Некрасов Николай Алексеевич - Николай Скатов. Некрасов, Страница 25 - Книги

нциальный подьячий в Петербурге"... пришел на смену "Мечтам и звукам"). И вот он снова заговорил, "как Шиллер". Цитированное выше стихотворение "Поэту" посвящено "памяти Шиллера". И совсем не потому, что "цензуровано": иногда эта отсылка к Шиллеру рассматривается как противоцензурный защитный ход. Через некоторое время появятся новые стихи, как принято говорить, "о поэте и поэзии". И снова под знаком Шиллера: "Подражание Шиллеру". Но дело не только в названиях, а в сути. Ведь в стихах памяти Шиллера герой-поэт уже не тот, колеблющийся, неуверенный и раздвоенный, что предстал когда-то в "Поэте и гражданине":

Прости слепцам, художник вдохновенный,

И возвратись!.. Волшебный факел свой,

Погашенный рукою дерзновенной,

Вновь засвети над гибнущей толпой!

Вооружись небесными громами!

Наш падший дух взнеси на высоту,

Чтоб человек не мертвыми очами

Мог созерцать добро и красоту...

Так что поздний Некрасов решительно ушел к новому и высшему образу поэта, идеального поэта - поэта-"божества". И сам пытался взнести на высоту общий "падший дух", ища героя и находя героев.

Вообще культ героя сложился у Некрасова довольно рано и во многом был осознан под влиянием книги Томаса Карлейля "Герои и героическое в истории", прежде всего ее глав "Герой как божество" и "Герой как пророк". Перевод-компиляцию книги Карлейля некрасовский "Современник" напечатал еще в 1855 году. И тогда же именно на Карлейля ссылался Некрасов, откликаясь в своем журнале на смерть Грановского: "Наша юная наука, наша литература также имеют своих героев, людей, бескорыстно и доблестно служащих делу просвещения, лучших человеческих стремлений, верований и подвигов, неустрашимо и самоотверженно проносящих этот святой огонь под дуновением временных бурь и неблагоприятных случайностей... К числу таких людей, которых мы, подражая Карлейлю, можем назвать без преувеличения героями, принадлежал недавно скончавшийся Грановский".

В конце 60-х - начале 70-х годов "падшему духу" и распадающемуся сознанию современного мира поэт искал противостояние в самой русской жизни. Интересно, что Толстой и Некрасов, почти одновременно начавшие в 1863 году как эпики, почти одновременно и почти одинаково в конце 60-х заканчивают поисками "человеческих оптиматов" - в декабризме. Один из самых ярких и непреклонных декабристов, Лунин, писал об их движении: "Правительство верно его оценило, говоря, что дело его есть дело целой России... Оно образует лучезарную точку в русских летописях".

Даже отнюдь не склонный и почти не способный к пафосу Ленин, когда характеризовал декабризм, все же прибег именно к пафосу, хотя и нашел его у другого - у Герцена: "...Люди 14 декабря, фаланга героев, выкормленных, как Ромул и Рем, молоком дикого зверя... Это какие-то богатыри, кованные из чистой стали с головы до ног, воины-сподвижники, вышедшие на явную гибель..."

Так говорят о национальных легендарностях. "Выкормленные, как Ромул и Рем, молоком дикого зверя" - ведь современнные ассоциации вызывал уже сам сюжет древнего мира: Ромул и Рем выступили против захватившего трон узурпатора Амулия (Николая), свергнувшего своего брата Нумитора (отстраненного, как многие думали, Константина). Как Ромул и Рем, новые люди России хотели основать новое царство, и выкормлены они были "молоком дикого зверя", молоком волчицы, посланной Марсом, богом войны (1812 год), действительно вызвавшей к жизни этих "воинов-сподвижников". А если процитировать Герцена точно: "воинов-пророков" - так он их называет. "На декабриста, - вспоминает А. С. Гангеблов, - к какой бы категории он ни принадлежал, смотрели как на какого-то полубога".

Сами эти "богатыри, кованные из чистой стали с головы до ног", чуть ли не обретали масштабность героев национальной мифологии.

И для Некрасова они оказались истинно современными героями даже не тогда, когда вышли из ссылок, а полтора десятка лет спустя, когда "в среде всеобщей пустоты, всеобщего растления" нужно было указать на национальных полубогов-героев и когда оказалось, что есть на кого указать.

Именно народного поэта должно было привлечь и еще одно обстоятельство.

В 1864 году, когда правая и левая "направленческая" критика судила поэму "Мороз, Красный нос" и рядила ее на свой манер, сетуя то на излишки в ней одного, то на нехватки другого, Некрасов получил один восторженный и безусловный отзыв - из среды русской аристократии. Князь М. С. Волконский написал поэту: "Сейчас я прочел Ваш "Мороз", - он пробрал меня до костей, и не холодом, а до глубины души тем теплым чувством, которым пропитано это прекрасное произведение. Ничто до сих пор мною читанное не потрясло меня так сильно и глубоко, как Ваш рассказ, в котором нет ни слова лишнего... Все это как нельзя более близко и знакомо мне, до 25-летнего возраста то и дело переезжавшего из деревни в деревню, от одного мужика к другому".

Замечательно ощущение "тепла" в этой зимней поэме, то есть того, что составляет самую ее суть - неподдельную народность. И, конечно, такое "теплое чувство" могло быть только прямым следствием знания народной жизни и близости к ней. "Дайте мне возможность, - продолжает М. Волконский, - поделиться им с моим отцом, доказавшим на деле, как он любит русского мужика".

Сын точно ощутил родство героических характеров некрасовской поэмы со своим отцом - реальным героем русской истории.

В 1870 году именно декабрист Сергей Волконский и стал прототипом уже литературного героя поэмы "Дедушка".

Для того чтобы понять истинное значение "Дедушки", нужно знать, что стоит за ним. В сущности, вся эта некрасовская поэма есть живое опровержение внедрявшегося многие годы и безапелляционного, относившегося к декабристам тезиса: "...узок круг этих революционеров, страшно далеки они от народа". Во-первых, круг этот был не так уж узок. Во-вторых, и главное - они были близки народу и уж, во всяком случае, знали его много лучше революционных и нереволюционных разночинцев - демократов, наблюдавших за ним из потемок петербургских подворий.

Даже материалы следственной комиссии, много-много позднее опубликованные, показывают, какая широкая картина народной крестьянской жизни представала перед декабристами уже только на основе богатого личного опыта. "Принадлежа по своему происхождению к классу рабовладельцев, - вспоминал Николай Тургенев, - я с детства познакомился с тяжелым положением миллионов людей, которые стонут в России в цепях рабства". Нечто подобное могли сказать, да и говорили, многие декабристы, с детства близко стоявшие к народной жизни, хотя и в особых условиях - дворянской усадьбы. Как заявлял в своих показаниях Кюхельбекер, он знал об ужасном угнетении крестьян "не по слухам, а как очевидец, ибо живал в деревне не мимоездом".

Здесь опыт Некрасова-поэта прямо объединился с таким опытом, подобного которому не знали ни Добролюбов, ни Чернышевский, ни Писарев, ни Антонович...

Да, собственно, декабристы были причастными и массовому народному движению, а именно движению 1812 года, и движению освободительному, хотя и направленному на внешнего врага. Само желание обойтись военным переворотом и боязнь народной революции и "русского бунта, бессмысленного и беспощадного" зиждились как раз на хорошем и близком знании народа.

"Крестьянское" начало в "Дедушке" не извне и не произвольно привнесено в нее поэтом. Скажем, делать работу пахаря литературный "дедушка" умеет так, как умел делать ее исторический "дедушка" - князь Сергей Волконский.

Именно народность часто отделяла Некрасова от демократов и обращала к аристократам.

И еще: декабристы не были "рыцарями на час". Вот что понял Некрасов, чуть ли не единственный во всей нашей литературе: поэт подвел итоги.

А по-настоящему геройски декабристы, может быть, гораздо больше, чем в начале, предстояли именно в итоге, не только не окончивши все с 14 декабря, но поднявшись на новую и высшую ступень и продолжая исполнять свою роль героев, "воинов-сподвижников","воинов-пророков".

Духовная жизнь декабристов на каторге и в ссылке поражает богатством и разнообразием. Создается своеобразная "каторжная академия", где читаются лекции по прикладной и высшей математике и по русской литературе, где преподаются философия и военная стратегия и тактика, русская история и естественные науки. Осваиваются новые и новые языки. Происходят религиозно-философские споры и совершаются серьезные открытия в области механики, ведутся основательные занятия живописью и метеорологические наблюдения, которые высоко оценивает Берлинская Академия наук, создаются литературно-художественные произведения и изобретаются сельскохозяйственные орудия... И в то же время все они каторжные Робинзоны - артель столяров и сапожников, огородников и портных.

И не только одна необходимость насущная ими движет, но опять-таки желание "личным примером доказать свое уважение к труду, возвысить в глазах народа значение труда". Они учили народ рациональной агрономии и ремеслам, лечили и заводили школы. "Ссылка наша, - писал П. Беляев, - целым обществом, в среде которого были образованнейшие люди своего времени... была, так сказать, чудесною, умственною школою как в нравственном, умственном, так и в религиозном и философическом отношениях. Если б мне теперь предложили вместо этой ссылки какое-нибудь блестящее в то время положение, то я бы предпочел эту ссылку. Тогда, может быть, по суетности я бы поддался искушению и избрал другое, которое было бы для меня гибельно".

Наверное, еще разительнее подобные признания в устах князя Трубецкого: "Я убежден, что если бы я не испытал жесткой превратности судьбы и шел бы без препятствий блестящим путем, мне предстоявшим, то со временем сделался бы недостоин милостей Божьих и утратил бы истинное достоинство человека. Как же я благословляю десницу Божию, проведшую меня по терновому пути..."

Но говори им с молодости ранней:

Есть времена, есть целые века,

В которые нет ничего желанней,

Прекраснее - тернового венка... -

написал Некрасов в стихотворении "Мать". И прокомментировал: "Думаю - понятно: жена сосланного или казненного".

Но картина этого русского "тернового пути" была бы неполной без русской женщины. Так было в русской истории. Так стало и в русской литературе.

Когда Некрасов буквально в последний момент, уже в корректуре, изменил название своей поэмы "Декабристки" на "Русские женщины", то новое название по значимости своей в русской культуре стоило в своем роде всей поэмы. Хотя уже и слово "Декабристки" совсем не означало только "жены декабристов": жены декабристов становились декабристками после 14 декабря. Так же как после 14 декабря становилась русской женщиной, например, француженка: княгиня Трубецкая - урожденная графиня Лаваль.

Поэма "Русские женщины, Княгиня***" появилась в четвертом номере "Отечественных записок" за 1872 год. Это была первая часть - "Княгиня Трубецкая", напечатанная со многими цензурными пропусками и искажениями. Менее чем через год была опубликована "Княгиня Волконская".

Незнаем, имеет ли еще какая-нибудь национальная литература подобную формулу (французская женщина, датская женщина, английская и т. д.), как вместившую некий судьбоносный нравственный императив - русская женщина.

Недаром немного лет спустя перед гробом поэта две крестьянки понесут венок: "От русских женщин". Потому что именно Некрасов обозначил эту чуть ли не национальную эмблему и внедрил ее в умы и сердца (хотя саму формулу, очевидно, дал Тютчев в стихах "Русской женщине").

При работе над "княгиней Трубецкой" Некрасов изучил разнообразные исторические источники, а "Княгиня Волконская" основана на "Записках" Марии Николаевны Волконской (урожденной Раевской). "Бабушкины записки" - так пояснял сам автор эту часть поэмы. Правда, "Записки" Волконской будут опубликованы лишь в 1904 году. Но Некрасов знал их. Хранивший "Записки" сын княгини М. С. Волконский по просьбе поэта летом 1872 года читал ему этот редкий документ эпохи, тут же переводя его: записки княгини были сделаны по-французски. В дальнейшем Волконский рассказывал о потрясении, которое испытал Некрасов. "Вспоминаю, как при этом Николай Алексеевич по нескольку раз в вечер вскакивал со словами: "Довольно, не могу", бежал к камину, садился к нему и, схватясь руками за голову, плакал как ребенок. Тут я видел, насколько наш поэт жил нервами и какое место они должны были занимать в его творчестве".

Но поэма "Русские женщины" связана - в почти параллельной по времени работе - с другой поэмой "Кому на Руси жить хорошо", с особой в этой поэме поэмой - "Крестьянка". Некрасов нащупывает глубинный родовой корень: характерна даже эта перекличка в сюжете: обе героини - заступницы за своих мужей.

С. Н. Раевская возмущалась: "Рассказ, который он вкладывает в уста моей сестры, был бы уместен в устах какой-нибудь мужички".

Но Некрасов не искажал исторической правды, а выявлял (опираясь, кстати сказать, и на "Записки" Волконской) ту ее суть, которая и превращала "декабристок" в "русских женщин".

Княгиня Волконская в поэме, не переставая быть княгиней, становилась "мужичкой", способной на такое слово:

Быть может, вам хочется дальше читать,

Да просится слово из груди!

Помедлим немного. Хочу я сказать:

Спасибо вам, русские люди!

...Пусть много скорбей тебе пало на часть,

Ты делить чужие печали,

И где мои слезы готовы упасть,

Твои уж давно там упали!..

Ты любишь несчастного, русский народ!

Страдания нас породнили...

"...Самоотвержение, высказанное ими, -писал о декабристках Некрасов, - останется навсегда свидетельством великих душевных сил, присущих русской женщине..." Породненность в страдании, самоотвержение, великие душевные силы - вот что роднит мужичку - "губернаторшу" Матрену Корчагину и "мужичку" - княгиню Марию Волконскую.

Еще в 1857 году Тарас Шевченко, великим своим славянским чутьем чуя и собственной ссыльной судьбой поверяя, назвал подвиг декабристок "богатырской темой". С некрасовской поэмой тема эта дождалась своего часа. Но еще раз напомним - входит она в общий поиск поэтом с конца 60-х годов высоких начал добра и красоты, стойкости и подвижнической жертвенности, поиск героя.

Сам этот идеал гражданина, героя, особенного человека у Некрасова менялся, все более приобретая качества высшей духовности и идеальности, абсолютизируясь и, наконец, осеняясь именем Христа.

Дистанция, пройденная на этом пути Некрасовым, явственно отличается двумя его произведениями: "Памяти приятеля" и "Пророк". Первое связано с именем Белинского, второе - с именем Чернышевского.

Стихотворение "Памяти приятеля" написано к пятилетию со дня смерти Белинского. И создан в стихотворении образ именно и только Белинского. Недаром Тургенев воспользовался строкой "упорствуя, волнуясь и спеша" в своих воспоминаниях о Белинском как точно зафиксированной неповторимой психологической приметой великого критика.

Мы уже говорили, что к социально-экономическим писаниям Чернышевского Некрасов был достаточно равнодушен, литературной критикой в последнее современниковское время Чернышевский почти не занимался. О его знаменитом романе поэт и совсем промолчал: две-три фразы в частном письме да и то в связи с другим романом другого писателя: "...вторая часть скучна, сильно растянута, напоминает роман "Что делать?".

Но вот весь облик Чернышевского, особенно после осуждения, неизменно Некрасова волновал. Очень много было в Чернышевском от святости, все нараставшей; недаром сопровождавшие его в Сибирь жандармы толковали, что им поручили везти преступника, а, как оказалось, они везут святого. Так что судьба Чернышевского явно тоже стояла за образом, созданным в стихотворении "Пророк" - судьба именно в подвижническом своем, жертвенном исходе.

Но смысл стихотворения бесконечно шире. "Памяти приятеля" - только о Белинском. "Пророк" - далеко не только о Чернышевском. Образ пророка или, если вспомнить Карлейля, "героя как пророка" - высший тип героизма, духовности, подвижничества, ни за кем персонально не закрепленный и никем персонально до конца не выраженный.

Так определилась у Некрасова в процессе создания образа и - шире - идеи героя, триада: приятель, гражданин, пророк.

Не говори: "Забыл он осторожность!

Он будет сам судьбы своей виной!.."

Не хуже нас он видит невозможность

Служить добру, не жертвуя собой.

Но любит он возвышенней и шире,

В его душе нет помыслов мирских.

"Жить для себя возможно только в мире,

Но умереть возможно для других!"

...Его еще покамест не распяли,

Но час придет - он будет на кресте;

Его послал бог Гнева и Печали

Рабам Земли напомнить о Христе.

Вообще когда мы говорим о революционности стихов Некрасова, следует иметь в виду не столько ее агрессивный, сколько жертвенный характер. Вот примечательное свидетельство.

В библиотеке конгресса США хранится экземпляр некрасовского сборника 1856 года из знаменитого юдинского собрания, с восстановленными рукою самого поэта цензурными изъятиями. Там же на отдельной вклейке по поводу стихов:

Умрешь не даром, дело прочно,

Когда под ним струится кровь...

Юдин сообщает: "Автор мне тогда говорил: "А Христос разве не пролил свою кровь - вот что я им скажу". Это, хотя и в связи с ранними стихами, говорит поздний Некрасов. Дело, однако, не только в стихах.

Все эти вроде бы чисто стихотворные "темы" (жертвенность... готовность... подвижничество...) не только результат "творческой эволюции", не просто декларации и провозглашения поэта. Идет и процесс внутренней мобилизованности и собранности человека. В одном из писем еще 1869 года Некрасов заметил: "Жаль, что нет у меня детей, я бы их так воспитал, что не испугались бы никакой стихии..." И в том же письме: "Я о себе был всегда такого мнения, что все могу выдержать".

Все некрасовские стихи о подвижничестве и жертвенности - это не только обращения - "воспитание" других, но и следствие и предпосылка готовности самому не испугаться никакой стихии. А природа ли, история ли - в общем, судьба такую стихию Некрасову пошлет. И ему придется выдержать все.

ФЕКЛА АНИСИМОВНА ВИКТОРОВА, ОНА ЖЕ ЗИНАИДА НИКОЛАЕВНА НЕКРАСОВА

Поэму "Дедушка" поэт сопроводил посвящением: 3-н-ч-е. Зиночка, Зина, Зинаида Николаевна.

В самом начале 1865 года Авдотья Яковлевна Панаева уехала из дома на Литейном, прожив там почти двадцать лет в некрасовско-панаевской квартире, но так и не став Панаевой-Некрасовой. Вскоре она стала Панаевой-Головачевой, выйдя замуж за А. Ф. Головачева. Головачев был литератором и многие годы исполнял обязанности секретаря редакции "Современника". Продолжала писать - и время от времени публиковать - сама Панаева, завершивши, уже в конце 80-х годов очень интересными, хотя и не очень достоверными "Воспоминаниями". Почти сразу - и наконец-то - родившаяся в новом браке дочь унаследовала от матери не только имя: Евдокия Аполлоновна Нагродская тоже станет писательницей - правда, после 1917 года - русского зарубежья.

А Некрасов еще летом 1864 года отправится за границу с новой, как когда-то говаривали, "пассией" - Сединой Лефрен, актрисой французской труппы Михайловского театра, Лефрен на несколько лет вошла в жизнь поэта. Это была европейская в лучшем смысле слова женщина, с хорошим французским вкусом и привычками, с западной честностью и порядочностью. Без чрезмерной корысти. Видимо, особенно кстати она была и в европейских вояжах поэта. А лето 1866 года даже провела в Карабихе. Судя по письмам, отношения были ровными, спокойными - удобными.

К тому же Лефрен была - да и профессия обязывала - музыкальна: хорошо играла на фортепиано и пела. А музыка всегда составляла одну из отрад Некрасова, как, кстати, и старших Некрасовых. И матери. И отца. "Вообрази себе, - сообщает в начале 1857 года Алексей Сергеевич в Петербург сыну Николаю, - что у нас теперь девять человек музыкантов, которых обучает довольно знающий музыку отставной унтер-офицер". Козырнул отец и уровнем: "инструменты из Парижа, Сакса, изобретенные для французской гвардии".

Правда, заведя у себя "музыку", порядочный таки выжига Алексей Сергеевич и здесь пытался извлечь выгоду, пуская ее в наем. Не знаем, много ли удалось некрасовским музыкантам радовать ярославских меломанов непривычными звуками саксофонов, но соответствующее объявление в "Ярославских губернских ведомостях" осталось: "Хор музыкантов, из девяти человек, отпускается как в г. Ярославль, так и другие города и селения... обращаться к помещику Некрасову". Приведен и ярославский адрес Алексея Сергеевича. Но он любил музыку и по существу. "Музыка, - пишет он сыну Федору, - теперь составляет единственное мое удовольствие".

А для Некрасова-поэта опера и балет - дело постоянных посещений и в России и на Западе. Поэму "Балет" пишет не только Некрасов - социальный сатирик, но и тонкий театральный знаток. Так что французские арии и романсы Лефрен находили в Некрасове признательного слушателя и настоящего ценителя.

После заграничного путешествия 1867 года Седина навсегда осталась в Париже. "Мой друг, - писала она поэту оттуда, - я бы хотела тебе быть приятной и полезной, но что я могу сделать для этого? Не забудь, что я всё твоя. И если когда-нибудь случится, что я смогу тебе быть полезной в Париже... не забудь, что я буду очень, очень рада..."

В 1869 году Некрасов снова был в Европе, и снова Седина смогла ему быть приятной и полезной в Париже, как и в Дьеппе, когда они отправились туда на морские купания: "Так как мне в это время, - сообщал Некрасов из Франции в Россию, - было иногда и хорошо, то, значит, жаловаться не на что".

Он ничего не забыл и, умирая, в ряду русских наследников и наследниц завещал француженке Седине Лефрен десять с половиной тысяч рублей - денежный знак чистой благодарности за все хорошее, приятное и полезное.

Менее хорошей и приятной оказалась возникшая осенью 1869 года "связь" с одной ярославской вдовой. Основной сопровождающий эту тему мотив в письмах брату: "дай...", "отдай...", "заплати...". К весне 1870 года отношения прервались. Зима 1869/70 года была лично особенно тяжкой, так как "любовные" эти отношения сопроводились и "дружескими" пинками: как раз в 1869 году многое публично припомнили Некрасову и "отцы" (Тургенев) и "дети" (Антонович с Жуковским) .

Весной 1870 года Некрасов встретился с молодой девушкой. Ей было 23 года, ему уже 48. Происхождения она была самого простого: всего скорее дочь солдата, может быть, военного писаря. Образования - никакого. Да и звали ее - простонароднее не придумаешь: Феклуша, Фекла Анисимовна Викторова.

Позднее имели место и довольно мрачные намеки на заведение, откуда Некрасов ее якобы извлек. Наверное, точнее довольно близкий тогда поэту В. М. Лазаревский, отметивший в дневнике, что тот увел ее от "какого-то купца Лыткина". Во всяком случае, сложилась ситуация, близкая к некогда провозглашенной в стихах:

Когда из мрака заблужденья

Горячим словом убежденья

Я душу падшую извлек,

И вся полна глубокой муки,

Ты прокляла, ломая руки,

Тебя опутавший порок...

Грустя напрасно и бесплодно,

Не пригревай змеи в груди

И в дом мой смело и свободно

Хозяйкой полною войди!

Впрочем, говорить о падшей душе Феклуши не приходится, да и порок ее еще не опутал. Девушка оказалась милой, доброй, веселой, умной - все это и сразу и потом многократно и по-разному подтвердилось...

Первоначально, видимо, ей была уготована Некрасовым участь обычной содержанки: с поселением на отдельной квартире. Но уже вскоре она, если еще не полной, то уже все-таки хозяйкой входит в дом на Литейной - на панаевскую его половину, ставшую с отъездом Авдотьи Яковлевны частью квартиры Некрасова.

По-видимому, как и в случае с "Отечественными записками" - "Современником", происходит некое возвращение на круги своя. Когда-то Некрасов написал стихи о двух женских типах. Очевидно (да это подтверждается и некоторыми свидетельствами) , за ними стоят реальные встречи и впечатления.

Я посетил твое кладбище,

Подруга трудных, трудных дней!

И образ твой светлей и чище

Рисуется душе моей.

Бывало, натерпевшись муки,

Устав и телом и душой,

Под игом молчаливой скуки

Встречался грустно я с тобой.

Ни смех, ни говор твой веселый

Не прогоняли темных дум:

Они бесили мой тяжелый,

Больной и раздраженный ум.

...Увы, то время невозвратно!

В ошибках юность не вольна:

Без слез ей горе непонятно,

Без смеху радость не видна...

Ты умерла... Смирились грозы.

Другую женщину я знал,

Я поминутно видел слезы

И часто смех твой вспоминал.

Теперь мне дорого и милы

Те грустно прожитые дни, -

Как много нежности и силы

Душевной вызвали они!

Твержу с упреком и тоскою:

"Зачем я не ценил тогда?"

Забудусь,ты передо мною

Стоишь - жива и молода:

Глаза блистают, локон вьется,

Ты говоришь: "Будь веселей!"

И звонкий смех твой отдается

Больнее слез в душе моей...

Он знал "другую женщину" (А. Я. Панаеву), и "поминутно видел слезы", и переживал конфликты, и проходил через скандалы.

И вот снова, как будто воскресшая, та: "Стоишь - жива и молода". Но смех и веселый говор сейчас уже прогоняют темные думы, уже не бесят больной и раздраженный ум, а утишают, утешают и умиляют. И - не ценимые тогда начинают цениться теперь. И - вызывают душевную нежность и силу.

Один из карабихских старожилов рассказывал: "Она была такая молодая и веселая, что и Николаю Алексеевичу и нам всем около нее весело было. Бывало, поедут кататься, заедут к нам на завод (винокуренный. - Н. С.), она то и дело смеется-заливается и поет и смеется. Николай-то Алексеевич сдерживает ее: "Да что ты, Зина, да будет тебе, Зина!.." А и самому-то ему приятно, и сам-то смеется вместе с ней".

Другое воспоминание: "Никогда не давала ему сердиться, все ухаживала за ним. Если он нервничает или что, она сейчас его уговорит, уласкает".

Третье: "И супруга его Зиновея Миколаевна, бывало, все с ним... Иной раз на что-нибудь рассердится Миколай Лексеевич, она сейчас охватит его, целует - развеселит да развеселит".

И так все: "...добрая, простая, хорошая..."

Это все впечатления простых людей: крестьян, обслуги...

Со временем в письмах Некрасову не без теплоты постоянные "земные" "дружеские" и "усердные" поклоны шлют ей и Гончаров, и Лазаревский, и Плещеев, даже М. Е. Салтыков "целует ручки".

Да и в цензурное ведомство она часто провожала поэта, чтобы по выходе оттуда сразу снять напряжение.

Уже в 1870 году поэма "Дедушка" посвящается 3-н-ч-е. Отношения поэта и Зины в жизни, возможно, эмоциональная почва и фон для отношений дедушки и внука в поэме. Это, конечно, не посвящение дедушки - внучке, но и не только любовника - любовнице или мужа - жене. Есть здесь, особенно если учесть все содержание поэмы с этим рефреном:

"Вырастешь, Саша, узнаешь...", что-то и от отцовского чувства, от отношения старшего к младшему, взрослого к ребенку. И даже через несколько лет в стихах, обращенных к ней, появятся слова: "Знай, дитя..."

Наконец - главное.

Вот впечатление человека, так сказать, изнутри самого быта все наблюдавшего - некрасовского кучера: "Уж так согласно жили, что и сказать нельзя... Зинаида Николаевна смотрела на Николая Алексеевича не просто как на мужа, а как на существо неземное. Этими стихами он ее в полон взял... как познакомились да он ее своей лаской пригрел - у нее только и света было, что Николай Алексеевич".

Он нашел любовь - доподлинную. Некрасов с его умом и проницанием не мог обольститься и ошибиться. Даже если он и обольстился, то не ошибся. Впрочем, эту безошибочность, безусловно, могла подтвердить только жизнь. Она и подтвердила безусловно. Но это все впереди.

Пока что поэт как бы берет на себя роль нового Пигмалиона, в сущности, проиграв, задолго до Бернарда Шоу, соответствующий сюжет. Отменяется имя. Некрасов дает ей к новому имени и другое, уже по собственному (!) имени, отчество. "Николай Алексеевич, - делилась она в конце жизни воспоминаниями с одним саратовским журналистом, - стал звать меня Зиной, прибавив свое отчество. Вслед за ним и знакомые стали звать меня Зинаидой Николаевной, так что в конце концов я настолько освоилась с этим, что забыла, что меня зовут Фекла Анисимовна".

А огранение продолжалось. Идут усиленные занятия российской грамматикой. И, кстати, со временем Зина будет помощницей в чтении корректур, сверке оттисков с оригиналом и т. п. Будут приглашаться преподаватели французского языка, и она окажет в его освоении большие успехи. А перед приездом в Карабиху Некрасов просит брата взять напрокат рояль для Зины: она и музыкальна и с голосом.

Наконец, и просто хороша: "Я помню, - вспоминал племянник поэта, рассказывая о карабихском визите, - ...голубоглазую блондинку, с очаровательным цветом лица, с красиво очерченным ртом и жемчужными зубами. Она была стройно сложена, ловка, находчива, хорошо стреляла и ездила верхом так, что иногда Н. А. брал ее на охоту". Значит, и наряжать было что.

Некоторое время Фекла почти скрывается и скрываема от посторонних глаз и, так сказать, на публику в гостиную является уже Зиной, Зинаидой Николаевной.

"Николай Алексеевич любил меня очень, баловал: как куколку держал. Платья, театры, совместная охота, всяческие удовольствия - вот в чем жизнь моя состояла". В Петербурге и в Карабихе, в Чудовской Луке и в Париже... Переписка между ними не сохранилась, да, очевидно, и быть ее не могло: практически они не расставались. Так прошло почти пять лет. Сколько мы знаем, было всего два омрачения: одно - довольно долгое, одно - эпизод.

Первое принесли родственники и, естественно, самые дорогие: брат Федор и - особенно - сестра Анна: здесь ведь чем ближе, тем резче и нетерпимее. В ход пошло классическое: "не пара". Но - всего скорее, - наверное, если не осознавалось, то ощущалось, что это именно пара, что это надолго, может быть, навсегда, что это настоящее. Как раз не отсюда ли ревность, нетерпимость, неприятие.

"Многие люди, - пишет Некрасов сестре, - терпят в жизни от излишней болтливости, я часто терпел от противоположного качества и делаю попытку не потерпеть на этот раз...

Ты объяснила мне свои чувства к Зине, хотя я пожалел, что ты на нее смотришь неправильно, но это нисколько не восстановило меня против тебя: ты поступила честно... всяких объяснений я боюсь и обыкновенно откладывал их до той поры, пока они не становились поздними и ненужными...

Кажется, за всю жизнь это я в первый раз переломил себя в этом отношении.

Итак, знай, что я вовсе не сержусь и не считаю себя вправе сердиться: я считаю только себя вправе требовать от тебя, из уважения ко мне, приличного поведения с Зиной при случайной встрече... Вот и все с моей стороны... Моя усталая и больная голова привыкла на тебе, на тебе единственно во всем мире, останавливаться с мыслью о бескорыстном участии, и я желаю сохранить это за собой на остаток жизни".

Родственники сдерживались. До поры до времени. А теперь - эпизод.

Некрасов был большим собачником. Конечно, любил собак как охотник, но, может быть, и потому, что, не избалованный людской верностью, уж здесь-то находил подлинную "собачью" преданность. Собаки (обычно пойнтеры) держались (и в петербургской квартире тоже) дорогие, великолепные, и слава о них шла такая, что один из великих князей просил (через Н. М. Лазаревского) позволения с ними поохотиться.

Были и свои любимцы.

Когда-то в стихотворении "Родина" поэт написал о своей малой родине:

Где рой подавленных и трепетных рабов

Завидовал житью последних барских псов.

"Роя подавленных и трепетных рабов" у поэта не было. А домашняя прислуга была довольно избалованная и распущенная: камердинер Василий - и вообще вроде верного обломовского Захара. Но житью первых барских псов, конечно, там можно было позавидовать. Любимец Кадо мог залезть за обедом на стол и полакать из хрустального кувшина, а затем трепать по всем коврам и диванам особо ему подававшуюся жареную куропатку.

Вот этого-то Кадо Зина случайно на охоте и застрелила. Пес умирал у поэта на коленях. Зина плакала и просила прощенья.

"Что ты, - передает очевидец слова поэта, - о чем убиваешься? Эту собаку ты нечаянно убила, а каждый день где-нибудь на свете людей нарочно убивают. Нисколько я на тебя не сержусь. Но дай свободу тоске моей, я сегодня лучшего друга потерял".

Вскоре недалеко от некрасовской охотничьей дачи в Чудове появился и памятник - гранитная плита:

КАДО,

ЧЕРНЫЙ ПОНТЕР,

БЫЛ ПРЕВОСХОДЕН НА ОХОТЕ,

НЕЗАМЕНИМЫЙ ДРУГ ДОМА.

РОДИЛСЯ 15 ИЮНЯ 1868 ГОДА.

УБИТ СЛУЧАЙНО НА ОХОТЕ 2 МАЯ 1875 ГОДА.

Зина с поэтом везде и постоянно. Но - чего не было - того не было. Ведь мы знаем - как только женщины входили в сферу внимания Пушкина, они - так или иначе - входили в его стихи: Воронцова или Оленина, Закревская или Раевская, Собаньская или, наконец, Гончарова-Пушкина.

Совсем не мимолетная Седина Лефрен у нашего поэта не отозвалась ни одной строкой. Многолетняя Зина, столь много значившая в жизни и, следовательно, столь много сделавшая для творчества, в самом этом творчестве никак не проявлялась.

Да и вообще любовные, или, как принято говорить, интимные, стихи с конца 60-х годов не пишутся, за одним исключением - стихов 1874 года "Три элегии", в которых, как писал поэту А. В. Никитенко, "истинное и глубокое чувство, прошедшее сквозь бури и тревоги жизни, возвысилось до идеальной прелести и чистоты". Из первой элегии:

...Всё, чем мы в жизни дорожили,

Что было лучшего у нас, -

Мы на один алтарь сложили,

И этот пламень не угас!

У берегов чужого моря

Вблизи, вдали он ей блеснет

В минуту сиротства и горя,

И - верю я - она придет!

Придет... и, как всегда, стыдлива,

Нетерпелива и горда,

Потупит очи молчаливо.

Тогда... Что я скажу тогда?..