.

   Альбина сначала билась в дверь, потом плакала и отчаянно рыдала, потом заснула. Мать жалела ее и уговаривала, но Альбина ничего не хотела слышать и говорила, что она все-таки убежит, как только ее выпустят. Мать пригласила друга дома ксендза, чтобы уговорить ее. Ксендз долго увещевал ее и наконец добился от нее обещания, что она не убежит из дома.

  

  

   * N 4 (рук. N 2, к гл. III).

  

   Только люди, принадлежащие к подавленным грубой силой нациям, в особенности такие, какою была польская аристокра­тия, могут понять всё то страдание, которое испытывают такие люди, когда они находятся под властью грубого, самоуверен­ного деспотизма, каков был деспотизм Николая, и когда они видят возможность и начало освобождения. Восторг поляков высших сословий в первое время восстания, при первых успе­хах, был так велик, что заражал всех и городских жителей, и хлопов, и в особенности женщин. Восстание не дошло до Гродненской губернии - до местечка Ячевских, которое было еще под властью русских, но восторг и радость освобождения захватили так же, как и везде, и жителей "Крячетиц".

  

  

   * N 5 (рук. N 9, к гл. III).

  

   Только люди, испытавшие то, что испытали (2) поляки после (3) раздела Польши и подчинения одной части ее под власть нена­вистных немцев, другой под власть презираемых варваров-русских, и, после, всех попыток и тщетных надежд освобожде­ния, могут понять тот восторг, который испытывали поляки в 30-м году, когда эта надежда освобождения казалась осущест­вимою. Но одуренные, бессмысленно повинующиеся десятки тысяч русских людей, обращенных в солдатов, были пригнаны в Польшу и, под начальством то пьяного немца Дибича, то ограниченного грубого солдата Паскевича и еще более грубого и тупоумного высшего распорядителя Николая I, были (4) направлены

  

   (1) Зачеркнуто: одобряя патриотические чувства, строго (велел ей) при­казал ей

   (2) Зач.: все мыслящие

   (3) Зач.: безбож[ного]

   (4) Зач.: пригнаны

  

  

  

   на ищущих только справедливость и свободу поля­ков, и пропитав землю кровью своей и своих братьев поляков, эти десятки тысяч задавили меньшее количество поляков.

  

  

   * N 6 (рук. N 11, к гл. III).

  

   Только люди, испытавшие то, что испытали поляки после раздела Польши и подчинения одной части ее под власть нена­вистных немцев, другой под власть презираемых ими варваров русских, - могут понять тот восторг, который испытывали поляки в 30 году, когда после прежних несчастных попыток освобождения, новая надежда освобождения казалась осущест­вимой.

   Революция опять была задавлена. Опять бессмысленно пови­нующиеся десятки тысяч русских людей были пригнаны в Поль­шу и под начальством то пьяного немца Дибича, то грубого солдата Паскевича и еще более грубого и тупоумного высшего распорядителя Николая I, были направлены на ищущих только самого законного права поляков, жить так, как они сами этого хотят, а не так, как хотят этого другие, и десятки тысяч рус­ских людей, сами не зная, зачем они делают это, пропитав землю кровью своей и своих братьев поляков, задавили меньшее коли­чество, отстаивавших свою свободу поляков, и отдали их опять во власть слабых и ничтожных людей, не желающих ни сво­боды, ни подавления поляков, а только одного: удовлетворения своего корыстолюбия, честолюбия, ребяческого тщеславия.

  

  

   * N 7 (рук. N 11, к гл. V).

  

   В передней развязывала платок на голове толстая рябая женщина. Другая женщина входила в дверь квартиры полков­ника. Услыхав за собой шаги, она оглянулась. Из-под капора сняли из румяного лица жизнерадостные, широко расставленные серые глаза, с заиндевевшими ресницами.

   - Альбина. - Он был в недоумении, как встретиться с нею, как здороваться. Она поняла это недоумение, радостно востор­женно улыбнулась и, разрешая сразу недоумения, вскрикну­ла: - Юзек! - так, как называл его отец и как сама с собою, называла его она, обхватила руками его шею, прильнула к его лицу своим холодным лицом и засмеялась и заплакала.

   Узнав, кто такая Альбина и зачем она приехала, добрая полковница приняла ее и поместила до свадьбы у себя.

  

  

   * N 8 (рук. N 9, к гл. VI).

  

   Как сильно чувствовала Альбина радость и счастье, так же сильно чувствовала она и горе. Горе это сломило ее. Похоро­нивши детей, она, всегда прежде деятельная и заботливая, часто сидела теперь без дела, молча глядя на то, что попадалось под глаза, и вдруг вскрикивала и уходила или в свою комнату и там тихо плакала, или летом уходила на могилу своих детей и там сидела, (1) раздирая себе сердце воспоминаниями о том, что было, и представлениями о том, что могло бы быть. Осо­бенно мучила ее мысль о том, что медицинская помощь, которой она была лишена, могла бы спасти детей.

   Бедная жизнь в изгнании, которую она прежде умела укра­шать (2) своим женским вкусом и изяществом, стала ей теперь невыносима. Она думала и мечтала только об одном: о родине и о возвращении в нее.

   Мигурский только благодаря ее жизнерадостности, легко переносил свое положение, теперь, вместе с женою и под влия­нием ее, потерял энергию, (3) опустился и начал пить.

  

  

   * N 9 (рук. N 1, к гл. VII).

  

   Перемена эта произошла в ней вскоре после прибытия к ним из Сибири в Уральский батальон поляка Росоловского, заме­шанного в грандиозном плане возмущения и побега, устро­енного бывшим ксендзом и, приором Сироцинским с врачом Шакальским.

   Росоловский был замешан в этом деле и был высечен розгами и отдан в солдаты в тот же батальон, где был Мигурский.

   Росоловский не любил рассказывать про это дело, но Альбина умоляла его рассказать всё, что он знал, как о всех побегах, о которых он знал, а также и о наказаниях тех, которых ловили. - Мне нужно, нужно знать это. Простите, несчастный друг мой, - говорила она, умоляюще глядя на него своими прекрас­ными глазами, - но мне нужно знать. Расскажите мне всё.

   И Росоловский не мог устоять и, бледный, с трясущимся подбородком, стал рассказывать.

   Казнь эта, по рассказу Росоловского, который в числе всех замешанных в этом деле, должен был присутствовать при ней, казнь эта была ужасна.

   Шесть человек было приговорено - страшно сказать - к 7000 ударов палок, таких палок, которые по положению (о палках было тоже высочайшее распоряжение) должны были быть не толще и не тоньше того, чтобы три могли входить в дуло ружья. Два батальона солдат, около 1000 человек добрых русских мужиков, ничего не имеющих против поляков и их свободы, должны были вытянувшись длинной улицей стоять с палками и бить по оголенной спине тех несчастных людей - да каких людей - самых лучших людей польского общества - которых два унтер-офицера тащили по этой палочной улице привязанны­ми руками к прикладам ружья. Это было в марте и было холод­но, выпал снег на площади, и их всех водили и истязали одно­го за другим, и мы должны были смотреть. Сначала повели

  

   (1) Зачеркнуто: вспоминая то

   (2) Зач.: с женской

   (3) Зач.: и жил только

  

  

   Шакальского, этого чистого святого человека, друга всех бедных, истинного христианина. Он был первый. За ним шел доктор и всё время говорил солдатам: пожалейте, не бейте. Он больной, слабый. Я видел, слезы так и текли у него по щекам. Солдаты тоже жалели - людей нельзя не жалеть, но сзади солдат офи­церы кричали и били тех, кто слабо бил. Я не мог смотреть, слышал только удары и стоны. Долго это продолжалось - я думаю, час. (1) Всё (2) вжик, вжик и ох, ох, и доктор: тише, не бейте.

   Я слышал эти звуки, когда приближались ко мне, равнялись и потом отдалялись. Потом вдруг всё затихло, и я увидал, что он лежит, голая спина в крови и доктор над ним. Он упал, не мог дойти всего - 7000, упал после 5000. Потом повели других. И все падали и всех уносили, и все умирали или тут, или немного после. И всё это продолжалось от раннего утра и до часу, до двух.

   Последнего повели (3) ксендза Сероцинского. Доктор предло­жил ему крепительных капель. Он отказался и только крестил свою худую и впалую старческую грудь.

   И опять и опять начался тот же ужас. Опять удары, вжиканье палок и стоны и кроме стонов молитва. Я слышал, как он сла­бым прерывающимся стоном голосом (4) говорил: miserere mei, Deus, secundam magnam misericordiam tuam". (5) И этот упал скоро и... умер. Забили.

   - И это за то, что любил свой народ и хотел служить ему, - вскрикнула Альбина и разрыдалась.

   Росоловский тоже всхлипывал.

   - Ну, а от чего же не удалось бегство?

   - Не удалось.

   - Но удавалось же бежать.

   - Да, Приорский... Да ушел, но что он перенес.

   - Но все-таки ушел. Можно же.

   - Да, но за неудачу палки, смерть.

   Она задумалась, и прекрасные глаза ее обратились внутрь. Весь вечер она молчала.

  

  

   * N 10 (рук. N 8, к гл. VII).

  

   Казнь эта, по рассказу Росоловского, который, в числе всех замешанных в этом деле, должен был присутствовать при ней,- казнь эта, прежде всего, была совершена над шестью человеками, которые были приговорены к 7000 ударов палок, таких палок, которые по положению (о палках тоже были высочайше утвер­жденные положения) должны были быть не толще и не тоньше

  

   (1) Зачеркнуто: вдруг

   (2) Зач.: хлоп

   (3) Зач.: прпора

   (4) Зач.: пел

   (5) [помилуй мя, боже, по велицей милости твоей]

  

  

   того, чтобы три могли входить в дуло ружья. Два батальона солдат, около 1000 человек, должны были, вытянувшись длинной улицей, стоять с палками и бить по оголенной спине тех людей, которые были виноваты в том, что хотели избавить свою ро­дину от (1) страданий и позора.

   Два унтер-офицера тащили одного за другим людей виновных в этом, привязанных руками к прикладам ружей, между солдат с палками. А солдаты ничего не знающие ни про Польшу, ни про раздел ее (1), должны были, по приказанию начальников бить палками по голой спине этих несчастных людей.

   Прежде привели тех пятерых, которые должны были пройти через 7000 палок, поставили их среди солдат и начали водить одного за другим. Те, которых еще не били, но будут бить, долж­ны были смотреть, как эти, обливаясь кровью, падали и их уносили полумертвых куда-то туда, где они и умирали.

   - Первого повели Шакальского, этого чистого, святого человека, друга всех бедных, - рассказывал Росоловский. - За ним шел доктор и всё время говорил содатам: "Пожалейте, не бейте, он больной, слабый". Но солдаты все-таки били. Им нельзя было не бить, потому что сзади солдат ходили офицеры и били тех, кто слабо бил. Я не мог смотреть, слышал только удары и стоны. Долго это продолжалось - я думаю, час. Всё "вжик, вжик и ох, ох", и доктор: "тише, не бейте". Я слышал эти звуки, когда приближались ко мне, ровнялись и потом отдалялись.

  

  

   * N 11 (рук. 12, к гл. VII).

  

   В это самое тяжелое для Мигурских время (2) прибыл в Уральск поляк Росоловский, замешанный в грандиозном плане возмуще­ния и побега, устроенного в то время в Сибири ксендзом Сироцинским.

   Росоловский так же как и Мигурский, так же как и тысячи людей, наказанных ссылкою в Сибирь за то, что они хотели быть тем, чем родились, - поляками, был замешан в этом деле, наказан за это розгами и отдан в солдаты того же батальона, где был Мигурский. Росоловский, бывший учитель математики, был длинный, худой человек, с впалыми щеками и нахмуренным лбом и говорил спокойным и медленным басом.

   В первый же вечер посещения Росоловским Мигурских, он, естественно, рассказывал про дело Сироцинского. Дело состояло в том, что Сироцинский организовал по всей Сибири тайное общество, цель которого состояла в том, чтобы с помощью поля­ков, зачисленных в казачьи и линейные полки, освободить всех каторжных, поднять поселенцев, захватить в Омске артилле­рию и...

  

   (1) Зачеркнуто: позора.

   (2) Зач.: лета 37 года.

  

   - Да разве это было возможно? - спросил Мигурский.

   - Очень. Всё было обдумано, и Сибирь была в наших руках. К весне должно было начаться движение одновременно всюду. Было обдумано всё до мельчайших подробностей. В случае успеха Сибирь отделялась от России и становилась самостоя­тельной. В случае же неуспеха все заговорщики бежали в кир­гизскую степь, в Ташкент, в Бухару, оттуда в английскую Индию.

   Всё было обдумано и успех был верный, если б не изменили два человека. Выдали начальству. Начались аресты, и всё пропало.

   - Чем же кончилось? - спросила Альбина.

   - Смертью, - отрывистым басом сказал Росоловский.

   - Казнили? - спросил Мигурский.

   - Да, как они казнят. Палками. 7000 палок.

   - Да неужели?

   - Я видел, - сказал Росоловский, и медленным басом, всё больше и больше хмурясь, стал рассказывать про казнь, при которой он присутствовал.

   Казнь эта, по рассказу Росоловского, была ужасна. Прежде других казнили тех шесть человек, которые были приговорены к 7000 ударов палок, которые по положению (о палках были тоже высочайше утвержденные положения) должны были быть не толще и не тоньше того, чтобы три могли входить в дуло ружья. Два батальона солдат, около 1000 человек, должны были, вытянувшись длинной улицей, стоять с такими палками и бить по оголенной спине тех людей, которых два унтер-офицера вели мимо них привязанных к прикладам ружей.

   Первого повели доктора Шакальского, друга Сироцинского и одного из главных учредителей заговора. Шакальский этот, по рассказу Росоловского, был святой самоотверженный чело­век, обожаемый всеми, даже русскими, среди которых он жил и которым во всякое время дня [и] ночи подавал врачебную помощь.

   "Кабы он был тут, когда болели мои крошки", подумала Альбина.

   - Его повели первым, - рассказывал Росоловский. - За ним шел русский доктор и (1) всё время говорил солдатам: "Не бейте, он больной, слабый". Но солдаты били. Им нельзя было не бить, потому что сзади солдат ходили офицеры и били тех, кто слабо бил. Я не мог всего видеть с того места, где я стоял, - говорил Росоловский, - но слышал бой барабанов, и когда шествие приближалось ко мне, слышал свист палок, звук уда­ров, и слышал раз и слова русского доктора: "тише, не бейте". Продолжалось это не менее часа, и кончилось тем, что он все-таки упал, и его унесли. Потом повели второго. Потом третьего,

  

   (1) Зачеркнуто: жалел

  

   потом четвертого. Все падали, всех уносили; и так всех, и до последнего.

   Продолжалось это шесть часов: от раннего утра и до двух часов пополудни. Последнего повели Сироцинского. Я давно не видал его и был удивлен его видом: он постарел на десять лет. Лысая желтая с седыми висками голова его была опущена. Тело обнаженное было страшно худо, ребра так и выступали над втянутым животом. Он шел, поворачивая при каждом ударе свою голову, и шептал что-то. Когда его проводили мимо меня, я расслышал, что он шептал. (1) Он читал молитву. (2) Он читал: Miserere mei, да... miserere mei, Deus... да,... secundam misericordiam tuam, да. Нет, не могу больше,-проговорил Росоловский и, закрыв рот, засопел носом. (3)

   - Что же, умер?

   - Да.

   - Нельзя, нельзя жить так, - воскликнула Альбина и разрыдалась. Росоловский хмурился и тер, растирал руками слезы по щеками бороде. Людвига, сидевшая у окна, рыдала, закрыв лицо платком.

   - И охота вам говорить, (4) - воскликнул Мигурский, и, бро­сив трубку, он вскочил со стула и быстрым шагом ушел в тем­ную спальню.

  

  

   * N 12 (рук. N 9, к гл. VIII).

  

   Когда же Альбина сказала, что намерена взять гробики детей, Росоловский вскрикнул: "Эврика", и предложил не брать гро­бов детей, а ящик, в который должны были быть поставлены гробы, употребить на помещение Иусека.

   Альбина с решительностью объявила, что ни за что не согла­сится на это и не оставит праха своих детей здесь. Никто ей не возражал. И через час она объявила, что она совершенно соглас­на на (5) план Росоловского, и вопрос только в том, как всё это сделать.

  

  

   * N 13 (рук. N 11, к гл. VIII).

  

   Когда же Альбина сказала Росоловскому, что она хотела бы взять с собою гробики детей, Росоловский воскрикнул "Эврика", и предложил не брать гробы детей, а ящик, в котором должны были быть поставлены гробы, употребить на п