Златовратский Николай Николаевич - Рассказы

г снова нырнет, иной раз навсегда и бесследно, и исчезнет в необозримой глуши наших палестин. А иной раз... иной раз такая бродячая душа неожиданно соединит свои судьбы с твоими невидимыми и непостижимыми узами...

  

   - Ну, вот и опять я прилетела к вам, милые птенчики! Прилетела опять, надоедница!

   Эти слова, обыкновенно, произносились таким ясным, звонким, птичьим тоненьким голоском, что он, мне кажется, еще сейчас звенит около меня.

   Мы, малые птенцы, заслышав этот голос, восторженно поднимали кверху руки и, как испуганные цыплята, еще не поздоровавшись с прилетевшей гостьей, летели стремглав в детскую к маме, в кабинет к отцу.

   - Папа! мама!.. Прилетела! Прилетела!.. - Кто?

   - Потаня! Да... Опять прилетела!.. Потаня!..

   - А! Это опять она... Не сидится ей дома! Вот достанется ей на пряники... за эти шатанья,- притворно-сердито ворчит отец и с недовольным видом нервного, раздраженного человека спускает на нос очки и продолжает прерванное чтение.

   Но мы мало обращаем внимания на слова отца и на тон, с которым они сказаны: мы чувствуем, что нам почему-то вдруг стало ужасно весело, смешно, радостно... Пробежав обратно детскую, где мама нервно возилась с больным ребенком, мы уже неслись снова навстречу прилетевшей гостье.

   А "прилетевшая" гостья, по обыкновению, прежде чем войти в горницы, заходила на кухню и здесь, развязав мешок в уголке, укромно, тщательно переодевалась из дорожного в визитный костюм. Это одевание почему-то имело для нас особый, таинственный смысл. Мы останавливались молча за дверью и терпеливо ждали, когда кончится таинственный обряд. Наконец дверь тихо скрипела - и на пороге появлялась Потаня...

   Это - такое маленькое, такое жалкое существо, о котором я никогда не мог вспоминать без чувства какого-то особого грустного и тихого умиления. Она стала ходить к нам еще задолго до того, как странные чудаки-мечтатели начали заполнять наше маленькое зальце. Потаня была уродец; с двумя горбами - на спине и груди, с маленькими ручками и ножками, она была до того низенького роста! что казалась даже ниже нас, десятилетних детей; несмотря на то что голова ее была несоразмерно велика, что на подбородке у нее сидела большая волосатая бородавка, что нос у нее был очень длинный и что ей было не меньше тридцати лет, лицо ее было такое улыбающееся, детски наивное, а быстрые глазки так живо бегали под густыми ресницами, что нам казалось всегда, что она вот-вот пустится прыгать и играть с нами в жмурки или в лошадки. И это было бы, вероятно, так, если б, по нашему мнению, не мешал ее парадный наряд. В этом парадном наряде она желала быть такой солидной, чопорной, степенной и... даже надменной!.. Да и как же могло быть иначе? Ведь это был ее генеральский мундир, ее драгоценность, ее родовое наследство, которое она хранила пуще глаза, никогда не расставалась с ним, постоянно носила бережно в мешочке и надевала только в самых важных случаях жизни. Такими важными случаями были, между прочим, тайные посещения ею нашего маленького городка. Я даже не могу сказать наверное, знал ли кто-нибудь в ее деревне и господской дворне, к которой она была приписана, о существовании ее парадного наряда. И что это был за изумительный наряд! В особенности для нас он был необычаен. Вы легко поймете наш восторг и изумление, когда после таинственного переодевания Потаня вдруг являлась перед нами в ярком пунцовом сарафане, спереди которого тянулся бесконечный ряд блестящих пуговок среди петель из золотого шнурка; подол этого удивительного сарафана был оторочен широчайшей каймой из позумента и целой прихотливой гирляндой цветов и листьев, вышитых шелком. Затем на Потане была надета обыкновенная душегрейка палевого цвета, значительно полинявшая, отороченная также позументом, а по воротнику и по бортам, кроме того, узкой меховой опушкой, местами, впрочем, повылезшей, и только на голове Потани был скромный платочек, из-под которого вилась чуть не до подола ее черная густая коса. Если к этому прибавить несколько колец и перстней, которые появлялись на ее тонких пальцах только в то время, когда она одевалась в свой знаменитый наряд, и, наконец, неизбежный чистый белый платочек, который она держала в руках и в который всегда было завернуто "что-то важное", то мы легко можем представить Потаню в тот момент, когда она являлась неожиданно из далекой деревни по каким-то "важным делам" в наш город. Очевидно, важные дела требовали, по ее мнению, и важного костюма.

   И вот в таком-то торжественном виде наша маленькая Потаня, как-то особенно приседая и порхая, степенно входила в наше зальце, в то же время весело и любовно здороваясь с нами своими быстрыми, бегающими глазками.

   - Ну, как живы, милые птенчики? Что папенька, что маменька? Все грустят? Ничего, потерпим господу... Будет весело, будет, милые птенчики!..- быстро звенела она своим птичьим голоском.

   И затем, чинно протянув батюшке, с низкими поклонами, кончики своих маленьких тонких пальчиков, украшенных перстнями, и едва прикоснувшись ими к руке отца, она степенно садилась перед ним на краешек стула, едва дотрагиваясь до полу маленькими ножками.

   - Ну-ну! опять прилетела! - говорил, подсмеиваясь и посматривая на нее, батюшка.- А зачем?

   - Зачем, сударь?.. А все за тем же... Мы все за тем же...

   И маленькая Потаня, не без тайной хитрости, как-то двусмысленно поигрывая глазками, смотрит в упор на батюшку.

   - Ну, смотри! - грозил ей батюшка.- Ведь вы все бредите там? А о чем?.. Вздор все... все пустая болтовня... Ничего не будет... Зададут вот вам всем: чик! чик!..

   - Будто уж, сударь, ничего еще об ином о чем неизвестно? - недоверчиво спрашивает Потаня и стыдливо опускает глаза при таинственных словах: "Чик! чик!"

   - Ни о чем еще неизвестно... Ну, о чем? О чем тебе нужно? Ничего нет, ровно ничего нет... и не будет!.. Что вы там, с ума сошли все? - сердито ворчит батюшка на Потаню.

   - Ну, это вы, сударь, напрасно... скрытность эту оказываете... Напрасно!.. Мы уж тоже известны кое о чем...

   - Вздор, говорю тебе... Выбросьте из головы эти бредни, пока беды не нажили... Ну, что шляешься без толку? Ведь, поди, потихоньку сбежала? Ведь опять, как в прошлый раз, посадят на месяц на хлеб да на воду... засадят в свинарню... Или неймется? А то и того хуже будет... Не посмотрят, что золотой сарафан.

   Батюшка начинал сердиться и уже раздраженно ходил по комнате, а Потаня еще стыдливее опускала при последних словах отца глаза, но по таинственному блеску их было заметно, что такими словами Потаню трудно смутить.

   - Ну, что будет? Что? - вдруг сердито останавливался батюшка пред Потаней.- Ну, ежели кому и будет что-нибудь, так не нам с тобой, калекам. Мы все одно будем каторжную-то лямку тянуть. Для кого мы живем? Кому служим? Для своей-то души живем ли мы?

   - Для души, сударь,- вот - вот истинное слово!.. Для души будем жить все... сообща... Вот-вот золотое слово!..- вдруг подхватывала Потаня и начинала восторженно-детски махать своими руками.

   - Ну, что замахала?.. Чему обрадовалась? - еще сердитее ворчал батюшка.- Ну, кто тебе это позволит, сумасшедшая? Кто? Откуда тебе что известно?

   - Ах, ах, сударь... Какой маловер! - качала головой Потаня, весело играя глазами.

   - Ну вот, не угодно ли! И ей еще весело! Она всеми глазами смеется! - говорил батюшка, махая на нее в отчаянии рукой, как на неисправимую сумасшедшую.

   - Стало быть, погодить велено, сударь?..- обыкновенно спрашивала Потаня.- В секрете еще это самое слово держать, стало быть, приказано?.. Ну что ж, погодим... А мы вот уж удумали... Так решили: как, господи благослови, объявится это слово, так чтобы, благословясь, и начать...

   - Что такое удумали?

   - А вот-с, извольте взглянуть...

   И Потаня бережно развертывала свой чистый белый платочек и подавала торжественно отцу какую-то таинственную бумагу.

   Отец развертывал засаленный лист бумаги и внимательно начинал читать, по-видимому с большим напряжением стараясь понять, в чем дело. И вдруг, не дочитав до половины, он бросал лист на стол, вскакивал в еще большем раздражении и, снова махнув безнадежно рукой, уходил в кабинет.

   Потаня совсем конфузилась, в недоумении покачивала головой и тихонько шептала, свертывая опять бумагу в платочек:

   - Ах, какие маловеры!.. Ах, какие...

   Нам очень было жаль, что батюшка почему-то ни в чем не верил Потане и называл ее сумасшедшей, и вместе с тем очень хотелось узнать, что такое было в ее заветной бумажке. Как-то один раз, когда Потаня осталась у нас ночевать и мы собрались в нашей детской, матушка спросила ее:

   - Это что же у тебя, Потаня, в бумаге-то, вот что ты показываешь?

   - А это, сударыня... это - в_е_р_т_о_г_р_а_д... Вот тот самый, что я вам говорила.

   - Вертоград-то твой, Потаня? - задумчиво переспросила матушка.

   - Он! Он!.. Теперь уж тут все изложено доподлинно, обдумано, облюбовано, осмотрено... А он вот, сударь-то, вон как... не верит!.. Ах, какие маловеры!..

   - Изверились, Потаня, мы... Что делать!.. Одни изверились, получше-то, у кого еще совесть есть, а другим-то и так хорошо, и желать лучше ничего не хотят.

   - Ах, милая сударыня, надо верить... и домогаться надо,- говорила Потаня,- бог это любит!.. А без веры что же мы будем? Трава... Тварь бессмысленная... Так ли, милые птенчики? Надо верить и надо домогаться... Как вертоград-то земной мы насадим, так все расцветем тогда и душою воскреснем!..

   И Потаня весело оглянула нас такими восторженными, такими сияющими глазами, как будто в них отражался весь ее чудный вертоград!..

   О добрая, наивная Потаня!.. Из всех "мечтателей", которых мы знали в то время, вряд ли кто мог создать что-либо более поэтичное, чем вертоград Потани.

   И создать этот мечтательный вертоград, может быть, могла именно только Потаня, этот несчастный уродец, с такой поэтической и чистой душой, разбитый вдребезги раньше, чем он успел узнать от кого-нибудь первое слово и поцелуй любви. С тех пор как она помнит, она знала себя уже уродцем, которому знакомы были ласки только одной матери, проливавшей над ним горькие слезы. Так навсегда в памяти Потани и остались и эти слезы и это бледное, красивое, чернобровое лицо, которое с такой грустью склонялось над ее колыбелью... Помнит, что они жили в барском доме, в большом-большом флигеле, что мать ее ходила всегда нарядно, наряжала и ее, но редко пускала ее дальше флигеля; потом помнит, как часто приходил к ним высокий черный мужчина - и что все боялись его: это был "сам барин"... Только она и знала о нем. А потом их увезли куда-то далеко, в другую деревню... И вместо черного барина стал жить с ними какой-то седой, толстый, обрюзглый старик, отставной дворецкий, и велел его звать "тятенькой"... А мать все плакала, прижав к своей груди свою единственную Потаню, а потом ее не стало: ее снесли на кладбище и схоронили вблизи зеленой рощи... У старого дворецкого было много детей, и маленькую Потаню заставляли ходить за ними; у старого дворецкого было еще больше гусей, кур, уток и поросят - Потаню заставляли ходить и за ними; у дворни много было ребятишек - и Потане велено было за всеми ими смотреть, когда матери заняты были работой. Маленький уродец хлопотливо и заботливо, с утра до ночи, не зная устали, бегал по господскому двору с хворостинкой в руках, принимая на себя все попреки и побои за шумливое и блудливое свое стадо... Но она все же пока росла на воле, под голубым божьим небом, уходя со своим веселым стадом на целые полдни то "на могилу к матушке", под зеленый шатер березовой рощи, то на веселую, шумящую в камышах речку, то в залитые душистым цветом луга. А когда ей минуло четырнадцать лет, ее вместе с другими девушками загнали в душные, темные "девичьи", где, не покладая рук, изо дня в день плели они нескончаемые кружева и вышивали нескончаемые узоры. "Ах, девушки, девушки! - вздыхала, бывало, Потаня.- Как хорошо теперь на воле-то!.. Хоть бы на часок сбегать туда на маменькину могилку!.." - "Что на часок!.. Совсем бы нам убежать, девушки... Так бы убежать, чтоб и следа нашего никто не открыл... Да куда убежишь?.. В монастырь - ив тот не пустят... Пытались бегать, да опять вернули..." - "А есть, говорят, девушки,- рассказывал кто-нибудь,- такие места... скрытные от всех... в далеких зеленых лесах... И кого, говорят, господь доведет туда, тому счастье на всю жизнь откроет... Стоят в этих зеленых лесах обители: избы выведены большие, чистые, светлые... Вокруг довольство всякое: и реки многорыбные, и сады понасажены... И живут там все одни девушки, живут на полной своей воле - на свободушке, честным трудом сами себя во всем продовольствуют; шьют они себе одежды самотканые, вышивают шелками и золотом... Все сами книгочеи-начетницы, ни от каких мужей-начальников не подневольные... И никому в те обители доступу нету, кроме как сиротам убогим, или вдовам, или девушкам, что от горя да насилия бегут... Только, девушки, не всем счастье, не всем пути в те обители открываются... Пытались, слышно, бежать и от нас, да ловили их скоро и опять на пущую неволю ворочали. Не всем пути туда ведомы!.." Идут годы подневольной девичьей жизни, вырастают тихомолком девичьи подневольные мечты, а Потаня все слушает и слушает девичьи секретные разговоры, все чаще-чаще вспоминается ей любимая матушка, ее скорбная молодость, смоченная слезами, прибитая горем красота... Ноет все больше сердце у Потани, не дает ей покоя девичье горе... Вот и надумала она у старой строгой ключницы попроситься на богомолье сходить. Долго не сдавалась ключница, да видит, что уродец далеко не уйдет,- пустила ее. Идет Потаня с котомкой по селам, по деревням, по малым и большим городам и ко всему прислушивается, обо всем выспрашивает. И вот было веселье и удовольствие девушкам, когда она вернулась!.. Каких-то каких рассказов не рассказала им, подневольным, Потаня из своих странствий! "Вот божье дело!" - радовалась себе Потаня и стала у ключницы опять проситься. Но только старая ключница теперь не поддавалась - не пустила Потаню. Подумала-подумала Потаня: "Что ж! Для хорошего, для божьего дела и потерпеть хорошо!..", помолилась богу да темною ночкой поднялась и ушла убегом. Пропадала с неделю, вернулась, стала было у старой ключницы прощения просить, да та и слов не принимает: посадили Потаню на месяц в светелку на хлеб да на воду... Высиживает Потаня свой срок в заключении, не только не грустит и не убивается, а как будто даже радуется, что ей пришлось претерпеть "за большое, за божье дело", а какое это дело, никто у нее никакой силой из сердца не вырвет. Выпустили Потаню, опять ее в девичью "на урок" посадили. Смотрят на нее девушки с великим любопытством, потому что по играющим глазам ее видят, что хранит она что-то на сердце такое, о чем им, подневольным, и не снилось. Ждут они только темной ночи, когда тихим-тихим шепотом передаст им Потаня свои новые тайны: может быть, не узнала ли она "пути" к той удивительной обители, о которой мечтала вся "девичья". И точно, поведала им Потаня таким тихим шепотом, что, пожалуй, и сами стены его не слыхали, свою великую тайну: слышно, по большим городам, среди больших господ, молва идет, будто в скорости по всему государству объявится "слово", чтобы быть им, подневольным, от того часа вольными, чтобы все заставы, приказы и воспрещения были нарушены и чтобы все пути-дороги открылись вольные для всего простого народа черного... Удивились, перепугались девушки от такой тайны до того, что не хотели верить Потане и даже в явной лжи ее стали попрекать, что такими речами она только попусту мутит их души да не доведет до добра ни их, ни себя... Перепугалась и сама Потаня, и сама усомнилась - уж точно ли она такие вести слышала и точно ли те вести достоверные? И вот снится одной ночью Потане такой удивительный сон: сидит будто она на матушкиной могиле под вечер, а вечер будто такой розовый весь да теплый, а во все-то небо будто заря играет, а над ней зеленая роща веселым шепотом шумит; и видит она, будто к ней из рощи ее родимая матушка идет, и такая же разряженная, как и прежде ходила, такая веселая, приветливая, какой она ее уж и не запомнит. Стала она этак поодаль, стоит, а вблизь не подходит и так любовно да радостно на Потаню смотрит, а Потаня ни жива ни мертва сидит. Матушка и говорит: "Ты,- говорит,- Потанюшка, не бойся; это я самая есть, твоя матушка. Только,- говорит,- мне подойти к тебе теперь нельзя, потому как ты - земной человек, а свидимся с тобой вблизь уж на том свете... А пришла,- говорит,- я к тебе на тот раз, чтобы веру в тебе укрепить... и чтобы в отчаянность ты не впадала. Верно говорят, я знаю, что господь вас, бедных и подневольных, не оставит, и что, точно, то "слово" по всему русскому царству объявится, и что всем вам, простым людям, страда ваша зачтется... А тебе, моя дочка милая, я завет даю: как придет время тому слову объявиться, как снимутся все заставы, запреты, приказы подневольные, на том месте, где могилка моя, где мы с тобой страду свою изнывали, устрой-насади ты, дочка, веселый зеленый вертоград, а в том вертограде возведи ты обитель светлую-высокую и раствори ты эту обитель для всех сирот несчастных и бедных, девушек и честных вдов, что терпят в жизни страду, насилие, и пусть живут они здесь на полной своей женской волюшке, честным трудом занимаются, книжному разуму набираются, ни от каких мужей-начальников не подневольные! И будут тебе, дочка, всякие помехи, и предадут тебя посмеянию, а ты укрепись верой и неуклонно домогайся!.."

   Проснулась Потаня и сама себя не узнала: и духом стала бодрее, и на душе у нее все просветлело, и будто сила и бодрость в ней такие проявились, ровно выросли у нее невидимые крылья...

   Вот что мало-помалу узнали мы от маленькой Потали, когда она, случайная нянька, долгими зимними вечерами убаюкивала нас своими рассказами.

   Так вот он каков был, Потанин вертоград, и вот о чем было подробно "облюбовано-обдумано" в "важных бумагах", которые носила Потаня в своем чистом белом платке!

   И долго тревожил наше детское воображение этот чудный фантастический вертоград, неразрывно связанный для нас с именем маленькой Потани.

   Помню, это был особенно мрачный год для нас. Чем ближе был час, когда должна была загореться заря "новой жизни", тем сумрачные облака ночи сгущались, кажется, больше и больше. Отец был мрачен и раздражителен; тяготевшее над ним подозрение в "новом духе" ничего не сулило хорошего в будущем. Матушка была больна, а вместе с ней захворала и моя сестренка. Все мы притихли, нахохлились, как воробьи, в ненастье. В это время заглянула к нам наша "надоедница" Потаня, и чуть ли это было уже не последний раз.

   - Что, милые птенчики? Грустите?.. Ничего, ничего... Не унывайте!.. Будет весело, будет, милые птенчики...- щебетала она. И как чудно ласкал тогда нас ее птичий голосок! А чудный вертоград ее, кажется, расцвел тогда в ее воображении еще пышнее, еще фантастичнее! Она уже не довольствовалась бедной маленькой девичьей обителью, она любовно призывала к насаждению вертограда всех чающих и взыскующих грядущего града.

   Ах, как отрадно было слышать нам эти певучие звуки, взывавшие к жизни светлой и радостной, среди зеленых благоухающих рощ, на берегах многорыбных вод... Нам, "маленьким людям", ведь так холодно было в наших жалких и бедных серых углах!

   Помню, моя бедная сестренка слушала Потаню, смотря на нее своими большими, лихорадочно блестевшими глазками, облокотившись на подушку худой белой ручонкой.

   - А ты, Потаня, пустишь нас в свой... этот вертоград? - спросила она задумчиво и с некоторым страхом, что Потаня откажет ей в этом наслаждении.

   - Ах, милые птенчики!.. Да как же это можно, чтобы не пустить?.. Ведь это дело-то общее будет, у всех общее... Унывать только не надо да отчаиваться... Поневоле мы брать не будем только, неволи этой у нас не будет, а коли кто охоту такую возымеет, желание, чтобы жить с нами в любви, так мы только будем радоваться да молиться, что открыл господь вашим душенькам такие пути...

   - И маме с нами можно будет?

   - И маменьке... Как же можно без маменьки!..

   - И... и... па-апе тоже? - спрашивала сестренка опять с некоторым сомнением.

   - И папеньке... Только бы, милые птенчики, желание было... И нам всякие хорошие люди нужны... Все ведь, сообща, мы будем вертоград-то насаждать... Нам ведь только одно не нужно: неволи да мздоимства... Что господь сказал? "Приидите,- сказал,- в вертоград мой все труждающиеся, и я успокою вас..." Вот, милые птенчики, что господь сказал... Не надо только в уныние, в отчаянность впадать... Верить надо и домогаться надо!..

   Это было последнее, что сохранила мне о Потане моя детская память.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Шли годы. Давно уже "объявилось великое слово", и - увы! - давно уже волны новой жизни унесли нас далеко от доброй, наивной Потани, и эти же волны в свою очередь далеко унесли от нас Потаню... Мы забыли друг друга... И чудный Потанин "вертоград" отступал перед нами, как мираж, все дальше и дальше... А сама Потаня?

   Это было уже долго спустя, десятка два лет.

   Случайно пришлось мне проезжать через свою далекую, давно покинутую родину, и как-то само собой во мне вспыхнули забытые воспоминания, а с ними вместе и Потаня. В самом деле: что она теперь? и как? жива ли? где бродит и о чем бредит? - задавал невольно мой утомленный и саркастически настроенный ум эти вопросы, имевшие для меня теперь значение только праздного любопытства: не мог же я в самом деле думать, что она действительно "насадила свой земной вертоград"!

   Но и на мои праздные вопросы никто ничего не мог мне ответить, и я, вероятно," покинув родину, снова забыл бы, может быть, навсегда этого несчастного уродца. Но случай... случай ответил на мои смутные воспоминания.

   Возвращаясь с родины, я проезжал через те палес-тины, из "недр" которых некогда появилась Потаня. Разговаривая с ямщиком, я припомнил название прежнего барского имения, в котором она жила. Оказалось, что это было действительно оно. Остановив на селе какую-то женщину, я спросил ее о Потане. Она сказала: точно, что Потаня - "горбатенькая дворовая" - живет тут; и мне указали на маленькую келью, стоявшую на отлете от деревни между кладбищем и жалкими остатками бывшего барского парка. Когда я подъехал к келье, на крылечке стояла девушка-подросток и на мой вопрос долго в недоумении смотрела на меня и, наконец, спросила:

   - Это бабыньку, может, вам нужно?

   - Да, да, бабыньку,- отвечал я, припоминая, каким малышом был еще я, когда впервые узнал Потаню.

   - Больная она, бабынька... Вот там, на огороде она... На огород просилась вынести ее, на солнышко...

   Я прошел на задворки - и только теперь заметил, что сзади кельи был разведен длинный, узкий огород, а среди гряд были насажены целые ряды яблонь, груш и кустов малины и смородины, густо зарастивших всю правую сторону огорода.

   Было прекрасное летнее утро. Солнце уже стояло высоко, но в воздухе не чувствовалось еще ни истомы, ни пыли, ни духоты. В садике Потани весело чирикали всякие пичужки, или "малые птенчики", по ее любимому выражению, а в грядах пололи траву еще три девушки-подростка. Около плетеного двора, на самом припеке, лежала на разостланном войлоке маленькая старушка, покрытая нагольным полушубком, и кашляла, прикрывая рот маленькой худой рукой. Откашлявшись, она подняла на меня глаза, и я сразу узнал Потаню.

   - Здравствуй, бабушка,- сказал я.- Я вот уж и не знаю, как тебя звать-то... Прежде мы тебя Потаней звали...

   - Меня и теперь на деревне все Потаней зовут... Я люблю это... Маменька-покойница все, бывало, меня так звала! - отвечала Потапя, и голос у нее, хотя и хриплый, но все по-прежнему был певучий.

   - А ты не узнаешь меня?

   - Нет, не признаю... Много ведь я за свое-то время господ перевидала.

   Я напомнил ей наш город и семью.

   - Как же, вспоминаю... Только где же всех узнать! Давно уж разошлись... У вас свои дела пошли, у нас свои... Где помнить!.. Где помнить!..

   И, махнув своей маленькой рукой, Потаня снова закашлялась тем томительным кашлем, который готов был на части разорвать ее сухую, узенькую грудь.

   - Вот больна я... говорить-то не могу... Вот уж месяца два валяюся... Да это пройдет... Еще какая я старуха!.. Такие ли старухи бывают... Еще я вот, погоди, горошком вскочу да скорее молодых побегу... Хоть в горелки играть, так и то смогу!

   - Ну, дай бог тебе!.. Довольна ли ты?.. Помнишь, бабушка, как ты нам про вертоград-то рассказывала? - спросил я, улыбаясь ей, как ребенку, осматривая жалкую лачужку и крохотный садик.

   - Как же не помнить!.. Умру с этим... Вот господь помог, слава создателю,- починочек поставила,- отвечала Потаня таким серьезным тоном, что мне стало стыдно за свою насмешку,- починочек вот... Вот у меня пять сироток кормятся... Еще две вдовы честных при мне... Вот трудимся, слава богу, в любви, в согласии... Малых же девочек книжному делу обучаем... Пущай растут да уму-разуму набираются, а окрепнут духом - пущай тогда выбирают, какая доля лучше приглянется!.. Вот у меня тут и могилка маменькина под глазами... Вербой я ее обсадила... Вот только рощу-то маклаки-купцы всю свели... А какая была роща прекрасная!.. Думала я тогда в ней бы заложить обитель... Домогалась всячески, верой не падала... ну, стало быть, не вышло - все опять же в досужие руки пошло. Ну, что делать!.. Вот починочек есть... Мал он, что говорить!.. И пропитаться чуть что хватает... Да в людях все разбежалось, вот* причина! "Слово"-то, точно, объявилось, а в людях-то все разбежалось... Помоги-то друг дружке уж и нет! Вот подымусь, отдышусь, встану - опять побегу по людям, надоедница, опять запою!.. А умру - молодые за меня останутся... "Домогаться, милая дочка, надоть, домогаться и верить,- говорила мне маменька-покойница,- и удостоишься,- говорит,- зато узреть вертограда небесного!"

   Старушка оживилась, защебетала, снова заискрились и заиграли ее глазки, и мне казалось, что передо мной опять прежняя Потаня, а я - маленький, маленький мальчик...

   Я присел рядом с ней на кошму и долго-долго слушал ее щебетанье. Мне было так тепло, отрадно, мне даже не было стыдно чувствовать себя ребенком... Меня захватило всего целиком это дивное чувство неумирающей девственной веры и мечты - и во мне вдруг вспыхнули все бодрые и светлые упования моей юности...

  

  

   Николай Николаевич Златовратский родился 14 (26) декабря 1845 года в г. Владимире. Его отец, Н. П. Златовратский, мелкий чиновник канцелярии губернского предводителя дворянства, был сыном бедного сельского дьякона Николо-Златовратской церкви, от названия которой, как считают, произошла фамилия писателя.

   О решающей роли революционных демократов-"шестидесятников", всей атмосферы общественной и идеологической борьбы кануна 19 февраля 1861 года в идейном и духовном формировании юного Златовратского писатель ярко и живо расскажет в своей книге "Как это было. Очерки и воспоминания из эпохи 60-х годов" (М., 1911).

   В 1864 году Н. Златовратский закончил владимирскую гимназию, одновременно сдав экзамен на звание землемера-таксатора.

   Поездки в деревню, знакомство с ее бытом и нравами, землемерская практика не только дали ому обширный фактический материал для будущего творчества, но пробудили любовь к угнетенному народу, стремление искать пути для достижения блага народного.

   В 1865 году Златовратский становится вольнослушателем словесного факультета Московского университета. Не выдержав жизненных лишений и голода, через год переезжает в Петербург и поступает в Технологический институт, надеясь получить казенную стипендию. Ведя и здесь жизнь "голодного пролетария", скитаясь "по углам", вынужден оставить мысль о высшем образовании и поступить помощником корректора в газету "Сын отечества".

   Знакомство в ранней юности с "Колоколом" Герцена, сочинениями Белинского, Добролюбова, Салтыкова-Щедрина, поэзией Кольцова и Некрасова пробудило страстный интерес Н. Златовратского к литературе, жажду творчества. В гимназии он издает школьный журнал "Наши думы и стремления", пишет стихи "по Некрасову" и "по Кольцову". Несколько юношеских стихотворений Н. Н. Златовратского опубликованы в кн.: Буш В. В. Очерки литературного народничества 70-80-х гг. Л.-М., 1931.

   В Петербурге начинается активная литературная деятельность молодого писателя. В 1866 году он дебютировал в журнале "Отечественные записки" рассказом "Чупринский мир" под псевдонимом Н. Череванин. Его рассказы и очерки часто появляются в журналах "Искра", "Будильник", "Семья и школа", в газетах "Неделя", "Новости" под псевдонимом "Маленький Щедрин" и др.

   Писатель правдиво рассказывает о своих мытарствах и невзгодах в большом городе, описывает будни служилого люда, городской бедноты, жизнь рабочих стекольных заводов ("Рассказы заводского хлопца", 1868-1870), типографских рабочих, крестьян, пришедших в столицу на заработки ("В артели", 1876), полупролетарских слоев города ("Предводитель золотой роты", 1876), сцены народного и провинциального быта, наблюдения из своей землемерской практики.

   Творческие поиски Златовратского в конце 60-х - начале 70-х гг. связаны с демократической обличительно-реалистической прозой той поры, с увлечением сатирами Салтыкова-Щедрина. Некоторые из этих произведений вошли в книгу "Маленький Щедрин. Сатирические рассказы золотого человека", Спб., 1876.

   Свое место в литературе писатель находит в 70-е годы, когда он начал систематически печататься в журнале "Отечественные записки" (где сотрудничал вплоть до его закрытия в 1884 году) и его захватила современная общественная жизнь, литературная борьба.

   "...Писательство свое, в лучшем и дорогом для меня смысле,- признавался Златовратский,- я собственно могу считать только с непечатания повести "Крестьяне-присяжные" в "Отечественных записках" в 1874 году" (Н. Н. Златовратский. Собрание сочинений. Т. 1-2. М., 1891, т. 1. От автора, с. 7). Повесть была встречена с интересом, особенно прогрессивно настроенной молодой интеллигенцией, принесла автору литературную известность.

   В течение последующих десяти лет Златовратский напечатал в этом передовом демократическом журнале все свои самые значительные крупные произведения - повесть "Золотые сердца" (1877), роман "Устои" (1878-1883), "Деревенский Авраам", (1878), "Очерки деревенской общины (Деревенские будни). Из дневника наблюдателя" (1879), "Кабан" (1880), "Очерки деревенского настроения. Современное обозрение" (1881), "Красный куст" (1881).

   О роли журнала в его писательской судьбе Златовратский писал Салтыкову-Щедрину в 1882 году: "Вы сами знаете, что даже то немногое, что я успел еще сделать лично, было исполнено только при неослабном участии ко мне редакции "Отечественных записок". Без этого стороннего участия моя деятельность была бы немыслима..." (Литературное наследство. М., 1934. Т. 13-14. С. 366).

   В творчестве писателя-народника Салтыков-Щедрин высоко ценил демократизм, любовь к трудовому крестьянству, реализм в воспроизведении пореформенной действительности, особенно те произведения, в которых заключена правда о "колупаевской революции", отдававшей "освобожденного" мужика "на поток и разорение" капиталистическому хищничеству. Очерк "Красный куст. (Из истории межобщинных отношений)" он назвал "отличной вещью". Резко критиковал народнические иллюзии, веру в общинные "устои".

   Конец 70-х - начало 80-х гг.- период высокой творческой и общественной активности Н. Н. Златовратского. Он становится одним из самых популярных писателей передовой литературы своего времени. Сотрудничает в журналах "Северный вестник", "Русская мысль", "Русское богатство", "Устои", "Слово", в "Неделе", "Русских ведомостях" и др. Участвовал в создании и был избран редактором артельного народнического журнала "Русское богатство" (1880). В эти годы созданы лучшие реалистические рассказы о деревенских жителях, хранителях нравственных общинных традиций,- "Авраам", "Деревенский король Лир", "Горе старого Кабана" и др.

   Программным произведением в творчестве Н. Н. Златовратского и в народнической беллетристике стал роман "Устои. История одной деревни". Первоначально тема била воплощена в драме "Устои", которую автор назвал "опытом народной комедии". (Не опубликована, сохранилась в рукописи.)

   В романе, провозглашенном народнической критикой "величавой эпопеей борьбы старой и новой деревни" (П. Сакулин), наиболее убедительно сказались противоречия идеалов и действительности в творческих исканиях Златовратского. "Старые народники,- писал Плеханов о Златовратском и Г. Успенском,- бесстрашно описывали то, что совершалось перед ними; они не боялись и_с_т_и_н_ы ...им даже и в голову не приходило, что истина противоречит их "и_д_е_а_л_а_м" (Плеханов Г. В. Сочинения. Изд. 2-е. Т. 9. С. 164).

   А. М. Горький, не принимая "слащавую романтику" Златовратского, называл "Устои" в числе замечательных произведений русской реалистической литературы, отразивших существенные черты своего времени, "волнения эпохи".

   Тема подвига, горестных судеб участников народнического движения, споры о путях развития России и месте интеллигенции в развернувшейся борьбе, стремление разночинного интеллигента к духовному единству с народом - всегда волновали писателя. С особой силой они зазвучали в повести "Золотые сердца", повестях и рассказах 80-х гг.- "Скиталец", (1881 - 1884), "Старый грешник" (1881), "Боярская дочь" (1883), "Триумф художника" (1884), "Надо торопиться" (1885), "Мои видения" (1885). "Гетман" (1888), в былине "Безумец" (1887).

   В 1883 году закончился петербургский период жизни и творчества Златовратского, писатель до конца жизни обосновался в Москве.

   В октябре 1883 года он знакомится с Л. Н. Толстым. В 1883-1891 годах, в пору, когда Златовратский переживает тяжелый духовный кризис в связи с крахом народнических иллюзии, нарастающей реакцией, писатели неоднократно встречались, переписывались, несмотря на разные взгляды на многие проблемы времени.

   В письме к Златовратскому от 20 (?) мая 1886 года Толстой одобрительно отозвался о его рассказе "Искра божия" (1886), приглашает писателя сотрудничать в "Посреднике". В издательстве "Посредник" несколькими изданиями выходили рассказы Златовратского "Искра божия", "Белый старичок", "Деревенский король Лир" (под названием "Деревенский король"),

   В 1908 году в связи с 80-летием Толстого Златовратский выступил с воспоминаниями о нем ("Два слова").

   Толстому посвящен рассказ "Мои видения", статья "Великие заветы" о значении великого писателя для русской литературы.

   В 80-90-е гг. в Москве выходят - трижды при жизни автора - собрания сочинений Н. Н. Златовратского: Сочинения. Ч. 1-3, М., 1884-1889; Собрание сочинений: В 2-х т. М., 1891; Сочинения: В 3-х т. М., 1897.

   Последнее издание (Златовратский Н. Н. Собрание сочинений. Спб., 1912-1913. Т. 1-8) автор сам редактировал, готовил к печати, но вышло оно посмертно.

   В 1884 году произведения Златовратского, широко издававшиеся и имевшие читательский успех, были запрещены к обращению в публичных и народных библиотеках. Запрет был снят лишь через двадцать пять лет.

   Революцию 1905 года Златовратский встретил с большим подъемом. В статье "Три легенды" писатель-народник приветствовал бойцов пролетариата, с их приходом ждал "воплощения царства божия на земле, созидаемого великим творчеством духа человеческой солидарности во имя братства, свободы и справедливости!.." (фрагменты включены в статью "Народничество Н. Н. Златовратского" П. Сакулина - Голос минувшего. 1913. No 1. С. 132).

   Теме рабочего класса, труду кустарей, ремесленников Златовратский посвятил в 80-90-е гг. очерк "Город рабочих" (1885), рассказ "Мечтатели" (1893). По воспоминаниям Н. Д. Телешова, "старик Златовратский любил приютить у себя талантливую молодежь из народа, из рабочих...". Многие "были обязаны ему как своим развитием, так и в дальнейшем своим участием в литературных изданиях" (Телешов Н. Записки писателя. М.: Московский рабочий, 1980. С. 107).

   В 1900-е годы Златовратский участвует в собраниях демократической русской интеллигенции "Среды", сотрудничает в журналах "Детское чтение", "Вестник воспитания", составляя обзоры, пишет критические заметки и статьи о новых книгах и журналах, занимается библиографической работой в энциклопедиях и словарях (обычно под псевдонимами).

   Литературно-критические статьи разных лет, рецензии, обзоры не включались ни в одно из четырех изданий собрания сочинений Н. Н. Златовратского, не переиздавались и в наши дни.

   Несомненный интерес представляют воспоминания Златовратского "Детские и юные годы", опубликованные в 1908-1910 годах (отдельное издание: "Как это было. Очерки и воспоминания из эпохи 60-х годов. Рассказы о детях освобождения. Детские и юные годы". М., 1911); литературные воспоминания 1895-1897 и 1910-го гг.

   В 1909 году Н. Н. Златовратский был избран почетным академиком по разряду изящной словесности.

   Писатель умер 10 (23) декабря 1911 года в Москве.

   В советский период произведения Н. Н. Златовратского переиздавались отдельными изданиями и в сборниках. Роман "Устои" (1928, 1935, 1947, 1951); "Избранные произведения" ("Крестьяне-присяжные", "Устои", "Золотые сердца"). М., 1947; "Воспоминания". М., 1956. Рассказы "Авраам" (1919, 1926), "Надо торопиться" (1919, 1955, 1961), "Сироты 305-й версты" (1955, 1961), "Рассказы" (Пг., 1919), очерк "Город рабочих" (1956), "Деревенский король Лир" (1957). Опубликована переписка Н. Н. Златовратского с Л. Н. Толстым, М. Е. Салтыковым-Щедриным.

  

  

   Впервые - в журнале "Русское богатство". 1880. No 1, под заглавием "Деревенский Лир". Выходил отдельной книгой, переиздавался в сборниках рассказов Н. Н. Златовратского. Включался во все собрания сочинений Н. Н. Златовратского. Переиздавался в книге: Русские повести XIX века. М.: Гослитиздат, 1957.

   Печатается по изданию: Златовратский Н. Н. Собрание сочинений. Спб., т. 1-8, 1912. Т. 2.

  

   ...из захудалых рукосуйных мужичков...- рукосуй - бездельник, лентяй.

   Платинка - платиновая трехрублевая монета.

   ...стоять бы сыну под красною шапкой...- то есть быть отданным в солдаты, в рекруты.

   Камардин - искаженное "камердинер" (нем.) - комнатный слуга.

   ...большину ... вел...- большина, большой, большак, большуха - старший в доме, хозяин, хозяйка; старший в общине или артели.

   Подволока - чердак.

   Косуля - соха или легкий плуг с одним лемехом.

   Полати - помост в крестьянской избе от печи до противоположной стены, род полуэтажа, антресолей; общая спальня.

   ...пестрядинную рубаху...- пестрядь, пестрядина, затрапез, затрапезник (от купца Затрапезникова, которому Петр I передал пестрядинную фабрику) - пеньковая, грубая ткань, пестрая или в полоску.

   Куженька - лепешка с творогом, ватрушка, шаньга.

  

  

   Впервые - в журнале "Отечественные записки". 1880. No 8, под заглавием "Кабан. Рассказ моего знакомого". Переиздавался в сборниках рассказов Н. Н. Златовратского. Включен во все собрания сочинений Н. Н. Златовратского.

   Текст печатается по изданию: Златовратский Н. Н. Собрание сочинений. Спб., 1912. Т. 2.

  

   Тюря, тюра, тюрка - самая простая еда: хлеб или сухари, корки, покрошенные в воде с солью.

   Извоз - перевозка лошадьми (иногда волами) грузов и пассажиров, в России одна из натуральных повинностей крестьян, один из промыслов.

   Гон - часть поля, пашни, которую обрабатывают в один прием, без отдыха; участок пахотной земли отдельного крестьянина.

   Жеребья - участок, доля, пай земли, доставшийся крестьянину в надел по жеребьевке.

   Горнушка - ямка на левой стороне шестка русской печки для сгребания в нее углей.

   Онуча - обмотка для ноги под сапог или лапоть; портянка.

   Казакин - мужская верхняя одежда, застегивающийся на крючки полукафтан со стоячим воротником и со сборами сзади.

   Зипун - верхняя крестьянская одежда, обычно из самодельного сукна.

  

  

   Впервые - в журнале "Отечественные записки". 1881. No 1, под заглавием "Красный куст. Страница из деревенских будней (К истории межобщинных отношений)". Включался в собрания сочинений Н. Н. Златовратского 1891 г., 1897 г. и 1912-1913 гг.

   Печатается по изданию: Златовратский Н. Н. Собрание сочинений. Спб., 1913. Т. 8.

  

   Уставная грамота 1861 - документ, который устанавливал размер надела временнообязанных крестьян по "Положениям" 19 февраля 1861 г. и повинностей за пользование им; содержала сведения о разверстании угодий, перенесении