Толстой Лев Николаевич - Том 42, Произведения 1904-1908, Полное собрание сочинений

т. п., теряет весь свой смысл и свое значение. Смысл и значение эта истина полу­чает только тогда, когда она выражена как непреложный закон, отступление от которого ведет за собой неизбежные бедствия и страдания, и исполнение которого требуется от нас богом или разумом, как выразил это Бондарев.

   Бондарев не требует того, чтобы всякий непременно надел лапти и пошел ходить за сохою, хотя он и говорит, что это было бы желательно и освободило бы погрязших в роскоши людей от мучающих их заблуждений (и действительно, кроме хорошего, ничего не вышло бы и от точного исполнения даже и этого требования), но Бондарев говорит, что всякий человек должен считать обязанность физического труда, прямого участия в тех трудах, плодами которых он пользуется, своей первой, главной, несомненной священной обязанностью и что в таком сознании этой обязанности должны быть воспи­тываемы люди. И я не могу себе представить, каким образом честный и думающий человек может не согласиться с этим.

  

  

  

  

  

   "В поте лица твоего снеси хлеб твой, дондеже возврати-шнся в землю, от нее же взят".

  

   (Бытия 3, 19).

  

   Я от имени всех земледельцев пишу и ко всем, сколько есть вас в свете, не работающих хлеб для себя.

   Ты, высший класс, тысячи книг написал. Мало ли там не­уместного и даже вредного? И, несмотря на то, все они приня­ты, одобрены и обнародованы.

   Мы же, низший класс, с своей стороны написали одну ко­ротенькую, настоящую повесть, - это за все веки и вечности, - в защиту себя, а ты за один только недостаток красноречия и за худость почерка опровергнешь ее, - так уверяли меня многие. Это будет высшей степени обида для нас, - также, мне кажется, и для бога.

   Вся моя история состоит только в двух словах: во-первых, почему вы по первородной заповеди сами для себя своими руками хлеб не работаете, а чужие труды поедаете? Во-вто­рых, почему у вас ни в богословских, ни в гражданских и ни в каких писаниях хлебный труд и трудящийся в нем не одоб­ряются, а до-нельзя унижаются?

   На два круга разделяю я мир весь: один из них возвышен­ный и почтенный, а другой униженный и отверженный. Пер­вый, богато одетый и за столом, сластями наполненном, в поч­тенном месте величественно сидящий, - это богатый; а вто­рой - в рубище, изнуренный сухоядением и тягчайшими ра­ботами, с унижением и плачевным видом перед ним у порога стоящий - это бедные земледельцы. Истину слова моего под­тверждает евангельская притча (Луки 16, 20).

   Адам, за преступление богом данной ему заповеди не вку­шать от запрещенного дерева плодов, не то что сам лишился блаженства, но и весь будущий род свой до скончания века подверг тому же бедствию. Из этого видно, что он сделал величайшее беззаконие из всех беззаконий, а никак не буквально яблоко съел.

  

   Потом начал он скрываться в кустарниках сада того, как повествует нам св. Писание: "Скрыся же Адам и жена его по­среди древа райска".

   А от кого скрывался? - тогда людей не было. Конечно, от бога.

   Вот видишь ли, в какое безумие ввергает грех человека. Да разве же можно скрыться от бога?

   Из этого видно, что он, оценив свое преступление, чаял выше всех мер получить от бога наказание; а сверх чаяния он получил божественный приговор такой: "за преступление данной мною тебе заповеди вот тебе наказание: "в поте лица твоего снеси хлеб твой, дондеже возвратишися в землю, от нее же взят".

  

   Не работал ли затем Адам в продолжение своей жизни (930 лет) до кровавого пота для себя хлеб своими руками, ис­полняя наложенную на него эпитимию?

  

   А ты, высший класс, его же корня отрасль, почему же ты во всю свою жизнь и близко к этой эпитимии подойти не хо­чешь, а ешь много раз в день? Пусть бы ты был такой забро­шенный, как я и подобные мне земледельцы. Нет, ты вот на­сколько (указывая рукою своей выше головы моей) умнее и образованнее, а какое великое перед богом и людьми делаешь преступление.

  

   Бог сказал Еве: "Умножая умножу печали твоя и воздыха­ния твоя (какое страшное изречение), в болезнях родиши чада твоя".

  

   Теперь спрашиваю, почему в женской эпитимии никаких тайных изворотов и иносказаний нет, а как сказал бог, так все буквально и сбывается.

   Как жене, живущей в убогой хижине, так и царице, на престоле сидящей, на голове корону имеющей, одна и та же участь: "в болезнях родиши чада своя". Ни малейшей разни­цы нет. Да! до такой степени в болезнях, что по дням лежит полумертвой, а иногда и совсем умирает.

  

   Но вот эта именитая жена могла бы сказать так: "Мне ро­дить некогда, я занята нужными и необходимыми государст­венными делами, а рождением более убытку принесу госу­дарству, нежели пользы. Да еще и потому прилично ли мне равняться с последнею крестьянкою, с мужичкою? Поэтому я лучше за деньги найму другую женщину родить для меня дитя или за деньги куплю готового ребенка, и он будет мой собст­венный, как и тот, которого я сама рожу". Она могла бы рас­судить и сделать так? Нет, нельзя переменить постановление божие.

  

   Собери со всего света сокровища и отдай их за дитя, а оно не будет твоим, а как было чужое, так чужим тебе и останется. Чье же оно? Да той матери, которая его родила. Так же и муж: и он тоже может отказаться от хлебной работы, купить день­гами один фунт хлеба; а он как был чужой, так и будет чужим. Чей же он? Да того, кто его работал. Потому что как богом положено: жене не должно прикрываться деньгами или каки­ми-либо изворотами от рождения детей, так и муж должен для себя, и для жены, и для детей своими руками работать хлеб, а не прикрываться деньгами или другими изворотами, несмотря ни на какое достоинство.

  

   Самим богом жене сказано: "Не хлеб работать, а в болез­нях родить чада". Почему же наши жены работают? Пока тво­его, читатель, ответа дожидаться, я сам делаю оный.

   Вас, поедающих наших трудов хлеб, найдется в России до 30 миллионов, да если еще удалить по заповедям от этого груда жен ваших, тогда что же выйдет? да одно, что весь мир должен голодною смертью погибнуть. Вот теперь ясно и за­конно открылось нам, что наши жены вашу часть и на вас, белоручки, работают хлеб против заповеди. Вы их труды посдаете.

  

   Жена, убившая плод чрева своего, во всю жизнь раскаи­вается, из глубины души своей вздыхает и просит у бога прощения, а под старость накладывает на себя посты, молитвы, чем, можно думать, и вымолит у Бога прощение за уничтожение своей заповеди.

   Раскаиваешься ли ты, читатель, в том, что всю свою жизнь и чужих трудов хлеб ешь! Просишь ли ты у бога и у людей прощение? Никогда и нисколько, да тебе и на разум это не приходит, а положился смело на деньги, да живешь весь свой век припеваючи и признаешь себя вполне правым перед богом.

  

   Если бы эта первородная и самим богом изреченная за­поведь, которая есть мать и родительница всех добродетелей и подательница временных и вечных, земных и небесных благ, была тобою принята и уважаема, тогда до того возлюби­ли бы хлебный труд, что многие отцы отдали бы детям своим такое завещание: "Если я приближусь к смерти, то отведи меня на хлебную ниву, чтобы там разлучилась душа моя с телом; на ней же и погреби прах мой".

   А теперь что же? Которые работают, не ждут себе от бога награды, а которые чужие труды пожирают, не ждут наказа­ния.

  

   Если бы, опять повторяю, эта заповедь была тобою при­нята и уважаема, какое великое поощрение подали бы вы со­бою земледельцам к хлебному труду! Они до того приложили бы попечение, что одна десятина принесла бы за пять ны­нешних.

   Если бы мы все уклонялись от нее, то вы имеете право нас неволею к тому принудить; а если вы удалились от оной, или, вернее сказать, от заповедавшего ее, как евангельский блуд­ный сын от отца своего, то кто вас принудит к тому?

   А за что на нас такая низость?

   Разве бог не в силах был избрать иной путь к произведе­нию в свет хлеба, а эпитимию в том наложил за грехи наши, т. е. как человек не может без греха прожить на свете, и без хлеба не может жить, как будто невольно заставил нас изба­виться от грехов наших?

   И вы такое дорогое лекарство бросили под ноги свои, как выше сказано, в гроб положили, чтобы никто из живущих на земле не мог найти; а вместо того поставили, что одною толь­ко верою в единого бога без понесения трудов можно спас­тись.

   Да и дьявол верит, что единый есть бог, и повинуется ему, как мы видим у Иова, глава II.

   Да хотя бы хлебный труд к маленьким добродетелям при­чли, - и того не удостоили; из головы хоть сделали бы его хвостом, и того не сподобили.

   Будете вы тяжело и без малейшей пощады наказаны богом за то, что на столько тысяч лет уложили эту заповедь под тяжелый гнет и из живого существа сделали мертвое.

  

   Сколько ни есть на свете разных злодеяний и великих преступлений, как-то: воровство, убийство, грабежи, обма­ны, взятки и разного рода лихоимства, а всему тому причина то, что эта заповедь от людей скрыта.

  

   Богатый делает все это с тою целью, чтобы не прибли­зиться к этому гнусному занятию, а бедный, чтобы избавить­ся от оного. Поставь же эту заповедь перед очи всего мира во всей ее силе и достоинстве, тогда в короткое время прекра­тится всякое злодеяние и избавятся люди от тяжкой нищеты и несносного убожества.

   Не всуе же бог вначале никаких добродетелей не назна­чил, кроме хлебного труда, и ни от каких пороков не прика­зал удаляться, как только от беганья от оного.

   Из этого видно, что этот труд все добродетели в себя за­брал. Напротив того, леность да праздность все пороки при­своили. А если ныне есть из земледельцев злодей, то это по­тому, что он этого закона не знает. Но при этом нужно не упускать из вида, что и прочие труды есть добродетель, но только при хлебе, т. е. своих трудов хлеба наевшись.

  

   Хлебный труд есть священная обязанность для всякого и каждого и не должно принимать в уважение никаких отгово­ров: чем выше человек, тем более должен пример показывать собою другим в этом труде, а не прикрываться какими-ни­будь изворотами, да не хорониться от него за разные углы.

  

   Потому я извлекаю здесь доказательства из богословия, что, кроме богословия, мне взять не из чего доказательства об этом труде.

   А второе потому, что люди нашего класса сильно верят в и бога, в будущую жизнь, в святое писание. Они, услыхав все это, как алчущие к хлебу и как жаждущие к воде, будут стремиться к этому труду, а потом и ко всем трудам.

  

   Тогда темная ночь для них будет светлый день, дождь - вёдро, грязь - сухо, мороз - тепло, буран - тихо, дряхлая старость - цветущая молодость, немощь - полное здоровье.

  

   Хлеб нельзя продавать, и покупать, и им торговать, и из него богатства наживать, потому что стоимость его выходит за пределы человеческого разума. В крайних уважительных случаях его нужно даром давать, как-то: на больницы, на си­ротские дома, на сидящих в темницах, на истомленные не­урожаем области, на разоренных пожаром, на вдов, сирот и калек, на дряхлых и бездомных.

  

   Земледельца побуждает к великому милосердию на хлеб голос природы и помянутая заповедь.

   Но если бы к этому милосердию да мог бы он проникнуть в глубину ее таинств, то исполнилось бы все сказанное в предыдущем вопросе. Тогда не просил бы один у другого: дай мне хлеба, а просил бы: прими от меня хлеб, да едва ли и нашел бы охотника есть чужие труды.

  

   Сколько тысяч пудов пшеницы, сколько зерен, сколько рублей серебром в год собирается с нас податей, акцизов, пош­лин и разного рода сборов.

   Кроме того, господа помещики, купечество и все богачи имеют несосчитаемые миллионы; деньги же даром не даются, их нужно кровавыми мозолями выработать, по сказанной за­поведи, руками, а не языком и пером.

   Спрашиваю: чьи руки трудились над этими деньгами? Конечно, наши. В чьи же они идут? Конечно, в ваши, - белые, - на роскоши ваши. Словом, весь свет лежит на руках наших.

  

   Это в высшей степени обида для нас, а для вас унижение. Я знаю, что ты во сто раз умней и образованней меня, по­тому ты и берешь с меня деньги и хлеб. А если ты умен, то ты должен умилосердиться надо мною, слабым, как сказано: "люби ближнего своего, как самого себя", а ведь я ближний твой, а ты мой.

   Почему мы бедны и глупы? - потому что сами в своих трудах хлеб едим и вас кормим. Есть ли нам время учиться да образоваться? Вы как хлеб наш, так вместе с ним и разум наш или тайно украли, или нагло похитили, или коварно присво­или.

  

   Вам следует перед обедом не у бога просить благословения, а у нас, земледельцев. И после обеда не богу отдавать благодарность, а нам.

   Если бы вам бог послал с неба манну, как Израилю в пус­тыне, тогда бы вы должны были отдавать ему благодарность, а если через наши руки, то нам, потому что мы вас, как малых детей или калек, кормим.

  

   Неужели бог дал эту тяжелую заповедь нам одним, а вам приказал деньгами прикрываться от нее?

   - "У меня, - говорит богач, - деньги работают хлеб".

   Врешь ты, - деньги перед богом не согрешили, потому им и заповедь не положена. Да они и хлеба не едят, потому и работать не обязаны. Как же ты говоришь: "У меня деньги ра­ботают".

  

   Вы отмахиваетесь от хлебного труда еще тем, что земли и без того мало, а если все будут работать, где взять ее (тем более, как ты начнешь работать, то всю землю спашешь).

  

   Вы законною защитою для себя признаете и такую отго­ворку от хлебного труда: у меня есть одно дело, и мне не разо­рваться, чтобы успеть здесь и там; заняться земледелием - тогда некогда подумать о другом деле.

   Спрашиваю: у меня, кроме хлеба, есть еще много дел, как же я успеваю думать и на деле выполнять, я - необразован­ный мужик? А если бы у меня было столько ума и образования, сколько у тебя, я бы тогда тысячу дел выполнил. Почему же ты такую бездну разума имеешь, а, кроме одного дела, о другом и подумать не можешь?

  

   Говорят: другой в двадцать раз больше земледельца тру­дится, - можно ли его назвать тунеядцем?

   335 дней в году работай, чего хочешь, и занимайся, чем зна­ешь, а 30 дней в разные времена года должен всякий человек работать хлеб.

  

  

   Если бы бог положил тебе за грехи такую заповедь: Возь­ми в сто пудов камень и носи, - ты сказал бы: - я этого не могу, ты мне столько силы не дал, и еще: летай по воздуху, как птица, - ты мне крыльев не дал, потому я этого сделать не могу и т. д.

   Такое оправдание уважительное.

   А хлеб почему не можешь работать? Конечно, только по­тому: "кто я? у меня руки белые и нежные, а хлеб колкий".

  

   Ты прикрываешься от хлебного труда еще и тем, что кто бы чем ни занимался, все относится к той заповеди: "В поте лица твоего снеси хлеб твой".

   Один из вас говорит: "Я сегодня несколько строк напи­сал, значит, я в поте лица ем хлеб".

   Другой: "Я сегодня несколько приказов словесных людям отдал, чтобы они старательно мне работали, поэтому я в поте лица ем хлеб".

   Третий: "Я сегодня в богатой карете по городу прокатил­ся, и я в поте лица ем хлеб".

   Четвертый: "Я сегодня гнилой товар за хороший, деше­вый за дорогой продал и неопытных людей обманул, поэтому и я в поте лица ем хлеб".

   А вор в свою очередь говорит: "Я всю ночь не спал, свои­ми руками работал, я более всех вас в поте лица хлеб ем" и т. д.

  

   Если не истиною, то красноречием и хитростью все дела­ются правы, как говорит Крылов: "Все те звери, которые ког­тями и зубами богаты, все они вышли правы, чуть не святы, а на смиренного вола подняли толки, кричат тигры и волки, и они его задушили и на костер свалили".

  

   Из всех предыдущих вопросов видно, что нет в свете от­вратительнее нечистоты, как чужих трудов хлеб. Напротив же того, нет душеспасительней святыни, как своих трудов хлеб. Это я говорю не по догадке, а по коренным божественным за­конам, с чем согласен и естественный наш закон.

  

   О, умилосердись, великосветский класс, сам над собою. Не предай ты этого дела к уничтожению. А если есть здесь что-либо сильно противузаконное, то уничтожь лучше меня одного, а дело это положи на вечное время в архив, где хра­нятся важнейшие государственные акты. Может статься, в последующих поколениях найдется настолько справедливый человек, что во всем настоящем составе обнародует его. Пусть же я один погибну, а миллионы земледельцев получат величайшую радость и облегчение в трудах своих.

  

   Во всем мире жалоба на бога такая: если в боге бесконечная милость, то откуда же бесчисленные бедствия, которым подвергаются бедные люди.

   Если бог правосудный правитель мира, то откуда же не­равенство между людьми? Почему порок счастлив, а доброде­тель несчастна? Да виновато ли зеркало, когда у самих нас рожа крива, то есть причина ли тому бог, что мы первород­ный его закон, который ведет к равенству всех, опровергли?

  

   Утверди такой закон, чтобы ни один человек не осмелил­ся ни одной крошки хлеба есть чужих трудов без уважитель­ных причин. Тогда люди хотя и не сравняются, а все-таки много ближе станут друг к другу, - хлебный труд подсечет крылья гордости.

   Ведь мы бедны от вашего богатства, а вы богаты от нашей бедности.

  

   Пусть бы была эта обида временная, нет - она вечная. Как прошедшие, так и настоящие наши поколения пили, пьют и будут пить эту горькую чашу. Не видать им покровите­ля и защитника никогда. А все потому, что вы нашу родитель­ницу, т. е. заповедь живую, в гроб положили.

  

   Хотя я и во всю свою жизнь видал, но слепо, а теперь, по исследовании мною этой заповеди, вижу ясно следующее: разъехались люди по всем полям всего света и сильно работают хлеб, даже малые дети и грудные малютки, которые еще не ели его, а также хлеба ради страдают. Не суть ли они истин­ные пчелы, которые летают по полям и собирают мед в свой улей? А высший класс, представил я себе, не есть ли трутни, которые только поют и ничего не делают, а знают одно: чужие труды поедают.

   Много на свете ловят воров, но то не воры, а шалуны. Вот я поймал вора, так вора! Он обворовал церковь и бога живого и унес первородный закон, нам, земледельцам, принадлежав­ший; нужно же указать лично на этого вора. Кто не работает для себя хлеб своими руками, а чужие труды пожирает, тот вор, - возьмите его и предайте суду.

  

   Пчелы трутням крылья подсекают, чтобы их трудов мед не ели. Вот дошла и наша очередь до вас, трутней, - и мы вам крылья подсекли, чтобы вы наших трудов хлеба не ели. Я знаю, что вы и после этого будете есть, да еда эта такая будет: ты хлеб в глотку, а совесть тебя за глотку, - от нее ничем не из­бавишься.

   Если бы хлеб был, как и прочие вещи, неправдою приоб­ретенные, их положил куда подальше, - они лежат там пре­спокойно. Нет, хлеб нужно в рот класть! Об этом стоит поду­мать.

  

   Я слышу часто, что хотят всю вселенную соединить в одну веру. Верный ли этот слух, - не знаю. Если верный, то, вмес­то того чтобы соединить, она еще разделится на столько же толков, сколько их ныне, и выйдет не то что полезный, а даже вредный труд.

   Хорошо было соединять в древности, когда народ был ди­кий, - куда хочешь, туда его и веди, он нитки не перервет. А теперь его тройным канатом не стащишь, - во-первых, по привычке к своему обыкновению, а во-вторых, по гордости, чтобы не покоряться один другому. А утверди веру на одном первородном законе без примеси посторонних правил, тогда в короткое время сольется вся вселенная в одну веру в бога, потому что хлеб самого закоснелого преклонит, смягчит и на путь добродетели наставит.

  

   О! Слеп ты, слеп, ученый человек! Смотришь во все глаза в св. писание, а не видишь тех дверей, в которые бы мог вый­ти и порученное тебе от бога стадо вывести из-под гнета греха, и не видишь ты прямо ведущей стези в жизнь вечную; слепота твоя подобна содомеянам, которые были поражены слепотой, "ищуще дверей Лотовых".

   Но те слепоту свою в себе видели, а ты, будучи слеп, дума­ешь, что смотришь светло и все видишь ясно, и сам все зна­ешь без толкователей и никто тебе ни в чем указывать не дол­жен. Слепота твоя подобна еще Валааму, который ехал на осле, а ангел господний стоял с обнаженным мечом на пути, осел, который под Валаамом, ангела видит, а Валаам нет. Я осел, а ты Валаам, и ездишь ты на мне от юности моея.

  

   Разделилась вселенная вся на тысячу вероучений, то как одна должна быть вера, как и бог один.

   Первородный закон "в поте лица твоего снеси хлеб твой" все вероучения собрал бы воедино, и если бы только они уз­нали всю силу благости его, то прижали бы его к сердцу свое­му. И он в одно столетие, а то и ближе, всех людей, от востока до запада, от севера до юга, соединил бы в одну веру, в еди­ную церковь и едину любовь.

  

  

  

   См. т. 25, стр. 115-138.

  

  

  ВЫПУЩЕННЫЕ

  ЦЕНЗУРНЫМ

  

  

  

   Для того, чтобы знать, что нравственно, надо знать, что без­нравственно; для того, чтобы знать, что делать, надо знать, чего не должно делать.

  

  

   Одна из ошибок внешних религиозных учений та, что они предписывают определенные дела, жертвы, таинства, молитвы, тогда как истинное религиозное учение только указывает на то, чего не должно делать.

  

  

   Жизнь требует своего проявления. Если пути зла закрыты ей, она проявляется на пути добра.

   Вольтер говорил, что если бы человеку в Париже стоило пожать пуговку для того, чтобы убить мандарина в Китае, многие из любопытства пожали бы пуговку.

   В наше время Вольтер не сказал бы уже этого. Мы знаем теперь китайца и без особенных усилий видим в нем человека-брата. То, что почти не казалось преступным во время Воль­тера, теперь уже явно преступно для самого нечуткого чело­века.

   Жизнь всё более и более усложняется и соответственно с жизнью должны усложняться и нравственные требования.

   Если был Каин, то Каину для того, чтобы не сделать дурного, надо было только не убивать Авеля; но в наше время Каин, поступивши в гусарский полк и поехавши на Дальний Восток, очень ошибается, если он думает, что он, убивая япон­цев, лучше Каина, убившего Авеля.

   Мало того, тот царь, адмирал, техник, который готовит орудия, порох, броненосцы, дворянский предводитель, пред­седательствующий при наборе рекрутов, губернатор, сборщик податей, жандарм, все должны при усложнившихся условиях понимать, что они такие же Каины. И что для них воздержаться от службы, от жалованья только, чтобы не быть участниками убийства братьев, то же что было для Каина воздержаться от прямого братоубийства.

  

  

   Как часто встречаешь людей, возмущающихся против войны, тюрем, насилия и вместе с тем хотя и не непосредственно, но участвующих в тех самых делах, которые они осуждают.

  

  

   Человек нашего времени не может достаточно внимательно исследовать цели и приложения тех кажущихся невинными дел, которые он делает, если он хочет жить нравственной жизнью. Человек, съедая котлету, должен знать, что эта котлета есть тело убитого барашка, отнятого у матери, и, получая жало­ванье на оружейном, пороховом заводе или как офицер или чиновник по сбору податей, должен знать, что деньги, кото­рые он получает, это пот и кровь замученных и убитых, или имеющих быть замученными и убитыми людей, и что участие его в этих делах есть дело нисколько не лучше, хотя и более скрытое, чем дело Каина.

  

  

   В наше время самые большие и вредные преступления не те, которые совершаются временами, а те, которые совершаются хронически и не признаются преступлениями.

  

  

   Не утешай себя мыслью, что если ты не видишь тех, которых ты мучаешь и убиваешь, несли у тебя много товарищей, делающих то же, что ты не мучитель, не убийца. Ты мог не быть им до тех пор, пока не знал, откуда деньги, которые попадают тебе в руки, но если ты знаешь, то нет тебе оправдания не перед людьми (перед людьми во всем и всегда оправдание), а перед своей совестью.

  

  

  

   Они берут человека во всей силе, в лучшую пору молодости, дают ему в руки ружье, на спину ранец, а голову его отмечают кокардой, потом говорят ему: мой собрат, государь такой-то дурно обошелся со мной, и потому ты должен нападать на всех его подданных; я объявил им, что ты такого-то числа явишься на их границу, чтобы убивать их.

   Ты, может быть, по неопытности подумаешь, что наши враги- люди, но это не люди, а пруссаки, французы (японцы); ты бу­дешь отличать их от человеческой природы по цвету их мун­дира. Постарайся исполнить как можно лучше твою обязан­ность, потому что я, оставаясь дома, буду наблюдать за тобой; если ты победишь, то тогда вы возвратитесь, я выйду к вам в мундире и скажу: солдаты, я доволен вами. В случае если ты останешься на поле сражения, что весьма вероятно, я пошлю сведения о твоей смерти твоему семейству, чтобы оно могло оплакивать тебя и наследовать после тебя. Если ты лишишься руки или ноги, я заплачу тебе, что они стоят. Если же ты оста­нешься жив и будешь уже негоден, чтобы носить ранец, я дам тебе отставку, и ты можешь идти издыхать, где хочешь, это меня не касается.

  

  

  

   Нельзя царствовать невинно, еще менее можно невинно быть военным.

  

  

   Войны имеют разные предлоги, но только одну причину - армию.

  

  

  

   Если не хочешь быть причастным убийству, относись ко всякому военному как свойственно относиться к заблудшему человеку, уличенному в убийстве. Можно побороть свое отвращение к такому человеку и пожалеть его, но если, как это про­исходит среди военных, они гордятся своим положением, нельзя, если невозможно образумить его, не желать избавиться от вся­кого отношения с таким человеком.

  

  

   Управление церквей иерархией может быть монархическое, аристократическое или демократическое; это касается только внутреннего устройства. Сама церковь остается, при всяких формах, всегда деспотична. Там, где постановления веры счи­таются основным законом, там царствует клир, который счи­тает себя вправе не нуждаться ни в разуме, ни в науке, потому что он единый, имеющий власть, хранитель и толкователь воли невидимого законодателя и, имея власть, может не убеж­дать, но предписывать.

  

  

  

   Всякий, кто носит мундир и вышивку на рукаве и кто наде­лен долей власти, - делается неизбежно деспотом.

  

  

  

   Церковная вера заменяет дела обрядами.

  

  

   Тот, кто ставит на первое место соблюдение уставных, тре­бующих публичного обнаружения законов, как необходимую часть религии, и притом не как только средство возбуждения морального настроения, а как объективное условие сделаться непосредственно через это угодным богу, стремление же к доброй жизни ставит на второе место после этой исторической веры, вместо того чтобы поместить первое, как нечто такое, что толь­ко условно может быть угодно богу после второго, которое единственно (само по себе) угодно ему, тот превращает служе­ние богу в одно сотворение себе фетиша и отправляет ложное богослужение, которое обращает вспять всякое подготовление истинной религии.

  

  

   Если мы посланы в этот мир мудрым существом, в чем нет ни­какого сомнения, то будем стараться делать лучшее, что воз­можно в этом положении, и не позволим ослеплять себя откро­вениями. То, что человеку необходимо знать для его блажен­ства, он наверное знает без всякого иного откровения, кроме того, которым он обладает по самому своему существу.

  

  

  

   Прямым и неизбежным результатом гордости веры является то, что множество людей, склонных к добру, милосердных и кротких, которые могли бы при иных условиях своим терпе­нием облегчить тяжесть общего креста и своею благотворною деятельностью пересилить влияние зла, удалились от этого истинного служения людям, с целью посвятить лучшую часть своей жизни ложному служению богу; разумею под этим стрем­ление к недостижимому, оплакивание неизбежного и размыш­ление о непостижимом.

  

  

  

   Религия, соединяющаяся с неправдой для подавления присущих людям стремлений, хуже, чем атеизм.

  

  

  

   У нас множество церквей. У нас повсюду церкви, в которых проповедуются всевозможные религии, за исключением той, которая учит, что легче верблюду пройти через игольное ухо, чем богатому войти в царство божие, - за исключением той, которая некогда выгнала торгующих из храма.

  

  

  

   Всякий внешний религиозный обряд враждебен религии. Обряды не могут вызвать религиозное настроение. Обряд вы­зывает только подобие его, заставляя человека думать, что он владеет тем, чего нет у него.

  

  

   " Вера - основанная на авторитете - не вера. Усиление влия­ния авторитета в вере показывает ее упадок. Христос удивляет и кажется сверхъестественным людям чувственным. Они не могут согласовать его ни с историей, ни с самими собою. Но как скоро эти люди начинают почитать свое сознание и пыта­ются жить свято, их набожность разъясняет каждое событие из жизни Христа, каждое слово.

  

   Эмерсон.

  

  

   Мы ничего не знаем о нашем будущем, да и не должны стре­миться узнать о нем что-нибудь, кроме того, что стоит в разум­ной связи с побудительными причинами к нравственности и с ее целями. К этому принадлежит также и вера в то, что нет ни одного хорошего поступка, который не повлек бы за собою последствий для того, кто его совершает, что поэтому, каким бы негодным ни считал себя человек в конце своей жизни, это не должно удерживать его от намерения совершить хотя бы еще только один хороший поступок, который он еще в состоянии сделать, так как у него есть основание надеяться, что такой поступок, соразмерно с тем, насколько человек при соверше­нии его руководился добрым намерением, будет иметь все-таки большую цену, чем те бездеятельные очищения от грехов, кото­рые, ничем не способствуя уменьшению вины, должны заменить собою недостаток добрых дел.

  

  

  

   Единение людей не совершается стремлением к единению, а стремлением к истине.

   Пусть все, не думая об единении, идут к истине и они соеди­нятся. Мир подобен великому храму, в котором свет падает в середине. Напрасно будут стараться люди соединяться вне света. Соединяясь в темноте, они будут только разъединяться. Пусть все, не думая о соединении, идут к свету, и, придя с раз­личных сторон, они все соединятся в середине храма.

  

  

  

   Человек вообще и в особенности христианин обязан не уча­ствовать в войне и приготовлении к ней ни лично, ни деньгами, ни рассуждениями о ней.

  

  

   Положение просвещенного истинным, братолюбивым про­свещением большинства людей, подавленных теперь обманом и хитростью насильников, заставляющих это большинство самих губить свою жизнь, - положение это ужасно и кажется безвыходным.

   Представляется только два выхода, и оба закрыты: один в том, чтобы насилие разорвать насилием, терроризмом, дина­митными бомбами, кинжалами, как делали это наши нигилисты и анархисты, вне нас разбить этот заговор правительств против народов; или вступить в согласие с правительством, делая уступки ему, и, участвуя в нем, понемногу распутывать ту сеть, которая связывает народ, и освобождать его. Оба выхода закрыты.

   Динамит и кинжал, как нам показывает опыт, вызывает только реакцию, нарушает самую драгоценную силу, - един­ственную, находящуюся в нашей власти, общественное мнение.

   Другой выход закрыт тем, что правительства уже изведали, насколько можно допускать участие людей, желающих преоб­разования его. Они допускают только то, что не нарушает существенного, и очень чутки насчет того, что для них вредно; чутки, потому что дело касается их существования. Допускают же они людей, не согласных с ними и желающих преобразовы­вать правительства, не только для того, чтобы удовлетворить требованию этих людей, но для себя, для правительства. Пра­вительствам опасны эти люди, если бы они оставались вне правительств и восставали бы против них, влияя на единствен­ное, сильнейшее правительственное орудие - общественное мне­ние; и потому им нужно обезвредить этих людей, привлечь их к себе посредством уступок, сделанных правительством, обезвредить их вроде культур-микробов и потом их же употре­бить на служение целям правительств, т. е. угнетение и эксплуа­тирование народа.

   Оба выхода плотно и непробивно закрыты. Что же остается?

   Насилием разрывать нельзя, -увеличиваешь реакцию; вступать в ряды правительства тоже нельзя, - становишься орудием правительства. Остается одно - бороться с прави­тельством орудием мысли, слова, не вступая в его ряды, не увеличивая собою его силу.

   Это одно нужно и наверно будет успешно. И этого хочет бог, и этому учил Христос.

  

  

  

   Церковь главная виновница развращения людей!

   Что велико перед людьми, то мерзость перед богом.

  

  

   Одна из главных причин зла нашей жизни есть воспитывае­мая в нашем христианском мире вера в грубого еврейского бога - личного, тогда как главный признак (если можно так выразиться) бога в том, что он - ничем не ограниченный, следовательно не личный.

  

  

   Духовенству необходимо удерживать народ в его невежестве, без этого Евангелие так просто, что всякий сказал бы духовным пастырям: "мы всё это и без вас хорошо знаем".

  

  

  

   Тесные врата и узкий путь, который ведет в жизнь, это - путь доброй жизни. Просторные врата и широкий путь, по которому шествуют многие, это - церковь. И это не означает того, что в самой церкви и в ее положениях заключается что-н