Толстой Лев Николаевич - Том 42, Произведения 1904-1908, Полное собрание сочинений

развертывающийся во времени; во втором случае - это наша мысль, анализирующая и постепенно восстановляющая. Для высшего разума нет времени: что будет, то есть. Время и пространство - это раскрошение бесконечного для пользования им существами конечными.

  

  

  

   Можно себе представить такое мыслящее существо, кото­рому легче предвидеть будущее, чем помнить прошедшее. Уже в инстинктах насекомых есть нечто, заставляющее нас предполагать, что они руководятся будущим больше, чем прошедшим. Если бы животные настолько же обладали вос­поминанием прошлого, как предчувствием будущего, то не­которые насекомые превосходили бы нас, на самом же деле сила предчувствия всегда, по-видимому, находится в обрат­ном отношении к памяти о прошлом.

  

  

  

   Наша душа брошена в тело, где она находит число, время, измерение. Она рассуждает об этом и называет это природой, необходимостью и не может мыслить иначе.

  

  

  

   Времени нет. Есть только бесконечно малое настоящее. В нем-то и совершается жизнь. И потому на одно настоящее должен направить человек все свои духовные силы.

  

  

  

  

  

   См. Ламенэ, 20 декабря, 4 (стр. 360-361).

  

  

   Самая старая коренная и огромная ошибка нашей жизни есть ошибка поклонения. Нет на земле большей святыни - святыни человека, живого носителя божества, а между тем мы видим, что то, что происходит от человека, изделия, вымыслы и дела человеческие, возвеличиваются выше человека, творе­ние ставится выше творца.

   Но пора увидеть и понять всем ту несомненную очевидность, что все усилия жизни лучших, праведных и мудрых людей, от Моисея до нашего времени, с Иисусом Христом во главе, направлены всегда на борьбу с обманами, с этими самыми воз­величенными выше человека человеческими вымыслами, на борьбу с этими идолами, чтобы показать людям это изуверство, чтобы выяснить перед людьми достойную веры истину, чтобы привести человека к сознанию источника жизни и всяких дел в самом себе, чтобы возвратить человека в волю бога и тем осво­бодить его.

   Моисей отверг вещественных идолов, но оставил обрезание и создал субботу, а последующие учители еврейства создали новых идолов: обрядности и предания старцев. Христианские учители отвергли и субботу, и обрезание, и обрядности еврей­ские, но создали крещение и преломление хлеба, а потом боги посыпались как из рога изобилия: святой дух, спас, богородица, ангелы, святители и святые, угодники и чудотворцы, иконы и кресты и бесчисленные вещественные изображения и пред­меты; и что всего удивительнее, даже остатки мертвецов, эти новые египетские мумии.

   И что в религии, то и в общественной жизни: дело чело­веческое ставится выше человека. Монархия, олигархия, кон­ституция, республика - меняются названия, формы, но всегда ставится нечто, чему человек должен жертвовать своей духов­ной свободой; так называемое общественное благо покупается ценою личного порабощения. "Всякая религия, всякая форма общественной жизни, как внешнее выражение законов жизни, должны служить носителю в себе сущности жизни и воплоще­нию божества, человеку, а не порабощать его. Не унижение и отвержение достоинства разумного существа в человеке дол­жно царствовать между людьми, а освобождение и возвеличение его. Не внешняя власть, не страх страдания и смерти, происхо­дящий извне, должны связывать страсти и злую волю человека (они и не связывают) и давать людям уверенность спокойствия (они его не дают), а сознание вечного закона жизни, сознание духовного единства людей, власть, исходящая свыше, власть бога, власть разума, власть совести - та внутренняя духовная власть, которая лежит в природе человека и которая про­является теперь лишь слабо под дружным и систематическим гнетом церкви и государства; освободившись, она станет могу­щественною уздою всякого зла и природною и надежною твер­дынею личного и общественного спокойствия и благоденствия. Эту самую внутреннюю силу, этот всеобщий свет разума и сле­дует поставить человеку во главу своей собственно личной и общественной жизни. И как тает сумрак ночи перед светом восходящей зари, как невежество и суеверие, чудеса и кол­довство сами собой гибнут пред светом науки, как лешие, водя­ные и домовые исчезли перед светом знания и разума, так пред лицом того же огня и света сойдут на-нет все теперь такие ве­личественные обманные и насильнические общественные учреж­дения, и всякая злоба, насилие и рабство между людьми ис­чезнут сами собой.

  

  

  

   Мы знаем, что в старину люди поклонялись истуканам. Случится, например, неурожай, люди думают, что есть особен­ный бог урожая, что он обиделся почему-нибудь на человека, что поэтому надо его умилостивить, и люди делали из дерева истукана, называли его богом урожая, кланялись ему и при­носили жертвы. И когда после того случался урожай, то люди думали, что это оттого, что они молились истукану и приносили ему жертвы. Но мы теперь знаем, что старинные люди обманы­вались; теперь мы знаем, что есть бог, который открывается человеку в разуме законами жизни, но что особенного бога урожая нет, что оттого, что они кланялись и приносили жертвы своему же человеческому изделию, никакого прибытка не могло быть, что если и случался потом урожай, то так следовало по порядку мировой жизни, о которой те люди не имели понятия. Это мы теперь знаем, но не знаем того, что мы и теперь еще больше обманываемся, еще с большим унижением покло­няемся и еще неизмеримо большие приносим жертвы и всё по-прежнему тому же человеческому изделию. Разница только та, что старинные люди поклонялись вещественному изделию, а мы поклоняемся выдумке. Мы, теперешние люди, наделали себе разных церквей, разных вер и всё самых православных и правоверных, наделали себе многие государства и в них на­садили царей, повыдумали правительства, губернаторства, земства, и в них насадили министров, губернаторов, предсе­дателей, членов и разных чиновников, имя же им, как годдаринским бесам, легион. Люди наделали сами себе столько предметов поклонения и жервоприношения, что нельзя шагу ступить, чтобы не натолкнуться на какого-нибудь истукана. И люди верят, что все эти учреждения, все эти идолы нужны, и до последней возможности унижают себя поклонением и при­носят в жертву не только всё, что имеют, но даже и самих себя, воображая, что от этого будет им какой-то прибыток. Но при­бытка никакого на самом деле нет, если же мы еще кое-как дышим, то это, конечно, не оттого, что у нас много всяких общественных, священных учреждений, а несмотря на это, - не все еще, значит, законы жизни подменены, значит истинный бог еще живет в людях.

   Обман состоит в том, что внутренняя сила нашего собствен­ного и непосредственного разумения и отношения к богу извне насильственно умаляется в нашей жизни и скрадывается под­меном всевозможными общественными учреждениями; или в том, что одни люди, будучи на самом деле такими же, как и все, свое грешное, противучеловеческое, звериное дело насильничества выдумали возвеличить во святое право и, пользуясь этой выдумкой, присвоили себе положение исключительной разумности и мнимое представительство перед богом.

   Мирской обман этот, от которого мы никак не можем придти в себя, начался давно, еще в Ветхом Завете. Из Ветхого Завета мы знаем, что евреи, среди которых явился Христос (веру которого, мы хвалимся, что будто бы исповедуем), - евреи отличались от всех других народов тем, что поклонялись богу истинному, что поклонение богу истинному выражалось не в каких-нибудь унизительных и разорительных действиях, вро­де наклонения головы до земли, отречения от своей воли, совести, человеческого достоинства, от всей своей собственной жизни до последней капли крови, как это мы делаем теперь перед своими богами, а что поклонение богу истинному состояло в исполне­нии людьми законов жизни, выраженных для еврея в десяти заповедях, из которых первая говорит о том, чтобы люди ве­дали бога истинного и не делали себе никаких других богов; в этом состояло первое, отличительное свойство народа божия. Но евреи, как народ своего времени, не могли постоянно дер­жаться на той высоте жизни, на которую так неподражаемо они были поставлены Моисеем; мало-помалу они соблазнялись, падали, поклонялись богам чужим и через это жизнь их рас­страивалась, делалась невыносимо бедственной, и они каялись и возвращались к богу истинному; но погубили они свое еврей­ское благо совсем без возврата тем, что сделали сами себе идола - выдумку.

   Глава восьмая Первой Книги Царств повествует о том, как собрались старейшины еврейские к пророку Самуилу и потребовали, чтобы он дал им царя. Писание повествует, что не понравились эти слова народа пророку Самуилу, и он вопросил господа, и господь ответил ему великим вечным словом. Он сказал: "Не тебя они отвергли, но отвергли меня, чтобы я не царствовал над ними. Итак, что же делать, если они отвергли меня; они делают это уже не в первый раз. Послушай голоса их, дай им царя, только представь и объяви им права царя, который будет царствовать над ними". И говорил Самуил народу: "И сынов ваших и дочерей ваших и земли ваши лучшие возьмет царь и отдаст слугам своим, и сами вы будете ему рабами и вос­станете тогда от царя вашего и не будет господь отвечать вам тогда. Господь бог ваш - царь ваш!" Но не послушался народ, и Самуил дал им царя. Так отверг и потерял израиль данную ему богом через Моисея свободу, для которой он вывел его из Египта из дома рабства.

   До этого в книге Судей и в книге Руфь писалось: "В те дни не было царя у Израиля, каждый делал то, что ему казалось справедливым". А при царе, стало быть, этот порядок прекра­тился: каждый перестал делать то, что находил справедливым, и не доискивался, что справедливо, что несправедливо, потому что на это есть царь. Может быть и кажется, что так лучше, но как бы ни были мудры цари и как бы ни были совершенны их законы, никогда они не могут заменить живого в человеке разума, и нельзя допустить и то, и другое, потому что одно вытесняет и уничтожает другое и потому что "никто не может слу­жить двум господам, ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному будет усердствовать, а о другом нерадеть". Так царем начался в Ветхом Завете мирской обман, кото­рый терзал народ еврейский тысячи лет и от которого мы теперь другие тысячи лет не можем очнуться.

  

  

  

   Что такое в наше время правительства, без которых людям кажется невозможно существовать?

   Если было время, когда правительства были необходимое и меньшее зло, чем то, которое происходило от беззащитности против организованных соседей, то теперь правительства стали не нужное и гораздо большее зло, чем всё то, чем они пугают свои народы.

   Правительства, не только военные, но правительства вообще, могли бы быть, уже не говорю - полезны, но безвредны, только в том случае, если бы они состояли из непогрешимых, святых людей, как это и предполагается у китайцев. Но ведь прави­тельства, по самой деятельности своей, состоящей в соверше­нии насилия, всегда состоят из самых противоположных свято­сти элементов, из самых дерзких, грубых и развращенных людей. Всякое правительство поэтому, а тем более правительство, которому предоставляется военная власть, есть ужасное, са­мое опасное в мире учреждение.

   Правительство, в самом широком смысле, включая в него и капиталистов, и прессу, есть не что иное, как такая органи­зация, при которой большая часть людей находится во власти стоящей над ними меньшей части; эта же меньшая часть под­чиняется власти еще меньшей части, а эта еще меньшей и т. д., доходя, наконец, до нескольких людей или одного человека, которые посредством военного насилия получают власть над всеми остальными. Так что всё это устройство подобно конусу, все части которого находятся в полной власти тех лиц или того лица, которое находится на вершине его.

   Вершину же этого конуса захватывают те люди или тот человек, который более хитер, дерзок и бессовестен, чем другие, или слу­чайный наследник тех, которые были более дерзки и бессовестны.

   Нынче Борис Годунов, завтра Григорий Отрепьев, нынче распутная Екатерина, удушившая со своими любовниками мужа, завтра Пугачев, послезавтра безумный Павел, Николай I, Александр II, нынче Николай II с китайско-японской войной. Нынче Наполеон, завтра Бурбон или Орлеанский, Буланже или компания панамистов, нынче Гладстон, завтра Сольсбери, Чемберлен, Роде.

   И таким-то правительствам предоставляется полная власть не только над имуществом, жизнью, но и над духовным и нрав­ственным развитием, над воспитанием, религиозным руковод­ством всех людей.

   Устроят себе люди такую страшную машину - власть, пре­доставляя захватывать эту власть кому попало (а все шансы за то, что захватит ее самый нравственно-дрянной человек), и рабски подчиняются и удивляются, что им дурно... Боятся мин, анархистов, а не боятся этого ужасного устройства, вся­кую минуту угрожающего им величайшими бедствиями.

   Люди нашли, что для того, чтобы им защищаться от врагов, им полезно связать себя, как это делают защищающиеся черкесы. Но опасности нет никакой, и люди продолжают связывать себя.

   Старательно свяжут себя так, чтобы один конец мог со всеми ими делать всё, что захочет; потом конец веревки, связывающей их, бросят болтаться, предоставляя первому негодяю или дураку захватить ее и делать с ними, что им нужно.

   Ведь что же, как не это самое, делают народы, подчиняясь, учреждая и поддерживая организованное с военной властью правительство?

  

  

  

   Разумно любить добродетель, уважать подвиги, признавать добро, откуда бы мы его ни получили и даже лишаться своего удобства для славы и выгоды того, кого любишь и кто того заслуживает: таким образом, если жители страны нашли та­кое лицо, которое показало им большую мудрость, чтобы охра­нять их, большую храбрость, чтобы их защищать и великую заботу, чтобы управлять ими; и если вследствие этого они привыкли повиноваться ему так, чтобы предоставить ему не­которые выгоды, то я не думаю, что это было неразумно.

   Но, боже мой! Как назовем мы то, когда видим, что большое число людей не только повинуется, но служат, не только под­чиняются, но раболепствуют перед одним человеком и рабо­лепствуют так, что не имеют ничего своего: ни имущества, ни детей, ни даже самой жизни, которые бы они считали своими, и терпят грабежи, жестокости, не от войска, не от варваров, но от одного человека, и не от Геркулеса или Самсона, но от человека, большей частью самого трусливого и женственного из всего народа. Как назовем мы это? Скажем ли мы, что такие люди трусы? Если бы два, три, четыре не защищались от одно­го, это было бы странно, но все-таки возможно, и можно было бы сказать, что это от недостатка мужества, но если сто тысяч людей, сто тысяч деревень, миллион людей, не нападают на того одного, от которого все страдают, будучи его рабами, как мы назовем это? Трусость ли это?

   Во всех пороках есть известный предел: двое могут бояться одного и даже десятерых; но тысяча, но миллион, но тысяча деревень, если они не защищаются против одного, то это не трусость, она не может дойти до этого; так же как и храбрость не может дойти до того, чтобы один взял крепость, напал на армию и завоевал государство. Итак, какой же это уродливый порок, не заслуживающий даже названия трусости, порок, которому нельзя найти достаточно скверного названия, кото­рый противен природе и который язык отказывается назвать.

   Мы удивляемся храбрости, которую внушает свобода тем, которые ее защищают. Но то, что совершается во всех странах со всеми людьми всякий день, именно то, что один человек властвует над ста тысячами деревень и лишает их свободы; кто бы поверил этому, если бы только слышал, а не видел это. И если бы это можно было видеть только в чужих и удаленных землях, кто бы не подумал, что это скорее выдумка, чем справедливо. "Ведь того одного человека, который угнетает всех, не нужно побеждать, не нужно от него защищаться, он всегда побежден, только бы народ не соглашался на рабство. Не нужно ничего отнимать у него, нужно только ничего не давать ему. Стране не нужно ничего делать, только бы она ничего не делала против себя, и народ будет свободен. Так что сами народы отдают себя во власть государям; стоит им пере­стать рабствовать, и они станут свободны. Народы сами от­дают себя в рабство, перерезают себе горло. Народ, который может быть свободным, отдает сам свою свободу, сам надевает себе на шею ярмо, сам не только соглашается с своим угнете­нием, но ищет его. Если бы ему стоило чего-нибудь возвраще­ние своей свободы, и он не искал бы ее, этого самого дорогого для человека, естественного права, отличающего человека от животного, то я понимаю, что он мог бы предпочесть безопас­ность и удобство жизни борьбе за свободу. Но если для того, чтобы получить свободу, ему нужно только пожелать ее, то неужели может быть народ в мире, который бы считал ее куп­ленной слишком дорогой ценой, если она может быть приобре­тена одним желанием? Человек может посредством одного желания возвратить благо, которое можно выкупать ценой своей крови и которое, если потеряно, то жизнь становится мучительной и смерть спасительной, и не желает этого. Как огонь от одной искры делается большим и всё усиливается, чем больше он находит дров, тухнет сам собой, если только не подкладывают дров, сам себя уничтожает и теряет свою форму и перестает быть огнем; таким же образом и властители, чем больше они грабят, чем больше требуют, чем больше разоряют и уничтожают, чем больше им дают и им служат, тем они боль­ше усиливаются, становятся сильнее и жаднее к уничтожению всего, тогда как если им ничего не дают, не слушаются их, то они без борьбы, без битвы становятся голы и ничтожны, становятся ничем, так же как дерево, которое не имеет соков и пищи, становится сухою и мертвою веткой.

   Смелые люди не боятся опасности, чтобы приобретать то благо, которого желают, умные не отказываются от труда. Если трусливые и не умеют переносить страдания и приобрести благо, они не стремятся к нему вследствие своей трусости, но желание иметь его остается в них. Это желание свойственно и мудрым, и неразумным, и храбрым, и трусам. Все они желают приобрести те вещи, которые сделают их счастливыми и доволь­ными; только одно из них, я не знаю почему, люди не желают ее, а именно - свободы, которая составляет такое великое благо, что как скоро оно потеряно, то все другие бедствия следуют за ним, и даже те блага, которые остаются после него, теряют свой вкус и свою прелесть. И это-то великое благо, которое люди получили бы, как скоро они бы пожелали его, они не желают приобрести как будто только потому, что оно слишком легко.

   Бедные, несчастные люди, бессмысленные народы, упорные в своем зле, слепые к вашему добру, вы позволяете отбирать от вас лучшую часть вашего дохода, грабить ваши поля, ваши дома, вы живете так, что можете сказать, что ничто не принад­лежит вам. И все эти бедствия и разорения происходят не от врагов, но от врага, которого вы сами себе делаете, за которого вы мужественно идете на войну, за величие которого вы не от­казываетесь идти на смерть. Тот, кто так властвует над вами, имеет только два глаза, две руки, одно тело и ничего не имеет, чего бы не имел ничтожный человек из бесчисленного коли­чества ваших братьев; преимущество, которое он имеет перед вами, - только то право, которое вы даете ему, истреблять вас. Откуда бы взял он столько глаз, чтобы следить за вами, если бы вы не давали их ему? Как бы он имел столько рук, чтобы бить вас, если бы он не брал их у вас? Или откуда взялись бы у него ноги, которыми он попирает ваши села, откуда они у него, если они не ваши? Откуда бы была у него власть над вами, если бы вы не давали ее ему? Как бы он мог нападать на вас, если бы вы не были заодно с ним? Что бы он мог сделать вам, если бы вы не были укрывателями того вора, который вас грабит, участниками того убийцы, который убивает вас, если бы вы не были изменниками самим себе? Вы сеете для того, чтобы он уничтожил ваши посевы, вы наполняете и убираете ваши дома для его грабежей; вы воспитываете ваших детей с тем, чтобы он вел их на свои войны, на бойню, чтобы он делал их исполнителями своих похотей, своих мщений; вы надры­ваетесь в труде для того, чтобы он мог наслаждаться удоволь­ствиями и гваздаться в грязных и гадких удовольствиях; вы ослабляете себя для того, чтобы сделать его сильнее и чтоб он мог держать вас на узде. И от этих ужасов, которых животные не перенесли бы, вы можете освободиться, если захотите не только освободиться, но только пожелать этого. Решитесь не служить более, и вы свободны. Я не хочу, чтобы вы бились с ним, нападали на него, но чтобы вы только перестали под­держивать его и вы увидите, что он, как огромная статуя, из-под которой вынули основание, упадет от своей тяжести и ра­зобьется вдребезги.

  

  

  

   27 января 1894 года в больнице Воронежской тюрьмы умер от воспаления легких некто Дрожжин, бывший сельский учитель Курской губернии. Тело его брошено в могилу на острожном кладбище, как кидают туда тела всех преступников, умирающих в тюрьме. Между тем это был один из самых святых, чистых и правдивых людей, какие бывают в жизни.

   В августе 1891 года он был призван к отбыванию воинской повинности, но считая всех людей братьями и признавая убий­ство и насилие самым большим грехом, противным совести и воле бога, он отказался быть солдатом и носить оружие. Точно так же признавая грехом отдавать свою волю во власть других людей, могущих потребовать от него дурных поступков, он отказался и от присяги. Люди, жизнь которых основана на на­силии и убийстве, заключили его сначала на год в одиночное заключение в Харькове, а потом перевели в Воронежский дис­циплинарный батальон, где в течение 15 месяцев мучили его холодом, голодом и одиночным заключением. Наконец, когда у него от непрерывных страданий и лишений развилась чахотка, и он был признан негодным к военной службе, его решили перевести в гражданскую тюрьму, где он должен был отсиживать еще 9 лет заключения. Но при доставлении его из батальона в тюрьму в сильный морозный день полицейские служители по небрежности своей повезли его без теплой одежды, долго стояли на улице у полицейского дома и поэтому так простудили его, что у него сделалось воспаление легких, от которого он и умер через 23 дня.

   За день до смерти Дрожжин сказал доктору: "Жил я хотя недолго, но умираю с сознанием, что поступил по своим убеж­дениям, согласно со своей совестью. Конечно, об этом лучше могут судить другие. Может быть... нет, я думаю, что я прав", сказал он утвердительно.

   На другой день он умер.

  

  

  

  

   Господин старший врач!

  

   Я должен был бы устно сообщить вам то, что пишу, но поль­зуюсь пером, так как боюсь, что лично я мог бы это сделать недостаточно ясно и спокойно.

   Я решил не возвращаться более к своим военным обязан­ностям, решил перестать быть солдатом, а следовательно не буду ни носить военного мундира, ни исполнять госпитальной службы, которая в сущности - та же военная.

   Отказываюсь я от этого потому, что это противоречит моим убеждениям, моему образу мыслей, моим познаниям, моему религиозному чувству. Я - христианин и, как таковой, не могу способствовать милитаризму ни словом, ни делом. До сих пор я делал это потому, что не имел достаточно духовной силы для того, чтобы одному противустоять такой могучей силе, какую представляет военная организация. Теперь мое реше­ние укрепилось и произошло это не в какую-нибудь патети­ческую минуту, но оно есть последовательный результат моих мыслей и стремлений в продолжение нескольких лет.

   Мне ясно представляется, каким глупым, греховным и смеш­ным должно показаться военному суду мое намерение. Знаю также и то, что за это я должен буду претерпеть тяжелое нака­зание, - что власти будут держать меня в тюремном заключе­нии столько, сколько им пожелается.

   Но я отдаюсь власти, которая выше всей могущественной Европы. "Я хочу согласовать свою жизнь с требованиями одной только истины, т. е. вечной, единой, божественной истины. Эта истина повелевает мне не гнуть более шеи под тем всеобщим рабским ярмом военщины, которое все правительства налагают в настоящее время на человечество.

   Что военный врач должен преследовать, как об этом говорят и пишут, более гуманные и благородные цели, я считаю невер­ным, потому что он так же, как прочие военные, не что иное, как лишенное воли орудие, существующее для того, чтобы де­лать правильно, хорошо и последовательно то, что требует устав, а именно иметь заботу о том, чтобы войско могло воз­можно дольше выполнять свою грубую бесчеловечную работу. Вот всё, что я имею сказать. Прошу сохранить это письмо для того, чтобы оно могло быть передано суду, так как я и там едва ли буду иметь что прибавить к тому, что сказано в нем.

   Я буду ожидать на своей квартире в "Кронен Казерне" ва­шего распоряжения.

  

  

   Кроме этого письма, А. Шкарван высказал в следующей статье те причины, по которым он нашел невозможным служить военным врачом.

  

  

  

   Многих поражает то обстоятельство, что я отказался про­должать военную службу в качестве врача. Многие допускают что отказ от строевой службы еще понятен, так как назначение строевого солдата несомненно состоит в том, чтобы обучаться убийству, и если начальство того потребует, то и совершать убийства.

   "Но, - спрашивают люди, - как может отказаться от своей службы военный врач, звание и обязанность которого состоит совсем не в убийстве людей, а, наоборот, в том, чтобы подавать помощь больным, страдающим и, следовательно, - творить дела гуманные, дела милосердия?"

   "Деятельность врача, - добавляют еще такие люди, - есть сама по себе христианская деятельность, и потому тот, кто бросает эту деятельность заслуживает даже с нравственной точки зрения скорее осуждения, чем сочувствия".

   И люди, при общей, свойственной им склонности не разби­рать настоящего положения вещей, охотно принимают такого рода рассуждения, считая вопрос решенным, и кладут его в сто­рону, чтобы больше не думать о нем. Такие возражения мне пришлось слышать не только от военных, но равно и от граж­данских людей, не только от матерьялистов, но даже и от людей несомненно религиозных. Это самое мне выражали даже не­которые назарены, люди, понявшие греховность военной служ­бы, отказывающиеся от нее, и за это убеждение всю свою мо­лодость просидевшие в тюрьмах и умирающие там.

   Является вопрос, как может мнение назарен быть согласно с мнением людей совсем других взглядов на войну? И другой вопрос: справедливо ли это мнение?

   Для меня несомненно то, что назарены пошли на более тон­кий, но в сущности тот же самый самообман, когда они между собой решили поступать - если потребуют власти - в сани­тарные роты, как они теперь и делают. В этом и всё объяснение.

   Утверждать же, что служба военного врача, а с ней и служба санитарного солдата, не противны духу Христа, что такая служ­ба составляет как бы добродетель, - очень грубая ошибка. Ошибка заключается в том, что из всякого дела и занятия мож­но сделать дело дьявола (как это и доказывает практика многих врачей), всё зависит лишь от того, как делающий известное дело относится к нему. Поэтому и неверно утверждение, что вообще занятие врача само по себе есть занятие благородное. Кроме того, путает этот вопрос еще и то обстоятельство, что громадное большинство людей относится к медицинской науке суеверно, даже не подозревая того, насколько справедливо изречение Фауста: "Der Sinn der Medizin 1st leicht zu fassen; du durchstudirst die grosse und die kleine Welt, um es am Ende gehn zu lassen, wie's Gott gefallt". (Сущность медицины легко усвоить; изучаешь великий и малый мир только затем, чтобы в конце концов оставить всё на божью волю.)

   Но главное, что делает преступным службу военного врача, это та тесная связь, которая существует между его деятель­ностью и убийством людей, - настоящим назначением армий. Связь эта лицемерно прикрыта плащом гуманности и потому не так очевидна людям. Тем не менее она существует, и всякий желающий видеть может ее видеть, ибо очень легко поднять этот плащ, под которым скрывается тот же разбойник.

   Военный врач свидетельствует солдат, т. е. решает, кто из людей годится для пушечного мяса, кто нет, осматривает тех солдат, которых наказывает начальство, т. е. решает, кого можно затворить в темницу, на кого можно надеть кандалы, кого можно лишить еды и т. п., следовательно, постоянно содействует бесчеловечному, зверскому насилию над людьми.

   Но предположим даже, что он всего этого не будет вынужден делать и что, кроме добросовестного лечения больных солдат, не будет ничем другим заниматься, - даже это ничуть не унич­тожило бы греховности его деятельности, ибо нельзя не спро­сить себя, нельзя не видеть того, какая цель преследуется этим лечением. Военный врач во всяком случае представляет наемника за деньги, нанятого организованной шайкой убийц единственно для того, чтобы наблюдать за здоровьем людей, предназначенных на убой и на совершение убийства.

   И нельзя в этом случае не сознавать того, что всем известно, - того, что быть пособником в каком бы то нж было виде без­нравственному, дикому учреждению, - постыдно и унизи­тельно, какое бы хорошее название ни давали этому делу, какой бы красивый мундир за это ни надевали, сколько бы зо­лотых крестиков ни дарили за такую службу. Ведь наверное ни одна честная женщина ни за какие деньги не согласится поступить в кухарки в шайку разбойников, хотя приготовле­ние кушанья не только не составляет греха само по себе, но нужное и необходимое для людей условие жизни. И в чем же разница между разбойниками и армиями? Единственно лишь в размерах грабежа.

   Пора бы нам всем понять, что постыдно и унизительно про­давать свои знания тем, кто нуждается в них, для более лег­кого достижения своих злых намерений!

   Пора бы понять, что всякое малейшее содействие в основан­ных на насилии делах правительства составляет для человека, желающего себе и другим блага, - унижение собственного достоинства и великое преступление против самых элементар­ных требований не только любви, но даже простой гуманности!

  

  

  

   См. т. 41, стр. 501-515.

  

  

  

   Недавно приходит ко мне полицейский надзиратель с горо­довым и с двумя понятыми и говорит: "Господин исправник в комиссии с воинским начальником прислали меня пригласить вас в полицейское управление по делу о вашей неявке на про­верку призывных по воинской повинности списков". Я немного растерялся и замялся в словах, а он прибавил: "Они сейчас в полицейском управлении ожидают вас". Я говорю: "Зачем же они ожидают, я не обещался приходить".

   - Но они вас просят, - понимаете: исправник и воинский начальник прислали меня.

   - Так, - я говорю,-но мне-то их совершенно не нужно.

   - Значит, не пойдете?

   - Да-а! не пойду.

   - Значит вы не признаете властей, идете против власти?

   - Я не иду против властей, пускай власти стоят, может быть, они кому-нибудь и нужны, но я-то не имею до них ни­какой нужды. Вот вы так грозно говорите: "исправник, воинский начальник" и "против властей", а я понимаю, что это тоже люди, рожденные, как и я, из утробы матери, пьющие, едящие, согрешающие и умирающие, словом, как все люди. И согласи­тесь сами, зачем же я пойду к человеку, которого мне совершен­но не нужно. Если же, как вы говорите, я им нужен, - ну тогда пускай ко мне придут.

   - Ну, да, - сказал полицейский: - но если так допустить, то никто не будет ходить, а через это уничтожатся власти, - значит, вы идете против властей?

   - Но вы поймите, что я говорю: мне они не нужны. Если я делаю какое-либо дело и оно не нужно людям, то как же я могу заставить их нуждаться в моем деле. То же и с властью. Она мне не нужна. Если я ошибаюсь, то, конечно, власти не уничтожатся оттого, что я, какой-то там ничтожный человек, сделал ошибку. Если же, как вы опасаетесь, что власти таким образом всем будут не нужны и через это уничтожатся, то что же делать, такова, значит, будет воля божия.

   - Так и не пойдете?

   - Ну, конечно!

   - В таком случае до свиданья!

   - Будьте здоровы.

   Зло властей в том, что они насильственны. Чтобы избавиться от насилия, надо научиться ладить друг с другом по добру, не нуждаясь в насильственности. А этого достигнуть можно только сознательной верой, разумением жизни, в исполнении воли отца нашего, иже есть на небесех, т. е. вечного закона. Пусть о всяком предстоящем деле всякий человек прежде удостоверится своим разумом, согласно ли оно с волей божией пли не согласно. И если согласно, то пусть делает его, если же не согласно, то пусть не только не делает его, но пальцем не шевелит, не произнесет ни одного звука на пользу такого дела. И тогда то, что не нужно, то уничтожится само собой по воле бога. Что будет развязано на земле, то развяжется и на небесах. Мудрость жизни состоит в том, чтобы соблюсти волю божию, чтобы суметь воздать за зло добром.

  

  

  

  

   См. Недельное чтение после 27 октября, стр. 176-180.

  

  

  

   Раскрываемые перед нами историей ужасы всех религиоз­ных гонений до Христа и после Христа, от Нероновых факелов до инквизиции, Варфоломеевской ночи, обоюдоострого меча Ислама и до совершающихся сейчас гонений, мучений и убийств наших русских сектантов - все эти ужасы так убедительно свидетельствуют о безумии насилия и противления в целях духовного объединения, что трудно прибавить что-нибудь к этим кровавым свидетельствам.

   Но самое главное, покрывающее все другие рассуждения, высшее разумение состоит в том, что люди живут на земле не затем, чтобы делать свою волю, а затем, чтобы исполнять волю божию, которая, кроме того, что выражена в признаваемом нами священным предании, заложена у каждого человека в разум и сердце. Все эти царства, правительства, суды, полиции и законы суть выражения обманчивой человеческой воли о том, чтобы люди все жили так, как это себе представляют же­лательным некоторые люди, но выходит всегда не так, по расписанию человеческому, а так, как угодно богу. Поскольку человеческие установления не мешают людям исполнять волю божию, постольку они вносят благо, счастье и порядок в жизнь людей, а уставщики обольщают себя, что это так хорошо будто всё от них. Поскольку человеческие установления про­тивны воле божией, постольку они вносят зло, несчастье и беспорядок в жизнь людей, и обнаруживается глупость и богопротивность уставщиков. Не лучше ли и не проще ли заботить­ся об одном, чтобы делать предметом всеобщего познания, уяснения и возвеличения самую волю божию на место всех многочисленных, мудреных и часто непонятных и бессмыслен­ных учреждений и законов человеческих? Люди, желающие сделать обязательными свои законы для людей, только мутят этим жизнь человеческую и отнимают их от исполнения воли божией. "Ищите прежде царствия божия и правды его, а про­чее всё приложится", сказал Христос. Ведь это Моисей говорил своему жестоковыйному народу, что бог сам, своим перстом начертил заповеди на каменных скрижалях, да еще наши попы морочат ребят своим святым духом, но мы этому уже давно не верим, про наших же законодателей верно знаем, что они на Синай не лазят и вдохновляются законами не дальше своих кабинетов, департаментов и трактиров. А если так, то чем же они руководствуются, сочиняя законы? - в лучшем случае не чем другим, конечно, как только присущим всякому человеку разумом. Так не лучше ли вместо больших сложных выдумок - общественных учреждений - употребить непосредственно са­мый разум орудием достижения всякого общественного блага? Разум дан нам богом не на то, чтобы нас обмануть, а он только в том и состоит, только на то и дан нам, чтобы выводить нас из заблуждения и наводить на познание воли божией. Сделайте такую милость, господа правители и законодатели, поймите, что все мы под богом ходим, все мы одинаковые люди, и разум у нас у всех есть, а насилие ваше и не нужно, и бессмысленно, и возмутительно, и главное, заразительно и пагубно для нас господствующим примером.

  

  

  

  

   Как бы странно и дико показалось утонченно образованным римлянам первой половины 1-го столетия, если бы кто-нибудь ска­зал им, что неясные, запутанные часто нелепые письма странст­вующего еврея к своим друзьям и ученикам будут в сто, в ты­сячу, в сотни тысяч раз больше читаться, больше распростра­нены и больше влиять на людей, чем все любимые утонченными людьми поэмы, оды, элегии и элегантные послания сочинителей того времени. А между тем это случилось с посланиями Павла.

   Точно так же странно и дико должно показаться людям те­перешнее мое утверждение, что сочинение Бондарева, над наив­ностью которого мы снисходительно улыбаемся с высоты своего умственного величия, переживет все те сочинения, описываемые в историях русской литературы и произведет больше влияния на людей, чем все они, взятые вместе. А между тем я уверен, что это так будет. А уверен я в этом потому, что как ложных и никуда не ведущих и потому ненужных путей бесчисленное количество, а истинный, ведущий к цели и потому нужный путь только один, так и мыслей ложных, ни на что не нужных, бесчисленное количество, а истинная, нужная мысль, или ско­рее истинный и нужный ход мысли, только один, и этот один истинный и нужный ход мысли в наше время излагает Бондарев в своем сочинении с такой необыкновенной силой, ясностью и убеждением, с которой никто еще не излагал его. И потому всё, кажущееся столь важным и нужным теперь, бесследно исчезнет и забудется, а то, что говорит Бондарев и к чему призывает людей, не забудется, потому что люди самой жизнью будут всё больше и больше приводиться к тому, что он говорит.

   Открытие всяких научных отвлеченных и научных приклад­ных, и философских, и нравственных, и экономических истин всегда совершается так, что люди ходят всё более и более су­живающимися кругами около этих истин, всё приближаясь я приближаясь к ним, и иногда только слегка захватывая их, до тех пор, пока смелый, свободный и одаренный человек не укажет самой середины этой истины и не поставит ее на ту высоту, с которой она видна всем.

   И это самое сделал Бондарев по отношению нравственно-экономической истины, которая подлежала открытию и уяс­нению нашего времени.

   Многие говорили и говорят то же самое. Одни считают физи­ческий труд необходимым для здоровья, другие - для правиль­ного экономического устройства, третьи - для нормального развития всесторонних свойств человека, четвертые считают его необходимым условием для нравственного совершенства человека. Так, например, один из величайших писателей Анг­лии и нашего времени, почти столь же не оцененный культур­ной толпой нашего времени, как и наш Бондарев, несмотря на то, что Рёскин образованнейший и утонченнейший человек своего времени, т. е. стоящий на противоположном от Бондаре­ва полюсе, - Рёскин этот говорит: "Физически невозможно, чтобы существовало истинное религиозное познание или чистая нравственность между сословием народа, которое не зарабатывает себе хлеба своими руками".

   Многие ходят около этой истины и выговаривают ее с раз­ными оговорками, как это делает Рёскин, но никто не делает того, что делает Бондарев, признавая хлебный труд основным религиозным законом жизни. И он делает это не потому (как это нам приятно думать), что он невежественный и глу­пый мужик, не знающий всего того, что мы знаем, а потому что он гениальный человек, знающий то, что истина только тогда истина, когда она выражена не с урезками и оговорка­ми и прикрытиями, а тогда, когда она выражена вполне.

   Как истина о том, что сумма углов в треугольнике равна двум прямым, выраженная так, что сумма углов в треуголь­нике бывает иногда приблизительно равна двум прямым, теряет всякий смысл и значение, так и истина о том, что че­ловек должен работать своими руками, выраженная в виде совета, желательности, утверждения о том, что это может быть полезно с некоторых сторон и