Златовратский Николай Николаевич - Рассказы

в то время, когда Чахра-барин показывал мне "свое королевство". Чахра-барин был художник. Он не только сам жил образами и представлениями, разрисованными собственной фантазией, но умел заставить жить этими образами и других... Увы - странная девушка двумя словами разрушила иллюзию... Я видел, что королевство действительно было разоренным гнездом: все было дряхло, старо, без порядка. Очевидно, твердые хозяйственные руки отсутствовали и надо всем царила непроходимая и тяжкая нужда.

   На небо набежали облака. Быстро, как гонимый ветром дым, неслись они с севера. Солнце, которое одно только и скрашивает унылость осеннего дня, несколько раз мигнуло среди разорванной гряды облаков и скрылось наконец совсем. Ветер тряхнул пожелтевшую вершину вяза, расправившую свои широкие ветви над крышей двора, и бурые листья закружились в воздухе. Я взглянул в глубину навеса - там был мрак. Пересекавшиеся золотые лучи исчезли, прихотливой и фантастической игры света и теней не было следа. Печально глядела ободранным скелетом крыша, в широкие пазы стен засвистел ветер. Корова жалобно замычала, и заблеяли тоскливо больные овцы.

   Ничто так не разрушает иллюзий и фикций, как осень. Умирающий страстный, фантастический идеализм весны сменяется холодным и бесстрастным реализмом. В моих ушах как будто все еще звучали холодные и жалобные, как этот осенний ветер, слова девушки. А выражение лица - это злобное уныние - так шло к осени.

   - Вот как, дружок, Чахра-барин поживает! - вдруг прервал мои тоскливые размышления дед.- Ежели живешь ты правдой да прямизной, да артель у тебя стоит в согласье и любви, да ежели ум у тебя есть, так вот ты и король! Ходи прямо, смотри бойко! Стыдиться тебе не перед кем! Что смотришь? Правду говорю...

   Я, действительно, слишком пристально смотрел в лицо деда. Господи, что это было за лицо! Оно все играло и светилось так же, как у ребенка. Но что это было: сознательный самообман или иллюзия голодного?

   - Ну, пойдем, я тебя теперь с моей артелью познакомлю... Ведь я, брат, ею и силен... Кабы не артель, так где бы мне королем быть! - наивно заметил Чахра-барин, вступая в сенцы.

  

  

   Через сенцы, у которых половицы, что называется, "ходуном ходили", вошли мы в левую, "переднюю" половину избы. В ней было темно, душно и тесно. Сквозь маленькие заплатанные окна едва пробивался осенний свет, да и его загородили широкие спины сидевших на лавке мужиков. Их было человека четыре; тут же была в сборе и вся семья, человек восемь; кроме того, висела в углу люлька, у которой сидела молодая баба и кормила ребенка. Чрезвычайно низко висевшие у самых дверей полати как-то еще больше увеличивали тесноту. На полатях, вниз животами, валялись малые ребятишки, свесив вниз свои кудлатые, взъерошенные головы и смотря на нас бойкими, шаловливыми глазами.

   - Пришел? Ну, а мы думали, ты уж у барина загулял... Ты ведь с ним любишь хороводиться,- заговорили хором сидевшие по лавкам мужики.

   - Загулял! Чай, я, слава тебе, господи, не вертопрах какой,- обиделся дед.- Осмотрел вот все, обсчитал в королевстве-то своем, чтоб после не забыл что...

   - Не бойсь! Не собьешься в мужицком-то королевстве!

   - Не велики кладовые-то припасены, упомним, бог даст! - сказал, улыбаясь, молодой мужик, вставший при нашем приходе.

   - Ну, вот,- рекомендовал мне дед,- это вот сыны мои, а это - старики, сваты да шабры,- знакомы тебе... А это бабы! - махнул дед, не оборачиваясь взад, рукой к печке, за загородкой которой стояли две-три молодые женщины.

   Я поздоровался с его сыновьями "в руку". Один из них был высокого роста, с большою рыжею лохматкой, плечистый, здоровый, с веселым, открытым лицом, из тех мужиков-весельчаков, у которых на губах постоянно витает добродушная насмешка. Он был в красной ситцевой рубахе, суконных шароварах и больших сыромятных сапогах. Другой выглядел еще совсем парнем: низенький, сухопарый брюнет, подстриженный "в кружку", с серебряною серьгой в ухе, в суконном пиджаке и глянцевитых, с набором, сапогах. Это было одно из тех ухарских, беззаботных и несколько нахально высматривающих лиц, которых много встречается среди столичного фабричного люда.

   По передней стене, действительно, сидели все мои знакомцы - и Самара, и кузнец с детским лицом, и сам дед Ареф приплелся кое-как; только четвертый старик не был мне знаком: это был кудрявый, черноволосый, смуглый, с крючковатым носом, низенький, коренастый мужичок, с вывихнутым плечом, которое он поминутно вздергивал до самого уха; на нем был новенький, со стоячим воротником сермяжный полуармяк. Он постоянно переводил глаза с одного говорившего на другого и так внимательно вытаращивал их и следил за разговором, что казалось, для него было крайне важно не потерять ни одного слова. Сам же он больше молчал.

   - Пришел и ты? - обратились ко мне старики, кивая головами.- Посмотри, как нищую суму делить будем,- прибавил старик кузнец.

   - Ну-у, нищую! Слава богу... чем наградить - найдется. Не по кабакам век прожили... Не знаю, как дальше дело поведут, а у нас, слава богу, заслуги есть... Крестьянство свое содержали,- обиделся опять дед, сердито расстегивая под бородой ворот кафтана.

   - Да это я не в обиду тебе сказал, а так... больше для всего крестьянства... Что для барина наше хозяйство? Пустое место... А туда же, скажет, делить собрались... Вишь, старики собор собрали! Как быть! Все ж позабавятся, старину вспомнят! - добродушно подсмеивался старый кузнец, начиная жевать беззубым ртом.

   - У всякого свой сурьез,- категорически заявил Чахра-барин и, обдернув синюю пестрядинную рубаху, махнул по столу рукой.- Бабы! прибери со стола! - грозно крикнул он.- Что за порядок! Что вы, не видите, что ли?.. Экая деревня! Рады, что мужья приехали, и глаза разбежались!

   Дед ворчал, старики и сыны молча улыбались. Я подошел к старшему сыну.

   - Делить вас дед хочет,- сказал я, чтобы чем-нибудь начать разговор.

   - Делиться хотим,- поправил он меня.

   - Что же, сами хотите?

   - Да из-за баб больше... Нам что! Мы в Москве живем, в заработках... А вот бабы... Дедушка-то стар уж стал, настоящего распорядка с бабой не сделает... Бабы забижают! - подмигнул он мне добродушно на отца.

   - А ты бы... того... скромненько, Титушка,- сказал дед сыну, сдержанно кивая бородой.- Погодить бы... Вот, когда я сам своему пределу конец положу, тогда и разговаривай!.. А то ведь здесь старики... Смешки-то оставь!

   Сын захохотал беззвучным смехом и замотал из стороны в сторону своею рыжею лохматкой.

   - Да нам что!.. Господь с тобой,- ответил он,- владычествуй!.. Мы в твою команду не встряем... Сделай милость!.. Мы вот - ноне здесь, а завтра нас нет... Все в твоих руках! Сам за все и ответствуй. Мило - так командуй, а не мило - твое дело!.. Мы тут ни при чем... Ваше дело с бабами!

   И Тит опять засмеялся беззвучным смехом.

   - Да уж надоть правду сказать: чужой век заедать - заедает, а распорядков хороших мало видно! вдруг сказала сидевшая у люльки женщина, бросила в нее ребенка и порывисто начала его качать,- Кабы из его-то команды пользу видеть...

   - Молчать! - грозно перебил дед.- Ах ты, эдакая... сорока! Али муж приехал, так и страх потеряла?

   - Кабы ежели... А то шумит, что сухой веник,- не слушая, продолжала бойкая баба,- со всеми соседями перессорил своими-то порядками...

   - Перестань!.. Что за самоуправство? - протянул презрительно-наставительным тоном, искоса взглянув на бабу, молодой мужик в пиджаке, все время крутивший цигаретку.

   Молодая баба, вероятно, была его жена.

   - Ну, умиритесь! - сказал торжественно дед.- Дело такое... вековое... Соглас во всем нужен!

   И дед поставил на стол штоф водки, а бабы подали огурцы, куженьки, хлеб.

   - Благословимся, старички! Начинай, Ареф,- приглашал дед, наливая водку.- Ну-ка, милячок,- обратился он ко мне,- для начала дела... из гране ной-то! Вот она - заслуженная-то мужицким умом!

   И дед подал мне граненую барскую рюмку.

   - Ну, дай бог поделиться в совет да любовь!.. Пошли, господи, мир и согласие!.. Чтобы во веки веков!.. Без претыкательства чтобы!.. Чтобы жадности этой не было!.. Справедливо чтобы, главное!.. По заслугам!.. Чтобы судьбища этого после не было! Сохрани господи! - и т. д., раздавались возгласы и пожелания по очереди встававших и выпивавших мужиков.

   - Да нам что! Господи помилуй! Из-за чего нам ссориться?.. Свои люди, кровные! Ведь мы не из чего - не из ненависти али злобы делимся... делимся по доброхотному желанию!.. Кушайте, старички, во здравие!.. Благодарим на пожеланиях!.. А что насчет претыкательства или судьбища - упаси господи! С чего нам? Нам что?.. Все по-старому будет: пущай старичок управляет!.. К чему обиды?.. А только как будто для порядку лучше... Ведь вместе будем жить, никуда не разбежимся... Кому что надо - бери... Господи, царь небесный! Да мы это и греха на душу не возьмем! - и пр., и пр.

   Такими возгласами и заявлениями отвечали, с своей стороны, на пожелания гостей в один голос хозяева: и дед, и сыны его, и невестки, и еще неожиданно откуда-то взявшаяся старушка, вероятно, дальняя родственница. Только Степаша (так звали дочь Чахры-барина) не принимала никакого участия; она молча сидела в углу и сердито чинила старый отцовский полушубок.

   - Ну, милячок,- обратился ко мне дед,- ты бы того... Бумажку-то приготовил... вписать, так, для памяти...

   - Хорошо. Как же мне начинать?

   - Да что начинать?.. Как вот будем говорить, так и пиши: Климу - лошадь, а Титу - корова; Титу - телку, а Климу - овцу...

   - Как овцу! За телку-то "овцу? - вдруг вскочила от люльки молодая невестка.- Господа старички! как вы хотите, мы на это не согласны...

   - Ах, дура, дура!.. Вот она, баба-дура! - замотал дед сокрушенно головой.- Да ведь это к примеру... Ведь это я барину пример даю... Экая необузданная!

   - Конечно, к примеру, глупая!.. Ты понимай, как речь идет,- наставляли в свою очередь и старики.

   - Ты сиди! - прикрикнул на нее молодой муж.

   Баба, по-видимому, смирилась, но по всей ее фигуре и разгоревшимся глазам было видно, что она приготовилась к борьбе на жизнь и смерть, что ничто не ускользнет от ее внимания.

   - Ну, благослови господь! - сказал дед и, поместившись с правой стороны меня, положил локти на стол и искоса посматривал ко мне в бумагу.

   Слева от меня присел черноволосый, кудрявый мужичок, он чрезвычайно сосредоточенно через руку смотрел, как я писал, и от времени до времени подергивал вывихнутым плечом.

   - Клади избу,- начал дед,- Тут долго толковать нечего! Изба в род идет... Переднюю горницу клади старшому, Титу, а Климу пущай задняя идет... Так ли?

   - Справедливо вполне!

   - Ну, теперь ежели молодший совсем в отдел захочет, на новую усадьбу,- пущай ему, в зачет избы, сенница пойдет тогда. А до тех мест сенницей сообща владать... А мне что? Мне ничего не надо... Я вот из горницы в горницу и буду переходить. Так ли? Мне, старику, много ли надыть!.. Я знаю, моих заслуг не забудут... К чему тут уговоры?

   - Зачем?.. Господи помилуй!.. Чать, ведь родитель... Да мы не токма что... Не крестьяне мы, что ли? - заговорили молодые.

   - Мне еще вот, может, годков пять-шесть повладычествовать... Пока еще я в силе... А там - простите, родные, коли ежели старик отдохнуть захочет да печки запросит... Всему свой есть конец предела! Ну, тогда не осудите: старика приголубьте... Много ведь поработано на веку, и отдохнуть когда-либо надо будет,- и дед утер прослезившиеся глаза.

   - Справедливо вполне!.. Да мы бы, пожалуй, и теперь... Мы не утруждаем... Коли ежели хочешь...

   -. Нет, зачем? Теперь я сам не хочу... Еще я сам теперь в полном разумении!.. Еще моему концу предела не положено!.. Еще мы послужим! Небось не хуже молодого дело поведем: у молодого-то оно, точно, ум бойчее, зато у старика прочнее... Молодой, глядишь,- фитю, фитю! за тем, за другим погнался, а старик что бык: он на своем крепко стоит, за свое дело держится, на моду не пустится, на соблазн не пойдет... Старик дедовскому завету крепок.

   - Верно, верно! - поощряли деда старики.

   - Ну, значит, теперь - надворное строение... Пиши так: а владеть нам, братьям, надворным строением сообща, пока на одной усадьбе жить будем, без ссоры, без препирательства; а в тех случаях, - диктовал мне дед,- когда младший пожелает на новую усадьбу уйти, то выдать ему на снос сенницу, а прочее старшему пойдет... Так ли?

   - Справедливо! - откликались лаконично в избе.

   Я писал. Старики сидели по лавкам, опустив вниз головы и нагнув спины; сыновья и бабы стояли посередине комнаты около стола и молча смотрели, как бегало мое перо по бумаге, а выше, с полатей, сверкали бойкие, разноцветные глазенки ребятишек.

   - Теперь одежу... Тащите, бабы, одежу! - приказал дед.

   Бабы притащили из клети два вороха старых и новых полушубков, армяков, поддевок, две пары сапог валяных, бабьи шугаи и пр.

   - Ну, вот,- говорил дед, - делите... Все отдаю! Себе только один армячишко оставлю... Что мне? Куда?.. Делите поровну... Все ведь это артелью строилось... Кабы я один, где бы мне столько богатства нажить?.. Все вместе в одну житницу тащили... Только вот Климу полушубка не дам... Заслуги нет! Ты у меня армяк в Москву взял да прогулял. А отцу хошь бы чем польстил, хошь бы гостинец какой!.. Заслуги не видать!..

   - Да мне, пожалуй, не надо армяка-то, - отвечал сконфуженный Клим,- мне пинжак надо!

   - Ну, и строй себе пинжак!.. А полушубка я тебе не отдам...

   - Ты не по заслугам дели, а по равнению... Все в одно работали,- заметила бойкая жена Клима.

   - А ты не учи. Одно дело по равнению идет, другое дело - по заслуге... Ну, равняйте сами!

   Началось равнение. Каждая вещь рассматривалась - слегка и поверхностно сыновьями, очень тщательно - бабами и стариками, когда вещь вызывала спор. В особенности хорош был кудрявый черный мужичок; он вдруг вскакивал, подходил к ворохам, брал какой-нибудь шугай, молча осматривал его сзади и спереди и затем, положив на место, молча возвращался и садился на лавку.

   "Ну что ж?" спрашивали его. Он махал рукой и говорил: "Справедливо!.. Пущай!" Наиболее говорливым оценщиком неожиданно оказался старик Самара, так любивший петь заунывные песни; он все время неустанно расписывал достоинства каждой вещи и определял их сравнительную ценность.

   Прошло около двух часов, пока мы все собором выбрались во двор. Молодая жена Клима бросила ребенка в люльку на произвол судьбы и побежала за нами. За ней, быстрее молнии, слетели с полатей ребятишки и тоже высыпали на двор. К общей толпе с улицы прибавилось еще два-три соседа.

   На чистом воздухе оценка пошла оживленнее, благодаря наплыву новых участников; да и самые предметы дележа представляли более интереса. Стало во дворе шумно и людно. Сам дед принял горячее участие в оценке вещей. Он совсем расходился. Его художническая натура снова заявила себя. Задетый кем-нибудь за живое насмешливым словом над телегой или сохой, он вдруг пускался в обольстительные подробности относительно их происхождения. И вот этими подробностями, в которых главный элемент составляла масса затраченного мужиком труда, изворотливости, самопожертвования, скудный крестьянский инвентарь приобретал в глазах наблюдателя какие-то фантастические размеры.

   То одушевление и сердечность, с которыми дед защищал свое "королевство", вносили такую полноту жизни в это "разоренное воронье гнездо", что было очень трудно не поддаться иллюзии. А сколько времени было потрачено на оценку и раздел этого "деревенского богатства", чтобы все привести к принципу "равнения и справедливости"! Почти смеркалось, когда мы возвратились снова в избу. Заметно, что приустали, и только Чахра-барин, казалось, никогда не чувствовал себя таким счастливым, как в этот день.

   - На-ткась,- сказал он,- какую махину осмотрели!.. Целый день делили... Вишь, и солнышко закатилось!.. Ведь оно у меня, королевство-то, не малое, веками накапливалось!.. Мне добрым людям не грех в глаза посмотреть! Али я вертопрах был, али я своей родной артели расточитель, али лежебок, али от глупости добро размотал? Вот оно - смотри, гляди кто хочешь!.. Все в целости передаю! Потому тут на всем одно - кровь наша да пот наш... А этому цены нет! - заключил он несколько торжественно, залезая опять за стол.

   Все молча усаживались по лавкам.

   - Ну, милячок, прочти же ты нам, что у тебя там объявилось! - обратился ко мне Чахра-барин.

   Сыновья подошли ближе к столу, бабы сдвинулись позади их. Черноголовый кудрявый мужичок выпучил на меня сосредоточенно глаза. Я прочел инвентарь имущества деревенского короля.

   - Ну, вот! Справедливо вполне, кажись, старики?

   - Справедливо вполне! Как быть!

   - Мелочишка неважная кое-какая не вписана... примерно, сапог две пары валяных, да сыромятные... Ну, да это пущай так пойдет! Из-за валяных сапог судиться не пойдем! - сказал старик.

   - Пожалуй, кому охота!.. С судом-то пятеро сапог новых пропьешь! - весело заметил старший сын и, по обыкновению беззвучно засмеялся.

   - А теперь, братец, ты вот что прибавь,- начал дед.- Дочери же моей Степаниде Онуфриевой... Слышь, Степашка, об тебе речь идет!

   Степашка вдруг вся вспыхнула, ее глаза беспокойно забегали по работе, но она молчала и не подняла головы.

   - Дочери же моей,- продолжал дед,- в случае, ежели господь даст просватаем, выдаю ношеную одежду, что после старухи моей осталась. Мы же, братья, наградим ее, кто может, по силе-помочи, по братней любви... Так ли?

   - Что ж! Известно, по обычаю... Ежели будем в силах! - отвечали братья.

   - За лиходейство награждать-то не приходится,- сдержанно заметила молодая жена Клима.- Что мы от нее видели? Ты ей слово, а она тебе десять... Ты ее работать пошли, а она тебе хвост задерет, что телка... только от нее и видишь! Какая от нее в доме заслуга?

   - Только вот по дедушке еще и терпим, шепотом заметила старшая невестка старушке с добрым, сморщенным в кулачок лицом.

   - Ну, молчите!.. Слышь! Степашка! Я тебе, для великого нонешнего дня, лиходейство твое прощаю навеки... Бог с тобой!.. Не видал от тебя я ласки, ничем никому ты не польстила... Невестки чужие все же - с них много не спросишь... А ты - кровь родная... Ну, да бог с тобой!.. Девка, известно, ломоть отрезанный! На нее надежды не клади... Слышь, Степашка? Оправим тебя с братьями по-божьему, без обиды.

   Степашка становилась все сердитее, лицо ее горело.

   - А ты брось хоть словечко, - подошла к ней добрая старушка,- скажи что ни то... Вековое ведь дело.

   Степашка молчала.

   - Эка телка упрямая! - прошептала сокрушенно старушка.

   Дед махнул рукой и неожиданно всплакнул:

   - Бог с ней!.. Ну, а теперь, в закончание, напиши, милячок,- сказал он мне, утирая рукой глаза,- в случае же, ежели, чего господи сохрани - выйдет ей произволенье навеки в девках оставаться,- нам, братьям, выделить ей, по равнению третью из общего нашего имущества часть, как следует, по дедовскому обычаю, как-то: амбарушку, для местожительства, с приспособлением; печку вывесть; от приплоду телку да ягнят пару, а ежели пожелает хозяйствовать, то выделить ей соху, да борону, да мелочь, что по хозяйству будет нужно.

   Вдруг Степашка поднялась, бросила на лавку тулуп и, вся нервная, порывистая, взволнованная, с сердито сверкающими из-под густых бровей темно-карими глазами, подошла к столу.

   - Ты, барин, этого не пиши... Похерь это!.. Похерь!.. Я свое себе найду... Я свое судом найду... когда надо будет!.. Ты бы лучше, дедушка, чем о других промышлять, лучше бы себе валяные хошь сапоги выговорил... Все оно по миру-то ходить пригодятся!.. А то вон у Ионыча и их нет! - У Степаши пробежала по губам злая улыбка и искривила ей губы; она быстро повернулась и пошла к двери.

   - Тьфу, тьфу, лиходейка!.. Глаз бы тебе на глаз, типун на язык! - плюнул ей вслед Чахра-барин, когда она громко стукнула дверью.

   - Ишь ты, какая козырь! сказали старики.

   - Огонь! - прибавил старший брат.

   - Пора бы тебе, Онуфрий, ее усватать... Сгубит, того гляди, и себя, и семью... Мужика бы ей нужно, чтобы смирил... Вот что мой сын,- сказал дед Ареф,- он бы ее, что норовистую лошадь, кнутом выходил...

   - Братец мой, пытался,- отвечал дед.- Неужели не пытался? Да сладу нет - нейдет. Говорит: по своей воле хочу! Бить ежели... Собирался иной раз, потреплю за косы... Да силы нет во мне на это; не такой уж я зародился... Думаю, из чего я ее стану бить? Ведь она не балует!.. Признаться, братцы, слабенек я, точно, грешен в этом! Думаю, лучше стерплю... Стерпится - слюбится... За словом николи не гнался!.. Думаю, добрые люди это завсегда в заслугу поставят... Вот она говорит: "Хоть бы валяные сапоги..." А я думаю: неужто ж мои заслуги валяных сапог стоют?.. Что мне их выговаривать, когда ежели я знаю, что у добрых людей заслуга не пропадает?.. Так ли? Ну, на том и порешим! Выпьем-ка, старики! Проздравим с благополучным окончанием! А там будем жить-поживать, как и раньше жили... Только с бабами мне теперь сподручнее будет! - пошутил дед.

   - Тебе теперь с бабами чудесно! - заметил младший сын.

   - Теперь распределено! Коли что - сейчас в бумажку,- прибавил старший сын со своей добродушно-хитрой насмешкой.

   - Благослови господь вековому делу быть в соглас и мир, в совет и любовь... а мне, старику, стоять в большине твердо и неуклонно до конца предела, пока господь силы и разумения не отымет!.. Тогда сам скажу: "Не осудите, родные, приустал; печки старая спина просит! Моих же заслуг не забудьте"...

   Снова раздались пожелания, впересыпку; все говорили, перебивая друг друга. Некоторые старички успели охмелеть и лезли целоваться с дедом Онуфрием и почему-то, кстати, со мной. Старший сын с рыжею лохматкой после трех рюмок совсем умилился, сбегал "мигом" за новой четвертью и потом стал со всеми целоваться и обниматься. Деда Онуфрия совсем зацеловали. От удовольствия и водки осовел он и сам, и лицо, и борода его светились несказанным блаженством.

   - Король, король, Онисимыч, вполне! Дай тебе господь!- любовно несколько раз говорил ему черноволосый мужичок, постукивая по плечу и пристально глядя ему в лицо своими выпяченными глазками.

  

   Прошел год. Также осенью пришлось мне навестить одного знакомого землевладельца, жившего верстах в пяти не доезжая Больших Прорех.

   Сидел я в зальце своего знакомого, у окна, выходившего в палисадник, из-за подстриженных жидких акаций которого виднелась невдалеке старая шосейная дорога; березовая роща с покрасневшими листьями стояла по другую сторону дороги, а из-за рощи, каждые полчаса, слышались свистки поездов и подымались беловатые, густые клубы паровозного дыма, мигом разносимые осенним ветром над головою рощи. Я сидел с моим приятелем и его женой, большой любительницей деревни, нарочно уговорившей мужа купить имение и заняться сельским хозяйством. Ей хотелось "изучить народ и деревню дотла", как выражалась она. Мы курили папиросы и вели разговор именно на тему "деревни". Катерина Петровна всегда считала своим долгом непременно говорить со мной "о деревне", так что, при всем уважении моем к предмету ее любопытства, такое постоянство мне несколько надоедало. Разговор на минуту у нас как будто истощился, и мы бесцельно стали смотреть в окно. Но в это время на шоссе показались два старика; один был в старом сермяжном кафтане и лаптях, другой - в рубахе и босой. Они чуть держались, хватаясь друг за друга, под напором ветра, который гнал их вдоль дороги, осыпал целым дождем побуревших листьев и пы ли, срывал с голов шляпы и развевал их жидкие, седые волосы. Добравшись до поворота, они быстро поверну ли к нашей усадьбе.

   Катерина Петровна давно уже внимательно следила за ними.

   - Это мой приятель, сказала она, вот тот, в поповской шляпе... Дурачок.

   - Я его видел, сказал я.

   - Да? Он меня чрезвычайно интересует... Мне очень хочется вникнуть в причины появления в наших деревнях этих дурачков, юродивых и пр. Их так много,- прибавила она и вышла в другую комнату навстречу старикам.

   - Вот я тебе еще привел приятеля... Корми! - раздался из соседней комнаты грубоватый и шепелявый голос Ионыча, вероятно обращенный к Катерине Петровне.- Накорми его, а я тебе пойду дров нарублю, воды принесу, двор подмету...

   - Ты, дедушка, откуда? - спрашивала Катерина Петровна.

   - Я, сударыня, дальний... издалеча,- отвечал другой старческий голос.

   - Куда же ты идешь?

   - А так брожу... Потому, милая, мне конец предела пришел... Поработал на свой век, слава тебе, господи!.. Вздохнуть пора... Вот и пошел по миру разгуляться!

   Голос показался мне знакомым.

   - Кто ж у тебя дома остался?

   - Дома у меня, как быть, дружочек, все в порядке... Королевство-то мое я, милая, пристроил, как быть; в полном виде сынам препоручил!.. Все ведь свое, трудовое было!.. Да!.. Созвал их, говорю: "Вот, сыны мои, хочу я своей власти положить конец пределу; владейте теперь нашим имуществом вы, сами принаблюдайте, а мне уж воли дайте... Приустал!" - "Ну что ж,- говорят,- старичок, иди, разгуляйся... Неволить тебя не будем! Ты и так "потрудился... Вишь, какое нам королевство оставил! Твоих заслуг не забудем!.." Благодарю создателя, прожил век не без заслуг! Есть что на старости вспомнить, чем похвастаться!

   "Неужели это говорит он, Чахра-барин? - недоумевал я.- Да, это он, его голос, нет сомнения".

   - Ты нам вот что: ты нам квасу дай только, а хлеба да луку мы своего накрошим... А больше ты нам ничего не носи! Не нужно! Вели нам только квасу дать,- раздался опять бас Ионыча.

   Когда Катерина Петровна прошла через залу, чтобы велеть принести квасу, я вышел к старикам.

   - Ты, дедушка, какими судьбами? - воскликнул я, увидав Чахру-барина.

   Чахра-барин, видимо, обрадовался.

   - Вишь, и ты здесь! Какое мне счастие-то! - весело сказал он.- Али знаком? - спросил он шепотом, показав на дверь.

   - Да знаком. Мои хорошие друзья.

   - Хорошие, верно... Барынька - милосердная сестра, все одно!.. А ты подь-ка вот сюды... Мне тебе кое-что сказать нужно.

   И дед пошел за дверь на крыльцо.

   Ионыч все время усердно крошил черный хлеб в деревянную чашку, не обращая на меня никакого внимания. Я вышел вслед за стариком.

   - Ты ведь, слышь, по зимам-то в Питере живешь?- допрашивал он меня, оглядываясь боязливо по сторонам, когда мы вышли на крыльцо.

   - Да, в Питере.

   - Чай, тебе, поди, человек там надобен? Поди, чай, тоже кое-где прислужить, за добром присмотреть...

   - Нет, дедушка, мне не нужно... Что же ты, знакомого кого хотел пристроить?

   Дед, не отвечая, притворил плотнее дверь в комнаты.

   - Вот что я тебе хочу сказать, Миколаич,- заговорил он как-то стыдливо, не смотря мне в глаза и понизив голос,- сделай милость, возьми меня с собой в Питер! Будь друг! Я бы тебе вернее собаки услужил, слуга-раб был бы по гроб жизни... А от тебя одного востребовал бы: чтобы на улицу меня не выгонял да кус черного хлеба!.. Ну, рюмку водки когда, ежели твое расположение будет...

   - Дедушка! да ведь тебе шестьдесят лет! Как же ты решаешься?

   - Век, милячок, прожил в здешних местах, никуда не тянуло, и мысли не было, а теперь - хошь в самый Питер! Теперь ничего не боюсь... Теперь мой конец предела все одно загублен! Век нигде не бывал, а теперь иду! Бери! - иду! Я тебя полюбил... Я бы за тобой что нянька ходил... Ребятишек бы твоих нянчил, заместо родных внуков... Пса вернее, говорю, твое добро соблюдал бы!

   - Да что с тобой случилось, дед?

   Дед наскоро распахнул свой, подпоясанный мочалом, дырявый армячишко и, цепляясь костлявыми, дрожащими пальцами за ветхую и грязную синюю рубаху, стал усиленно рвать ее на груди.

   - Вот, милячок,- говорил он, задыхаясь, напряженным шепотом,- глянько-глянь - рубаху-то!.. Полгода ношу... Обменки нету... Вошь заела!.. Другой раз выйду за село, к вечеру, чтобы не стыдно, разденусь да выполощу в пруду и рубаху, а порты... Сношенки снизвели меня!.. Говорят, "снизведем его, старого, вошью!"

   - А где же Степаша?

   - Степашка?.. У-у, беглая! Крови своей, родной крови бежала!.. Ты мне об ней не говори... Сношенки-то... Ты слушай, дружок,- все таинственным шепотом передавал мне Чахра-барин, стараясь снопа застегнуть на голой груди рваный зипунишко,- сношенки-то говорят, как сыны-то уехали, говорят: "Мы его снизведем, старого кота..." "Кабы ты,- говорят,- старый кот, сдох, так мужья-то с нами жили бы, не шлялись бы по сторонам!.." "Мы,- говорят,- тебя снизведем..." И туда меня, и сюда меня... "Какое,- говорят,- от тебя промышленье? Какое,- говорят,- от тебя хозяйству приращение?" А я, милячок, от утренней до вечерней зари в поле... Едешь это с сохой домой да по дороге-то пять раз наземь приляжешь... Ноги-то трясутся. Многого с меня не возьмешь... А мне, в благодарность, сухарь с водой!.. Ты слушай-ка: одонья стали складывать, залез я наверх: потому я первый был мастер одонья класть, у меня одонье-то что точеная корона выходило! Залез этто я, а сношенки-то снопы мне кидают. Повернусь этто я задом, а мне нет-нет да снопом-то в спину... "Не дури! - крикну.- Поглядней действуй!" Обернусь опять, а мне снопом-то в загривок... Ну, я и ткнусь рылом-то... "Не дури! - кричу.- Ах ты, сорока!.. Ну, ты меня жизни решишь!.. Много ль мне надоть?"... Кричу эдак, а другая-то сно-шенка мне снопом-то в рыло... Да таково метко, индо из глаз искры посыпались, а из носу руда потекла... Тут я огорчился... Сполз этто с одонья... "Ах вы,- говорю,- лихое семя! Да вам что старик-то достался?"

   Бросился за ними, бить хочу, кол было взял... А они на улицу,- на улице смех: "Го-го-го! Ушел я этто, братец, на задворки, присел на кортки да и взревнул... Реву, что корова!

   И дед вдруг всхлипнул раз, другой. Все его лицо как-то неприятно сморщилось в кулачок, и он дико и глухо заныл.

   Я стал его успокаивать, но он сам тотчас же отер кулаком слезы и спокойным уже голосом проговорил:

   - После того стал я, братец, своему дому не хозяин, своей земле не крестьянин; стал пропадать днями и ночами, с юродивцем стакнулся, по миру пошел... ровно бы божий человек!.. Возьми ты меня, сделай милость, отсюда!

   - В Петербург, старик, не могу, а вот хочешь здесь, у барыни?

   - Нету, нету... Ты меня дальше... на край света отправь.

   - Ну, хочешь в город, к знакомому моему?

   - Иду!.. Благослови господи!.. Иду!.. Дров нарубить, воды натаскать, с ребятишками заняться... Еще послужу!

   Я хотел вернуться в комнаты, но он удержал меня за рукав и опять шепотом проговорил:

   - Дай ты мне, ради христа, рубль. Один рубль! Я с себя блоху-вошь изведу. Только, милячок, не сказывай никому,- прибавил он таким сердечным, жалобным тоном, что мне сразу стала понятна его невинная ложь в разговоре с хозяйкой.- Пущай ты один мое дело знаешь... Такое уж, видно, от бога произволенье тебе!.. Оплошали мы с тобой тогда маленько, при разделе-то... Промашку сделали...

   - А что?

   - Ежели бы мы тогда с тобой хоть малую часть за собой удержали до скончания живота, хоть бы клевушок какой,- другой бы разговор пошел! Совсе-ем бы, братец, другой разговор пошел! - серьезно-деловитым тоном прибавил несчастный Чахра-барин и утвердительно несколько раз кивнул головой.- А то вот один кафтан охранил, с собой в мешке таскаю.

   Мы вошли в дом. Катерина Петровна приготовила уже старикам чуть не целый обед и уселась беседовать с ними. Но старики, наскоро поев, поспешно ушли.

   Я обещал Чахре-барину уведомить его письмом на Катерину Петровну.

   - Ну, ладно,- заметил он мне опять по секрету,- я забегу.

   К вечеру я стал собираться в дорогу, но уехал, конечно, не раньше, чем обязан был рассказать своей хозяйке с мельчайшими деталями все, что знал о Чахре-барине.

  

  

   Прошел еще год. Я вновь вернулся из Питера в свой родной город и в первый же день по приезде отправился к тем моим хорошим знакомым, у которых я пристроил Чахру-барина. Но, к моему удивлению, я не нашел его там. Вот что мне передали мои друзья.

   Вскоре после моего отъезда в Питер Чахра-барин, действительно, явился к ним с письмом от меня. Они его приняли, и старик, видимо, очень обрадовался. Первое время он хлопотал ужасно: старался угодить во всякой мелочи, брался за всякую работу, ходил за хозяевами, как за детьми, а за их маленькими сыновьями, как за внуками. Но не прошло и месяца, как старик начал тосковать, стал пить водку, ходить по кабакам и, подвыпивши, постоянно рассказывал о том, какое у него было королевство и как он его "принаблюл". Эти воспоминания обратились у него в idee fixe, а месяца через два он стал часто плакать и, наконец, впал в детство, рассказывали мои знакомые. "В это время стала к нему ходить девушка, о которой мы только после узнали, что она его дочь. Она жила где-то в услужении и случайно встретила отца в кабаке, когда приходила туда покупать водку. Не знаем, обрадовался ей старик или нет, так как он или постоянно улыбался ребячески, или плакал, но, по-видимому, он был доволен ею, в особенности когда она приносила ему белый хлеб, или кусок пирога от господ, или косушку водки. Случалось, что, выпивши, он вдруг валился к ней в ноги и, плача, просил в чем-то простить его. Так, незадолго до пасхи, вдруг приходит его дочь с узелком и просит нас отпустить старика: "Потому, что ж вам его держать попусту? При вашем деле он не нужен... Совсем уж старичок негодным человеком стал... Вы уж со мной его отпустите в деревню. Ему там милей будет". И старик с дочерью пешком поплелись в свое село".

   Приехал я в Большие Прорехи уже к вечеру. На деревенской улице царил полумрак, тот таинственный полумрак, когда еще на северо-западе горит оранжевая полоса зари и на востоке уже мигают чуть яркие звезды. В воздухе было свежо и сыровато; чувствовалось, что, того гляди, ночью ударит мороз. Пастух, собираясь в "ночное", плотно закутывался посредине улицы в большой мирской нагольный тулуп; кое-где у изб сидели мужики в ожидании, когда бабы зажгут в избах огни и приготовят ужин. Мне пришлось проезжать как раз мимо "дворца" Чахры-барина, и я велел остановить лошадей.

   У избы лежало большое, недавно срубленное, свежее бревно, которое тотчас же обдало меня крепким смолистым запахом. На бревне сидели две-три фигуры. Подойдя к ним ближе, я узнал в одной из них большака-сына Чахры-барина с большою рыжею лохматкой.

   - Опять к нам, господин, заглянул? - сказал он, по обыкновению, с добродушною улыбкой во все лицо, приподнимаясь с бревна.

   - Да. Опять... А вы как живете?

   - Ничего... Живем... Хозяйству вот по домашнему обиходу нонешнее лето...

   - А дед где?

   - Дед-то? Приятель-то твой?.. Али взыскался?

   - Да, хотел бы повидать.

   - Так, так... Он тебя любил... Ну, только, грешным часом, померши он.

   - Умер? Давно ли?

   - Померши... Так тебе сказать, около петрова дня будет... Померши, померши...

   - С чего же это он? Ведь он еще не очень был стар?

   - Точно... Где бы еще умирать!.. Еще годков пять за печкой посидел бы... Господь с ним! Еще годков бы пять лапти проковырял.

   И большак закатился своим обычным добродушным, беззвучным смехом, покачивая из стороны в сторону золотисто-красною шапкой кудрявых волос. Засмеялись и сидевшие с ним рядом мужики,

   - Я думаю, от огорчения он умер.

   - Может, и с огорченнее... Старичок был чуткий... Это верно... Тоже все еще бодрился.

   - Зачем же вы его огорчали?

   - Кто его огорчал!.. Господь с ним!.. А уж это так, значит, предел ему пришел.

   При этих словах так ярко припомнился мне рассказ старика о "кобылке и ее заслугах".

   - Где же он умер? У тебя? - спросил я большака.

   - Нету, нет... От нас он в бегах почесть год был... А умер он у Степаниды... Она его в городе обрела, сюда вместе и пришли. Степанида незамужницей объявила себя и свою часть востребовала... Ну что ж, думаем, ежели господь ее таким несчастием попустил: пущай! Миром ей надел вырезали, как мужику, вполне... А мы с братом вот хибарку ей отдали (вот, насупротив), печку ей произвели... Что по хозяйству надо - справили... Должно, у нее деньжонки принаблюдены были: лошадь купила... Хозяйство вполне повела. И дедушку при себе оставила... Ожил было старик. Ходит это вокруг избы с топориком, хлопочет, постукивает. Как быть опять хозяин. Ровно бы и в дело... Забавник такой стал, господь с ним! Ну, да вот бог веку не продлил... Натрудил себя очень огорчением-то зараньше, думать надо. Ну, и не осилил.

   Я подошел к маленькой амбарушке, стоявшей напротив, через улицу, как-то "совсем вдавшись в глубь усадьбы, к овражку. В амбарушке, заметно, недавно выпилены два крохотных оконца и приделаны, чуть не из драничек, сенцы; у ворот еще и теперь валялись стружки и чурки - остатки неоконченной работы. Поленница сучковатого валежника сложена была сбоку. Как живой, припомнился мне в это время Чахра-барин. Вот, казалось, сейчас выйдет он ко мне навстречу, с топором в руке, в новых лаптях, добродушно мигнет правым, слепым глазом и начнет напоминовение разных заслуг: "Вот, милячок, глянь-ко сюды, какой дворец-то я вывел! Все ведь, друг, кровью это досталось... Не лихвой, не обманом, не разбойным ремеслом: во всем одна кровь наша да пот наш!.. Вишь, сенцы-то вывел: сам и дерево пилил, и скоблем скоблил, и тесину драл!.."

   Вскоре мне пришлось заехать к моему арендатору.

   Я полюбопытствовал насчет деда Арефа, и арендатор молча кивнул мне на запечку. Там, по-прежнему, увидал я деда Арефа, сидевшего, как статуя, в углу, в своих неизменных больших белых валяных сапогах, словно пригвожденных к полу.

   - Что, дед, умер ведь Чахра-барин-то? а? А ведь ты, поди, не думал его пережить? - спросил я.

   - Умер,- протянул он.- Кабы заживо замер, что я, так дольше бы просидел на свете... Я-то уж давно омертвел, раньше его помер.

   - Как помер?

   - Да какой я крестьянин? Замест меня не крестьянин здесь сидит, а моща сидит!

   Дед был прав, так ужасно прав, что, уезжая в этот раз из Больших Прорех, я не знал, что ему пожелать на прощанье: долголетней жизни или скорой смерти...

  

  

  

  

   Спустя несколько лет после рассказанной мною истории с Чахрой-барином пришлось мне поселиться в Больших Прорехах надолго: я задумал построить на земле своей племянницы хутор. На все время, пока заготовляли материал для стройки, пока строилась сама изба, я должен был поселиться у кого-либо из прорехинских крестьян. С бывшим моим арендатором дела у меня расстроились (он мне иногда, как будто не нарочно, забывал даже кланяться, а если иногда и кланялся, то снимая нехотя картуз и не кивая головой); знакомые старики мои почти все примерли; умер, как вы знаете, Чахра-барин с "огорчениев", умер и Ареф, давно уже замерший заживо (говорят, "он и не слыхал, как умер", да и никто не сл