Толстой Лев Николаевич - Том 42, Произведения 1904-1908, Полное собрание сочинений

расная куртка, ядро, привязанное к ноге, доска вместо постели, холод, жара, работа, палочные удары, двой­ные кандалы за всякий вздор, карцер за слово ответа и цепи даже в постели, даже в больнице. Собаки, собаки и те счас­тливее! И это девятнадцать лет. Теперь мне сорок шесть лет. Ступай живи с желтым паспортом!

   - Да, - сказал епископ, - вы вышли из места печали. Но послушайте, на небе будет больше радости ради заплакан­ного лица раскаявшегося грешника, чем ради незапятнанной ризы ста праведников. Если вы вынесли из этой обители страдания злобу и ненависть против людей, вы достойны со­жаления; если же вы вынесли чувства кротости, мира и снис­хождения - вы лучше всех нас.

   Между тем мадам Маглуар принесла ужин. Лицо епископа приняло вдруг веселое выражение гостеп­риимного хозяина.

   - Пожалуйте за стол, - сказал он с оживлением, с каким обыкновенно приглашал гостей к столу.

   Епископ прочел молитву, потом разлил суп. Гость жадно принялся за еду.

   - Мне кажется, что чего-то недостает за столом, - вдруг сказал епископ.

   Действительно, мадам Маглуар подала на стол только три необходимых прибора. Между тем вошло в привычку класть на стол все шесть серебряных приборов, когда ужинает кто-нибудь из посторонних.

   Мадам Маглуар поняла намек, молча вышла и чрез мгновение приборы, потребованные епископом, блистали уже на скатерти, симметрично разложенные перед каждым из сидя­щих за столом.

   После ужина епископ взял со стола один из серебряных подсвечников, подал второй своему гостю и сказал:

   - Я провожу вас в вашу комнату.

   Каторжник пошел за ним. В ту минуту, как они проходи­ли по спальне, мадам Маглуар прятала серебро в стенной шкап, находившийся над изголовьем постели епископа. Она делала это всякий вечер, перед тем как идти спать.

   Епископ довел гостя до алькова, в котором была приго­товлена чистая постель, поставил подсвечник на столик и, пожелав ему спокойной ночи, удалился.

   Когда на соборной колокольне пробило два часа, Жан Вальжан проснулся. Его разбудило то, что постель была слишком мягка. Он уже двадцать лет не спал на хорошей постели, и хотя он лег не раздеваясь, но слишком непривычное ощущение мешало ему крепко заснуть. Много различных мыслей приходило ему в голову, но одна постоянно возвра­щалась и заслоняла другие: он заметил шесть серебряных приборов и большую суповую ложку, положенные мадам Маглуар на стол. Эти приборы не давали ему покоя. Они ле­жали тут, в нескольких шагах от него. Проходя по спальне, он видел, как старая служанка прятала их в шкапчик над изголо­вьем постели. Он хорошо приметил шкапчик. Он находился на правой руке по выходе из столовой. Приборы были мас­сивные, из старинного серебра; продав их, он мог выручить вдвое больше того, что заработал в течение своего девятнад­цатилетнего пребывания на каторге.

   Он провел целый час в колебаниях и в борьбе.

   Пробило три часа. Он раскрыл глаза, приподнялся на по­стели, протянул руки и ощупал ранец, брошенный им в угол алькова, потом спустил ноги и сел.

   Он оставался несколько минут в раздумье в этом положе­нии, потом встал на ноги, еще несколько минут постоял в не­решительности, прислушиваясь: в доме все было тихо. Затем сунул башмаки в карман, затянул ранец ремнями и взял его на плечи. Сдерживая дыхание и осторожно ступая, он направился к соседней комнате, служившей спальней епископу. Дверь спальни была притворена: епископ даже не запер ее за собой. Жан Вальжан нахлобучил на лоб шапку и быстро, не глядя на епископа, прошел прямо к шкапчику. Ключ торчал в дверце, он отворил ее; первая вещь, бросившаяся ему в глаза, была корзина с серебром; он взял ее, прошел через комнату быстрыми шагами без всяких предосторожностей и, не обращая внимания на производимый им шум, дошел до окна и, схватив свою палку, перешагнул через подоконник, сунул се­ребро в ранец и, быстро перебежав сад, перелез через забор и скрылся.

  

  

  

   На следующий день на восходе солнца епископ прогули­вался по саду. Мадам Маглуар прибежала к нему в тревоге.

   - Ваше преосвященство! Он ушел и унес наше серебро. Глядите, вот он перелез тут!

   Епископ стоял с минуту молча, затем, подняв задумчивый взор, кротко сказал:

   - Прежде всего надо еще спросить, наше ли было сереб­ро? Я давно неправильно держал его у себя; оно принадлежит бедным. А этот человек бедный.

   Немного времени спустя епископ сел завтракать за тот же стол, за которым накануне сидел Жан Вальжан.

   Он только собирался встать из-за стола, как в дверях раз­дался стук.

   - Войдите, - отозвался епископ.

   Двери отворились. Три человека держали за ворот четвер­того. Трое людей были жандармы, четвертый - Жан Валь­жан.

   Епископ приблизился к ним со всей живостью, какую до­зволял ему его преклонный возраст.

   - Ах, это вы! - сказал он, глядя на Жана Вальжана. - Очень рад вас видеть. Послушайте, однако, я ведь подарил вам подсвечники, они серебряные, как и все остальное. Отче­го вы не взяли их вместе с приборами?

   Жан Вальжан поднял глаза и посмотрел на епископа с вы­ражением, которого не может передать ни один человеческий язык.

   - Так этот человек говорил правду, ваше преосвященст­во? - спросил жандарм. - Мы встретили его: он имел вид беглеца. Мы задержали его, обыскали и нашли серебро...

   - И он сказал вам, - проговорил епископ, улыбаясь, - что это подарил ему старик-священник, пустивший его на ночлег? А вы привели его сюда? Это недоразумение.

   - Следовательно, мы можем отпустить его?

   - Без сомнения, - отвечал епископ.

   Жандармы выпустили Жана Вальжана, который попятился.

   - Правда ли, что меня освобождают? - проговорил он беззвучно, как говорят люди во сне.

   - Да, тебя отпускают, разве ты не слыхал? - сказал один из жандармов.

   - Мой друг, - обратился к нему епископ, - прежде чем вы уйдете, возьмите же ваши подсвечники. Вот они.

   Он подошел к камину, взял серебряные подсвечники и подал их Жану Вальжану.

   Жан Вальжан трясся всем телом. Он машинально взял подсвечники и растерянно смотрел на них.

   - Идите с миром! - сказал ему епископ. - Кстати, мой друг, если вы еще придете, то лишнее ходить через сад. Вы можете всегда приходить и уходить в дверь с улицы. Она за­пирается днем и ночью на щеколду.

   Затем, обращаясь к жандармам, он прибавил:

   - Господа, можете идти.

   Жандармы удалились. Жан Вальжан чувствовал, что он близок к обмороку.

   Епископ подошел к нему и сказал шепотом:

   - Не забывайте, не забывайте никогда вашего обещания: вы дали слово употребить эти деньги на то, чтобы сделаться честным человеком.

   Жан Вальжан, не помнивший никаких обещаний, сму­тился. Епископ произнес эти слова с особенным ударением. Он продолжал торжественно:

   - Жан Вальжан, брат мой, отныне вы перестаете принад­лежать злу и поступаете во власть добра. Я купил вашу душу. Изгоняю из нее дух тьмы и вручаю ее богу.

  

  

  

  

   Большинство людей уже понимает теперь не только бес­полезность для них, но и безумие и жестокость войны, но не может избавиться от нее, потому что ищут избавления в общих правительственных решениях, а не в своих, отдельных людей, поступках.

  

  

   Нельзя не признать того, что 19-й век стремится ступить на новый путь. Люди этого века начинают понимать, что должны существовать законы и суды и для народов и что пре­ступления народа против народа, хотя и совершаемые в вели­ких размерах, не менее ненавистны, чем преступления чело­века против человека.

  

  

  

   Когда изучаешь не поверхностно, но основательно раз­личные деятельности человеческие, то нельзя воздержаться от следующего печального размышления: сколько тратится жизней для продолжения на земле царства зла, и как этому злу содействует больше всего учреждение постоянных армий.

   Удивление и чувство печали увеличиваются еще при мысли о том, что все это не нужно, что это зло, принимаемое так благодушно огромным большинством людей, происходит только от их глупости, только оттого, что они позволяют от­носительно малому числу людей, искусных и развращенных, эксплуатировать себя.

  

  

  

   Обитатели земной планеты находятся еще в таком состоя­нии нелепости, неразумия, тупости, что каждый день читаешь в журналах цивилизованных стран обсуждение дипломатичес­ких отношений глав государств, имеющих целью союзы про­тив предполагаемого врага, приготовление войн, при которых народы позволяют своим руководителям располагать ими, как скотом, ведомым на бойню, как будто не подозревая того, что жизнь каждого человека есть его личная собственность.

   Обитатели этой странной планеты все воспитаны в убеж­дении, что есть народы, границы, знамена, и все имеют такое слабое сознание человечности, что это чувство совершенно исчезает перед представлением отечества. Правда, что если бы мыслящие люди сумели согласиться, - это положение из­менилось бы, так как лично никто не желает войны. Но есть такие политические сцепления, вследствие которых сущест­вуют еще миллионы паразитов, и этим-то паразитам и нужна война, и они-то мешают людям согласиться.

  

  

  

  

   Медведей убивают тем, что над корытом меда вешают на веревке тяжелую колоду. Медведь отталкивает колоду, чтобы есть мед. Колода возвращается и ударяет его, медведь сердится и сильнее толкает колоду, она сильнее бьет его. И это продол­жается до тех пор, пока колода не убивает медведя. Неужели люди не могут быть разумнее медведей?

  

  

   Война есть убийство. И сколько бы людей ни собралось вместе, чтобы совершить убийство, и как бы они себя ни на­зывали, убийство все же самый худший грех в мире.

  

  

   До тех пор пока будет признаваться власть правительства и право его управлять народом, налагать подати, учреждать суды, наказывать, война никогда не прекратится. Война есть последствие власти правительства.

  

  

  

   Как одна свеча зажигает другую и одной свечой зажига­ются тысячи, так и одно сердце зажигает другое, и зажигают­ся тысячи.

  

  

   Остерегайтесь людей, отговаривающих вас от стремления к добру на том основании, что совершенство недостижимо.

   Никогда не считайте бесполезным подчиняться влиянию, которое может пробудить в вас благородные чувства.

  

  

  

   Лучше верить в самое отдаленное и невозможное добро, чем верить в то, что хотя бы самое малое зло свойственно людям.

  

  

   Чтение хороших книг есть внушение доброе; хорошее ис­кусство есть такое же внушение добра; молитва есть самовну­шение добра; но самое могущественное внушение добра есть пример доброй жизни. От этого-то добрая жизнь людей ста­новится благом, - не для тех только, кто живет ею, но для всех тех, которые видят, знают и узнают впоследствии про такую жизнь.

  

  

   Как часто приходится видеть, что человек добрый, ум­ный, правдивый, зная незаконность, преступность дела, ко­торое он делает - как, например, война, мясоедение, владе­ние землей, на которой он не работает, уголовный суд и др., спокойно продолжает делать признаваемое им дурным дело. Отчего это удивительное явление? Происходит это оттого, что такой человек действует под влиянием внушения, кото­рое сильнее требований его совести и разума. Часто можно видеть, или как внушение более и более овладевает челове­ком и он начинает делать дела, противные своей совести, или же как понемногу ослабевает такое внушение, усиливаются требования разума, начинаются колебания, и наконец, разум одерживает победу.

  

  

   Если вы хотите убедить человека в том, что он живет дур­но, живите хорошо; но не убеждайте его словами. Люди верят тому, что видят.

  

  

  

  

   Человек не заблуждается один. Заблуждаясь, всякий рас­пространяет свое заблуждение между окружающими.

  

  

  

   Трудно привести к добру нравоучениями, легко примером.

  

  

  

   Бойтесь не только общества вредного для души и избегай­те его, но дорожите общением добрым и ищите его.

  

  

  

   Если страсть овладевает тобою, то помни, что твое страст­ное желание не составляет твоей души, а только темный на­лет, временно скрывающий от тебя ее истинные свойства.

  

  

   Будь светильником для самого себя. Будь убежищем для себя. Держись света твоего светильника и не ищи другого прибежища.

  

  

  

   Душу можно сравнить с прозрачным шаром, освещенным из­нутри собственным светом своим. Этот огонь есть для нее не только источник, всякого света и истины, но и освещает ей все внешнее. В таком состоянии она свободна и счастлива, только пристрастие к внешнему может взволновать и омрачить ее гладкую поверхность, причиняя преломление и ущерб света.

  

  

  

   Во всех людях есть чувство милосердия, стыда и ненавис­ти к пороку. Каждый может посредством самовоспитания возрастить эти чувства или дать им завянуть. Чувства эти со­ставляют часть самого человека, так же как и члены его тела. И чувства эти так же, как и члены тела, могут быть воспита­ны. На горе Никоншау растут прекрасные деревья. Когда их стволы срезаны, вырастают постоянно новые побеги; если пустить по ним скотину, то гора сделается голой. Оголение горы не свойственно ей. Так же и развращение души: если мы допустим низкие страсти поедать благородные побеги мило­сердия, стыда, ненависти к пороку в нашем сердце, разве мы скажем вследствие этого, что всех этих чувств нет в сердце че­ловека? Знать закон неба - значит развивать высшие свойст­ва нашей природы.

  

  

  

   В тебе самом, внутри тебя источник добра. Он не переста­нет журчать по мере того, как ты будешь раскапывать его.

  

  

  

   Душа человека есть зеркало, в котором можно видеть об­раз божественного разума.

  

  

  

   Как только почувствуешь вожделение страсти, вызови в себе сознание своей божественности. Как только почувству­ешь затемнение своей божественности, знай, что тобой обла­дают страсти - борись с ними.

  

  

  

   Жизнь не уничтожается, но только видоизменяется смер­тью.

  

  

   Довлеет дневи злоба его. Не тратьте свою жизнь в сомне­ниях и страхах. Отдайтесь делу жизни, будучи уверены, что хорошее исполнение обязанностей настоящего часа есть лучшее приготовление для часов или веков, которые будут следо­вать за ним.

   Будущее состояние наше всегда будет казаться иллюзией для нашего теперешнего состояния. Важна не длина жизни, но глубина ее. Дело не в продолжении жизни, но в том, чтобы изъять душу из времени, как это делает всякий высокий по­ступок души; когда мы живем полной жизнью, мы не задаем себе вопроса о времени.

   Иисус ничего не разъяснял о жизни вечной, но влияние его уносило людей из времени, и они чувствовали себя веч­ными.

  

  

  

  

  

  

   Дом, в котором живет человек, может быть разрушен и уничтожен; но то жилище, которое строит для себя дух из чистых мыслей и добрых дел, не боится даже вечности, и ничто не может причинить вреда живущему в нем.

  

  

  

   Верить в будущую жизнь нельзя, можно не только верить, но знать, что жизнь настоящего не уничтожима.

  

  

   Вера в бессмертие дается не рассуждением, а жизнью.

  

  

   Убеждают в необходимости будущей жизни не доводы, а то, когда идешь в жизни рука об руку с человеком, и вдруг че­ловек этот исчезнет там в нигде, и ты сам останавливаешься пред этой пропастью и заглядываешь туда.

  

  

   Степень страха, который мы испытываем перед смертью, есть показатель степени истинности понимания нами жизни.

   Чем меньше страха смерти, тем больше свободы, спокой­ствия, сознания могущества духа и радости жизни. При пол­ном освобождении от этого страха, при полном сознании единства жизни этой с бесконечной истиной должно быть полное, ничем ненарушимое спокойствие.

  

  

   Сознание бессмертия свойственно душе человека. Только зло, которое мы делаем, и в той мере, в которой мы делаем его, лишает нас сознания нашего бессмертия.

  

  

  

   Слово есть поступок.

  

  

   Не говорите никогда того, чего вы не чувствуете. Да не омрачится никогда ложью ваша душа.

  

  

  

   Наши враги могут для нас быть полезнее наших друзей, ибо друзья часто прощают нам наши слабости, тогда как враги обыкновенно отмечают их и привлекают к ним наше внимание.

   Не пренебрегай суждениями врагов.

  

  

   Даже самое щепетильное тщеславие, если только оно хо­рошо понимает себя, должно заметить, что не меньше заслуги в том, чтобы дать себя убедить, чем в том, чтобы убедиться самому, и что первое, может быть, делает еще более истинной чести человеку, потому что для этого требуется больше само­отречения и самовоспитания, чем для второго.

  

  

  

   Мудрый человек не приписывает значения человеку за его слова и не пренебрегает словами только потому, что они произ­несены ничтожным человеком.

  

  

  

  

   Язык человека - достаточное орудие, чтобы передать идеи, возникающие в человеческом уме; но в области истин­ного и глубокого чувства он только слабый переводчик.

  

  

  

   Каждое слово имеет только то значение, в каком может воспринять его слушатель. Вы не уясните значения чести че­ловеку бесчестному или любви тому, кто чужд ей. Стараясь низвести значение этих слов до их понимания, вы дойдете только до того, что у вас не будет больше слов для выражения и чести и любви.

  

  

  

   Никогда никакие цели не могут оправдать лжи.

  

  

  

   Смиренный человек, отрешаясь от себя, соединяется с богом.

  

  

  

   Нет в мире ничего нежнее и уступчивее, чем вода, а между тем жесткое и твердое не может устоять против нее. Слабый побеждает сильного. Нежный побеждает жестокого. Все в мире знают это, но никто не хочет исполнять это.

  

  

  

   Кто насилует обстоятельства, того обстоятельства насилу­ют в свою очередь, а кто им уступает, тому и они делают ус­тупку.

   Когда ты видишь, что обстоятельства не благоприятствуют тебе, то ты им не сопротивляйся, а предоставь их естествен­ному ходу, потому что кто идет против обстоятельств, делает­ся рабом их, а кто покоряется им, делается их господином.

  

  

  

   Когда мудрец держится закона добродетели, то он скры­вает это от взоров людей и не жалеет о том, что он никому не известен.

  

  

  

   В стране парфян, рассказывает Саади, меня встретил че­ловек, едущий верхом на тигре. Увидав это, я так испугался, что не мог ни бежать, ни двинуться с места. Но человек этот сказал мне: "Не удивляйся, Саади, тому, что ты видишь. Не высвобождай только своей шеи из-под ярма бога, и ничто не будет иметь силы освободить свою шею от твоего ярма".

  

  

   Человек очень силен, когда он хочет быть только тем, что он есть, и очень слаб, когда хочет подняться выше человече­ства.

  

  

  

   Человек, усовершенствуясь в смирении, как будто спус­кается с вершины конуса к основанию его. Чем больше он спускается, тем шире круг его духовной жизни.

  

  

   Слабейшее в мире побеждает сильнейшее: поэтому вели­ко преимущество смирения и выгода молчания. Только не­многие в мире могут быть смиренны.

  

  

  

   Чем смиреннее человек, тем он свободнее и сильнее.

  

  

  

   Женщина не отличается от мужчины в своем основном жизненном призвании. Призвание это - служение богу. Раз­личие - только в предмете служения. Хотя призвание в жиз­ни женщины то же, как и призвание мужчины: в служении богу, и выполняется тем же средством - любовью, - для большинства женщин предмет этого служения более определенен, чем для мужчины. Предмет этот: возращение и воспи­тание в любви все новых и новых работников дела божия.

  

  

   Скажи мне, роскошная женщина, если бы кто спросил у тебя, чего бы ты лучше желала - тело ли иметь чистое, здоро­вое и прекрасное, а одеяние носить бедное, или - иметь тело уродливое и больное, но притом ходить в золоте и щеголять убранством. Не гораздо ли скорее ты захотела бы иметь бла­гообразие в самой природе своего тела, чем в пышности одежд? Ужели же ты в отношении к телу пожелаешь этого, а по отношению к душе противного? Имея душу отвратитель­ную, безобразную и черную, ужели ты думаешь что-нибудь выиграть чрез золотые украшения? Не крайнее ли это без­умие?

  

  

  

   Если бесконечна доброта женщины, то бывает, что и злости ее нет конца.

   Хорошая жена - многоценный мужу подарок, злая - злокачественная язва для него.

  

  

  

   Кроткие слова и немногие составляют лучшее украшение женщины.

   Пройдите по большому городу и посмотрите на то, что продается в лучших магазинах, что стоит миллионы и есть произведение тяжелого, часто губительного труда миллионов рабочих. Все это предметы роскоши, употребляемые женщи­нами, такие, без которых можно обойтись. Если бы женщины только понимали то зло, которое производит их легкомыс­ленная, ненужная роскошь!

  

  

   Чем красивее женщина, тем она должна быть честнее, по­тому что только честностью она может противодействовать тому вреду, который может произвести ее красота.

  

  

  

   Не муж выбирает жену, а жена выбирает мужа. Для того чтобы выбрать лучшего отца своим детям, женщина должна знать, в чем добро и в чем зло. И вот этому-то должны бы прежде всего учиться женщины.

  

  

   Истинно целомудренная девушка, которая всю данную ей силу материнского самоотвержения отдаст служению богу, проявляющемуся любовью к людям, есть самое прекрасное и счастливое человеческое существо.

  

  

   Ничто так не свойственно женщине, как самоотвержение. И ничто так не отталкивает от нее, как себялюбие.

  

  

   Совершенство для мужчины и женщины одно и то же: со­вершенство любви. Если мужчина часто превосходит женщи­ну в разумности и твердости любви, то женщина всегда пре­восходит мужчину в самоотвержении в любви.

  

  

   Призвание всякого человека, мужчины и женщины, в том, чтобы служить людям. С этим общим положением, я думаю, согласны все небезнравственные люди. Разница меж­ду мужчинами и женщинами в исполнении этого назначения только в средствах, которыми они его достигают, т. е. чем они служат людям.

   Мужчина служит людям и физической работой - приоб­ретая средства пропитания, и работой умственной - изуче­нием законов природы для побуждения ее, и работой общест­венной - учреждением форм жизни, установлением отноше­ний между людьми. Средства служения людям для мужчины очень многообразны. Вся деятельность человечества, за ис­ключением деторождения и кормления, составляет поприще этого служения. Женщина же, кроме своей возможности слу­жения людям всеми теми же, как и мужчина, средствами, по строению своему призвана, привлечена к тому служению, ко­торое одно исключено из области служения мужчины.

   Служение человечеству само собой разделяется на две части: одно - увеличение блага в существующем человечест­ве, другое - продолжение самого человечества. К первому призваны преимущественно мужчины, так как они лишены возможности служить второму. Ко второму призваны пре­имущественно женщины, так как они исключительно спо­собны к нему. Этого различия нельзя, не должно и грешно (т. е. ошибочно) не помнить и стирать. Из этого различия вы­текают обязанности тех и других - обязанности, не выдуман­ные людьми, но лежащие в природе вещей. Из этого же раз­личия вытекает оценка добродетели и порока женщины и мужчины, - оценка, существовавшая во все века и теперь су­ществующая, и никогда не перестающая существовать, пока в людях есть и будет разум.

   Всегда было и будет то, что мужчина, проводящий боль­шую часть своей жизни в свойственном ему многообразном физическом и умственном, общественном труде, и женщина, проводящая большую часть своей жизни в свойственном ис­ключительно ей труде рождения, кормления и возращения Детей, будут одинаково чувствовать, что они делают то, что Должно, и, делая эти дела, будут одинаково возбуждать уважение и любовь других людей, потому что оба исполняют то, что предназначено им по их природе.

   Призвание мужчины многообразнее и шире, призвание женщины однообразнее и уже, но зато глубже, и потому всег­да было и будет то, что мужчина, имеющий сотни обязаннос­тей, изменив одной, десяти из них, остается недурным, не­вредным человеком, исполнившим все-таки часть своего призвания. Женщина же, имеющая малое число обязанностей, изменив одной из них, тотчас же нравственно падает ниже мужчины, изменившего десяти из сотни своих обязан­ностей. Таково всегда было общее мнение, и таково оно всег­да будет, потому что такова сущность дела.

   Мужчина для исполнения воли Бога должен служить Ему и в области физического труда, и мысли, и нравственности: он всеми этими делами может исполнить свое назначение. Для женщины средства служения Богу суть преимущественно и почти исключительно (потому что, кроме нее, никто не может этого сделать) дети. Только через произведения свои призван служить Богу и людям мужчина, только через детей своих призвана служить женщина.

   И потому любовь к своим детям, вложенная в женщину, исключительная любовь, с которой совершенно напрасно бо­роться рассудочно, всегда будет и должна быть свойственна женщине-матери. Любовь эта к ребенку в младенчестве есть вовсе не эгоизм, а это есть любовь работника к той работе, которую он делает, в то время как она у него в руках. Отними­те эту любовь к предмету своей работы - и невозможна рабо­та.

   То же и с матерью. Мужчина призван служить людям через многообразные работы, и он любит эти работы, пока их делает. Женщина призвана служить людям через своих детей, и она не может не любить этих своих детей, пока она их родит, кормит, воспитывает.

   По общему призванию - служить богу и людям - муж­чина и женщина совершенно равны, несмотря на различие в форме этого служения. Равенство в том, что одно служение столь же важно, как и другое, что одно немыслимо без друго­го, что одно обусловливает другое и что для действительного служения как мужчине, так и женщине одинаково необходи­мо знание истины, без которого деятельность как мужчины, так и женщины становится не полезной, но вредной для че­ловечества. Мужчина призван исполнять свой многообраз­ный труд; но труд его тогда только полезен, и его работа - и физическая, и умственная, и общественная - тогда только плодотворна, когда она совершается во имя истины и блага других людей.

   То же и с призванием женщины: ее рождение, кормление и возращение детей будут полезны человечеству только тогда, когда она будет выращивать не просто детей для своей радос­ти, а будущих слуг человечества; когда воспитание этих детей будет совершаться во имя истины и для блага людей, т. е. она будет воспитывать детей так, чтобы они были наилучшими работниками для других людей.

   "Ну а те, у которых нет детей, которые не вышли замуж, вдовы?"

   Те будут прекрасно делать, если будут участвовать в муж­ском многообразном труде.

   Всякая женщина, отрожавшая, если у нее есть силы, успе­ет заняться этою помощью мужчине в его труде. Помощь женщины в этом труде очень драгоценна; но видеть молодую женщину, готовую к деторождению и занятую мужским тру­дом, всегда будет жалко. Видеть такую женщину - все равно что видеть драгоценный чернозем, засыпанный щебнем для плаца или гулянья. Еще жальче: потому что земля эта могла бы родить только хлеб, а женщина могла бы родить то, чему не может быть оценки, выше чего ничего нет, - человека. И только она одна может это делать.

  

  

  

  

  

   3-го мая 1882 года из Гавра отплыл в китайские моря трехмачтовый корабль "Богородица Ветров". Он сдал свой груз в Китае, взял там новый груз, отвез его в Буэнос-Айрес и оттуда повез товары в Бразилию.

   Переезды, повреждения, починки, затишья по нескольку месяцев, ветры, сгонявшие корабль далеко с дороги, морские приключения и несчастия задерживали его так, что он четыре года проплавал по чужим морям, и только 8 мая 1886 года пристал к Марселю с грузом жестяных ящиков с американ­скими консервами.

   Когда вышел корабль из Гавра, на нем были капитан, его помощник и 14 матросов. Во время путешествия один матрос умер, четыре пропали при разных приключениях и только де­вять воротились во Францию.

   Вместо выбывших матросов на корабле наняли двух аме­риканцев, одного негра и одного шведа, которого нашли в одном кабачке в Сингапуре.

   На корабле подобрали паруса и завязали на мачте крест-накрест снасти. Подошел буксирный пароход и, пыхтя, пота­щил его на линию кораблей. Море было тихо, у берега еле-еле плескался остаток зыби. Корабль вошел в линию, где стояли вдоль набережной бок о бок корабли из всех стран света, и большие и малые, всяких размеров, форм и оснасток. "Богородица Ветров" стала между итальянским бригом и англий­ской галлетой, которые потеснились, чтобы дать место ново­му товарищу.

   Как только капитан разделался с таможенными и порто­выми чиновниками, он отпустил половину матросов на всю ночь на берег.

   Ночь была теплая, летняя. Марсель был весь освещен, на улицах пахло едой из кухонь, со всех сторон слышался говор, грохот колес и веселые крики.

   Матросы с корабля "Богородица Ветров" месяца четыре не были на суше и теперь, сойдя на берег, робко, по двое шли по городу, как чужие, отвыкшие от городов люди. Они осмат­ривались, обнюхивая улицы, ближайшие к пристани, как будто чего-то искали. Четыре месяца они не видали женщин, и их мучила похоть. Впереди их шел Селестин Дюкло, здоровенный и ловкий парень. Он всегда водил других, когда они сходили на берег. Он умел находить хорошие места, умел и отделаться, когда надо было, и не ввязывался в драки, что частенько бывает с матросами, когда они сходят на берег; но если драка завязывалась, то он не отставал от товарищей и умел постоять за себя.