Златовратский Николай Николаевич - Рассказы

ь им: тут был проект и новых начал городского самоуправления, и городского банка, который бы снабжал богатых кредитом, чтобы они могли безостановочно и безобидно, не обижая и не утесняя, брать от рабочего народа изделия, и много других наивных вещей.

   Вообще он окончательно стряхнул с себя всякое уныние, ожил, и только его приятель все меланхолически качал головой.

   Наконец мы распростились со стариком.

   - Похлопочите за нас где можно, похлопочите,- сказал он мне, прощаясь.- Ведь десять тысяч рабочего населения, хороших, добрых, трудящихся людей - не шутка! Нельзя же, господа, так отдавать на поругание... Пишите, говорите, и, бог даст, все устроится к лучшему! Так ли?

   - Так, так... Вот это прежде всего! - сказал молодой Полянкин.- Вера, Валериан Петрович, вера в людей прежде всего!

   - Да, да!

   - Пропала у нас вера в человеческое сознание, вот в чем дело! - говорил Полянкин.- Все от этого...

   - Да, да! - подтверждал Струков, но он, по-видимому, или не ясно понимал, что говорил Полянкин, или же плохо доверял этому "человеческому сознанию".

   - Да, потеряли веру в человеческое сознание,- повторял Полянкин, когда мы ушли от старика.- Мы во все верим: верим в силу закона, в силу городового положения, в силу рынка, фабриканта, в силу исправника, адвоката, прокурора и - никогда, никогда в силу обыкновенного, простого человеческого сознания.

   - Да как же ты в него поверишь после всего, что видишь? - спросил раздраженно Попов.- Это изумительно!..

   - Ну, мы с тобой в этом никогда не сойдемся...

  

  

   Приятели продолжали, по обыкновению, пререкаться, когда мы вышли на другую часть окраины и остановились у старенького двухоконного домика с палисадником. Это был дом кустаря Ножовкина, одного из тех самоучек-гениев местного мастерства, о которых говорил Струков. На дворике нас встретила целая куча ребятишек самого малого калибра, а в дверях "передней" еще не старая, худая женщина, с ребенком на руках, тотчас же сконфузившаяся и растерявшаяся.

   - Что, дома ваш-то супруг? - спросил Полянкин, здороваясь с хозяйкой.

   - Дома, работает, в заднюю проходите.

   - В праздник-то работает?

   - Он уж всегда такой у нас... прилежный к своему делу... Разве вы не знаете?

   - Как не знать!

   Мы прошли в заднюю, занятую мастерской. Здесь, за станком, в рубашке, засунутой по-городскому в брюки, с засученными рукавами, в фартуке, работал человек чрезвычайно высокого роста, рыжий, бритый и совершенно худой, с ввалившейся грудью, сутуловатый, в очках, с костистыми скулами на худом, темном от железной пыли лице. Это и был Ножовкин, хмурый, солидный и малоразговорчивый, но, видимо, натура выдержанная и стойкая. В особенности об этом говорили его костлявые, худые, но твердые, цепкие руки.

   - А, Перепелочка, и ты здесь? - крикнул весело Полянкин, здороваясь с сидевшим сбоку станка около Ножовкина его постоянным другом, тоже кустарем. Белокурый, коренастый, среднего роста, в узком и коротком пиджаке, в карманы которого он постоянно силился затискать свои толстые руки, с веселым, постоянно добродушным лицом, Перепелочка, или, вернее, Иван Иванович Перепелочкин, холостяк, живший только с старушкой девицей сестрой да с сиротами от брата, был, очевидно, натурой совсем другого с Ножовкиным разбора. Кроме них, в мастерской была еще личность, в черном сюртуке, среднего роста, лет тридцати: это, как оказалось, был хозяин небольшой канатной фабрики, оставшейся ему от отца (таких разнообразных маленьких фабричек в "городе рабочих" есть несколько по различным отраслям).

   - Что это вы, Прохор Прохорович? Пора вам бросить эту повадку... в праздник работать. Ведь другим глаза мозолите, а ведь уж все вы, кажется, и то немало работаете,- сказал Ножовкину Полянкин.

   - Да что делать? Нечего делать. По трактирам я не хожу... Читать - да все перечитал, что было, а беседовать и так можно... Думаем опять газетину выписать, да вот фабрикант у меня скупится... А одному мне не осилить...

   - Надо в складчину, Прохор Прохорович, иначе, ей-богу, не могу... Вдвоем нам не осилить. Надо человеков пяток...

   - Найдешь у нас пяток, держи карман!

   - А я, ей-богу, не могу! Что делать! - говорил фабрикант, весь покрасневший, как маков цвет.

   - А еще фабрикант,- как-то тяжеловесно шутил Ножовкин.

   - Какой я фабрикант!.. Что вы?.. Только слава.

   - Такой фабрикант - умора! - смеялся Перепелочкин, качаясь из стороны в сторону всем туловищем.- Ну-ка, покажи ручки-то свои.

   Фабрикантик вспыхнул и тотчас же спрятал руки, но я успел заметить, что пальцы у него на обеих руках были сведены и покрыты какими-то наростами. Оказалось, что он, вместе с отцом, сам вил веревки.

   Приятели еще долго продолжали шутить, пока наконец не подошли к интересовавшему меня делу. Ножовкин был одним из самых горячих приверженцев большой кустарной артели, основанной здесь около десяти лет назад при содействии петербургских интеллигентных и влиятельных лиц. По идее, это было прекрасное и грандиозное предприятие, долженствовавшее связать в одну плотную, дружную организацию всех местных кустарей-рабочих устройством самостоятельных складов для сбыта изделий, минуя посредство скупщиков. Говорят, это было самое оживленное время для "города рабочих". Большинство населения, не говоря уже о лицах, так искренно и беззаветно преданных делу артели, как Ножовкин, жило самым радужным ожиданием; они были уверены в громадной экономической выгоде для кустарей от такого предприятия; в главных центрах России были устроены артелью собственные склады, по стогнам и весям ходили всюду свои, артельные, ходебщики; выхлопотана была на операции по первому обороту субсидия. Но дело, по прошествии нескольких, очень немногих лет, стало быстро чахнуть и еще быстрее угасло совсем, оставив после себя какой-то чад и угар, надолго отуманивший головы и набросивший подозрение на самую сущность испорченного дела. Тем интереснее было узнать мнение обо всем этом деле такого человека, как Ножовкин.

   Но только что заговорили об артели, как Ножовкин насупился, замолчал и, отвернувшись к станку, стал работать. Зато вместо него, тотчас же близко принял к сердцу это дело Перепелочкин.

   - Вот дело было!.. Ах!.. Малина дело - одно слово!.. То есть такое дело, что, кажись, нашему благополучию и конца-краю видать не было!.. Только бы, братец, тогда живи себе да поживай по-божьи, честно, благородно.

   - А вот не пошло,- заметил Попов,- не пошла машина-то, не принялась.

   - Не пошла, верно, не принялась, братец! Вот те и поди... И бог ее знает отчего! А уж такое дело... Просвет, кажись, на всю жизнь увидали.

   - Не учась, ничего не сделаешь,- проговорил Попов,- и верно говорят, что все лопнуло от неуменья, от лености, что народ привык только работать на других, что он не может вести свое дело, не может поддержать настоящий контроль, нет ни выдержки, ни стойкости... Оказывается, что для народа скупщик необходим, что он без него двинуться не может, пропадет, потому что скупщик - естественный, бывалый, знающий посредник между кустарем и рынком.

   - Кто это говорит? - отрывочно спросил Ножовкин.

   - Говорит Струков, говорят другие...

   - Струков! Миндальничает он, Струков-то ваш... Пора бы ему бросить конфетничать-то... Или еще все ему мало науки-то, все неймется? Пора бы ему глаза-то продрать на мир божий...

   - Однако вот артели-то нет,- заметил Попов,- горячитесь - не горячитесь.

   - Не-ет! Конечно, нет, когда лучший народ раскидают: одного сюда, другого туда... Конечно, нет! Ведь живые люди... нынче одного выдернуть, завтра другого... Жизнь проще, чем вы думаете... Тут разгадка простая.

   - Это так, Прохор Прохорыч; только вот я посторонний человек, а видел у нас недостаточки с первого же разу,- заметил фабрикантик.

   - Ну-у? - крикнул на него Ножовкин. Фабрикант сконфузился и замолчал.

   - Ну, какие же? Говори, что ж ты замолчал?

   - Да ведь я, может быть, ошибаюсь. Я не хочу выдавать свое мнение за верное.

   - А ты говори, коли начал.

   - Я так думаю - оттого, что уж в самом начале в народе веры не было.

   - Какой еще веры? Разве не для всех выгода видимая была? Что наш народ-то, в самом деле, без мозгов, что ли, родится, чтобы своей выгоды не понимать? Что, вы со Струковым-то совсем с ума спятили? Опекунов все хотите к нам приставить? Мало их еще было!.. Плохо опекают?.. Ишь ты, народ сам ложку мимо рта будет проносить!.. Юродивенький!.. Выгоды, вишь, своей не поймет!

   Ножовкин горячился.

   - Это так, Прохор Прохорыч,- несмело и краснея говорил фабрикантик,- а только что... как вам сказать?.. тут что-то есть...

   - Есть, есть что-то, Прохор, и я скажу: есть,- заметил Перепелочка.- Кабы не было, ну как бы такому важному делу пропасть?

   - Так говорите, что есть-то! - крикнул опять сердито Ножовкин.

   - А вот... Эта самая, может, выгода-то,- заключил фабрикантик,- все выгода да выгода... Только одна выгода... Ну, всякий и мыслит только о том, где выгоднее.

   - Ну?

   - Ну вот, разве у нас не сначала же дело так выходило, что пока у вас дела при деньгах шли хорошо, к вам шли, а тут как на месяц позамялось,- глянь, ан ваш артельщик же половину товара потихоньку и спер скупщику; потому у вас еще жди, а он тут же на дюжину пятачок накинул... Что ж, так и рассуждает: выгоднее!

   - Ну?

   - Ну, вот тут и все: коли во всем только выгода, так того уж и смотрят.

   - Мало ли мошенников есть на свете!

   - Да нет, при чем мошенники? Мошенники - это особая статья... А тут так, простой человек так мыслил...

   - Верно, верно, Проша, бога люди не видали при деле,- сказал Перепелочкин.

   - Еще бы бога увидать, коли всех хороших людей рассовали, а мошенников наставили! Они и разграбили все дочиста! А тут, брат, особой какой выгоды понимать нечего. Она у всех на виду... Нам нужно взять рынок в руки, чтобы не быть в кабале... Без этого нам смерть... Что тут понимать? Какие хитрости? Есть умеет всякий!

   - Так-то так, а вот возьми его, рынок-то,- говорил Попов.

   Ножовкин заворчал, как "медведь в берлоге, окруженный рогатинами, и начал сверлить, тяжело и, видимо, в сильном раздражении сопя носом.

   - Вот что, Прохор Прохорыч, и мне кажется, что Перепелочка прав,- заметил Полянкин.- Именно в деле народ бога не видел, то есть, по-моему, это значит, что все дело было поставлено на одну узкую, экономическую почву... Что оно не захватывало, так сказать, всю личность целиком, гармонически, не отвечало ей во всей совокупности... Так ли?

   - Так, так, верно: бога не было при деле! - твердил Перепелочка, понявший из слов Полянкина, кажется, только одно, что он встал на его сторону.

   - Мне кажется, что именно в деле выдвигалась вперед исключительно выгода, экономический расчет лежал главной основой... Так ли? Все прочие стремления, условия и тому подобное не связывались в одну простую, ясную и понятную для всех систему... Так ли?

   - Так, так! - кричал Перепелочка.- Верно!.. Веры в деле мало было спервоначала уж, потому всякий и раньше говорил, где нам торговать, разве нам в этом деле за скупщиком угнаться? Тут, брат, тоже качества-то эти в себе надо произвести!

   - Рынок бы нам, вот! - продолжал упорно ворчать Ножовкин.- Без рынка нам смерть.

   - А вот возьми поди его, рынок-то! - мефистофельствовал Попов.

   - Кабы те, что о любви к народу расписывали, в самом деле хотели дело делать, не бойсь, сделали бы... А то одной рукой посулов насулят, а другой разделывать начнут,- уже совсем сердито проговорил Ножовкин.

   Между приятелями разговор велся еще долго, но как поправить дело и чем, так и не могли прийти к соглашению. В конце концов оказывалось, что жизнь - дело не такое простое, как многим думалось. Мало выяснились и основные пружины, погубившие дело артели, хотя, конечно, Ножовкин был прав, что в этом деле большую роль играли интриги богачей скупщиков и прямое насилие сельских воротил.

   - Ну, видели, каковы у нас дела-то? Красивы? -спросил меня Попов, когда мы шли от Ножовкина.

   - Да, дела не хороши.

   - Что дела! Дела - дело поправимое... А люди-то какие у нас есть, люди-то? Разве плохи? - перебил молодой Полянкин, заглядывая мне в лицо.

   - Да, люди хороши.

   И мы невольно все улыбнулись на этот совершенно неожиданно сказавшийся грустный каламбур.

  

  

   Признаться сказать, в конце нашего путешествия я начинал чувствовать себя все более и более удрученнымм. Это однообразие и какая-то жуткость "общественного интереса" просто подавляли собой. Как-никак, все виденные мною личности, за исключением старика Полянкина, были, что называется, уже "тронутые рефлексией", слишком с определившимися взглядами на сложные житейские отношения,- взглядами, кроме того, в значительной степени уже невольно заимствованными из другой среды. Ножовкин еще мальчиком был отдан в Москву и воротился к себе домой только после смерти отца; он был хотя и самоучка, но не только грамотен, а по-своему и образован, благодаря своим московским знакомствам. Сам Струков в течение своей долгой карьеры народного ходока так часто вступал в сношения с людьми другой среды, и притом так упорно, настойчиво вращался в исключительной сфере юридических вопросов, что все это, конечно, наложило на него сильно свою печать. Притом все это были личности исключительные, более или менее, так сказать, "умственные аристократы". Мне хотелось уйти куда-нибудь от всех этих напряженных вопросов к самым простым, обыкновенным людям, обыкновенным житейским отношениям, тем более что "умная" беседа умных людей только поставила для меня целую бездну удручающих вопросов, которую, однако, ни я, ни они не могли разъяснить удовлетворительным образом или, по крайней мере, прийти на их счет к соглашению: все они были, несомненно, правы и в то же время у каждого из них чего-то не хватало.

   Я выбрал наконец удобную минутку, чтобы ускользнуть от своих спутников, этих "вечных спорщиков" и вечно же, однако, неразлучных. Я спустился с крутизны береговой горы к реке и здесь сел на одном из бесчисленных плотов, тянувшихся вдоль берега.

   Здесь, в виду игравшей яркими солнечными лучами спокойной реки, я почувствовал, как меня что-то сразу высвободило из какой-то узкой, удручающей клетки на простор, где так свободно стало дышаться. На плотах там и здесь стояли и сидели девочки и мальчики различных возрастов, все с величайшим удовольствием и вниманием занятые рыбной ловлей.

   Я подсел к одной такой группе из троих подростков, из которых старшему было уже лет пятнадцать, но все они были низкорослы, худы, с зеленовато-землистыми лицами, с которых, казалось, никогда не сходила железная и наждаковая пыль.

   - Хорошо ловится? - спросил я.

   - Да, у нас хорошо ловится... Только теперь вот к полудню хуже.

   - Вы, что же, по воскресеньям только и ловите рыбу?

   - Да. Больше нечего делать.

   - А гулянья у вас бывают?

   - Нет, у нас гулянья нет... Порой вот разве в орлянку соберутся.

   - А хороводов нет? И посиделок?

   - Нет. У нас этих заведеньев нет,- улыбнулся парень,- у нас насчет этого строго, не то что в деревнях... Так вот, порой, пройдут стаей по закоулкам - и все.

   - Ведь эдак скучно...

   - Скучно.

   - А читали вы книги какие-нибудь?

   - Нет, у нас книг брать негде. У нас это не в заведенье. У купцов разве есть да кое у кого из мастеров... А у нас книг нет да и грамотных мало... Неколи... Вот разве певчих когда послушать сходишь в церковь.

   - А на сходках не бываете?

   - Нет. Что нам! Это большаки ходят.

   - А вот артель была у вас... Знаешь ты?

   - Слышал.

   - Что же ты слышал?

   - Слышал, говорили, что будто товар будем в склады сдавать.

   - Что ж, это лучше?

   - Говорили, лучше... Не знаем...

   - А теперь ее нет?

   - Должно, нет.

   - Да ведь ты уж взрослый. Тебе нужно бы знать...

   Мальчик молчал.

   - А вы много работаете?

   - Много. Встаем с огнем и ложимся с огнем.

   - Кто же вас так много заставляет работать? Ведь вы не на фабрике.

   Мальчик улыбнулся.

   - Отцы, матери.

   - А им что за охота? Ведь они же на своей воле живут?

   - Мы мастера,- ответил мальчик посмелее.- Разве не знаешь павловских замошников? Это вот замошник, а это - ножовщик, это вот - личильщик.

   Мальчики засмеялись.

   Этот ответ им очень, видимо, понравился: как будто вдруг он им что-то открыл, совершенно новое. Им забавно было то, что все они, конечно, знали, что один из них - личильщик, другой - замочник, а между тем как будто только теперь об этом узнали, то есть узнали собственно, в чем их право на жизнь. Ведь об этом они раньше никогда не думали. А это вдруг так оказалось просто.

   - Ты, должно, не здешний?

   - Нет.

   - То-то! - счел уже своим долгом один даже как будто упрекнуть меня в этом незнании.

   Я видел много крестьянских детей, и нигде и никогда не поражали они меня такой оторванностью от жизни,- по крайней мере, от окружающей их жизни,- как здесь. В деревне как-никак ребенок стоит всегда в центре своей жизни, и когда он входит в нее взрослым членом, ему уже известны все уставы, весь смысл, все содержание этой жизни, вся сумма взаимных отношений между членами. А здесь? О, как далеки, недосягаемо далеки от этой живой жизни показались мне наши "мучительные" и, "проклятые вопросы", наши мудреные интересы и разговоры, так терзавшие нас своей нерешимостью! Как недосягаемо далеки от этих окружавших меня юных жизней даже такие "свойские мудрецы", каковы Струков и Ножовкин, и даже молодой Полянкин! Да не потому ли и терзаемся мы безвыходностью решения этих проклятых вопросов, что живем и мучаемся где-то там, в стороне от живой жизни, наверху ее, и оттуда думаем снизвести благодать, а не прямо, непосредственно вызвать ее из этой живой жизни?

   - Хотите, я с вами буду говорить о небе, о земле, о людях,- сказал я моим собеседникам.

   Нужно было вообразить странное изумление и даже испуг, недоумение, какое выразилось на их лицах. Потом они все переглянулись и засмеялись.

   - Вам говорил кто-нибудь об этом? - Нет.

   - А отцы?

   - И отцы не говорят... Когда им!

   - Ну, давайте, я вам буду рассказывать.

   И все опять остановили на мне широко открытые глаза, изумленные, и улыбались (так это им казалось дико!), и я улыбался, потому что и мне казалось это так непривычным, диким, нелепым... Как это вдруг взять и начать говорить с детьми, так, без школы, без учебника, не будучи "призванным" педагогом, учителем? И имею ли право поверить им "великие истины", которые так мудрены, что сами мы добрались до них путем невероятных мытарств, да и то еще не сойдемся ни на одной безусловно? Все это мелькало у меня в голове. Но я утешил себя, что ведь "это не больше как шутка, нельзя же придавать этому какого-нибудь серьезного значения!". И конечно, это оказалось не больше как шуткой. Стал было я говорить, но у меня путался язык, я не умел приискать выражений; для выражения самой простой мысли не оказалось в нашем лексиконе таких же простых слов, варварская терминология исключала почти всякое общение человека с человеком. А помимо всего стало скучно. Что из того, что в две-три ребячьи головы я заброшу какую-нибудь мысль, шевельну воображение? Ведь это такие пустяки, как лишняя капля, упавшая в море. Но так ли это? Не потому ли и трудно решаются сложные вопросы человеческой жизни, что эти решения односторонни, что они никогда не брали всю человеческую личность целиком, не оставляя без одинакового внимания ни одного малейшего ее стремления и желания, не отвечали всей человеческой душе разом, гармонически? Но как это сделать? - спросят.

   "Надо думать, надо искать средств, но не предрешать вперед, что это невозможно",- припомнились мне слова молодого Полянкина; мне думалось, что он близок к истине уже потому, что близок к самой жизни.

   Я продолжал еще "шутить" с детьми, рассказывая им первое, что попадало на язык, когда я заметил, что за нами давно уже внимательно следит какой-то мастеровой, в стареньком камлотовом кафтане и фуражке, сидя на корточках на самом краю плота и низко опустив голову к коленам. Он, казалось, не подавая вида, напряженно слушал нас одним ухом. Когда он заметил, что я пристально наблюдаю за ним, он поднялся и робко, тихо подошел ко мне, молча снял фуражку и улыбнулся. Это был худой, с маленьким, морщинистым, безбородым лицом рабочий, лет тридцати.

   - Ребятки-то повеселели,- сказал он мне, показывая играющими глазами на детей.- Славно!.. Хорошо!.. Так душа-то у них и заиграла...

   Я тоже улыбнулся на его наивное довольство.

   - Вы не здешний, должно?

   - Нет, не здешний.

   - Славно! Хорошо! - опять как-то умиляясь, протянул он и плавно замахал руками, как крыльями,- а ведь всего только так... словечко... одно словечко... от сердца глубины... А вон уж он и окрылел!

   - А вы... тоже не здешний? - спросил я.

   - Нет. Я верст за тридцать отсюда, с фабрики...

   - По той же части?

   - По той же - ножовщики.

   - Что же, у вас лучше на фабрике, чем здесь?

   - У нас, может, получше кому ни то, потому мы еще при земле... Жены с ребятишками при земле, а мы на фабрике... Ну, все же хозяйство...

   - И у тебя есть хозяйствб?

   - Есть. Мы четверо живем... вместе.

   - Братья?

   - Да, братья... Только не родные.

   - Все?

   - Все.

   - И все женаты?

   - Все, и дети у всех.

   - И сообща все ведете?

   - Все сообща... Мы мирно.

   - Как же это вы так сошлись?

   - Сошлись-то? - переспросил он, как-то странно блуждая глазами, как будто все эти мои вопросы очень мало интересовали его, а мысль его была поглощена чем-то другим.

   - Как же вы сошлись? - повторил я опять.

   - Сошлись-то? А просто... Вот так же... Я был старший из всех... Бывало, вот эдак же... слово... от сердца глубины... С тем, с другим... Вдумчив я в жизнь-то был... сызмладости... Люблю... Ну, и они меня полюбили... Так и живем... Так, сами по себе сжились...

   Он помолчал.

   - А много таких-то! Сколь много! Он вздохнул и покачал головой.

   - Что же им мешает всем так же соединиться, сжиться?

   Он посмотрел на меня долго, внимательно, потом задумчиво сказал:

   - От страха.

   - Перед чем же?

   - От жисти запужаны... А напрасно... Только бы... одно слово... от сердца глубины... всем бы... И окрылеют!.. И... хорошо! Славно!

   И он опять замахал плавно руками. Но вдруг глаза у него замигали чаще и чаще, сверкнули в них слезы. Он как-то стыдливо улыбнулся, сконфузился и, натянув на лицо разорванный козырек фуражки, быстро зашагал от нас, но не к берегу, а по плотам, перепрыгивая от одного на другой и все ускоряя шаги, как будто боялся, что мы пустимся за ним вдогонку. Я не мог оторвать от него глаз, пока наконец он не присел опять на самом дальнем от нас плоту, около такой же кучки юных рыболовов. Появление этого странного человека, так совпавшее с моими размышлениями, до такой степени было неожиданно и поразительно, что образ его навсегда запечатлелся в моей памяти. Более чем когда-нибудь мне хотелось остаться с глазу на глаз и поговорить "от сердца глубины" с самыми простыми, невидными людьми.

  

  

   Я пошел к старику Полянкину в надежде застать его одного дома. Мне так хотелось послушать попросту этого самого обыкновенного старожилого кустаря. Действительно, мои молодые спутники еще не приходили, но у Полянкина я застал гостя, который, впрочем, при моем приходе тотчас же встал из-за стола, с самоваром и закуской, и стал молиться.

   Гость пытливо обвел меня глазами и вышел.

   - Это приятель у вас был, Павел Мироныч? - спросил я.

   - Какой приятель! Так, из своих, сосед.

   - А мне показалось, дружны вы.

   - Ноне со всяким будешь дружен; еще со врагом-то повадливее ведешь себя, чем с приятелем... Ноне беда...

   - Он кто же, кустарь, как и вы?

   - Мастер, как и мы! Только что у него заведеньице просторнее... Теперь уж человек десятка на полтора распространился.

   - Вот как!

   - У нас ведь теперь много таких: у кого на пять человек, на десять, на сорок есть... Всякие!

   - Он у вас покупать приходил что-то?

   - Да. Уговаривал, вишь, сдай ему товар, что я наработал, вместо чтобы на рынок нести.

   - Так он и скупщик?

   - Мало ли у нас их! Да признаться, не люблю я его... Из шалаевских молодцов... Горлопан, мироед, везде это шныряет да нюхает... Такой лёза - беда!.. Только спаси бог!.. Вот тебя заприметил,- уж что ни то наплетет... Без этого уж не отстанет!.. Ах, бедовская стала жизнь!.. Без бога, брат, совсем стала жизнь... Эх, приустал! - вздохнул старик, садясь на стул.- Присядь... Вот утром-то к обедне сходил, а потом все вот товар подбирал... Вишь, какая куча! Надо подготовить.

   - Куда же?

   - Как же! Ведь у нас уж заведение такое: с воскресенья на понедельник у нас торжище... Торжище, друг любезный!.. Вот поглядел бы, какая травля-то идет!.. Господи боже мой! Проснется это все село в ночь, часа в два, огни везде зажгут... Там наверху (у богатеев) тоже все из пуховиков-то повылезут: и хозяева, и приказчики. Ключами загремят, медяками. Наш брат отовсюду к рынку потащит связки с образцами, что, значит, успел за неделю с семьей наработать. Ну, тут уж вся надежда: сбыл - сыт на неделю и материал на работу получил; не сбыл - так вместе с ребятишками в петлю и полезай... Никто и внимания не обратит!.. Вот оно у нас какое торжище-то!.. Не то, что все наши богатеи,- с округи все скупщики наедут, и жиды, и наши, всякие проходимцы: божба пойдет, ругань, мастеровой другой плачет, молит, за третьим жена с ребенком следит, как бы с деньгами в трактир не убежал... Что делается в эти часы - сказать нельзя!.. Так-то вот наш пот да кровь и продаются.

   - Как же это у вас такое хорошее дело не удалось, артель-то?

   - Артель-то? Хорошее оно дело, да тоже затейное...

   - Отчего же так?

   - Да оттого и есть... Артель там хороша, где народ весь ровня - вся артель. А то какая же у нас для всех артель? Вон сосед-то: он и кустарь сам, и скупщик... Ну, какого ему ляду в артели-то? Какой антирес? Артель прямо ему в оборотах препятствует... А бедного возьмешь: опять тоже ни к чему, - ему не выстоять, выждать он не может... Ему вон ноне ребятишкам и маслица ложечку надо, и крупки горсточку, и капустки... Он и бежит к скупщику: тот его и снабжает, и сыт он с ребятишками-то на нонешний день... Где это артель-то их всех прокармливать будет? Артель скажет, что я не богадельня... Так-то, друг!.. Пойдем-ка мы с тобой в садочек! Важно у меня в садочке-то. Только одна и утеха, да вот коровенкой кое-как раздобылся. Это уж вон Павел помог... А то где бы!.. У нас ведь хозяйство редко у кого есть... Да ведь оно хорошо при земле... А у нас все-то, все до маковой росинки купи... А от земли - бог ее ведает - с коих пор н кем отбиты!.. Еще прадедов наших замок обошел!.. Поди-ка, как мы своим мастерством тоже гордимся!

   Мы вошли в сад, и старик развалился на траве.

   - Любо, братец, здесь, важно! - заговорил он, смотря в небо.- Другой это раз выйдешь сюда, ляжешь на траву и думаешь: эх, кабы все-то на свете жили в дружбе да в любви!.. Семейственную жизнь вели бы чинно-благородно... обчественные какие дела - опять же чинно-благородно, по согласу, по миру, чтобы было насчет каждого беспокойство и помощь в случае чего. Вот как, говорят, по старине люди живали. Так ли?

   - Навряд, говорят, так было.

   - Ой ли? Да ведь откуда ж ни то взялось эндакое помышление? Только ежели нам этого ждать - уж не дождаться. То есть так народ, братец, развихлялся! Тут бы тебе мир, соглас,- кажись бы, ничего для энто-го не пожалел,- а между тем никак невозможно! Воюй - и шабаш! Да еще с кем и воевать-то - ребятишкам и маслица ложечку надо, и крупки, и то не разберешь хорошенько. Вот хоть бы наше дело взять - замок; думаешь, кому какая причина тебя в этом твоем ремесле обижать, а наместо того, слышь, англичанин тебе в карман, как тут, значит и насолил!.. Вишь ты, куда хватило: англичанин! Англичанин там себе форсы разные придумывает, а ты голодай... воюй с ним!.. Нет, уж так думаю, нам этого мирного житья не видать.

   Мы еще долго промечтали со стариком с глазу на глаз в его "садочке". И самый этот садочек, и его "разные запахи", и "от сердца глубины" слова этого старого кустаря как-то врачующе действовали на мою душу: мало они разрешили моему уму, но я чувствовал, что для сердца тут было разрешено все.

  

  

   Наутро мне хотелось непременно побывать на "торжище", но я проспал самым безбожным образом, к своему стыду. Когда я проснулся, вся операция торжища была уже закончена давно, а вся семья хозяина работала в мастерской. Я было посетовал на старика, что он меня не разбудил, но он сурово на меня прикрикнул:

   - Ну, чего тебе там смотреть? Как люди друг друга грабят? Нашел потеху!

   Старик был сильно не в духе и уже ни одним словом не подавал надежды на возвращение к нему вчерашнего благодушного настроения. Товар ему пришлось сбыть самым невыгодным образом, на целую четверть цены меньше, чем давал ему сосед-кулак. Но он к нему все-таки не понес.

   Я собирался к вечеру уезжать и до отъезда хотел зайти к одному фабриканту, по одному поручению. Сам фабрикант в селе не жил, но имел дома и склады. Его ждали в воскресенье, накануне торжища.

   Я пришел к нему часов в 10 утра и застал его еще при делах. Это был человек средних лет, один из сыновей старого фабриканта. Он, видимо, не спал всю ночь: лицо и глаза были утомлены.

   - Вот, еще не ложился,- сказал он.

   - Да вам-то что же? Разве вы скупщик?

   - Ка-ак же! Мы и свои делаем, и скупаем... Мы стягиваем в свои склады всевозможные изделия. Нам нужно, чтобы покупатель у нас находил все. Тогда мы не будем бояться конкурентов. Имея возможность взять у нас товар всевозможных образцов, зараз, в одном месте, без лишних хлопот, притом имея от нас, конечно, скидку и кредит, покупатель нас держится так, что его не отобьет никто.

   - Вы не живете сами здесь? - Нет.

   - Отчего же вы не примете участия в здешних общественных делах? Вы - большая сила и помогли бы им распутаться...

   - Пустое это дело-с!.. Так это у них промеж себя забава до поры до времени, всякие там артели, городовые положения, банки... Все это пустое.

   - Отчего же?

   - Да оттого-с, что не прочно все это-с, мечта!.. Нет, мы в стороне, не принимаем участия. Притом у нас дела большие-с; у нас у самих до тысячи человек в руках-то... Надо их управить-с!

   И каким суровым холодом веяло от его слов!..

  

  

   Вечером я собрался было ехать, но молодой Полянкин удержал меня, сказав, что завтра праздник и что мы можем веселее проехаться по реке, чем теперь.

   Я остался, и наутро неожиданно сделался свидетелем необычайного происшествия. После обедни, часов около одиннадцати, я увидал, как от всех церквей шли крестные ходы, направляясь к площади. К хоругвям, иконам и духовенству постоянно приставали выходившие из домов обыватели. Оказалось, что это шли служить благодарственный молебен и вместе поднести адрес за полезную деятельность Петру Шалаеву от беднейшей части обывателей-рабочих. Гляжу, сердито, спешно и порывисто застегивая ворот кафтана под бородой, торопится из своего дома и старик Полянкин.

   - Эй, сосед! Не видишь, что ли? Прошли уж,- стукнул к нему в окно знакомый нам скупщик.

   - Иду! - крикнул старик и, сильно стукнув дверью, вышел.

  

  

   После обеда мы спустились к речке, к лодке. Молодой Полянкин все посматривал по сторонам, чего-то дожидаясь, но не дождался, и мы поехали.

   - Ну, говорите ваше непосредственное впечатление, прямо, без всяких предисловий,- спросил он меня,- как вам наш город?

   - Ваш город - заколдованный город, в заколдованном круге, и я не вижу даже проводника, который бы вывел из него.

   Полянкин ничего не сказал и молча стал смотреть вдаль. Попов был еще сумрачнее, чем в первый раз.

   - Эх, господа,- сказал наконец молодой Полянкин,- не верите в человеческое сознание... Повторяю, веру вы в это потеряли... А уж в это веру потерять - последнее дело. Потому что без веры в него - что же после этого человек?

   - Я опять тебе повторяю: легко говорить,- заметил было Попов.- Какое тут сознание, когда...

   - Знаю, знаю! - перебил Полянкин.- Смотрите не назад, а вперед - и вот вам и вера!.. Впрочем, ее не передашь... Она вот здесь, в этих мускулах, в жилах... Если одрябли, отжили они у тебя, так зато у меня только еще наливаются!.. А вон и наши!

   От берега к нам тяжело направлялась другая лодка, в которой сидело человек пять молодых рабочих, брат и дядя Полянкина и двое подростков с разными рыболовными снастями.

   - Вот и важно, братцы! Дружнее, вперегонку! Валяй, Пров, "Вниз по Волге".

   Мы обогнули гористый мыс, и молодой, сильный тенор затянул песню. Под незамысловатый, но подмывающий и захватывающий мотив этой родной песни, так привольно разносившийся над тихою рекой, в моем воображении, один за другим, вставала целая вереница знакомых образов, всех этих "хороших людей", томившихся и мучившихся в невыразимо сложной сети, когда-либо прежде так хитро сотканной для них жизнью. Но тем не менее, больше чем когда-нибудь, мне думалось, что молодой Полянкин был прав: где есть живые люди, там будет и жизнь.

  

  

  

  

  

   В небольшом трехоконном домике чиновника Побединского, стоявшем на крутом обрыве к гнилой речонке города N, произошло очень важное для обитателей его событие: вчера умер от скоротечной чахотки единственный сын хозяина, гимназист 6-го класса. Болезнь свалила его быстро. Еще неделю тому назад можно было каждое утро, в обычные восемь часов, встретить Костю Побединского - этого длинного, сухого, сгорбленного, с худым лицом и близорукими глазами в очках юношу, поднимавшегося с трудом на высокий вал, для сокращения пути в гимназию.

   Это был юноша тихий, смирный, способный - один из первых учеников гимназии. Все прочили ему хорошую карьеру, и только чересчур напряженное прилежание и какая-то лихорадочная торопливость, которая замечалась во всех его действиях, да как будто несколько блуждающая мысль - признак человека, постоянно сосредоточенного на каком-нибудь одном пункте, вызывали некоторое опасение за его судьбу. Но вообще им были довольны все. Даже был доволен отец, добрый в сущности человек, но имевший странный взгляд на воспитание: он считал обязательным быть суровым с детьми и не допускать "нежностей". Он говорил: "Наша жизнь трудная. Нам не к сердцу миндальничать... Нужно, чтобы наш брат с пеленок закалял себя, чтобы каждый час у него был рассчитан... Нам время терять нельзя..." И благодаря такому взгляду он упорно душил в себе всякое проявление чувства, чтобы не выказать "слабости". Тем не менее дети хотя и боялись его, но уважали. Отец был суров и с Костей, но Костя чувствовал по интонации в голосе отца, по некоторым чуть приметным взглядам, на которых он ловил его, что отец им доволен, что он любит его, что он верит в него и ждет от него многого. Действительно, отец возлагал на своего единственного сына большие надежды, что, наконец, он выведет их всех в "люди". Это был самолюбивый человек. В свое время он сам мечтал "выйти в люди", выбиться из всенивелирующей пошлости и приниженности - на это он потратил много энергии (уже будучи чиновником, он приглашал к себе на уроки семинаристов, платил им из своего скудного жалованья, мечтая, при помощи их, пополнить недостатки собственного образования). Когда у него родился Костя, он еще сам мечтал сдать вступительный экзамен в университет! Но нужда и неудачи час за часом обрывали крылья этой энергии, и, не выигрывая в осуществлении своих мечтаний, он только проигрывал по службе, как человек, смотревший несколько свысока на своих начальников и сотоварищей. Это его озлобляло. Костя рос, и понятно, что все мечты отца-неудачника сосредоточились на сыне. Он следил за ним, за каждым шагом в его развитии с каким-то мучительным томлением. Трудно сказать, кому было больнее и обиднее от каждого неудовлетворительного балла - отцу или сыну. Отец почти никогда не наказывал Костю, но последний в тысячу раз больше всякого наказания боялся взгляда отца, этого невероятно мученического и страдальческого взгляда, как будто с него заживо снимали кожу. "Эх, Константин! - бывало, скажет отец таким невыносимо-страдальческим тоном, что в Косте перевернется вся душа.- Неужели, братец, н_а_м в_с_е_м так и суждено сгибнуть?.. Ведь, кажется, бог не обидел нас ни умом, ни талантами, а?.." И этого было достаточно, чтобы в Косте вызвать всю силу напряжения, которая в нем могла найтись. Целые ночи пролетали за латинскими и греческими вокабулами; портились глаза, горбилась спина, преждевременная дряхлость сказывалась в молодом организме... Вот уже проходили последние годы гимназического ученья, еще несколько шагов и - Рубикон будет перейден; там, впереди, все же будет легче... И еще томительно-мучительнее наблюдал молча за сыном отец, и лихорадочно-торопливее напрягался сын.

   Костя умер в конце осени. Легко вообразить, какое впечатление произвела его смерть на отца. Стоило только взглянуть на эту высокую, сухую фигуру, суровую и строгую, с гладко выбритым подбородком и ввалившимися, зеленоватого цвета, щеками, с поседевшими за одну ночь волосами,- фигуру, неподвижно стоявшую целыми часами в маленькой зальце у гроба сына, чтобы понять, какую душевную муку переживал Побединский. Все три дня, пока шло "убиранье" покойника, прощанье, похороны, поминки, Побединский почти ничего ни с кем не говорил. Когда кто-то из педагогов захотел пособолезновать и сказал Побединскому, что Костя &quo