Златовратский Николай Николаевич - Рассказы

, этого было достаточно. Он весело поправил на своей львиной лохматке блин и быстро пошел к своей квартире. Он был доволен и приветливо улыбался самому себе. "Он! - уверенно твердил Липатыч.- Самый... настоящий он... Я уж сразу узнаю, хоть с того света приди... Совсем тогда еще юнец был, а теперь, вишь ты, хозяйка, детки... Как быть, по порядку... Ну, конечно, пригляднее это, веселее для жизни!" - думал Липатыч, и редко знакомое ему чувство нежности наполняло его грудь. Липатыч не замечал, как он шел все скорее, и когда отворил дверь и увидал вопросительный взгляд Демы, он не удержался и торжественно крикнул: "Он!"

   Зато с следующего утра Липатыч вдруг "замер", весь спрятался в себя, что-то глубоко затаил на дне своей души и молча, не проронив ни одного слова, не сверкнув ни на кого своим черным глазом, упорно работал за своим станком. По-видимому, он ничего не видал и не слыхал, но внутренне он весь жил одним напряженным ожиданием, и для него не пропадал ни один звук. Пробило десять часов - и худая, высокая, сутуловатая фигура нового начальника показалась в мастерской. Чувствовалось, что все работали дружнее, энергичнее, двигались быстрее и оживленнее, искоса и как бы мимоходом стараясь заглянуть в лицо начальника. Один Липатыч не шевельнулся, не взглянул на сторону от станка, как будто для него не было уже ничего важнее в мире того куска стали, над которым он возился: он - замер.

   Между тем г. Бутенко, в кургузом пиджачке, как-то странно спотыкаясь длинными ногами в узких серых брючках, из-под которых несоразмерно выступали огромные острые носки штиблет, быстро прошел вдоль всей мастерской, направляясь, по указанию старшего мастера, в свою рабочую комнату. Хотя лицо его с длинным носом, продолговатое и смуглое, казалось суровым, но серые мягкие глаза так робко прятались за дымчатыми консервами и так боязливо старались избегать чьих-либо взглядов, что вся его персона производила какое-то неопределенное, двойственное впечатление. И когда он, сгорбившись, словно юркнул в дверь своей комнаты, Юрка никак не смог не крикнуть: "Усь!" - фыркнул на всю мастерскую, и тотчас же, спохватившись, взглянул на Липатыча. Но Липатыч не повел даже бровью... И с тех пор г. Бутенко был окрещен вновь, и мастерская единодушно признала за ним новое прозвище: он стал не г. Бутенко, а "Гусь"... Таковы нравы Юрки и его закадычных товарищей.

   "Событие", о котором заставил Липатыч смутно мечтать и думать весь завод, совершилось, и осталось теперь одно - ждать "поступков". Липатыч, под видимым хладнокровием и суровой молчаливостью, внутренно был взволнован и переживал тяжелое душевное напряжение. Чтобы избежать излишних разговоров и даже просто пытливых взглядов со стороны Демы, Липатыч теперь и обедал, и ужинал урывом, наскоро и тотчас уходил из квартиры на улицу, на завод... Липатыч напряженно и терпеливо ждал "поступков", но поступков никаких не было.

   Проходили дни - и жизнь мастерской шла обычным, заведенным порядком, как будто решительно ничего не случилось, кроме самой невидной и не редкой смены начальников, из которых каждый до того был похож один на другого, что Юрка даже затруднялся придумывать новые клички. Господин Бутенко по-прежнему, аккуратно, каждый день, четыре раза пробегал, спотыкаясь длинными ногами, через мастерскую в свой кабинет и обратно, вызывая молчаливое недоумение рабочих. Может быть, он все еще принимает мастерскую с ее запутанными счетами от Псоя? Может быть, так как назначать и принимать работы продолжал по-прежнему старший мастер. Господин Бутенко был неуловим - и это начинало, по-видимому, тревожить рабочих, и только когда, по поводу каких-то недоразумений с мастером, некоторым из рабочих пришлось являться к нему в кабинет,- все узнали, что он сух, холоден, неразговорчив и робок и что он никогда не смотрит в лицо рабочего, а либо в стол, либо на сторону. Это было первым открытием, которое несколько задело за живое всю мастерскую. Но вместе с тем было сделано и второе открытие: когда мастерскую посетило самое набольшее начальство, г. Бутенко был с ним также сух, холоден, молчалив и... робок. Но больше никаких "поступков" не было. Так прошла неделя. Очевидно, терпеть Юрке дальше было невозможно,- и вот однажды, когда г. Бутенко проскользнул, "как ящера", по словам Юрки, через мастерскую, торопясь обедать, в мастерской громко раздалось раздраженное восклицание: "Ну, погоди, гусь лапчатый. Я тебя выведу на свежую воду... Ты у меня заговоришь!"

   Это говорил Юрка, внушительно поглядывая на Липатыча,- и поощрительный гул пронесся по всей мастерской. В груди Липатыча что-то заныло, "подкатило", кровь бросилась ему в голову. Но теперь он не только не закричал на Юрку,- он не взглянул на него: Липатыч его боялся.

   После обеда старший мастер некоторым из рабочих назначал новые работы; в том числе был Юрка.

   - Ступай, отнеси в кузницу, а я этой пакостью заниматься не намерен,- сказал отчетливо Юрка и бросил под станок стальную кувалду, которую мастер назначал ему для обработки.

   Мастер искоса и подозрительно взглянул на него.

   - Ну, мне что ж! - равнодушно сказал мастер.- Это не мое дело... Это он назначил...

   Мастер махнул рукой и отвернулся от Юрки.

   - Он? - спросил Юрка, в то время как его маленькие глазки сверкали раздраженно и вместе насмешливо, вызывающе.- Ну, поди и скажи ему, что здесь не ученики... Здесь мастера... Ежели он этого до сих пор не знает... Скажи ему!..

   Мастер, не оборачиваясь, опять повел искоса на Юрку глазами и медленно прошел дальше.

   В мастерской говор смолк и слышался только визг и грохот инструментов. Мастерская напряженно ждала "поступков". Юрка от нечего делать чистил свой станок и посвистывал и от времени до времени возбужденно поглядывал на Липатыча. Но Липатыч не поднимал глаз.

   Прошло полчаса, когда послышался мягкий стук штиблет, которые рабочие прозвали "немецкими". Господин Бутенко, в сопровождении старшего мастера, подошел к Юрке.

   - Мною назначена работа... Отчего не исполняют? - спросил, не повышая тона, г. Бутенко, останавливаясь против Юрки, но обратив свои серые, устало добродушные глаза на закоптелые окна мастерской. В руках он держал свернутую в трубку бумагу, и тонкие пальцы нервно постукивали по ней.

   - Я не кузнец... Я мастер... по чистой работе,- отвечал Юрка, но почему-то сгустив голос до басовой октавы и смотря исподлобья, боком.

   - Я этого не знаю... Я знаю, что мастерская должна исполнять назначенную работу,- говорил г. Бутенко, переводя глаза с окна на стены и еще нервнее барабаня по свертку пальцами.

   - Я тоже не знаю,- грубил Юрка,- мое дело чистое... Я на всякой дряни измождать себя не намерен...

   - Запишите штраф,- сказал г. Бутенко старшему мастеру, стараясь избежать его взгляда.- Если он и после того не возьмет работу,- запишите двойной... Если он...

   - Здесь таких нравов нет... чтобы издеваться!.. Здесь не каторжные работы,- крикнул Юрка, отходя к двери.- Сначала бы надоть людей узнать, а не поверх очков глазами гулять!.. Мы живые, а не чугунные...

   Господин Бутенко как будто ничего не слыхал, повернулся и, спотыкаясь, направился в свой кабинет.

   В мастерской никто не сказал ни слова. Все чувствовали, что дело еще не решено и "настоящие поступки" еще впереди.

   День уже приходил к концу. Работы заканчивались нынче, по случаю субботы,раньше. Все спешило покончить с протекшей неделей. Что делал в это время в своей рабочей комнате г. Бутенко - никто не знал, но, по-видимому, н он решил свести итоги своей недели.

   Минут за десять до окончания работ в мастерской снова показался г. Бутенко. Он остановился около одного станка и что-то сказал старшему мастеру. Рабочие прекратили работу - и все смолкло.

   - Я вынужден объясниться... Я надеялся, что это не будет нужно,- заговорил г. Бутенко тихим, слабым и прерывающимся голосом, по-прежнему ни на кого не смотря, опустив глаза на свои тонкие белые руки, которыми он, как и прежде, нервно барабанил по стальному колесу станка.- Я надеялся, что это не будет нужно... Но я, как и думал, ошибся... Как предполагал, к сожалению... И вот я вынужден сказать, что я не допущу... всего этого... не могу потерпеть... Я - честный и деликатный человек; я хочу, чтобы и мое дело сделано было честно и мои подчиненные были честны и деликатны... Я привык к этому... И не хочу учиться поступать по-другому.

   Господин Бутенко становился все нервнее, и если бы слушатели были хотя сколько-нибудь расположены понимать его, они почувствовали бы, как дрожал его подбородок, когда он говорил, и сколько нравственных усилий стоила ему эта речь. Он заикался и не находил слов.

   - Я думал... Я надеялся, так как я сам никого никогда не желал бы обидеть грубым словом... Но я увидал, к сожалению, кругом себя распущенность во всем - вот школа нашего рабочего. Это погибель для вас самих... Я не могу потерпеть... Я честно должен исполнить свои долг перед компанией, вы - передо мной... Да, честно,- повторил г. Бутенко и тяжело перевел дух, как будто собираясь с последними силами.- Пора, пора нам очнуться - и не купаться в грязи, а высоко поднять свое дело!.. Все, что этому будет мешать - вон, вон, как сорную траву... Мастерская - не богадельня и... не кабак... А я вижу - кабак!.. Это сделали вы сами, ваши здешние порядки и мои предшественники. Я буду точен и строг... Кто не хочет - пусть уходит... Мы найдем других. Другие не захотят - третьих, но у нас будет истинная мастерская, честно исполняющая свой долг,- а не кабак!.. И на первый раз я увольняю вот этого господина,- указал он на Юрку.

   - Бессты-ыдник! - вдруг сдержанно раздалось среди общего молчания.

   - Что это... Что это такое? - также сдержанно, пересиливая себя, спросил г. Бутенко, взглянув на ряды рабочих.

   Все молчали.

   - Вы делаете вызов,- проговорил г. Бутенко дрожащими губами.- Будем бороться!.. Будем...

   - Бессты-ыдни-ик! - пронеслось уже явственно над всей мастерской.

   - Старший! Запишите и оштрафуйте... Вы знаете сами кого... Я не хочу знать личностей,- почти прошептал г. Бутенко побледневшими, как мел, губами.

   - Бессты-ыдник! - загремело уже под высокими сводами мастерской, и Липатыч, с сверкающими темными глазами, горевшими огнем обманутой, любимой мечты, боком выдвинулся из толпы мастеровых.

   - Старший, старший!..- почти истерически выкрикнул г. Бутенко, увидав страшное и возбужденное лицо Липатыча.- Уведите отсюда вон... вон... навсегда... возьмите от меня этого дикого, злого старика!..

   - Уморить меня хочешь... как собаку, на улице? На, коли... на, возьми!.. на память... от старика!..

   Липатыч быстро разорвал ворот рубахи и, сняв со шнурка медный крест, протянул его к г. Бутенко.

   Кровь бросилась в лицо г. Бутенко. Он быстро и смущенно отвернулся и, спотыкаясь еще более, чем обыкновенно, вернулся в свой кабинет.

   Рабочие помолчали минуту, как пораженные столбняком, но тут кто-то сказал: "Ну, гусь лапчатый!" Мастеровые ахнули и с громким шумом и говором почти выбежали из мастерской.

   Между тем из кабинета раздался тревожный звонок. Старший мастер бросился туда. Там в кресле сидел весь разбитый, как параличом, г. Бутенко, бледный, и прерывисто истерически дышал.

   - Дайте... мне... воды...- чуть слышно прошептал он.

  

  

   Липатыч исчез. Прошло два дня, а его никто не видел ни в мастерской, ни в заводе. Липатыч был настолько свой человек в заводе, что его исчезновение заметили все сразу и это вызвало даже невероятные слухи. Говорили за достоверное, что Липатыч покончил с собой. На этом особенно настаивал Юрка, который теперь истыми днями болтался по трактирам и портерным. "Конечно, прикончился!.. Чего ж больше нашему брату надоть? Вот тебе за тридцать пять лет - пенсия, получай квитанцию! - говорил он обыкновенно зло и раздраженно,- До смертоубийства - прямое дело!.. Теперь у нас это разлюбезным манером приспособлено: прилег эдак к рельсу удалой головой - и прощайте, братцы-товарищи, до радостного утра!"

   Один Дема не совсем доверял этим слухам, тем не менее он был неспокоен. Пользуясь всяким свободным часом, он уходил из дому и бродил по окрестностям, надеясь встретить Липатыча, один раз он как будто приметил его бродившим по тем самым полям, где они когда-то с ним беседовали. А затем Липатыч опять пропал из глаз. Придя домой, Дема часто сидел по целым часам и думал, думал медленно, упорно, напряженно... Когда он работал в мастерской, ему очень хотелось повнимательнее присмотреться к начальнику, но Бутенко являлся теперь в мастерскую на очень короткое время; все говорили, что Бутенко нездоров. Дема прислушивался теперь ко всему, что только говорили о Бутенко. Однажды, когда Бутенко совсем не пришел после обеда в мастерскую, Дема вечером, потихоньку, отправился к дому, где он жил, долго заглядывал в окна его квартиры и, присев у ворот на скамеечку, долго беседовал с дворником и кухаркой Бутенко. В его душе зрели и боролись какие-то совершенно новые для него мысли и ощущения, непонятные и противоречивые, зрели медленно, мучительно и не давали ему покоя.

   На третий день вечером Липатыч вдруг "объявился". Дема был уже дома, когда Липатыч вошел своим обычным тяжелым и размашистым шагом.

   - Входи, входи, не бойся!..- сказал он кому-то, и вслед за ним робко вошла в дверь жалкая фигура в резиновых опорках с цилиндром в руке; она вела за руку другую, еще более несчастную и жалкую фигурку - маленькую девочку, в старенькой шляпке, бумазейной коротенькой юбочке и больших старых мужских штиблетах.

   - Вот и пришел,- сказал Липатыч.- Поди, думали, пропал Липатыч?.. Липатыч не пропадет!.. Это все одно, что с похмелья: погуляешь денек, продует свежим ветерком - всю дурь из головы вышибет!..

   Липатыч, очевидно, старался казаться хладнокровнее и развязнее, но Дема смотрел на него подозрительно и опасливо.

   - Вот, немца нашел,- продолжал Липатыч, ставя на стол бутылку с водкой.- Зашел в трактир, а он ко мне: раскланивается, словно чиновник!.. Позвольте,- говорит,- мусью, пожать вашу руку... Вы карош человек... Я вас,- говорит,- понимаю...

   - О, ja, ja!.. Вы честна душа... Я вас теперь понимайт,- заговорила жалкая фигура, улыбаясь всей своей широкой красноватой физиономией.

   - Ну,- говорю,- коли понимаешь, так пойдем со мной на квартиру ужинать, к приятелю... Ну, немец, садись и девчонку сажай.

   - О, мы вас понимайт!..- говорил немец, робко присаживаясь на краешек стула и поместив между своими ногами маленькую фигурку и свой большой цилиндр.- Мы вас понимайт... Мы тоже был балшой механикер... О, ja!.. Балшой механикер... Большая служба служил... сорок лет служил...

   - А теперь с голоду дохнешь? - сурово спросил Липатыч.

   - О, ja... Много труда, много служба и много несчастлив... Бог один справедлив!..

   - А девку зачем с собой таскаешь?.. Чья она?

   - О, мне бог посылайт эту маленькую Антигон... и маленький канарейка... Мы поем, и бог нам дает пища... Бог справедлив!..

   - Ну, коли так - ешь, немец!.. А потом... будем писать! - сказал Липатыч и раздраженно двинул немцу стакан водки и закуску.

   Дема все подозрительнее и подозрительнее смотрел на Липатыча; он чувствовал, что хладнокровие и спокойствие Липатыча были напускные и что в душе его, очевидно, созрела какая-то мысль, которую он бесповоротно решил осуществить.

   - А потом будем писать! - повторил Липатыч и вынул из кармана своего старого пальто бумагу и карандаш.- Говоришь, грамоту знаешь?

   - Чего писайт?..- спросил немец и с грустным сомнением покачал головой...

   - Как что?.. Обо всем будем писать... Все изложим, до последнего... Мы им покажем!.. Мы с тобой сами пойдем, самолично... Вот, мол, мы - смотри!..

   - Куда будем ходить?..

   - Правду искать, немец, правду искать!.. Немец опять жалостно покачал головой.

   - Мы это не знайт... Мы сам себе помогайт... У нас там ферейн... Здесь нет ферейн...

   - Сам помогай! Ты вот сначала полюби человека, по душе. В харю-то ты ему не плюй, на съезжей-то не пори! Вот как сначала-то!.. Ничего ты, немец, в наших делах не понимаешь... так слушай, что тебе говорят... У нас, в нашей России, этого не было, чтобы люди с голоду умирали... Это, брат, шалишь!.. Мы, брат, ее разыщем, правду-матку! Со дна моря найдем!.. Я тебе говорю - пиши, завтра мы с тобой и в дорогу!.. Мы, брат, и до Питера дойдем... Со мной не бойся!..

   - О, господин механикер, мой очень плохо писайт по-русски!..

   - Ничего!.. Было бы написано, а там разберут... Хитрости не велики... Пиши!..

   Немец, видимо, совсем упал духом и почти умоляюще посмотрел сначала на Липатыча, потом на Дему.

   - Не бойся, ничего не бойся... Я тебе говорю: найдем правду!.. Пиши!..- строго и решительно повторил Липатыч.

   Вдруг Дема, сидевший все время в стороне, по обыкновению, тяжело поднялся, напружился и, весь покраснев, как всегда, когда он должен был сказать что-нибудь важное, проговорил, дотрагиваясь до плеча Липатыча:

   - Вавил Липатыч!..

   - Ну, что еще? - сурово спросил Липатыч.

   - Оставьте это...- отчетливо выговорил Дема. Липатыч взглянул в глаза Деме: он смотрел на него твердо и решительно.

   - Оставьте это... Время будет,- повторил он.

   И к удивлению и немца, и самого Демы, Липатыч ничего не возразил. Может быть, во взгляде Демы, таком ясном, твердом и решительном, он уловил проблеск той надежды, которая еще продолжала смутно жить в его душе.

  

  

   Назавтра был праздник. В маленькой каморке Демы, разделенной на две половины ситцевою занавеской, за которой помещалась печь и ютились его жена и дети, происходило нынче что-то не совсем обычное. Как раньше Дема подозрительно следил за Липатычем, так сегодня Липатыч, исподлобья и молча, подозрительно наблюдал за Демой, выкуривая сигаретку за сигареткой. Прежде всего его поразили уже то, что Дема нынче особенно долго и тщательно отмывал мылом с лица и рук насевшую за неделю стальную пыль; потом он потребовал от жены вынуть из сундука единственную манишку, существовавшую исключительно для очень важных случаев, вычистил особенно усердно свой "парадный" пиджак и, наконец, особенно долго и внимательно чесался пред маленьким тусклым зеркалом. Притом все это он делал до такой степени серьезно и вдумчиво, что жена, дети да и сам Липатыч боялись и не решались заговорить с ним.

   Одевшись совсем по-парадному и надев новый картуз, Дема коротко сказал, что пойдет к обедне, и вышел. Липатычем овладело беспокойство; он хотел было выйти вслед за Демой, но подумал, швырнул свой блин на окно и остался.

   Обедня отошла, и Дема торжественно и тихо вышел из церкви. Но домой он не пошел, а так же медленно и торжественно двинулся по направлению к квартире Бутенко. Подойдя к дому, он сначала заглянул в окна, постоял около парадного крыльца и затем прошел уже во двор, где отыскал дворника и спросил его тихо: "Дома сам-то?" - "Дома, надо быть".- "Здоров?" - "Надо быть, здоров. А что?" - "Здоров, ну и слава богу... А то как бы беспокойства не сделать". Собрав все эти предварительные сведения, Дема, наконец, прошел через задний ход на кухню. Здесь он снова, тихо и деликатно, "чтобы как-нибудь не побеспокоить", повторил прислуге те же самые вопросы, какие предлагал дворнику, и затем попросил доложить, "что, мол, слесарь из ихней мастерской желал бы самолично их видеть".

   Минут через десять из двери, ведущей из комнаты в кухню, выглянули из-за очков подозрительно робкие глаза Бутенко.

   - Что надо? - тихо спросил он, не входя в кухню.

   Дема замялся.

   - Желали бы переговорить... самолично,- сказал он.

   Бутенко еще более робко и вместе подозрительно окинул взглядом Дему, но Дема с совершенно спокойной серьезностью выдержал этот взгляд...

   Бутенко скрылся, и затем, через минуту, раздалось из-за дверей: "Войдите!"

   Дема прошел через кухню в коридор и в отворенную дверь увидал Бутенко, сидевшего в своем кабинете. Он остановился в дверях.

   - Что скажешь? - тихо спросил Бутенко, сидя боком к Деме, не оборачиваясь и не смотря на него; опустив вниз глаза, он вертел портсигар в своих тонких, хрупких пальцах, которые слегка дрожали.

   - Насчет старичка, стало быть... Уволить изволили вы старичка, Вавилу Липатыча... А он, стало быть, заслуженный старичок... Так вот, стало быть, насчет его,- проговорил Дема, заминаясь, едва находя слова и в то же время желая как можно деликатнее разъяснить Бутенко дело, боясь, как бы не сказать какого-нибудь обидного слова.

   Бутенко поморщился, и по лицу его пробежала тень болезненного раздражения.

   - Вы не извольте беспокоиться,- тотчас сказал Дема, заметив это выражение на лице Бутенко.- Мы не то чтобы вас беспокоить али просить о чем...

   - Так чего же вы хотите? - как-то досадливо-недоумевающе спросил Бутенко, подняв тусклые глаза на Дему. Дема кашлянул тихонько в руку и осторожно приблизился к Бутенко.

   - Вы изволили, стало быть, уволить старичка... за озорство,- заговорил он, совсем понизив голос и нагибаясь туловищем почти к самому уху Бутенко.- А он, стало быть, Вавила Липатыч-то... Любит он вас!.. Да... Как любит-то, господин!.. Как отец, стало быть, родитель свою дитю малаго - вот как!

   И Дема употребил все усилия, чтобы сказать эти слова как только можно нежнее, и при этом обычная грустная улыбка появилась на его лице.

   Бутенко удивленно вскинул глазами на Дему и внимательно смотрел на него, как будто стараясь прочесть на его лице таинственный смысл непонятных слов.

   - Что же вы об этом знаете? - наконец спросил он.

   Дема весело улыбнулся и снова кашлянул в ладонь.

   - Вот изволите видеть, с месяц эдак тому... вышли мы, стало быть, с этим старичком в поле... разгуляться, стало быть,- начал было Дема и остановился: он не знал, как и с чего начать.

   Дема никак не ожидал, чтобы было так трудно передать все то, что он так глубоко и ясно чувствовал в своей душе. Дема, как и всегда в таких случаях,- напружился, покраснел, взглянул беспомощно в окно - и вдруг ему представилось так ясно и золотистое поле, и цветы, и он сам с своими "мечтаниями" с львиной седой головой, и все, все это стало пред ним, как живое, как будто происходило сейчас, тут, перед ним, и Дема заговорил свободно, просто, заговорил о каких-то "могилках", о полях, о своей деревне, потом опять о "могилках" и о Липатыче, о "немцах", об озорстве Липатыча и о том, как он любил и баловал его ребятишек, и о том, как мягко и нежно мог говорить иногда Липатыч о своих "мечтаниях", и, наконец, опять о немцах, и об "юнцах", и о том, как Липатыч караулил приезд его, Бутенко, и даже о том, как он, Дема, советовал Липатычу быть справедливым.

   Дема говорил и смотрел на Бутенко такими добродушно улыбающимися глазами, как будто для него не было ни малейшего сомнения, что Бутенко чувствует и понимает всю эту странную пеструю панораму, которую развертывал он пред ним, как чувствует и понимает он ее сам.

   А Бутенко сидел, не говоря ни слова, опустив голову и нервно перебирая дрожащими пальцами часовую цепочку.

   Дема, наконец, остановился, подозрительно взглянул на Бутенко и опять кашлянул в руку.

   - Стало быть,- начал было Дема.

   Вдруг Бутенко вскочил и, нервно дрожа, начал быстро ходить по комнате.

   - Что ж от меня хотят? Я... я ничего не понимаю,- заговорил он, стараясь не глядеть на Дему,- Это, это все... какой-то сумбур...

   - Стало быть, только насчет этого старичка,- робко отступая к двери, проговорил Дема.- То ись, стало быть, полюбовнее бы...

   - Я ничего не понимаю... Что - такое делается? Что вы говорите?.. Я... я, наконец, поймите, ничего не могу... Что я могу сделать?.. Оставьте меня с этим стариком!..

   - Стало быть, этого старичка... не вспоминаете?

   - Какого старичка? Что такое? - нервно вскрикнул Бутенко, как будто его хотят лишить жизни. - Поймите... мы должны исполнять свой долг... каждый... честно исполнять... А это что такое?.. Вы губите себя, губите меня... Это - одна распущенность... Это... это не даст жить спокойно ни вам ни мне никому... Это бог знает что такое!.. Все мы... понимаете?.. все мы должны...

   Бутенко заикался, заминался, не находил слов. Дема смотрел во все глаза на Бутенко и, казалось, так же мало понимал его речи, как мало понял Бутенко его "панораму", смысл которой был так ему понятен и дорог.

   Бутенко, так и не кончив своей речи, опять сел в кресло и замолчал, по-прежнему нервно перебирая дрожащими пальцами часовую цепочку.

   А Дема в изумлении продолжал смотреть на Бутенко, решительно не зная, почему он так испугался. "Стало быть... стало быть, это - не он!" - мелькнуло в голове Демы.

   Дема еще несколько раз взглянул искоса на Бутенко - и ему как будто стало даже жалко его.

   - Пока прощения просим... И извините,- тихо проговорил Дема и, едва ступая на носках и кланяясь, выбрался из квартиры Бутенко.

   "Стало быть... это не он!" - решил окончательно Дема.

   Дема шел домой уже далеко не так важно и торжественно, как прежде.

   Войдя в свою камору, он прежде всего встретил сердито-пытливый взгляд возбужденного Липатыча.

   - Где был? - сурово спросил Липатыч.

   - В церковь сходил,- отвечал Дема, снимая осторожно свои парадные одеяния.

   - А еще где?

   - А еще... к нему заходил.

   - Так я и знал! - раздраженно проворчал Липатыч.- Ну и что ж ты ему говорил?

   - Все говорил... То и говорил, что вы мне в поле говорили. Вот все это и говорил... А больше ничего не говорил... Мое дело сторона. Я ежели и говорил про себя - так одно, что надо быть справедливым, особливо старым людям... Вот это говорил.

   - Ну и что ж он? - промычал Липатыч, скрывая за сиплым басом охватившее его волнение.

   - Что ж он!.. Стало быть... стало быть - это не о н, Вавила Липатыч... Так думать надо - ошибка вышла.

   - Не он, говоришь? - быстро спросил Липатыч с загоревшимися глазами.

   - Нет, не он,- решительно ответил Дема.- Потому, ежели бы он...

   - Молчи... не смей!.. Не говори ничего мне больше! - вдруг перебил его, сверкая возбужденными глазами, Липатыч и, схватив свой блин, быстро вышел из каморы.

  

  

   Где пропадал Липатыч этот день - так и осталось тайной для Демы, хотя он вечером и обошел все заводские трактиры и портерные. Липатыч даже и не ночевал дома. А дня через два в трактире происходила такая сцена.

   Липатыч, с котомкой за плечами, стоял среди толпы рабочих, окружившей его. Рядом с ним стоял немец и испуганно улыбался.

   - Ну, братцы, прощайте! - говорил Липатыч, нервно потряхивая своей львиной гривой.- Не поминайте лихом! Куда ни шло - погуляю в последний разок по матушке-Рассее!.. Мне уж один конец, а только мы ее, эту правду-матку, выищем, мы ее со дна моря найдем. Нам не придется с нею жить - вам пригодится... А мы ее с немцем вам предоставим... Это, брат, шалишь: добро даром в миру не пропадает!..

   - Куда будем ходить, господин механикер? - грустно и боязливо говорил немец, дрожащими пальцами перебирая по цилиндру.

   - Со мной не бойся! Хуже нам с тобой не будет,- утешал его Липатыч,- а что лучше найдем - все наше будет!.. Аида, немец!.. Прощайте, братцы!.. Главное - живите дружнее... вот как мы с' Демой жили! Кабы еще не это,- так...

   И Липатыч отчаянно махнул рукой.

   - Ну, а за озорство мое не обессудьте... Что делать!.. Такими, значит, нас мать-Рассея зародила да такими вот ив гроб кладет!.. Аида, немец!..

   Когда в ответ ему разнесся по трактиру сочувственный гул голосов, Липатыч степенно раскланялся на обе стороны и надел свой блин.

   - Прощайте, братцы! А это мы с немцем все расследуем, как и что...

   Липатыч вышел своей обычной гордой походкой, гоголем; за ним поплелась жалкая фигура немца в не менее жалком цилиндре и пальмерстоне, совершенно не понимая, какая сила увлекала ее за Липатычем.

   Рабочие несколько минут молчали; грустно им было расставаться с Липатычем: жалко им было его и знали они, что не далеко уйти старику за своей заветной "мечтой", что уже ждет его, не нынче-завтра, одинокая могила, но все же им было отрадно думать, что среди них жил Липатыч и что это был свой человек для них.

  

  

  

   Наступала весна: конец нашим зимним скитаниям по скверным столичным квартирам. Я, как скворец, ежегодно с первыми весенними лучами отправлявшийся в долгий перелет по стогнам и весям деревенской России для освежения духовного и подкрепления телесного, объявляю своим присным, что пора нам двинуться в путь.

   Все готово! В мелочную лавочку и за квартиру заплачен последний долг; ребятки вот уже две недели как не хворают; жена чуть-чуть вздохнула после бессонных ночей, сплошь переполненных заботами о детях, о работе, о должишках, о голой необеспеченности... Да, бывали тяжелые минуты! Но зато у нас было великое сокровище, которое мы, путем этих лишений, насколько могли, охраняли как зеницу ока: это была свобода духа и свобода перелета, и мы могли не быть рабами, прикованными к колеснице какого-либо господина...

   Итак, едем! "К Сидорычу, папа, к Сидорычу! Мы у него не были уже два года!" - категорически заявляют мои скворчата. К Сидорычу? Гм... не близкое место... Но скворчата, уже привыкшие к ежегодным весенним перелетам, ничего не имеют против почти недельного путешествия по водяным и сухопутным путям сообщения, ведущим в царство Сидорыча и ему подобных... К Сидорычу так к Сидорычу! Четыре-пять суток от Петербурга - и перелет совершен, и мы уже переброшены далеко за великую русскую реку и благодушно устраиваемся в первый же ночлег на покрытом соломой и валеными кошмами полу огромной избы заволжского села. А на другой день, почти с первыми лучами яркого весеннего солнца, мои нетерпеливые ребятки уже тащат меня вместе с собой к резиденции Сидорыча...

   Мы очень любили Сидорыча. Это был просто старый отставной солдат, еще в молодости защищавший Севастополь, добродушно суровый и исполнительный на службе, философ-юморист в жизни, вечный герой и нищий по судьбе, проходивший свою жалкую жизненную карьеру с тем же героизмом, с каким он некогда стоял на Малаховом кургане,- старый служака с седыми щетинистыми усами, служивший теперь сторожем на будке 305-й версты заволжской железной дороги.

   Отправляться почти ежедневно за полверсты от деревни, на линию, к "шламбою", около которого в небольшой будке жил Сидорыч, было величайшим удовольствием моих ребяток. Его "усадьба", как звал он свою будку с примыкавшим к ней огородом в пять квадратных сажен, была действительно прелестным местечком: сама будка стояла на краю резерва пути, и маленький огород, украшенный "по-хохлацки" (как всегда объяснял сам Сидорыч) махровым маком, мальвой и подсолнечниками, упирался в край оврага, поросшего кустарником; на дне этого оврага струилась, немолчно журча по мелким камням, маленькая речка, как змейка, игриво проскользавшая в каменный туннель под полотном дороги. По другой стороне оврага густо разрослась березовая рощица - наш любимый приют в тихие, теплые дни. Здесь, сидя на высоком береговом мыску, я любил смотреть на родной пейзаж, с овражками, долинками и перелесочками, чередовавшимися полосами озимых и яровых полей, с видневшеюся вдали улицей села, с расстилавшейся за ним безграничной приволжской поймой, усеянной озерками; а мои ребятки вместе с несколькими деревенскими сверстниками в это время копошились внизу у оврага, у глубоких бочагов речки, в которых ходили стайками окуньки и ерши.

   Здесь-то и свели мы первое знакомство с Сидорычем, который считал себя полновластным владыкой не только своего двухверстного "околотка", но и всех ближайших мест, которые примыкали к нему. Особенно так называемый резерв (или "лезерв", как называл Сидорыч) он считал прямо-таки неприкосновенным для обычных смертных и должен был по этому случаю выдерживать бурные столкновения с деревенскою молодежью во время урожая ягод и грибов, когда она безжалостно топтала его покосы. Таким образом, прежде чем рассчитывать наслаждаться поэтическою прелестью этого милого местечка, носившего казенное название "305-й версты", необходимо было заручиться расположением Сидорыча, что, впрочем, не представляло особенного затруднения: стоило только в принципе признать его власть над всем этим железнодорожным "уделом" и побеседовать с ним "по душам", сидя на лавочке около будки, чтобы размягший старик, большой любитель всяких бесед, тотчас же не только великодушно уступил в ваше пользование все поэтические прелести своих владений, но и сам принял самое деятельное участие в организации всякого рода "удовольствий". Вместе со своей маленькой тринадцатилетней Катенкой, тоненькой, жиденькой черноволосой девочкой, с темно-карими, какими-то пугливо-резвыми глазенками, прыгавшей, как козленок, в полинялом сарафанчике, едва доходившем ей до колен, он ставил нам в рощице самовар, разводил костер и делал яичницу или варил в котелке раков, а иногда и уху из ершей, которых тут же налавливал. Я же, с своей стороны, не забывал прихватить для старика скляночку "горилки" (как любил он иногда говорить "по-хохлацки", вспоминая свои военные постои в Украине) и "ведомости" - две вещи, к которым он из всех "пустяков", служащих для соблазна и удовольствия людей, чувствовал особенную слабость, конечно не забывая искони излюбленной махорки.

   И вот теперь, когда спустя три года после нашего первого знакомства с Сидорычем, мы опять приехали в эти знакомые места, мы снова застали его на том же посту, тем же неизменным владыкой крохотного железнодорожного "удела".

   Сидорыч встретил нас по-прежнему, как старых знакомых, радушно, по-видимому, даже обрадовался. За эти три года, как мне показалось, он не только не подряхлел, но, напротив, как будто стал сановитее, "подтянулся", а волосы на голове и усах стали как будто даже чернее. Он теперь был "при полной форме": в новой форменной фуражке и синей блузе, подпоясанной кожаным поясом, на котором висели свернутые флаги, с длинным молотком в руке. После обычных радушных приветствий он присел к нам на излюбленный нами мысок.

   - Погоди, ужо вечером свободен буду. Освобожусь от дежурства, тогда мы с вами тут по-настоящему разгуляемся. Теперь я, вишь, в очередь на дистанцию собрался,- говорил он.

   - Кто же у тебя здесь остается? Как твоя коза Катенка?

   - Катена-то? - поправил он меня.- Катена у меня теперь хозяйствует... Катена у меня теперь - девка в полной форме... Катену вы и не узнаете... Теперь она на деревню ушла.

   - Что же, она за тебя здесь остается?

   - Нет. Это еще ей пока по молодости не положено.

   - Кто же при тебе еще?

   - При мне-то? А жидок... Али вы, может, его не знаете? При вас, в ту пору, его, пожалуй, не было еще. Вон дудит... слышите? Хорошо играет, собака...

   Действительно, мы еще раньше слышали как будто откуда-то издалека долетавшие нежные звуки флейты, на которые мы раньше не обратили особого внимания.

   - Так это он играет?

   - Он... Хорошо играет... Известно - жид, это им уж от натуральности дадено. Другой раз, собака, до слез проймет... А ничего - малец добрый, складный... Худого не скажу... Обходительный... Вот под команду ко мне прислали. Покалечило его здорово, под поезд на станции попал,- служил он там. Ну, его сюда ко мне и сослали под начал... Баба мне должна бы полагаться... Ну, а как бабы у меня нет, вот и прислали, значит, как бы замест доподлинной бабы... Ничего, я им доволен. Обходительный малец... Я вот ему неравно скажу: коли что вам занадобится, он сейчас, с удовольствием...

   - Абра-ам!.. Абра-амко!..- закричал Сидорыч. - Не слышит, пес... Абрамчук!.. Не слышит, жиденок... Ну, я пойду сам скажу ему... Идти мне надо. А вы разгуливайтесь здесь на здоровье...

   Сидорыч ушел куда-то за будку, и скоро флейта замолкла. Несколько минут спустя я увидел медленно подвигавшуюся к нам фигуру на деревяшке вместо правой ноги, опиравшуюся на толстую палку. Перейдя речку по полотну, она остановилась недалеко от мыска, где я сидел, и, сняв шапочку, поклонилась, слегка кивнув головой. Это был еще совсем молодой человек, почти юноша, с своеобразно красивым лицом еврейского типа, обрамленным маленькой кудрявой черной бородкой, с немного сгорбленным носом и большими темными глазами, слегка подернутыми туманным налетом, под густыми ресницами, с тем робко-мечтательным выражением, которое часто встречается у музыкантов. Он был в стареньком, порыжелом на спине, легком люстриновом пиджачке и такой же шапочке с комической шишечкой на маковице.

   - Здравствуйте,- сказал я.

   Он снова левой рукой снял шапочку, мотнул головой и молча улыбнулся пухлыми розовыми губами.

   - Вы - Абрамчук?

   - Да-с, Абрамсон я... Это старичок меня так прозвал Абрамчуком... А я - Абрамсон,- проговорил он мягким гортанным голосом с чуть заметным жаргоном и опять с молчаливой улыбкой продолжал смотреть на нас.

   - Садитесь с нами,- предложил я.

   Слегка смуглое лицо его почему-то вспыхнуло румянцем; он сделал неторопливо несколько шагов и осторожно присел на пенек, продолжая смотреть на нас робким, мягким, улыбающимся взглядом.

   С первого раза он мне очень понравился: в нем было что-то деликатное, располагающее к нему и вместе с тем благодаря, вероятно, отрезанной ноге невольно вызывавшее к нему сострадание. Одно только в нем было для меня загадочным - его мягкий, нежный, уж как-то чересчур ласкающий взгляд темно-бархатных глаз, в глубине которых, однако, таилось что-то такое, чем он, по-видимому, вовсе не желал делиться со всяким встречным.

   - Вы давно здесь? - спросил я.

   - Два года... После того как отрезали мне ногу.

   - Как же это случилось?

   - Я служил на станции. Была ночь, большая вьюга, очень сильная вьюга. Подходил поезд... Уже видны были огни... Вдруг господин начальник станции заметил, что первая стрелка стоит неправильно... или показалось так ему... он кричал мне, чтобы я бежал смотреть стрелку... Я бежал. Вьюга била мне в лицо снегом... Я бежал к стрелке,- она стояла верно... Я хотел крепче держать ее за рычаг... Я протянул руку, но ветер меня сшибал... Я поскользнулся... Поезд проезжал мою ногу...

   Абрамчук говорил неторопливо и хладнокровно; ему, по-видимому, наскучило уже передавать бесчисленное количество раз одно и то же.

   - Ну и что же? Наградили вас чем-нибудь?

   - Мне отрезали ногу... Я лежал два месяца в больнице... Потом мне сказали: "Тебе, Абрамка, надо ходить в отставку... Вот тебе пятьдесят рублей в пособие - и иди, куда желаешь..." Куда я мог желать идти? У меня уже не было ни отца, ни мать, ни брат, ни сестра... Я был один... Я плакал... Тогда господин главный начальник дистанции сказал: "Пошлем его, господа, на триста пятую версту; там один старик без бабы; пусть он будет при нем вместо бабы..." И меня послали к старичку...

   - Только этим-то вас наградили?

   Абрамчук пожал с улыбкой плечами.

   - Господин главный начальник говорил: "Ты никого не спас. Стрелка стояла правильно... Когда бы стрелка стояла неправильно и ты бы перевел ее как следует, тогда мы благодарили бы тебя по-другому".

   - Что же вы на них не жаловались? Ведь вы же все одно остались калекой на всю жизнь, без ноги, не по своей вине.

   Абрамчук опять пожал плечами, но ничего не сказал.

   - Вы что же, довольны здесь своим положением?

   - Я доволен, господин,- сказал он совершенно искренно и вздохнул.

   Быть может, заметив на моем лице недоумение, он прибавил:

   Сироты 305-й версты 565

   - Я сирота... совсем одна сирота... Моя родина далеко - Бессарабия... Мой отец приезжал сюда делать гешефт на линию, когда строилась дорога... Гешефт не пошел... Тогда мой отец ходил в город с музыкой и велел мне тоже играть с собой... И я играл, и потом скоро стал играть хорошо... и отец меня хвалил... Потом мой отец скоро умирал, и мать скоро умирала... Я плакал... Тогда господин главный начальни