Жданов Лев Григорьевич - Осажденная Варшава

рал. И Лелевель тоже не выполнил обещаний.

   - Как?.. Пан Иоахим?! Каких, в чем?..

   - Кроме военных, нужны гражданские начальники, нужно составить хотя бы временное правительство, которому может доверять Варшава и целый край. Мы все - молодежь. Нужны люди опыта. И тут никого!.. Обещали содействие все почти, пока не пришло до дела: и Чарторыский, и Островский, Владислав... Баржиковский, Немоевский. Мало ли кто. А сейчас, в такую трудную минуту... когда все старое рушится... когда прежние правители должны почти все уйти, когда власть лежит так вот, брошенная на мостовую, ни одна сильная, честная рука не протянется, чтобы ее поднять! И снова какой-нибудь ловкий интриган, вроде князя Любецкого...

   - Ха-ха-ха, - язвительно рассмеялся Мохнацкий. - Кстати помянут. Можешь быть уверен, лапы этого хамелеона-предателя не коснутся народного стяга, не будет этот христопродавец, крулевский лакей портить народного дела. Мы вот как раз с Юзефом и с нашей компанией собираемся прямо отсюда к нему в гости, в роскошный палац пана министра финансов. И веревку захватили с собою. Презренный палач и шпион Рожнецкий in effigie только, к сожалению, висит на фонаре на Лешной, против самой тюрьмы. А белоручку-князя мы как-нибудь повесим уж его собственной персоной. Эй, товарищи, готовы? Собирайтесь, пора за дело. - Мохнацкий, словно ужаленный, выпрямился и погрозил по направлению к воображаемому врагу. - Пришла пора рассчитаться с двуличным дипломатом. На виселицу его!

   - Нет, ты этого не должен делать, пан Мавриций. Особенно сейчас. Я не допущу! Я сам пойду со своими, стану на его защиту. И вообще, довольно сегодня пролито братской крови. Немало еще и теперь льется. Подумай, как тяжело!.. Убит Станислав Потоцкий, Новицкий - добрый патриот, убит шальною пулей. Другие... ну, потом разберемся, как это было. Кровавый туман в первые минуты окутывал глаза... Сейчас как будто стало проясняться. Наше дело одержало верх. Так не надо бесполезных жестокостей. Особенно с вашей стороны... от штатских. Крики начнутся: "Анархия, разбой!.." И многие отшатнутся от нас. А кто нам недруг, те будут рады, подхватят, создадут целую бурю. Да и пользы никакой, если убьете Любецкого. Он нам может быть полезен если не по чистой совести, так ради страха перед нашей силой. Пан Мавриций, обещай, что ты не тронешь его. Не хочешь же ты вредить делу?..

   - Я... вредить? Да пусть отсохнет рука моя! Пусть недуг, который у меня в груди, сожжет меня не в течение нескольких лет, как это неизбежно, а в один миг!.. Отчизна... воля!.. Для чего же я живу?.. Для чего, глядя в лицо смерти, хлопочу о земных делах?.. Хочу видеть счастливым и вольным мой родной люд. Хочу, чтобы моя короткая молодая жизнь, отравленная недугом, не сгорела бесплодно, бесцельно, не истаяла, как свеча погребальная, на ветру. И ты сомневаешься, послушаю ли я тебя, патриота, вождя нашего, когда ты так говоришь?.. Хотя бы ты и ошибался, как я думаю. Змею лучше раздавить, пока она от холода лежит окоченелой!.. Обогреется, расправит звенья - и первого укусит того, кто спас ей жизнь. Запомни и ты мои слова теперь, пан Высоцкий!.. А за милейшего князя Ксаверия можешь быть спокоен: я не трону эту гадину.. Ну, пока прости. Еще дела много. Товарищи, идем!..

  

   - Однако ж и пришлось мне дожидаться вацпана графа, - с дружеским укором в тот же вечер встретил Адам Чарторыский Владислава Замойского, входящего к нему в знакомый нам кабинет. - Побойся, граф, Бога!.. Такое там творится, каждый миг стоит не то золота, - человеческой жизни!.. Уже семь минут двенадцатого. А пан хотел вернуться к десяти. Что случилось? Так бледен дорогой мой юный друг. Усталость или опасность пережитая тому причиной?.. Прошу сказать скорее. Садись сюда, сердце мое. Рассказывай скорее.

   - Фуу, устал, правду надо сказать, яснейший князь. Коня своего загонял совсем, не только сам уморился. Раньше никак нельзя было попасть. Зато же и вестей! Хотя больше дурных, чем хороших. До утра не рассказать, если приняться хорошенько, - упав в уголок дивана, откинув голову к спинке, отдуваясь, проговорил Замойский. - Скажу самое важное. Хоть, может, князю уж и другие сообщали. Цесаревич жив!.. Успел укрыться у княгини в спальне. Туда ворвались было мятежники, но увидали, что она в полуобмороке, молится перед Распятием, не стали шарить, чтобы пощадить ее. Тем и спасся Константин!.. Мне так в Бельведере говорили. А другие рассказывают, что он побоялся к жене кинуться, чтобы не испугать ее и не навести туда убийц. И где-то в другом месте укрылся. Но, главное, он жив и собрал вокруг себя российскую кавалерию. Из польских войск тоже пришли к нему на помощь: Жимирский, Курнатовский, граф Красиньский со своими полками. Патрули конных егерей теснят восставших, отымают по улицам оружие у народа, который разбил весь Арсенал. Словом, революция еще не может похвастать полным успехом. Большие опасности грозят не только восставшим, но и самой Варшаве. Особенно если они захотят напасть на россиян.

   - Как? Только в этом случае?.. А сам цесаревич?.. Разве он будет спокойно смотреть на то, что делается сейчас?.. Граф беседовал с ним. Что он? Какие у него планы? Удалось что-нибудь узнать?

   - Як этому и веду. Когда мною было описано все, что творится в городе... Как с каждой минутой прибывают к повстанцам новые отряды, как поднялся варшавский люд, как раскрыли кельи тюрьмы, взяли Арсенал и десятки тысяч вооруженных с громовыми кликами: "Да живет отчизна!.. Смерть или свобода!" - братаются с войсками польскими, идут под выстрелы отрядов, еще верных России... Как только он выслушал это, сейчас же обернулся к своему штабу и сказал: "Слышите, господа? А вы толковали о какой-то мятежной вспышке... О том, что стоит вам пройтись по улицам Варшавы, и все стихнет. Нет, это не мятеж. Это у них междоусобная война началась. И нам, русским, мешаться в польскую "клутню" отнюдь нельзя. Ни одного выстрела мы не должны дать с этой минуты. Пусть польские власти усмиряют свой, польский бунт, или революцию, как они там знают".

   - Он? Цесаревич так сказал? Да может ли быть? Ушам не верю! Этот человек, такой порывистый, не владеющий собою... Такой... И вдруг. Что это? Трусость или благоразумие?.. Или, наконец, - тонкий расчет? Думает, что в междоусобной борьбе только ослабеет польская сила, на радость ее врагам? Понять не могу.

   - И я не совсем понял, князь. Передаю, что слышал. И, несмотря на просьбы, на мольбы своих, он остался при сказанном. Если на него наши не нападут, он первый не бросится на город.

   - Я выбит из колеи совершенно. Не знаю, радоваться или опасаться такого оборота дел. Если вожди повстанья узнают, они осмелеют окончательно. Решат, что россияне испугались, что их мало, кинутся на них. И резня пойдет страшная. Боже Святой, как быть?..

   - Зачем знать обо всем этом кому не надо?.. Наоборот. Я по пути всюду кричал, что у Константина большие силы. Что его надо опасаться. Я же вижу, сейчас умиротворить надо всех. Утихомирить бурю, а не поджигать сильнее пожар.

   Молча поглядел Чарторыский на графа, проявившего такую находчивость и сердечность в грозную минуту общей опасности, и пожал ему крепко руку.

   - Дальше, дальше, граф?..

   - А в Лазенках, наоборот, я постарался не жалеть красок. Описал всю ярость восставших войск и толпы... Сколько убито своих, лучших из народа... и россиян!.. Сколько взято в плен! Передал слух о том, что российские полки, идущие от Праги и Повонзков кругом города к Бельведеру, настигнуты и окружены... Что им грозит плен... А к утру и к Лазенкам может двинуться вся масса войск и народ... Что нужно как-нибудь столковаться поскорее для избежания бесцельной резни. "С кем столковаться? - был вопрос. - Разве есть у мятежных своя высшая власть?.. Или Административный Совет еще не уничтожен?.." Я на это отвечал уклончиво... Сказал, что власть, конечно, существует... И что я попытаюсь передать, кому следует, все, что пожелает поручить мне его высочество... "Что же, можете ехать, передайте вашему правительству, что слышали от меня", - сказал цесаревич... Закутался в свою шинель и умолк, нахмурив брови, стал слушать Колзакова, который горячо начал убеждать его в чем-то... Потом махнул рукой, Колзаков отъехал... А я поскакал сюда. Так и вижу Константина в темном парке, на поляне, укутанного в шинель, на коне... А вокруг него свита, генералы... Как для боя, развернулись эскадроны... Роты темнеют под ружьем... Тяжелое зрелище... Решай, князь, как дальше поступить?

   - Да сам же граф уже сказал... Бог тебя надоумил!.. Надо собрать министров, правительство... Конечно, придется позвать и от войска, и от горожан наиболее влиятельных людей... не очень крайних, если возможно... Но придется мириться с тем, кого выставят сами они. Доверши свою большую службу до конца, граф... Повести князя Ксаверия и старика Соболевского... Он, как презус, должен явиться, а я уж пошлю и к остальным...

   - Любецкий знает, дорогой князь... По пути я заглянул к нему на минутку, застал там графа Малаховского... Как сам знаешь, князь, он большую роль играет у вождей молодежи и войска. Да, еще граф Пац... Они оба явятся по первому извещению. И князь Ксаверий тоже согласился...

   - Да благословит тебя Бог, мой юный друг. А отчизна не забудет такой услуги... Ну, с Богом, к Соболевскому! А я бегу прямо в Совет...

   Затихает кровавая борьба, смолкают залпы ружейные, удары орудий, колокольный набат и громкие, воинственные клики, которыми полна была вся эта страшная ночь...

   Светлеть начинает небо на востоке... Город в руках восставшего народа и войск. Бельведерские отряды только в Лазенках чувствуют себя сравнительно спокойно, вытесненные изо всех улиц. Пикеты, патрули, частая сторожевая цепь, протянутая на линии парка, почти от Мокотовской заставы до Александровского костела, стоя против такой же сторожевой цепи польских войск, обезопасила Константина и его полки от неожиданного нападения.

   Горят бивуачные огни и здесь, в темном парке, на полянах, и на улицах Варшавы, где восставшие отряды стоят наготове, как бы ожидая каждую минуту наступления неприятеля.

   Взаимная неизвестность и боязнь - вот что наполняет душу зябнущих, усталых людей и здесь, и там...

   Вооруженные толпы горожан понемногу разошлись по домам... Только подонки столицы, успевшие под шумок разбить несколько винных погребов и лавок откупщика Неваховича, нелюбимого за жадность, пируют, справляя безобразную оргию... Иные тут же валятся на землю, опившись жгучим ядом... Мороз крепчает к рассвету... И коченеют быстро эти жалкие люди, от мертвецкого опьянения переходя в объятия настоящей смерти...

   Где стоят бивуаки войска, зябнущие, голодные, смертельно усталые, вынужденные ложиться для отдыха прямо на мерзлую землю, там еще видны отдельные фигуры и кучки горожан, больше женщин.

   Поесть, попить, что нашлось в дому, принесли добрые души своим солдатам, героям, решившим все вытерпеть Для блага народа, для родной земли... Ласково звучат голоса добровольцев - маркитантов и маркитанток:

   - Вот, что нашлось, примите, подкрепите силы, панове жолнеры!..

   Благодарят усталые солдаты, берут, делят куски по-братски... И на мостовой, где еще не остыла пролитая человеческая кровь, сидят кучки людей, беседуют так мирно, курят и даже улыбаются.

   Подкрепили немного силы, отошло безумие боя, и в людях засветились искры человечности, потухшие было в начале этой грозной ночи.

   Это здесь, в Варшаве...

   А там, в аллеях Уяздовского парка, в Лазенках, вблизи Бельведера, где около пяти тысяч людей, зябнущих, голодных, проводят долгую зимнюю ночь без сна, там даже нет куска хлеба, глотка вина, чтобы утолить острое чувство голода, оживить, согреть стынущую в теле кровь...

   Печальное морозное утро 18/30 ноября занялось над столицей.

   Бледнеет пламя костров, которые всю ночь здесь и там вырезались во тьме, разливая кроваво-красные отблески далеко кругом.

   Вот и совсем рассвело.

   Обычно движения и жизни полны улицы Варшавы в эти часы. Особенно площади и рынки темнеют своим и пригородным людом, телегами, санями, лошадьми... Открываются лавки, костелы...

   Четкий, бодрый трезвон колоколов зовет молящихся в стены храмов.

   А сейчас - пустынны улицы и площади, даже в еврейском квартале, обитатели которого плотнее всех других закрыли окна и двери своих узких старинных жилищ...

   Вместо колокольного звона - прорезают воздух сигналы военных рожков, гулко выстукивают частую дробь подковами по мостовой кони кавалерийских патрулей. Исполняя обещание, полковник Совиньский ковыляет на деревяшке, ведет дозором своих "артиллеристов". Двое юношей поддерживают калеку-героя... А он бодрится, рвется вперед. Живою угрозой кому-то движутся отряды пехоты, проезжают пушки по безлюдным улицам омертвелой столицы, в которой повседневная обычная жизнь словно навек замерла...

   И восставшие войска с их вождями, и горожане опасаются, что вот-вот со стороны Лазенок прозвучат выстрелы... Покажутся ряды кирасир, улан... Затемнеют российские пехотные отряды... И последняя резня начнется на улицах!

   Неизвестность и взаимная боязнь наполняют сердца десятков тысяч людей здесь, в Варшаве, и там, вблизи маленького Бельведерского дворца...

   Неизвестность для людей тяжелей всего. Чтобы разрешить ее, узнать, чего можно ожидать со стороны Бельведера, - еще в ночном заседании своем Административный Совет, пополненный такими почетными людьми, как графы Пац, Владислав Островский, Густав Малаховский, князь Михаил Радзивилл, кастелян Коханович, Немцевич и генерал Серовский, - все они уполномочили Чарторыского и Любецкого побывать у Константина, выяснить положение.

   Владислав Замойский, ночью же сделавший доклад о своей беседе с цесаревичем, теперь снова послан был передовым в Лазенки предупредить о прибытии членов Совета и попутно вызнать дальнейшие планы россиян.

   Константин был измучен всеми волнениями, пережитыми во время появления заговорщиков в Бельведере, бессонной ночью, опасением и тревогой за жену, княгиню Лович, которая и без того была не совсем здорова... Однако при появлении Замойского он подбодрился, очень ласково, дружелюбно принял его не только как своего адъютанта, но как друга, сумевшего в такие тяжелые минуты выказать находчивость и преданность.

   Прежде всего Замойский сообщил о скором прибытии Чарторыского с Любецким по поручению Административного Совета.

   - Ага, значит, законное правительство еще не смещено?.. Это добрый знак, Курута, - обратился цесаревич к любимцу генералу, стоящему за его плечом. - Что ж, потолкуем. Интересно послушать, что скажут мне эти господа-делегаты... А вы, граф, - также по-французски обратился он к Замойскому, - ничего новенького не имеете?.. Не порадуете ничем... Образумились, эти?.. Ну понимаете... Утро, говорят, вечера мудренее... Может быть, охладели безумцы... Или нет?..

   - Увы, нет, ваше высочество! Наоборот, получив подкрепления, стали совсем неустрашимы... И требовательны не в меру... Даже в законное правительство нашего короля, по их настоянию, пришлось ввести несколько "выборных" лиц... Положим^ все первые имена: Островский, Малаховский, Пац, Радзивилл... Но все-таки подобное самовольство...

   - Нет, что же... Такие люди не помешают... С ними можно иметь дело... Если "революция", как называют мне эту всю бучу... если она ограничится подобными назначениями... Если безумцев, вызвавших ужасы прошлой ночи, законное правительство его величества, брата моего и короля, сумеет образумить... Что же... Бывают несчастья и в лучших семьях... Все можно поправить, все забыть... Ну, говорите дальше... Так, движение, по-вашему?..

   - Увы, растет, ваше величество... Студенты, около тысячи человек, с профессором Ширмой вышли сегодня со знаменем, с боевыми кликами и братаются с войском... Для поддержания порядка ночью еще решено создать охранную стражу... Граф Пац подал мысль... И еще один тут писатель, Мохнацкий... Он все желает делать по французскому образцу... И должен сказать вашему высочеству: до полудня больше десяти тысяч человек в милицию записалось... А настроение'у них не очень... как бы это сказать?.. миролюбивое. Кричат о восстановлении конституции, дарованной покойным императором - крулем Александром, во всей ее полноте... А много голосов и за Полное отторжение от России... Некоторые... безрассудные люди даже надеются, что ваше высочество найдет возможным принять верховную власть в Польше в качестве независимого государя, только соединенного вечным союзом с Россией... Простите, что слышал, то и...

   - Нет, ничего, ничего... Значит, и меня думают впутать в свою дикую клутню... Ну, этому не бывать... Я - не оранский принц, чтобы идти против моей родины, против родного брата... Что еще?.. Знают ли в Варшаве, что волынцы и Литовский полк со мною?

   - Знают... Но вожди поспешили послать по окрестным городам призыв, и все польские войска, обещавшие им свою помощь, явятся не нынче, так завтра поутру...

   - Ага, вот как!.. Игра ведется по всем правилам... Шахматные ходы следуют один за другим... Какая нелепость!.. Что за свинство!.. Они даже не понимают, что временный успех погубит их потом... Ну, пусть будет, как решит судьба... А я умываю руки окончательно... Проливать напрасно родную и польскую кровь не намерен и не стану...

   С удивлением посмотрел Замойский на Константина, услыхав такое решительное заявление.

   Почти те же слова повторил цесаревич Чарторыскому и Любецкому, когда делегаты правительства доложили ему о желании Административного Совета получить указания со стороны цесаревича, как надлежит ему поступать. И намерен ли Константин вооруженной силой прийти на помощь Совету, усмирить своеволие мятежных войск, водворить порядок в столице?

   - Что такое?.. Вы черт знает до чего довели и город, и войско, - неожиданно напустился на делегатов Константин. - Вы распустили вожжи, спутали все и всех!.. А я должен вмешиваться в ваши грязные дела. Слуга покорный... Это ваше, польское дело, сами и усмиряйте разруху, которой не умели предупредить... И мне только мешали в этом... Так сами и нянчитесь теперь... А меня оставьте в покое... Слышите! Оставьте в покое - и больше ничего! У вас есть верные долгу войска, есть заряды и пушки. Приберите к рукам мятежников, тогда я буду знать, что могу толковать с польским правительством. Вот и все.

   Выдержав паузу, Любецкий спокойно, как всегда, но твердо заговорил:

   - В верности моей долгу присяги, в преданности нашему королю и вашему высочеству сомневаться я повода до сих пор не давал... И не подам никогда... Но, ваше высочество... Я не один составляю правительство края... А грозные события имеют неотразимую силу... И если ваше высочество так решили... Если, имея в руках и войско, и всю полноту законной власти, вы оставляете Административный Совет беспомощным, беззащитным в такую минуту... Конечно, не остается ничего иного, как... вступить в переговоры с теми, кто угрожает и спокойствию края, и власти, до сих пор единственно признанной в королевстве. Вот что я должен сказать вашему высочеству от имени Совета...

   - Прекрасно... Больше ничего? Очень жаль! Я тоже не имею прибавить к тому, что сказал... Буду ждать не речей, а поступков от правительства, поставленного его королевским величеством... Прощайте!..

   Когда скрылись делегаты, Курута, убедясь, что их не слушает никто, укоризненно обратился к Константину на своем ломаном греко-французском языке:

   - Хорошо!.. Какой это был разговор?.. И поляки просят сделать усмирение... И наши генералы... А ваше высочество...

   - И ты, старый глупец, не понимаешь ничего! - с гневом перебил его цесаревич... - Кажется, скоро под носом не будешь ничего видеть, жирный мешок... Что я могу сделать даже сейчас? Пушек у меня нет... Пехоты мало... Кавалерия наполовину польская. И верю я им... так, как можно верить лисе, почуявшей курятину, что она не схватит за горло добычу... Эти паны, может, нарочно хотели бы меня заманить на драку в город... А там - и перебьют из окон весь отряд... Или захватят со мною вместе в плен... Особенно ночью этого надо было опасаться. Другое дело, будь повыше города у нас хорошая крепость... Пошли бы мы туда, навели пушки... Поплясали бы они у нас... А теперь - лучше всего подождем... Ты слышал, у них не все спелись... Разлад идет какой-то. Боятся и они друг друга... Может, сами и перегрызутся порядком, тогда я посмотрю!.. А затем... ты еще забыл!.. С Петербургом теперь у меня не старая пора... Миновали прежние золотые дни... Там по-своему делают, помимо даже меня... А за все про все мне отвечать придется... Если я вмешаюсь теперь, нас сомнут, уничтожат... Брату Николаю придется неизбежно начинать войну с Польшей, когда одна уже есть у него на плечах... И виноват во всем неуспехе окажусь я... Нет, лучше выждать. Пусть все само делается... Тогда и мне не придется нести ответа... Понял, старый лимбургский сыр?..

   - Понял, понял!.. - вздохнул Курута. - Правда, другая настала пора... Подождем...

   - Спасибо за позволение... А теперь - позови Кривцова. Надо нам двинуться отсюда, как советуют генералы... Тут среди деревьев и развернуться нам конницею нельзя, если нападут... Между тем рядом, на Мокотовском поле, отличный устроим лагерь... Зови Кривцова!..

   Вечер быстро прошел, наступила ночь... При свете факелов по обледенелой дороге тянется поезд из нескольких экипажей и карет. В одной из них сидит бледная, в полуобмороке, княгиня Лович.

   Отряды войск охраняют карету... Константин верхом едет среди своих приближенных и штаба... Кони скользят, стужа леденит людей...

   Медленно, словно погребальное шествие, движутся конные и пешие отряды к Вержбне, где у Мокотовской заставы вторую ночь придется сегодня людям и коням провести на морозе, под открытым небом...

   В жалком домишке сыровара в имении Вержбна нашел приют Константин с женой. А свита и беглецы - россияне из Варшавы, женщины с детьми - разместились в более просторном доме самого владельца, француза Митона.

  

  

  

  

   Утро 1 декабря нового стиля светлей и оживленней загорелось над Варшавой, чем печальный рассвет миновавшего дня.

   Не только вожди восстания и Административный Совет, целый город каким-то чудом узнал важнейшие вести, какие шли из Бельведера и от Мокотовской заставы, куда еще вчера с тревогой устремлялись глаза варшавян.

   - Нападения москалей опасаться нельзя... По крайней мере немедленно, пока не подошли подкрепления к россиянам. А до тех пор Ржонд народный успеет прийти к соглашению с цесаревичем, либо обезопасить столицу от нападения. Теперь же, пока есть время, надо подумать об этой обороне: о военной и о народной самозащите.

   Так, на разные лады, но согласно в главном, толковал люд, высыпавший с зарею на городские площади и улицы.

   Радостные, оживленные лица у людей, белые кокарды У каждого на шапке или у женщин на груди; дети - и те не выходят, не украсив себя знаком былой польской вольности, цветом крулевского Белого орла...

   Без оружия не появляется ни один поляк, начиная от четырнадцати-пятнадцати лет. Город выглядит огромным вооруженным лагерем. Офицеры, сняв российский плюмаж, обычное оперение со своих треуголок, мелькают повсюду, братаются с народом, ведут толки, дают советы, как пользоваться оружием, захваченным в Арсенале еще позавчера, в понедельник вечером.

   Иногда на пустыре устраивается импровизированное стрельбище. На заборе, на старой каменной стене рисуется ряд мишеней - и гулко бухают старинные пистоли, отрывисто, словно вальками у реки, ударяют выстрелы ружейные... Пули бороздят кирпич старых, полуобвалившихся стен, нижут доски забора, обегающего уходящий вдаль огород, и каждый удачный выстрел, каждая пуля, попавшая в мишень, сопровождается радостными, веселыми кликами:

   - Нэх жие ойчизна!..

   Похвалами осыпают зрители, все больше молодежь, меткого стрелка, какого-нибудь приказчика, подмастерья, портного или часовщика, который, надев польский старинный наряд и конфедератку, носить которую никто не смел еще позавчера, сейчас чувствует себя если не самим Кос-тюшкой, то по крайней мере - одним из отважных героев славной польской старины.

   Вчера только объявлено было, что варшавяне от восемнадцати до сорока пяти лет обязаны записаться в национальную гвардию, которая будет усиливать ряды регулярных войск, и в стражу общественной безопасности, которая должна заботиться о порядке в столице, о безопасности людей и целости имущества обывательского... А сегодня уже около восьми тысяч человек насчитывается национальных гвардейцев и до двенадцати тысяч охранной стражи.

   Адвокаты, купцы, чиновники, доктора рядом с ремесленным людом собираются на указанных местах, вытягиваются длинными, красочными рядами, одетые кто в чем попало, но обязательно с конфедераткой на голове, с каким-нибудь пистолетом за поясом и саблей сбоку.

   На шапках и шляпах белеют полосы бумаги с надписью: "Народная гвардия".

   Сенаторы Платер, Плихта, кастелян Домбровский, многие другие известные в столице люди с почетными именами, держа обнаженную шпагу в руке, переходят торопливо от одного сборного места к другому, подсчитывают, сколько и от какой части столицы сошлось людей. Дают указания, назначают начальников или предлагают выбирать их из своей же среды, если есть между толпой милиционеров какой-нибудь отставной военный или вообще более опытный и расторопный человек.

   Отряды войск часто мелькают по улицам.

   Стычек уже нет. Последние российские войска и польские роты, а также эскадроны конных егерей, вступавшие сначала в борьбу с восставшим войском и народом, отчасти отброшены натиском варшавян к Лазенкам, отчасти созваны самим Константином туда, к Вержбне, где теперь главная его квартира.

   Но Варшава далеко не уверена в своей безопасности. И потому движутся там и здесь отряды войск, не совсем отдохнувшие от ночной свалки, проходят и свежие отряды, подоспевшие из пригородных ближайших мест...

   Лавки открылись после вынужденного бездействия, базары полны оживления и шума... Крестьяне, проведав, что бойня кончилась, поспешили в столицу столько же в надежде поторговать хорошо, сколько и с желанием разузнать хорошенько, что здесь творилось, к чему дело привело? Чего доброго или злого можно им, хлеборобам, ждать от грозной свары, которую неожиданно затеяло между собою войско, шляхта и паны, свои и пришлые, россияне?

   Костельные колокола, как будто надорвав свои груди от тревожного, зловещего набата, которым оглашалась вся ночь с понедельника на вторник, молчали вчера весь день. Заперты были двери храмов, чтобы Кроткий Христос, изображенный на распятии в алтарях, не увидал братоубийственной резни, не кинул людям жгучего укора:

   - Так вы храните Мои заветы братской любви, принятые вами добровольно? Зачем снова распинаете Сына Человеческого, проливаете Божественную кровь, убивая друг друга, дети Мои, Сыны Божий?..

   Сегодня не льется больше кровь, хотя еще темнеют лужи ее там, где схватки были всего горячее... Но стынет эта драгоценная пурпурная влага под влиянием холодного дыхания ветра, засыхает под лучами бледного зимнего солнца...

   И раскрылись храмы, звучит бодрое, переливчатое "дин-дон-дон" колоколов, призывая на молитву, на покаяние тех, кто убивал, суля мир, и прощение тем, кто убит...

   Переполнены, как на Пасху, храмы. Рыдания женщин и мужчин слышны в толпе молящихся... Скорбь сливается с мучением смятенной души, которая запятнана страшным грехом убийства и не знает, грех ли это был свершен или подвиг во благо родины?..

   Тоскует душа... И трепещут груди людей, таких суровых на вид, мокры их лица от слез, скорбны их взоры, устремленные на Кроткого Избавителя Мира.

   Рыдает, кается толпа, в слабоосвещенных узкими окнами храмах молит Кого-то, Неведомого, о лучших днях...

   А на улицах и площадях, озаренных бледным зимним солнцем, темнеют, движутся и шумят другие толпы, катятся живые волны взбудораженного людского моря, покупают, продают, обманывают и болтают, смеются, как будто ничего особенного не случилось день тому назад в многозвучном, многолюдном городе.

   Недалеко от городской Ратуши, всего через улицу от нее, в новом, так весело глядящем доме живет пани Евлалия Вонсович.

   Летом богатая, привлекательная вдовушка живет в своей усадьбе за Мокотовской заставой, уютно и хорошо обставленной еще при жизни покойного пана Вонсовича. Зимой переселяется на городскую, не очень обширную, но светлую, кокетливо убранную квартиру. Зимой и летом живется весело пани Вонсович. Обширное знакомство, особенно из военных кругов, помогает убивать время в длинные зимние вечера...

   Но дурного никто не может сказать о ней как о женщине. Знают, что уж много лет она и генерал Хлопицкий близки друг к другу, хотя и живут врозь, как бы охраняя свою независимость. И несмотря на такое отдаление, а может быть, именно благодаря ему пани Евлалия остается неизменно верна своему другу. Верен и генерал своей подруге, конечно, если не считать легких ухаживаний за знакомыми кокетливыми дамочками, особенно льнущими к красивому еще, обвеянному былой славой боевому генералу наполеоновской яркой поры...

   Сегодня, несмотря на ранний час утра, пани Евлалия уже на ногах. Накинув теплый кашемировый халатик, хлопочет по хозяйству, переходит из столовой в светлый кабинетик, собираясь напоить кофеем своего друга, загостившегося у нее дольше обыкновенного.

   Проводив в понедельник из театра домой пани Евлалию, Хлопицкий остался у нее и даже не подходит с тех пор близко к окнам, чтобы случайно не заметили его с улицы знакомые или чужие, все равно. Кто в Варшаве не знает этой львиной головы, этих огненных глаз под густыми, прямыми бровями, этой слегка театральной, но безусловно величественной и гордой осанки, которая выделяет генерала в самой густой и смешанной человеческой толпе?

   Но самому Хлопицкому хочется каждую минуту знать, что делается там, за стенами дома, где гремели частые залпы, шла кровавая свалка всю ночь, где вчера улицы были так мертвы и пусты... Теперь же, когда ожил город, когда такой необычайный вид приняло все кругом, неодолимо тянет генерала к окну. Притаясь сбоку, из-за спущенных гардин глядит он на мелькающие по улице толпы, на фронтон Ратуши, где темнеет на импровизированном щите знакомый стих Мицкевича:

  

   Вольному утру шлю мой привет, -

   Следом за ним и Свобода, и свет!

  

   А над щитом раскинул после многих лет вольные крылья польский Белый орел.

   Вот прошел отряд Народной гвардии, такой неуклюже забавный, досадливо разношерстный для зоркого военного глаза. При всем старании идти в ногу сбиваются люди, "солому рубят", что называется, а не маршируют... И вооружение ужасное, хоть сейчас в кунсткамеру. Но какие лица у всех, у молодых и старых, рослых и низеньких, частоколом неровным шагающих бодро вперед!..

   "Хорошие морды у болванов. Если теперь выйти, крикнуть им, к черту на рога полезут и сломят их!" - невольно думает генерал.

   Но благоразумие запрещает выйти. Хмурится, внимательно продолжает смотреть и слушать генерал...

   Песня солдатская послышалась издалека, в глубине улицы. Ближе... Напев знакомый: "Мазурка Домбровского". Под эти звуки не раз водил Хлопицкий в бой людей... и слава почти всегда улыбалась своему баловню... Исключая этого несчастного московского похода...

   В такт далекой песне начинает отбивать ногой Хлопицкий, грустно улыбается своим воспоминаниям, налетающим толпою... И даже губами стал подыгрывать широкому, залихватскому напеву мазурки:

  

   Марш, наш Домбровский,

   Бейся со врагами!

  

   На полуноте оборвал напев генерал... Явственно донеслись до него совсем другие слова, которые громко поет отряд, сразу показавшийся из-за ближних домов:

  

   В бой, наш Хлопицкий!..

   Бог нам даст победу,

   Счастье и свободу

   Польскому народу!

  

   И дальше льется песнь, не к народному герою Домбровскому обращенная, как много лет назад, а к нему, к Хлопицкому, который стоит вот здесь, укрывшись за гардиной, и прячется от ищущих его, не идет на помощь к зовущим его!..

   Сдавил генерал чубук трубки, дымящейся у него в руке, так что треснула, переломилась гибкая черешневая трость... Стиснул зубы, старается могучим усилием воли помешать глупому наплыву чувствительности, зажать углы глаз, откуда готова хлынуть противная соленая влага.

   Но бессилен над собой сейчас этот кремень-человек, и одна за другой светлые капли скатываются по бледному, строгому лицу.

   - Слышишь, сердце генерале, что они там поют, эти бедные люди?.. Ах, Матерь Божия, Дева Пресвятая... Как подумаю, как они тебя все любят!.. Обрадуются-то как, чуть ты к ним придешь!.. Даже сердце замирает в груди... Вот руки трясутся, видишь... Едва и кофей донесла, боялась, разолью... - раздался за плечом генерала приятный, звонкий голосок пани Евлалии, ее частая, четкая речь варшавянки, певучая и мягкая в одно и то же время.

   Еще сильнее нахмурились брови Хлопицкого, от волевого усилия больше побледнело лицо. Не оборачиваясь, он отрывисто спросил:

   - Газеты есть? Вышли наконец?..

   - Есть, есть, коханый, все принесла, и кофе, и газетку... Смешная она сегодня, куцая какая-то, на одном листочке... И второй, "Курьерчик", такой же... Говорят, наборщики тоже дрались с москалями, оттого вчера и газет не было... А наш Олесь, кучер, подумай, сердце мое, тоже потихоньку убегал к Арсеналу и...

   Не слушает Хлопицкий, что ему сыплет так часто и бойко пани Евлалия. Жадно пробегает, столбец за столбцом, тощие листочки, какими явились сегодняшние номера газет.

   Но как много важного на этих нескольких столбцах... Бурное настоящее отражается на них, тревожное будущее. Гаданье о неизвестном конце...

   Впереди воззвание Административного Совета к населению столицы. От имени круля-цесаря Николая, - как будто и не случилось никакого переворота, - обращается Ржонд к обывателям и войскам, призывая сохранять порядок, уважать собственность и закон, мешать проявлениям безначалия и грабежа, которые, к великому сожалению, кое-где имели место в минувшую грозную ночь...

   - Да, да, представь себе, - прерывает Вонсович Хлопицкого, который вслух от волнения читает "Универсал". - Солдаты-то, солдаты российские, прозябшие, голодные, мою бедную усадьбу на Мокотове чуть не по щепочкам разнесли!.. Пожгли, что было годно на дрова... Кладовые обобрали, дом даже разнесли... Я столько лет убивалась, хлопотала... И покойничек мой. И вдруг?! Ну, да то потом... Читай громко... Страсть как любопытно!.. Что было в городе эти дни?.. Что за границей?.. Что с Польшей будет? Прогоним москалей или нет?.. Читай, читай же, сердце!.. Молчу, молчу и слушаю, - зажав себе пухлые губки полной ручкой своей, оборвала пани Евлалия.

   Вестями одна чудеснее другой наполнены оба газетных листка.

   Вот "текст секретной эстафеты", полученной будто бы этой ночью в Бельведере из Петербурга. Там вспыхнуло новое волнение, грознее варшавского, страшнее бунта декабристов... Будто Константин провозглашен гвардией и народом, должен скакать в Россию, чтобы успокоить родную страну... Заграничный корреспондент сообщал, что французская республика кинула вызов ненавистной всем Пруссии и сто тысяч войска уже перешло Рейн, идет прямо на Берлин. Тут же, одно за другим, идут известия, что согласно уговору Волынь, Подолия, Литва и Украина, даже Познанское княжество подняли знамя вольности и гонят из городов своих отряды пруссаков и россиян... Литовский корпус поголовно приколол белую кокарду и восстал против Москвы... Часть его батальонов уже выступила в Краковское воеводство, чтобы защитить Польшу от австрийских штыков, если бы эта держава не захотела остаться спокойной зрительницей возрождения Великой Польши со всеми другими областями польскими. В Англии формируются полки добровольцев, собираются миллионы денег в помощь полякам... Много еще таких сказочных вестей собрано на небольшом газетном листке.

   - Боже мой... Боже мой!.. Да если десятая доля справедлива, что там пишут эти паны газетчики?.. Боже мой, Дева Мария!.. - всплескивая руками, восклицает Вонсович. - Да я тогда сама надену конфедератку, пойду на воину... Детей нет... Чего мне... Генерал, миленький, скорее тебе надо пойти, показаться. Два дня ведь ищут... Целый город. У меня сколько народу перебывало, и с крыльца и с черного ходу: "Не тут ли наш Хлопицкий?" Брала грех на душу, говорила "нет"... И люди мои тоже... Как ты приказал... А почему - и не пойму!.. Может, уж пора, Юзенька, голубчику?.. А? Может, велеть принести твой мундир? Я сама его чистенько так почистила... И все ордена, и звезду... Подать, а?..

   - Что ж так поспешно? Газетчики-вруны наплели черта в ступе, а ты, моя умница, поверила. А я, старый солдат, должен тоже уши развесить и пойти ловить жареных бекасов на улице, пить мед, который течет из дождевого желоба по всей Варшаве... Ах ты, глупенькая моя.

   - Не глупенькая, нисколько, пане генерале. Не глупее пана Юзефа. Ну, пусть там про заграницу, про москалей и наврано. Нету того, что пишут. Но Литва и Жмудь, Волынь - все к нам придут, с нами будут! Что тогда россияне поделают? И даже теперь... Вон цесаревич не может своих солдат унять. Они мою усадьбу разбили. Как же он целую .Варшаву уймет?.. Когда сам читал: войско польское, пятьдесят тысяч, на него собирается, да обывателей сорок тысяч в гвардию нарочную вошло... Да...

   - Великолепно, браво, пани Евлалия... Вот что мы лучше сделаем: надевай, как амазонка, мой мундир, ордена и ступай, становись перед войсками. А мне давай твой капотик, ключи... Покажи, где у тебя пудра там и все прочее... Я приберусь и по хозяйству хлопотать нач...

   - Пожалуйста, пожалуйста, без насмешек... Коли на то пойдет, я иначе умею сказать... Пусть ничего нет... Пусть разобьют нас, пусть... Что хочешь!.. Да я же ж полька кровная... честная шляхтянка!.. Хочет гибнуть мой народ, да хоть на часок вольной грудью подышать перед погибелью... Пускай! И я с ним гибнуть хочу... и минутку на воле побыть, а не под чужим кнутом да уздою... Вот как я думаю, пане генерале, если уж на то пошло... А как думает, что делает прославленный пан генерал Хлопицкий?.. Я тоже вижу... Нечего, нечего брови хмурить, губы кусать... Не боюсь... Вот не боюсь!.. Может, ударить меня хочешь? Ударь, голубчик... Не боюсь! Жаль мне Польши и народа своего... А тебе не жаль...

   - Молчи, женщина! - хрипло, грозно вырвалось у Хлопицкого. - Молчи... не то... я...

   Едва сдержался, умолк этот сильный, порывистый, необузданный человек. Только от судорожного толчка чашка с кофеем далеко полетела, сброшенная со стола... Темные пятна жидкости окрасили светлый ковер, мебель, обои по стене, о которую со звоном в мелкие куски раздробился тонкий фарфор.

   - Бей, все бей... меня убей!.. Не боюсь... Я есть истая полька... А ты как был хитрый хлоп, галичанин, так им и останешься!

   Конвульсивное движение пробежало по лицу Хлопицкого, которое из бледного стало багровым.

   Он выпрямился во весь рост, сделал движение к Вон-сович, но та, вдруг обессиленная порывом, упала на стул и забилась в рыданиях.

   Опустив голову, тяжело дыша, собирался с мыслями Хлопицкий, отрезвленный в своем гневе видом рыдающей женщины.

   Потом медленно, словно задыхаясь, хрипло заговорил:

   - Ну, слушай, Евлальцю, успокойся... Ну, будет! Уж я тебе скажу. Никому не люблю души открывать, а уж бабам и подавно... Да очень ты убиваешься... И так... обидела меня!.. Слушай... И я люблю отчизну... Галицию нашу... и Польшу, все равно... Всю землю, где поляки живут, где наша кровь проливалась, где деды мои и прадеды землю пахали для твоих дедов-панов и прадедов... Верно, хлоп я галицийский... И как все у нас, черта не побоюся. Только осторожненько к нему стану подходить, подгляжу раньше, куда он кончики рогов своих прячет... Недаром люди самые отважные боятся меня... Загорится в душе - все кругом уничтожу! Только раньше три сабли стальных можно в тонкие иглы источить, пока я из себя выйду, пока раскачаюсь... А уж тогда!.. Вот и теперь оно так... Польское сердце, кровь моя мне одно говорит... А голова - другое. И жду я, пока кто-нибудь одолеет из двух. Шагу не могу ступить до той поры. Вижу я, что на гибель отчизна идет. Почему? Тебе не понять. А тут же верить не хочется тому, что ясно вижу, вот как тебя... Как день этот светлый... Как это Распятие на стене!.. И чтобы, не рассудив, я кинулся в общую кашу? За кого ты считаешь Хлопицкого?.. Нет! Если уж я войду в игру, так выиграть хочу не для себя, для отчизны, для народа моего... И карты выпущу из рук только с последним дыханием из груди...

   - Юзенько, миленький... Да разве ж я не знала... Потому ж я и...

   - Молчи и слушай!.. Но прежде всего не желаю быть пижоном, и я должен знать, с кем в компании играю. Нет ли фальшивой колоды и шулеров в игре? Поняла?.. Нет?.. Так слушай!.. Ну эти там, фендрики желторотые... Подхорунжие, студиозы... Они по совести драку завязали... Удача им повезла. Но дело не останется в их детских руках. Вот и вопрос: кто дальше все поведет и как?.. И забудут ли наши паны, и магнаты, и генералы-белоручки свою свару вечную?.. Свои... стыдно сказать, интриги, подкопы взаимные... и... казнокрадство!.. Да, да! И этого, у нас довольно наберется... Ты не знаешь... Они такими милыми приходят к тебе... И Любецкие, и Чарторыские, и Скшинецкие, и Круковецкие, и Колачковские, и Дверницкие, черти и дьяволы... "Пане, пане генерале да пане полковнику!" А каждый готов другого с печенкой съесть, в рюмке воды утопить... И против меня сейчас уже многие... А что будет, когда я власть получу?! Зашипят, землю рыть станут, чтобы меня похоронить... Не посмотрят, что родину хоронят со мною... И кто ни будет у власти, каждого это ожидает... Так надо прежде узнать, будет ли за меня сильная порука среди наших панов?.. Как народ мне верит?.. Смогу ли я, если до того придет, всех смести с дороги, своею рукой к спасению направить Польшу? Чтобы мне дурака не разыграть... Вот почему и не бегу я на первый, хотя бы и горячий зов... Почему и ты посмела кинуть мне в ли... Ну, забудем бабью глупость!.. Я тут стоял, слушал... "Чвартаки" шли, мои голубчики... И песня их, старая, солдатская... Она звала меня громче всех вас. Труба архангела на Страшном суде так может только призывать! "В бой, наш Хлопицкий!" И я удержался... не вы