* Леонид Андреев. Стена *
--------------------------------
OCR: Максим Бычков
--------------------------------
Я и другой прокаженный, мы осторожно подползли к самой стене и
посмотрели вверх. Отсюда гребня стены не было видно; она поднималась, прямая
и гладкая, и точно разрезала небо на две половины. И наша половина неба была
буро-черная, а к горизонту темно-синяя, так что нельзя было понять, где
кончается черная земля и начинается небо. И сдавленная землей и небом
задыхалась черная ночь, и глухо и тяжко стонала, и с каждым вздохом
выплевывала из недр своих острый и жгучий песок, от которого мучительно
горели наши язвы.
- Попробуем перелезть, - сказал мне прокаженный, и голос его был
гнусавый и зловонный, такой же, как у меня.
И он подставил спину, а я стал на нее, но стена была все так же высока.
Как и небо, рассекала она землю, лежала на ней, как толстая сытая змея,
спадала в пропасть, поднималась на горы, а голову и хвост прятала за
горизонтом.
- Ну, тогда сломаем ее! - предложил прокаженный.
- Сломаем! - согласился я.
Мы ударились грудями о стену, и она окрасилась кровью наших ран, но
осталась глухой и неподвижной. И мы впали в отчаяние.
- Убейте нас! Убейте нас! - стонали мы и ползли, но все лица с
гадливостью отворачивались от нас, и мы видели одни спины, содрогавшиеся от
глубокого отвращения.
Так мы доползли до голодного. Он сидел, прислонившись к камню, и,
казалось, самому граниту было больно от его острых, колючих лопаток. У него
совсем не было мяса, и кости стучали при движении, и сухая кожа шуршала.
Нижняя челюсть его отвисла, и из темного отверстия рта шел сухой шершавый
голос:
- Я го-ло-ден.
И мы засмеялись и поползли быстрее, пока не наткнулись на четырех,
которые танцевали. Они сходились и расходились, обнимали друг друга и
кружились, и лица у них были бледные, измученные, без улыбки. Один заплакал,
потому что устал от бесконечного танца, и просил перестать, но другой молча
обнял его и закружил, и снова стал он сходиться и расходиться, и при каждом
его шаге капала большая мутная слеза.
- Я хочу танцевать, - прогнусавил мой товарищ, но я увлек его дальше.
Опять перед нами была стена, а около нее двое сидели на корточках. Один
через известные промежутки времени ударял об стену лбом и падал, потеряв
сознание, а другой серьезно смотрел на него, щупал рукой его голову, а потом
стену и, когда тот приходил в сознание, говорил:
- Нужно еще; теперь немного осталось.
И прокаженный засмеялся.
- Это дураки, - сказал он, весело надувая щеки. - Это дураки. Они
думают, что там светло. А там тоже темно, и тоже ползают прокаженные и
просят: убейте нас.
- А старик? - спросил я.
- Ну, что старик? - возразил прокаженный. - Старик глупый, слепой и
ничего не слышит. Кто видел дырочку, которую он проковыривал в стене? Ты
видел? Я видел?
И я рассердился и больно ударил товарища по пузырям, вздувавшимся на
его черепе, и закричал:
- А зачем ты сам лазил?
Он заплакал, и мы оба заплакали и поползли дальше, прося:
- Убейте нас! Убейте нас!
Но с содроганием отворачивались лица, и никто не хотел убивать нас.
Красивых и сильных они убивали, а нас боялись тронуть. Такие подлые! "
У нас не было времени, и не было ни вчера, ни сегодня, ни завтра. Ночь
никогда не уходила от нас и не отдыхала за горами, чтобы прийти оттуда
крепкой, ясно-черной и спокойной. Оттого она была всегда такая усталая,
задыхающаяся и угрюмая. Злая она была. Случилось так, что невыносимо ей
делалось слушать наши вопли и стоны, видеть наши язвы, горе и злобу, и тогда
бурной яростью вскипала ее черная,. глухо работающая грудь. Она рычала на
нас, как плененный зверь, разум которого помутился, и гневно мигала
огненными страшными глазами, озарявшими черные, бездонные пропасти, мрачную,
гордо-спокойную стену и жалкую кучку дрожащих людей. Как к другу,
прижимались они к стене и просили у нее защиты, а она всегда была наш враг,
всегда. И ночь возмущалась нашим малодушием и трусостью и начинала грозно
хохотать, покачивая своим серым пятнистым брюхом, и старые лысые горы
подхватывали этот сатанинский хохот. Гулко вторила ему мрачно
развеселившаяся стена, шаловливо роняла на нас камни, а они дробили наши
головы и расплющивали тела. Так веселились они, эти великаны, и
перекликались, и ветер насвистывал им дикую мелодию, а мы лежали ниц и с
ужасом прислушивались, как в недрах земли ворочается что-то громадное и
глухо ворчит, стуча и просясь на свободу. Тогда все мы молили:
- Убей нас!
Но, умирая каждую секунду, мы были бессмертны, как боги.
Проходил порыв безумного гнева и веселья, и ночь плакала слезами
раскаяния и тяжело вздыхала, харкая на нас мокрым песком, как больная. Мы с
радостью прощали ее, смеялись над ней, истощенной и слабой, и становились
веселы, как дети. Сладким пением казался нам вопль голодного, и с веселой
завистью смотрели мы на тех четырех, которые сходились, расходились и плавно
кружились в бесконечном танце.
И пара за парой начинали кружиться и мы, и я, прокаженный, находил себе
временную подругу. И это было так весело, так приятно! Я обнимал ее, а она
смеялась, и зубки у нее были беленькие, и щечки розовенькие-розовенькие. Это
было так приятно.
И нельзя понять, как это случилось, но радостно оскаленные зубы
начинали щелкать, поцелуи становились уксусом, и с визгом, в котором еще не
исчезла радость, мы начинали грызть друг друга и убивать. И она, беленькие
зубки, тоже била меня по моей больной слабой голове и острыми коготками
впивалась в мою грудь, добираясь до самого сердца - била меня, прокаженного,
бедного, такого бедного. И это- было страшнее, чем гнев самой ночи и
бездушный хохот стены. И я, прокаженный, плакал и дрожал от страха, и
потихоньку, тайно от всех целовал гнусные ноги стены и просил ее меня,
только меня одного пропустить в тот мир, где нет безумных, убивающих друг
друга. Но, такая подлая, стена не пропускала меня, и тогда я плевал на нее,
бил ее кулаками и кричал:
- Смотрите на эту убийцу! Она смеется над вами.
Но голос мой был гнусав и дыхание смрадно, и никто не хотел слушать
меня, прокаженного.
И опять ползли мы, я и другой прокаженный, и опять кругом стало шумно,
и опять безмолвно кружились те четверо, отряхая пыль со своих платьев и
зализывая кровавые раны. Но мы устали, нам было больно, и жизнь тяготила
нас. Мой спутник сел и, равномерно ударяя по земле опухшей рукой, гнусавил
быстрой скороговоркой:
- Убейте нас. Убейте нас.
Резким движением мы вскочили на ноги и бросились в толпу, но она
расступилась, и мы увидели одни спины. И мы кланялись спинам и просили:
- Убейте нас.
Но неподвижны и глухи были спины, как вторая стена. Это было так
страшно, когда не видишь лица людей, а одни их спины, неподвижные и глухие.
Но вот мой спутник покинул меня. Он увидел лицо, первое лицо, и оно
было такое же, как у него, изъязвленное и ужасное. Но то было лицо женщины.
И он стал улыбаться и ходил вокруг нее, выгибая шею и распространяя смрад, а
она также улыбалась ему провалившимся ртом и потупляла глаза, лишенные
ресниц.
И они женились. И на миг все лица обернулись к ним, и широкий,
раскатистый хохот потряс здоровые тела: так они были смешны, любезничая друг
с другом. Смеялся и я, прокаженный; ведь глупо жениться, когда ты так
некрасив и болен.
- Дурак, - сказал я насмешливо. - Что ты будешь с ней делать?
Прокаженный напыщенно улыбнулся и ответил:
- Мы будем торговать камнями, которые падают со стены.
- А дети?
- А детей мы будем убивать.
- Как глупо: родить детей, чтобы убивать. А потом она скоро изменит ему
- у нее такие лукавые глаза.
Они кончили свою работу - тот, что ударялся лбом, и другой, помогавший
ему, и, когда я подполз, один висел на крюке, вбитом в стену, и был еще
теплый, а другой тихонько пел веселую песенку.
- Ступай, скажи голодному, - приказал я ему, и он послушно пошел,
напевая.
И я видел, как голодный откачнулся от своего камня. Шатаясь, падая,
задевая всех колючими локтями, то на четвереньках, то ползком он пробирался
к стене, где качался повешенный, и щелкал зубами и смеялся, радостно, как
ребенок. Только кусочек ноги! Но он опоздал, и другие, сильные, опередили
его. Напирая один на другого, царапаясь и кусаясь, они облепили труп
повешенного в грызли его ноги, и аппетитно чавкали и трещали разгрызаемыми
костями. И его не пустили. Он сел на корточки, смотрел, как едят другие, и
облизывался шершавым языком, и продолжительный вой несся из его большого,
пустого рта:
- Я го-ло-ден.
Вот было смешно; тот умер за голодного, а голодному даже куска от ноги
не досталось. И я смеялся, и другой прокаженный смеялся, и жена его тут же
смешливо открывала и закрывала свои лукавые глаза: щурить их она не могла,
так как у нее не было ресниц.
А он выл все яростнее и громче:
- Я го-ло-ден.
И хрип исчез из его голоса, и чистым металлическим звуком,
пронзительным и ясным, поднимался он вверх, ударялся о стену и, отскочив от
нее, летел над темными пропастями и седыми вершинами гор.
И скоро завыли все, находившиеся у стены, а их было так много, как
саранчи, и жадны и голодны они были, как саранча, и казалось, что в
нестерпимых муках взвыла сама сожженная земля, широко раскрыв свой каменный
зев. Словно лес сухих деревьев, склоненных в одну сторону -бушующим ветром,
поднимались и протягивались к стене судорожно выпрямленные руки, тощие,
жалкие, молящие, и было столько в них отчаяния, что содрогались камни и
трусливо убегали седые и синие тучи. Но неподвижна и высока была стена и
равнодушно отражала она вой, пластами резавший и пронзавший густой зловонный
воздух.
И все глаза обратились к стене, и огнистые лучи струили они из себя.
Они верили и ждали, что сейчас падет она и откроет новый мир, и в ослеплении
веры уже видели, как колеблются камни, как с основания до вершины дрожит
каменная змея, упитанная кровью и человеческими мозгами. Быть может, то
слезы дрожали в наших глазах, а мы думали, что сама стена, и еще
пронзительнее стал наш вой.
Гнев и ликование близкой победы зазвучали в нем.
И вот что случилось тогда. Высоко на камень встала худая, старая
женщина с провалившимися сухими щеками и длинными нечесаными волосами,
похожими на седую гриву старого голодного волка. Одежда ее была разорвана,
обнажая желтые костлявые плечи и тощие, отвислые груди, давшие жизнь многим
и истощенные материнством. Она протянула руки к стене - и все взоры
последовали за ними; она заговорила, и в голосе ее было столько муки, что
стыдливо замер отчаянный вой голодного.
- Отдай мне мое дитя! - сказала женщина.
И все мы молчали и яростно улыбались, и ждали, что ответит стена.
Кроваво-серым пятном выступали на стене мозги того, кого эта женщина
называла "мое дитя", и мы ждали нетерпеливо, грозно, что ответит подлая
убийца. И так тихо было, что мы слышали шорох туч, двигавшихся над нашими
головами, и сама черная ночь замкнула стоны в своей груди и лишь с легким
свистом выплевывала жгучий мелкий песок, разъедавший наши раны. И снова
зазвенело суровое и горькое требование:
- Жестокая, отдай мне мое дитя!
Все грознее и яростнее становилась наша улыбка, но подлая стена
молчала. И тогда из безмолвной толпы вышел красивый и суровый старик и стал
рядом с женщиной.
- Отдай мне моего сына! - сказал он.
Так страшно было и весело! Спина моя ежилась от холода, и мышцы
сокращались от прилива неведомой и грозной силы, а мой спутник толкал меня в
бок, ляскал зубами, и смрадное дыхание шипящей, широкой волной выходило из
гниющего рта.
И вот вышел из толпы еще человек и сказал:
- Отдай мне моего брата!
И еще вышел человек и сказал:
- Отдай мне мою дочь!
И вот стали выходить мужчины и женщины, старые и молодые, и простирали
руки, и неумолимо звучало их горькое требование:
- Отдай мне мое дитя!
Тогда и я, прокаженный, ощутил в себе силу и смелость, и вышел вперед,
и крикнул громко и грозно:
- Убийца! Отдай мне самого меня!
А она, - она молчала. Такая лживая и подлая, она притворялась, что не
слышит, и злобный смех сотряс мои изъязвленные щеки, и безумная ярость
наполнила наши изболевшиеся сердца. А она все молчала, равнодушно и тупо, и
тогда женщина гневно потрясла тощими, желтыми руками и бросила неумолимо:
- Так будь же проклята ты, убившая мое дитя!
Красивый, суровый старик повторил:
- Будь проклята!
И звенящим тысячеголосым стоном повторила вся земля:
- Будь проклята! Проклята! Проклята!
И глубоко вздохнула черная ночь, и, словно море, подхваченное ураганом
и всей своей тяжкой ревущей громадой брошенное на скалы, всколыхнулся весь
видимый мир и тысячью напряженных и яростных грудей ударил о стену. Высоко,
до самых тяжело ворочавшихся туч брызнула кровавая пена и окрасила их, и
стали они огненные и страшные и красный свет бросили вниз, туда, где
гремело, рокотало и выло что-то мелкое, но чудовищно-многочисленное, черное
и свирепое. С замирающим стоном, полным несказанной боли, отхлынуло оно - и
непоколебимо стояла стена и молчала. Но не робко и не стыдливо молчала она,
- сумрачен и грозно-покоен был взгляд ее бесформенных очей, и гордо, как
царица, спускала она с плеч своих пурпуровую мантию быстро обегающей крови,
и концы ее терялись среди изуродованных трупов.
Но, умирая каждую секунду, мы были бессмертны, как боги. И снова
взревел мощный поток человеческих тел и всей своей силой ударил о стену. И
снова отхлынул, и так много, много раз, пока не наступила усталость, и
мертвый сон, и тишина. А я, прокаженный, был у самой стены н видел, что
начинает шататься она, гордая царица, и ужас падения судорогой пробегает по
ее камням.
- Она падает! - закричал я. - Братья, она падает!
- Ты ошибаешься, прокаженный, - ответили мне братья.
И тогда я стал просить их:
- Пусть стоит она, но разве каждый труп не есть ступень к вершине? Нас
много, и жизнь наша тягостна. Устелем трупами землю; на трупы набросим новые
трупы и так дойдем до вершины. И если останется только один, - он увидит
новый мир.
И с веселой надеждой оглянулся я - и одни спины увидел, равнодушные,
жирные, усталые. В бесконечном танце кружились те четверо, сходились и
расходились, н черная ночь выплевывала мокрый песок, как больная, и
несокрушимой громадой стояла стена.
- Братья! - просил я. - Братья!
Но голос мой был гнусав и дыхание смрадно, и никто не хотел слушать
меня, прокаженного.
Горе!.. Горе!.. Горе!..