Толстой Лев Николаевич - Том 42, Произведения 1904-1908, Полное собрание сочинений

омещение Иусека.

   В первую минуту Альбина с решительностью объявила, что ни за что не согласится на это и не оставит прах своих детей здесь, и, разрыдавшись, ушла в свою комнату. Выплакав свои

  

   (1) Зачеркнуто: что-то между стонами

   (2) Зач.: Я слышал как он охал и молился.

   (3) Зач.: И умер.

   (4) Зач.: сказал.

   (5) Зач.: предложение

  

  

  

   слезы, она вернулась и объявила, что согласна на план Росоловского, и вопрос только в том, как всё это сделать.

  

  

   * N 14 (рук. N 11, к гл. IX).

  

   На другой день после получения и этого разрешения, вечером, Росоловский с Альбиной и Людвигой в наемной телеге, с ящи­ком, в который должны были быть вложены гробы детей, пое­хали на кладбище. Увидав могилы детей, которые она оставляла, Альбина разрыдалась и долго лежала крестом на могиле, то молясь, то спрашивая: за что, за что?

   - Что же, вы не хотите? - спросил Росоловский. Альбина вскочила, стерла слезы и сказала:

   - Делайте, делайте, только не троньте их. Росоловский и Людвига, раскопав лопатой верхние части могилы, но ничего не достав из них, заровняли их опять. В ящик же положили комья тяжелой земли и так повезли его назад. В день отъезда ящик был установлен на дрожины позади таран­таса, а перед светом дня отъезда, Мигурский сошел с чердака и переодевшись в крестьянское платье, влез в ящик.

  

  

   * N 15 (рук. N 4, к гл. X-XII).

  

   Солнце играло на воде озер и росе ковыля, и сердце замирало и играло в груди Альбины. На первой же станции Альбина подошла к ящику в то время, как прежний ямщик увел, а новый не приводил еще лошадей и казак пошел в харчевню, и спро­сила, как он себя чувствует.

   - Превосходно, покойно. Только уходи. Мне прекрасно. - И были опять уверены в успехе. Альбина давала по полтине на водку и ямщики гнали во всю прыть.

   На другой день к вечеру приехали в Саратов. Альбина ра­довалась успеху, всё больше и больше надеялась, но мучилась мыслью о страданиях мужа, (1) 40 часов скорчившись сидевшего в ящике.

   В Саратове они остановились не на почтовом дворе, а в го­стинице. Альбина надеялась найти время, вывести мужа ночью, чтобы дать ему размять члены. Но добродушный молодой малый казак, стараясь услужить ей, не отходил от (2) тарантаса.

   Придумывая средства избавиться от него, она попросила его сходить в город купить чаю и сахару. Но на беду, только что ушел казак, во двор въехали еще проезжающие, так что Альбина только успела шепотом переговорить с мужем. Он не жаловался, говорил, что ему хорошо.

   - Ночью я выпущу тебя, - сказала она, - Лучше не надо, - отвечал он из ящика.

  

   (1) Зачеркнуто: 30

   (2) Зач.: нее

  

  

   Старательный казак, как на беду, не отходил от тарантаса: "Народ городской, того гляди, утащут что". Как только Аль­бина выходила на двор, он подходил к тарантасу и что-нибудь из усердия оправлял в нем; перетягивал веревки, которыми был привязан ящик.

   Альбина надеялась на ночь и предложила казаку идти спать в горницу. Но он сказал, что у него есть рыба и хлеб и что он ляжет в тарантасе.

   Одна надежда Альбины была на то, что он заснет. Несколько раз, в короткую майскую ночь, с зарей сливающейся с зарей, она выходила мимо вонючей галереи на заднее крыльцо. Казак всё еще не спал. Наконец, перед рассветом она сбежала вниз. Казак храпел, развалившись в тарантасе. Она (1) осто­рожно подошла к кузову и толкнула ящик. Никто не отвечал. На нее нашел ужас. Жив ли он? "Жозя!" - громче прогово­рила она и, в одно и то же время, откликнулся Мигурский и казак что-то (2) вскрикнул. Она остолбенела от ужаса. Но казак перевернулся и захрапел. Что ты не отвечал.

   - Да я спал, (3) - проговорил Жозя, и она по звуку голоса узнала, что он улыбался.

   - Потерпи немного еще.

   - Да я терплю. Мне хорошо. Не мучайся. А казак где?

   - Он спит тут. Завтра мы остановимся где-нибудь в глуши, и я ушлю его...

   Казак вдруг перестал храпеть, и это испугало ее. Она замол­чала, прислушиваясь. Казак тоже прислушивался. Он не спал, и вдруг, поняв, что его обманывают, решил сам обмануть их. Он опять захрапел, притворяясь, что спит. "Ловкий народ!" подумал он: "Да постой же, кто кого обманет".

   Петух запел на насести над двором, лошади зафыр­кали.

   Альбина (4) стала будить казака.

   - Мирон! Чего?

   - Поедем - пора. Сходи за лошадьми.

   - Можно.

   Он вскочил, надел шапку и, посмеиваясь сам себе, пошел не на станцию, а к воинскому начальнику.

   Он (5) был занят только тем, что его хотели обмануть, а он не дался. О том, что могла чувствовать она, та барынька, которая (6)

  

   (1) Зачеркнуто: подбеж[ала]

   (2) Зач.: заб[ормотал]

   (3) Зач.: смеясь

   (4) Зач.: простилась с мужем и ушла.

   (5) Зач.: не мог вместить двух чувств в ясных

   (6) Зач.: ласк[ово]

  

  

  

   всячески дорогой ухаживала за ним, он не думал. Его всего занимала мысль о том, что этот "кто-то", кого везут в ящике, "должно быть, большой плут, коли удумал такую штуку".

  

  

   В 9 часов утра Мигурский, в ручных и ножных кандалах между двумя часовыми стоял перед (2) Саратовским полиций-мейстером и только покачивал отрицательно головой на все предлагаемые ему вопросы.

   - Привести тех женщин и казака, - приказал полиций-мейстер. Ввели Альбину и Людвигу. За ними, опустив голову, шел казак.

   Увидав мужа, она остановилась и вскрикнула так ужасно пронзительно, что полициймейстер вскочил с места, - из сосед­ней комнаты высунулись любопытные, - и, подбежав к мужу, обняла его за шею.

   - Вместе! Всё вместе! - кричала она. - Что ему, то и мне. - И, прижавшись к нему, она затихла, вся трясясь от рыданий.

   (3)- За что? (4) - вскрикнула она и взглянула на казака. (5)

   - За что? - повторил казак. - Я, ваше высокоблагородие, ничего не знаю. Известно, за что. Я, ваше высокоблагоро­дие, ничего не знаю, знать не знаю. (6)

  

  

   * N 16 (рук. N 5, к гл. XII).

  

   Когда Альбина подъехала к гостинице, то на дворе стояла около тарантаса толпа народа и полицейские. Когда она вошла в середину толпы, она в первую минуту не поверила своим глазам: Жозя в кандалах на руках и ногах стоял между двумя солдатами и (7) жалостно смотрел на нее.

   - Альбина! ничего, Альбина! Ничего,-повторял он, не зная, чем успокоить ее.

   - Вот так прах детей, - улыбаясь, проговорил помощник полицмейстера. - Какого молодца в гроб запихали. Он вам кто? - обратился он к ней.

   Альбина не отвечала ему.

  

   (1) Здесь рукою Толстого написано и обведено крумском указание для переписчицы: До сих пор.

   (2) Зачеркнуто: полковником

   (3) Зач.: Полицмейстер начал допрос с казака. (Но) Казак (ничего не отвечал), отвечая, не спуская (своих серых) глаз, смотрел на Аль­бину. Когда он рассказал, как он услыхал голос из яшика и догадался, Альбина только взглянула на него.

   (4) Зач.: сказала

   (5) Зач.: - Не прерывайте до[проса].

   (6) Зач.: Допрос

   (7) Зач.: печально опустив голову умоля[юще]

  

  

   - Кто? Как? кто узнал?

   - Казак (1) донес, - сказал полицмейстер. - Ну, ведите его. Пожалуйте и вы, сударынька.

   Альбина, (2) не трогаясь с места, с ужасом оглядывалась вокруг себя. У тарантаса, закрыв лицо руками, рыдала Людвига, позади тарантаса стоял казак и, мрачно насупив брови, смотрел себе на ноги.

   Как ни мучительна была для нее в эту минуту ненависть ко всем этим ужасным людям, как ей казалось, наслаждающимся ее страданиями, - ее отчаяние перед потерей всякой надежды спасения и страх за своего мужа были еще сильнее.

   Она пронзительно вскрикнула и, подбежав к мужу, обняла его за шею.

   - Вместе. Всё вместе, - кричала она. - Что ему, то и мне. - И, прижавшись к нему, она затихла, вся трясясь от рыданий.

   Мигурского судили и приговорили за побег к прогнанию сквозь 1000. Альбина выхлопотала помилованье. Его сослали в Сибирь. Альбина прожила в Сибири недолго. Она начала чахнуть. Ничего уже не предпринимала, прося прощения у мужа и у бога, которому непрестанно молилась.

  

  

   * N 17 (рук. N 7, к гл. XII).

  

   Альбина подъехала к гостинице в самом восторженно-счаст­ливом состоянии. Всё удавалось. Теперь оставалось самое легкое: перенесть ящик на лодку косовушку, а Жозе в мужиц­ком платье войти в лодку.

   Солнце играло по огромному разливу. Лес мачт виднелся из-за берега, и паруса белели по играющей на солнце воде,

   Она въехала прямо на двор. Около того места, где был таран­тас, стояла толпа народа. Сердце перестало биться. Она быстро вошла в середину толпы и, в первую минуту, не поверила своим глазам: Жозя в кандалах на руках и ногах стоял над ящиком между двумя солдатами и жалостно смотрел на нее.

   - Альбина! Ничего. Альбина! Ничего, - повторял он, не зная, чем успокоить ее.

   У тарантаса, закрыв лицо руками, рыдала Людвига, позади тарантаса стоял казак и, мрачно насупив брови, смотрел себе на ноги.

   - Вот так прах детей! - улыбаясь, проговорил помощник полициймейстера. - Какого молодца в гроб запихали. Он вам кто? - обратился он к ней.

   Альбина схватилась за грудь и замерла, не отвечая.

   - Казак донес, - сказал Мигурский.

  

   (1) Зачеркнуто.: присягу помнит

   (2) Зач: ничего не отвечала,

  

  

   Альбина, не трогаясь с места, с ужасом оглядывалась вокруг себя.

   Как ни мучительна была для нее в эту минуту ненависть ко всем этим ужасным людям, как ей казалось, наслаждающимся ее страданиями, ее отчаяние перед потерей всякой надежды спасения и страха за своего мужа было еще сильнее. Она прон­зительно вскрикнула и, подбежав к мужу, обняла его за шею.

   - Вместе! Всё вместе, - кричала она. - Что ему, то и мне, - и, прижавшись к нему, она затихла, вся трясясь от рыданий.

   Мигурского судили и приговорили за побег к прогнанию сквозь 1000. Альбина выхлопотала помилование. Его сослали в Сибирь. Альбина прожила в Сибири недолго. Она начала чахнуть. Ничего уже не предпринимала. Прося прощения у му­жа и у бога, которому непрестанно молилась.

  

  

   * N 18 (рук. N 8, к гл. XII).

  

   Когда Альбина, в своем восторженно-веселом настроении, уверенная в том, что теперь всё кончено и они через несколько дней будут свободны, вошла во двор постоялого, она была удивлена скоплением народа в воротах и под (1) навесом.

   Она вошла в середину толпы и, в первую минуту, не поверила своим глазам: Мигурский, в кандалах на руках и ногах, стоял у тарантаса между двумя солдатами и жалостно смотрел на нее.

   - Альбина! Ничего, Альбина! Ничего, - повторял он, не зная, чем успокоить ее.

   - Вот так прах детей, - улыбаясь проговорил помощник полициймейстера. - Какого молодца в гроб запихали. Он вам кто? - обратился он к ней.

   Альбина не отвечала.

   - Эта особа везла его? - обратился полициймейстер к ка­заку, стоявшему позади его и мрачно уныло смотревшему на свои ноги.

   - Она самая, - проговорил казак и взглянул на ее своими добрыми глазами.

   - За что? За что? - вскрикнула она и, побежав к мужу обняла его за шею. - Вместе. Всё вместе, - кричала она. - Что ему, то мне, - и, прижавшись к нему, она затихла, вся трясясь от рыданий.

   Мигурского судили и приговорили за побег к прогнанию сквозь 1000 и поселению в Сибирь. Альбина прожила с ним еще три года. Свет, сиявший в ней и радовавший людей, вхо­дивших с ней в сношения, потух навсегда. Она не могла понять:

  

   (1) Зачеркнуто: сар[аем]

  

  

  

   зачем? за что эта жестокость? и медленно умирала и радовалась, что она уходит из этого бессмысленного, жестокого мира.

   Николай Павлович гордился тем, что задавил гидру рево­люции в Польше и собирался так же раздавить (1) гидру и всякой повсюду революции. И люди в звездах и золоченых мундирах так восхваляли его за это, что он, умирая, искренно верил, что он великий, человек и что жизнь его была (2) великим благом для человечества.

  

  

   * N 19 (рук. N 9, к гл. XII).

  

   Когда Альбина в своем восторженно-веселом настроении, уверенная в том, что теперь всё кончено и они через несколько дней будут свободны, вошла во двор постоялого, она была удив­лена тем, что много народа стояло в воротах и под навесом. Народ толпился около ее тарантаса. Сердце захолонуло у нее в груди, но она еще не верила. Толпа расступилась перед нею. У тарантаса, между двумя солдатами, стоял ее муж и жалостно смотрел на нее.

   - Альбина! Ничего, Альбина! Ничего, - повторял он, не зная, чем бы успокоить ее.

   - А вот и барынька сама, - проговорил помощник полициймейстера.

   - Пожалуйте, пожалуйте сюда. Это кто такой? Кто он вам? Альбина ничего не отвечала и только взглядывала то на полициймейстера, то на мужа.

   - Муж он вам? - повторил полициймейстер.

   - Он? - вскрикнула Альбина. - Оставьте его. Он ни в чем не виноват. Я виновата. Меня берите.

   Полициймейстер велел подать кандалы и надеть на Мигурского. Казак стоял тут же и взглядывал то на Мигурского, то на нее, недоумевающе покачивая головой.

   - За что? За что? - вскрикнула она и, подбежав к мужу, обняла его за шею.

   - Разем (вместе), вшистко разем (всё вместе), - прогово­рила она, и прижалась к нему, вся трясясь от рыданий.

   Мигурского судили и приговорили за побег к прогнанию сквозь 1000. Его родные и Ванда, имевшая связи в Петербурге, выхлопотали ему смягчение наказания, и его сослали на вечное поселение в Сибири.

   (3) Альбина жила с ним, ухаживала за ним, удерживая его от всё более овладевавшего им пристрастия к вину, старалась утешать, подбодрять его, но сама неудержимо и заметно умирала.

  

   (1) Зачеркнуто: голо[ву]

   (2) Зач.: большим

   (3) Зач.: С самого переезда в Сибирь Альбина начала чахнуть и умерла через год после переезда и похоронена в Ачинске.

  

  

   В ней не осталось и следа прежней жизнерадостности. Она не могла понять, зачем, за что эта жестокость, и умирала и радовалась, что она уходит из этого бессмысленно жестокого мира.

  

  

   * N 20 (рук. N 10, к гл. XII).

  

   - А вот и барынька сама, - проговорил помощник полициймейстера.

   - Пожалуйте, пожалуйте сюда. Это кто такой! Кто он вам? - Альбина ничего не отвечала и только остановившимся взглядом смотрела на мужа.

   - Муж он вам? - повторил полициймейстер.

   - Оставьте его! - вскрикнула Альбина. - Он ни в чем не виноват. Я виновата. Я. Меня берите.

   - Это там разберут, а вы, сударыня, побудьте тут. И до вас дело дойдет, - сказал полициймейстер, (1) отстраняя ее, и, обернувшись к солдатам, кивнул им, указывая на Мигурского.

   Солдат, позванивая цепями, подошел к Мигурскому и стал надевать на него наручники.

   - Вшистко разем! Всё вместе,- вскрикнула она и, оттолк­нув от себя (2) пытавшегося удержать ее полициймейстера, под­бежала к мужу, обняла его за шею и прижалась к нему, вся трясясь от рыданий.

   Мигурского судили и приговорили за побег к прогнанию сквозь 1000. Его родные и Ванда, имевшая связи в Петербурге, выхлопотали ему смягчение наказания и его сослали на веч­ное поселение в Сибири.

   Там, очень скоро после переселения туда, умерла, зачахнувшая от горя Альбина. Она до последних дней не могла понять, зачем, за что эта жестокость, и, умирая, радовалась, что уходит из этого бессмысленного и жестокого мира.

  

  

   * N 21 (рук. N 11, к гл. XII).

  

   - А вот и барынька сама, - проговорил полициймейстер. - Пожалуйте, пожалуйте сюда. Это кто такой? Кто он вам?

   Альбина ничего не отвечала и только остановившимся взгля­дом смотрела на мужа.

   - Муж он вам? - повторил полициймейстер.

   - Я, я одна виновата... Прости меня!.. - и она бросилась к мужу.

   - Там разберут кто виноват. И до вас дело дойдет, - сказал полициймейстер, и, обернувшись к солдатам, кивнул им, указывая

  

  

   (1) Зачеркнуто: и обернувшись

   (2) Зач.: удерживавшего

  

  

   на Мигурского. Солдат, позванивая цепями, подошел к Мигурскому и стал надевать на него наручники.

   - За что, за что всё это? (1) - вскрикнула она и закатилась рыданиями, а потом хохотом, и упала бы навзничь, если подо­спевшая Лудвига не поддержала ее.

   - Ты (2) всё наделал, ты, злодей!- (3) проговорила Лудви­га, (4) взглядывав на уральца казака, стоявшего у колеса таран­таса.

   - Ну вас совсем! Разве я рад, - проговорил казак, хму­рясь и махнув рукой, и, опустив голову, отошел к воротам.

  

  

   * N 22 (рук. N 12, к гл. XII).

  

   Мигурского судили и приговорили за побег к прогнанию сквозь 1000. Его родные и Ванда, имевшая связи в Петербурге, выхлопотали ему смягчение наказания, и его сослали на вечное поселение в Сибирь.

   Альбина не покидала его, но прожила недолго. Она умерла, как говорили, от чахотки. А она знала, что умирает от горя. До последних дней она не могла понять зачем, за что - эта бессмысленная жестокость? Никто не мог объяснить ей этого. Одна надежда ее была в том, что тайна эта откроется ей после смерти, и она без страха, даже иногда с радостью, встречала приближающуюся смерть. Ей жалко было оставить без помощи слабого, добродушного Иузека, но в последнее время она видела, что она, слабая и больная, только тяготит его.

   Мигурский еще при ее жизни начал пить больше, чем можно было без вреда душе и телу; без нее же - совсем опустился и, поддерживаемый товарищами, прожил еще лет 10 бессмыс­ленной, бесцельной и страдальческой жизнью.

  

  

   N 23 (рук. N 16, к гл. XII).

  

   Николай Павлович радовался тому, что задавил гидру рево­люции не только в Польше, но и во всей Европе; и гордился тем, что он не нарушил заветов бабки своей великой Екатерины, и для блага русского народа удержал Польшу во власти Рос­сии. И люди в звездах и золоченых мундирах так восхваляли его за это, что он искренно верил, что он великий человек и что жизнь его была великим благом для человечества и особенно для русских людей, на развращение и одурение которых были направлены все его глупые силы.

  

   (1) Зачеркнуто: Иусек, прости меня, прости, я ви[новата]

   (2) Зач.: выдал

   (3) Зач.: кричала

   (4) Зач.: наступая

  

  

  

   * N 1 (рук. N 3, к гл. VII).

  

   А между тем колесница с юношей ехала по городу, вызывая любопытный ужас в тех людях, которые видели ее. Светлогуб был всё в том же умиленно восторженном настроении. Он не думал ни о своих товарищах, ни о людях, которые смотрели на него, ни о том, что будут говорить о нем, ни даже о любимой девушке и своей матери. Он думал только о боге, о том, что он старался делать то, что хотел от него бог, и теперь, идя к тому богу, от которого исшел, по воле которого жил и к которому идет, думал только о том, что отдается в руки его.

   Так он думал, чувствовал, но уши слушали, глаза смотрели. И вот глазам его (1) представились два студента и одна девушка, рысью с веселым [хохотом] выбежавшие из двери. Первый студент спрыгнул с крыльца и вдруг, увидав колесницу, остол­бенел. То же сделалось и с двумя другими. Веселость их не исчезла, но остановилась, спряталась на время. Им в эту минуту страшно жалко было, но все-таки жизнь веселая, молодая, радостная жизнь кипела в них. И Анатолию вдруг стало грустно, жалко, жалко себя. Он вспомнил, как его в детстве мать поста­вила в угол, и он долго стоял равнодушно, но когда услыхал, как меньший брат его запел песню, ему вдруг стало жалко себя, и он заплакал. Так ему жалко стало себя, и он чуть было не заплакал. Но это продолжалось недолго. И когда колесница подъехала к виселице, Анатолий опять молился и с спокойным чувством отдался палачу. Только был один момент отчаяния: когда веревка перетянула ему горло, и ему захотелось спастись, и он почувствовал, что невозможно.

  

  

   * N 2 (рук. N 22, к гл. V).

  

   - Милосердный господь, - начал, вздыхая, привычным го­лосом священник. Светлогуб широко раскрытыми глазами смотрел на него и не дал договорить ему.

  

   (1) В подлиннике: ему

  

  

   - Неужели? - задыхающимся голосом проговорил Свет­логуб, - неужели меня... Неужели смертная казнь?

   - Как священный служитель я пришел предложить утеше­ние, в котором милосердный господь...

   - Мне ничего не нужно, не нужно.

   Все уговоры священника были тщетны. Светлогуб жалостным, плачущим голосом просил священника уйти и оставить его одного.

   - Имейте в виду, что я по обязанности своей всегда готов.

   - Хорошо, после, ради бога после.

   Когда священник ушел, Светлогуб упал на свою кровать и закрыл глаза. Он не верил тому, что он - он, что он в тюрьме, что приходил священник приготавливать его к смерти. Это сон, думал он, надо проснуться, он вскочил и сделал пять шагов. Нет, стена и дверь и замазанное окно и остатки предсмертного обеда.

   - Неужели смерть? - спрашивал он себя. -Умру. Не будет меня. Как не будет меня? Что же будет, если не будет меня?.. Не может быть. Сторож! - закричал он, стуча в дверь.

   Тряпка над окошечком поднялась, и показалось веснушачье, широкое, курносое лицо.

   - Позови смотрителя. Тряпка опустилась.

   Он подошел к столику, на котором лежали принесенные ему письменные принадлежности, и для того, чтобы занять себя, поднял чернильницу и посмотрел на свет, много ли в ней чер­нил. И потом вдруг вспомнил, что ожидало его, и пальцы, дер­жавшие чернильницу, вдруг выпустили ее. Она упала на пол, и чернила пролились.

   Он поспешно сделал из бумаги трубочку, лег на пол и, как делал гимназистом, втягивал в себя и выливал в чернильницу набранные чернила, стараясь не проронить ни одной капли. Во время этого занятия пришел смотритель.

   - Правда, что меня казнят? - спросил он.

   - Я не имею никаких сведений. Вам что-нибудь еще нужно?

   - Нет ничего...

   Смотритель ушел. Но только что он ушел, Светлогуб опять стал звать его.

   - Что вам?

   - Я пролил чернила. Пришлите мне.

   - Но и этих довольно.

   - Довольно, так довольно.

   Смотритель ушел. Светлогуб сел писать письмо девушке, которую он любил, которая любила его, но не разделяла его убеждений. Желание как можно скорее выразить свое чувство к ней и невозможность изменить своим убеждениям, поглотило всё его внимание. Некоторые места в его письме заставляли его плакать умиленными слезами. Окончив письмо, он открыл Евангелие. И умиление, вызванное в нем сочинением письма, продолжалось и при чтении. Всё, что прежде он читал спокой­но, теперь с особенной силой отзывалось в его душе. Особенно те места, которые говорили о смерти: "Истинно говорю вам, если пшеничное зерно, падши на землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, принесет много плода", читал он. И повто­рял: "истинно, истинно". И слова эти так умиляли его, что он вставал и ходил от стены до стены, стараясь делать ровно пять шагов и на пятом поворачиваться. Он одного желал теперь: того, чтобы до конца удержать это радостное, умиленное состоя­ние, поднимавшее его выше мира.

   "Заснуть бы, - подумал он, - чтобы не ослабеть потом. Он лег на койку и закрыл глаза, но не мог заснуть. В том возбужденном состоянии, в котором он находился, он был особенно восприимчив ко всем новым впечатлениям. Глаза были закрыты, но зато слух был особенно чуток. Он слышал шаги часовых, какой-то дальний гул и с невероятной ясностью чувствовал по своему телу ползанье и укусы блох. Он встал, снял рубашку, и на свете лампы увидал их несколько ползав­ших по грубому полотну рубашки. Только что хотел схватить одну, как она прыгнула куда-то из-под его пальцев. Другую он было поймал и бросил, как обыкновенно делал в огонь лам­пы. Он задумался. "Но разве не всё равно? Раньше, позже. Жила и кончила. Так же и я. Раньше, позже. Разве не всё равно?" Он посмотрел на свое обнаженное, красивое, хотя и худое тело. И ему стало жалко себя. Он почувствовал, что во­сторженно умиленное состояние оставляет его. "Да не может быть", вдруг вскрикнул он и опять стал быстро ходить взад и вперед по своей клетке.

   "Не может быть, - говорил он себе. - Что-нибудь не так: или помилуют на месте казни, или, как они хотели, - он думал про своих друзей, - они подкупят сторожей и нынче же в ночь придут и освободят меня".

   И странное дело, мысль о смерти была так страшна, так чужда ему, что он не мог верить, не верил тому, что с ним будет, и, успокоившись и устав от ходьбы, перед утром упал на свою постель и заснул.

   В шесть часов его разбудил звук отворяемых запоров. Он прислушался: шло много людей, приближаясь к его двери. Шествие остановилось у его двери, и ключ искал замка.

   Это был смотритель и конвой. Ему велели одеться и идти с ними.

   Сердце его мучительно сжалось, но он всё еще не верил. Не мог верить тому, чтобы люди, такие же, как и он, люди, могли сделать над ним такое ужасное дело.

  

  

   * N 3 (рук. N 22, к гл. VII).

  

   А между тем колесница с юношей ехала по городу, вызывая любопытный ужас в тех людях, которые видели ее. То умиленное состояние, в котором был Светлогуб ночью во время писа­ния письма и чтения Евангелия, исчезло совершенно, и он не мог опять вызвать его. В душе его был один ужас и перед смертью и перед физическими страданиями, ожидавшими его, а более всего перед теми людьми, которые могли так спокойно, хладнокровно, уверенно делать над ним самое ужасное дело, которое может сделать человек над человеком. Представлять себе то, что ожидает его, он не мог, как не может человек прямо смотреть на солнце. Он только был весь задавлен чем-то. Он был задавлен, а вместе с тем уши слышали, глаза смотрели, рассудок соображал. Когда его вывели из тюрьмы и взводили на колесницу, он видел, что из всех окон смотрят на него, и это сознание подняло его на мгновение, и он воодушевился и вызвал на лице своем спокойное, радостное выражение, оглядывая окна. Когда он ехал по городу, он всё время, высоко держа красивую бледную голову, смотрел перед собою. И сознание того, что он поражает людей своим спокойствием, давало ему силу.

   Проезжая по одной из улиц, он заметил мороженика, отпу­скающего стоявшим около него мальчикам мороженое. Один из мальчиков, старший, увидав колесницу, толкнул товарища локтем и остолбенел. Оба замерли с испуганными, страдающими лицами. Светлогуб видел это, и ему жалко стало мальчиков, и он улыбнулся им. Когда же колесница проезжала через сенную площадь, на которой оставались остатки возов, и Светлогуба поразил любимый им с детства запах сена и конского навоза, запах этот мгновенно перенес его к счастливому времени детства, лошадей, кучеров, беспричинной радости жизни. И такая волна молодой, бодрой, радостной жизни хлестнула в душу Светлогуба. Смерть представлялась ему чем-то совсем невероятным. Когда колесница стала подъезжать к виселице, и он увидал столбы с перекладинами, на него на мгновенье напало сомненье, и он дрогнул, но он тотчас же справился и вспомнил, что на него смотрят, и бледное лицо его продолжало чуть заметно улыбаться. Он всё не верил. Но вдруг случилось что-то ужасное. Человек, простой, живой человек с простым человеческим лицом и вниз смотревшими глазами, это был палач, быстро, решительно подскочил к Светлогубу, накинул ему на голову мешок и куда-то потащил за связанные за спиной руки. В одно и то же время Светлогуб почувствовал грубое насилие этого человека, понял, что никто теперь уже не видит его п незачем теперь являть на своем лице спокойствие и тор­жественность, и главное в первый раз совсем понял и поверил, что это смерть, то безумное уничтожение, которое не должно, не может быть.

   И, поняв это, он закричал, рванулся, но руки были связаны. Что же это? Неужели? Толчок, мучительная боль и прекра­щение всего.

   Генерал-губернатор, гордившийся своим ранним встава­нием, в это время уже отпил кофе и, пересматривая немецкие газеты, выпускал сквозь свои нависшие усы душистый дым заграничной сигары - подарок богатого банкира.

  

  

   * N 4 (рук. N 22, к гл. IX).

  

   Ему было особенно тяжело главное от мысли о том, что его забудут и он умрет здесь один от болезни или что его задушат, сожгут. Ему казалось, что он не боялся смерти на воле, но здесь смерть ему казалась ужасной, и когда он живо представ­лял себе ее, он бился в дверь до тех пор, пока кто-нибудь не приходил к его двери и строго не запрещал ему шуметь, угро­жая за это наказанием. И тогда на него находило другое мучи­тельное чувство злобы к этому свободному человеку, который приходил к его двери и который мог ходить везде, общаться с людьми, видеть реки, птиц, а занимался той ужасной душевной пыткой одиночного заключения, которую делали над ним, и он ругал того, кто подходил к его двери, и это на время облегчало его... Он пробовал не есть, заморить себя голодом, но не выдер­живал и на третий день набрасывался на еду.

   Мучительно желать и не получать желаемого, но когда можно и не желать желаемого, переносить такое мучение сносно, но когда желаешь того, чего нельзя не желать, - свободы, и ее нет, и это лишение самого законного условия жизни зависит от людей, и к чувству страдания примешивается чувство злобы, состояние души ужасно. И этот ужас пережил Меженецкий в первый месяц заключения.

  

  

   * N 5 (рук. N 22, к гл. X).

  

   Иногда он придумывал новые средства борьбы с деспотиз­мом и в воображении своем употреблял их. Средства эти состояли в взрывчатых бомбах, которые он, поднимаясь на управляемом баллоне, кидал во дворцы, сенаты, государственные советы, вообще, как, выводя клопов, посыпают порошком, он посыпал по всем злодеям и их гнездам. Всё это, однако, он воображал себе не вдруг, а постепенно, со всеми подробностями. Сначала он видел, как надувают баллон, потом как подают ему цилинд­рические бомбы, как он укладывает их в лодку, как пускают баллон и он летит над городом, выбирая свои жертвы. Револю­ционная партия везде торжествовала, правительственные власти слабели, и созывался сбор. Народ освобожденный посылал выборных, и в Кремле заседало народное собрание.

   Главное - народ был освобожден, владел всей землей, платил только те подати, которые ему были нужны, и составлял вели­кую общину братски живущих людей.

   Иногда он слишком скоро доходил до этого и тогда начинал опять с начала и достигал цели другим способом. Главные ос­новы его мечтаний были ненависть к угнетателям, царю, министрам, богачам и любовь к народу, к русскому, простому, умному, доброму, трудовому народу.

   Так он жил год, два, три, и здоровье его не ухудшалось. Управляя своим воображением, он освободился от непроизволь­ных галлюцинаций. Только изредка на него находили припадки ужаса, но они продолжались недолго. Он преодолевал их. И он привык к своей фантастической жизни, так что когда несколько облегчилось положение заключенных, он был вполне свеж, здоров и мог воспользоваться теми облегчениями, прогулками, книгами, которые дали заключенным; тогда как другие или, нарочно оскорбив начальство, были повешены, или убили себя, сошли с ума, или так ослабели, что уже не могли и не хотели пользоваться теми облегчениями, которые дава­лись им.

   Уж через год после события он узнал о первом марте и был в восторге от этого, уверенный в том, что это разбудит русских людей, приведет их к новым формам жизни, главное к освобо­ждению народа.

  

  

   * N 6 (рук. N 22, к гл. VI и XI).

  

   Хотя Меженецкий, вспоминая свою деятельность в народе, в глубине души не мог не соглашаться в том, что народ таким, какой он знал его, не готов к революции, но не мог согласиться с тем, что народ должен быть обезземелен и проведен через все бедствия пролетариата для того, чтобы отвоевать себе свободу. Он спорил, доказывая непрактичность и жестокость этого приема. Но Герман слушал его, снисходительно улыбаясь, и приводил в подтверждение своего взгляда мнения социали­стических деятелей Европы, а главное сочинения Маркса, Энгельса, Каутского. Слушая Германа, Меженецкий терял спо­койствие и горячился. Меженецкий говорил себе, что его огор­чало то, что вся эта молодежь, точным представителем которой был Герман, отреклась от того, что двигало ими, от любви к народу, хотя и теоретической, но все-таки любви, а на это место ставили пустую, мертвую доктрину, но, в сущности, он терял спокойствие и горячился, потому что чувствовал, что Герман был прав. Когда же Герман позволил себе сказать, что то, что делали Кибальчич, Халтурин, Перовская, всё это были ребячества и напрасные траты сил, Меженецкий вышел из себя.

   - Так чем вы отличаетесь от самых гнусных буржуев и прокуроров, - закричал он, мрачно нахмурившись. - Мы жертвовали собой, жизнями, а вы сидите спокойно по домам, наслаждаясь жизнью, и только проповедуете.

   - Не очень наслаждаемся жизнью, - спокойно сказал Гер­ман, оглядываясь на своих товарищей, и победоносно расхо­хотался своим незаразительным, но громким, отчетливым, самоуверенным смехом.

   - Не очень-то наслаждаемся жизнью. А если и сидим здесь, то обязаны этим реакции, а реакция произведение именно террористов.

   Меженецкий замолчал, потому что чувствовал, что сейчас расплачется, так ему было больно.

   Да, это преемники его. Вот они, эти представители нового поколения. По-ихнему, всё, что они, Меженецкий и его друзья, делали, всё это было не только не то, что нужно, но и нехорошо. За всё время своего заключения Меженецкий утешал себя мыслью о том, что если он и его друзья гибнут и страдают, то дело их зато двигается, растет, поставленная ими цель дости­гается.

   И что же? Он видел теперь, что направление до такой степени отклонилось, что цель эта теперь уже не может быть достиг­нута.

   "Весь народ должен переделаться в фабричных"... Да разве это возможно? А если это возможно, то можно ли желать тех страданий, которые связаны с этим переходом, и можно ли этому содействовать? Честно ли содействовать этому, не разделяя этих страданий? Но если и допустить, что весь народ переде­лается в пролетариев, то почему думать, что он сложится в ту вперед предназначенную ему теоретиками форму? Если же допустить и это, будет ли он счастливее? Мы работали для достижения целей, которые мы ясно видели: для уничтожения тех страданий народа, которые были явны. А эти холодные доктринеры, во имя чего стараются?

  

  

   * N 7 (рук. N 22, к гл. XII).

  

   Меженецкий подошел к нему.

   - Вознал? - спросил старичок.

   - Как же, вы тогда о вере спрашивали.

   - Спрашивал, - подтвердил старичок.

   - Что же, нашли? - спросил Меженецкий.

   - Нашел, милок. Слава тебе, господи, - с трудом выгово­рил старик и иссохшей рукой, в которой была одна кость, перекрестился по-старообрядчески. - В виденьи открылось,

   - Что же открылось?

   - А