Жданов Лев Григорьевич - Осажденная Варшава

ные ею 29 ноября сего года с крыши опустелого Бельведерчика. Слушай, черт тебя подери! Или хоть нам не мешай.

   Насупился, смолк Чинский.

   А молодой студентик Кициньский, стоя уже на столе, привлек к себе всеобщее внимание. Гомон стал гораздо тише, и звонкий голос чтеца, внятно разносясь по этой зальце, был слышен и в соседних комнатах кофейни.

   "Аз есмь Отчизна твоя, а не чуждый край, не дом позорной неволи. И вот 10 заповедей моих даю тебе: 1) Да не будет у тебя иной Отчизны, кроме меня. 2) Если можешь служить Отчизне, не вступай на службу к чужим народам. 3) Помни, что жизнь твоя посвящена должна быть Отчизне. 4) Чти отца твоего, матерь твою, то есть - твой край родимый и свободу святую, если хочешь, чтобы имя твое жило долго в памяти сынов родной земли. 5) Не убивай равнодушием милой Отчизны и народной вольности, но храни их. 6) Не ищи почестей в чужих краях земли. 7) Не укради грошей народных, кровавых. 8) Не послушествуй свидетельства ложна против близких, то есть: шпиком и доносителем не будь. 9) Не желай земли чужой, соседской. 10) А ни домов, ни богатств, ничего, что ихнее есть. Будешь любить Отчизну и вольность всем сердцем, будешь служить им всеми силами, как для самого себя, будешь стараться, чтобы и другие народы узнали радости вольной жизни, и будешь сам счастлив и благоденствен на земле".

   - Виват, Отчизна!.. Браво, пан поэт!.. Твое здоровье!.. - раздался общий громкий говор, едва смолк Кициньский и соскочил со стола.

   - Круговую пьем... Круговую, братья-поляки!.. За отчизну!.. За волю!.. Возлюбим друг друга! - поднимая стакан, крикнул Словацкий.

   - Возлюбим друг друга! - подхватили все старинный польский тост.

   - Кохаймы - сен!

   Зазвенели, зачокались кружки и стаканы, снова загалдело все кругом.

   - Ослы, - сквозь зубы процедил Чинский. - Им был бы только предлог промочить свои сухие глотки... А такую, извини за правду, Кициньский, патриотическую рубленую солому, как твои заповеди, они слушают чуть ли не с большим удовольствием, чем, скажем, строфы Францишека, не говоря о более избранных произведениях поэтического творчества.

   - Ну, не говори, - обиженно отозвался Кициньский. - Прочти-ка им что-нибудь из настоящих поэтов... Мицкевича, например... Увидишь, что будет.

   Юноша недаром назвал это имя, ненавистное завистливому Чинскому. Тот вышел из напускного спокойствия, весь задергался, быстро заговорил:

   - Мицкевич?! К черту провались со своим Мицкевичем. Он, не спорю, добрый поляк, несчастный человек... И на этом создал себе славу. Да. А поэт из него такой же, какая выйдет яичница из моих старых сапог... Да!.. Что он пишет? Трафарет. О чем говорит? О старых, забытых, никому не нужных вещах высоким, классическим штилем наших прабабушек... Пани и паненки проливают над ним слезы и вздувают эту плаксивую, водянистую знаменитость. А ослы ревут, следом идя за дамскими панталончиками и юбочками: "Ах, какой поэт!" Ну, что в нем есть?! Скажи толком, чем он так тебе дорог и мил? Когда есть Щекспир, Байрон... Шенье у французов... Когда у нас есть люди. Чем он так вам мил? Потрудитесь изложить.

   - А хоть бы тем, - спокойно, желая еще больше подзадорить Чинского, отозвался Моравский, - что Мицкевича романы неприятны многим российским панам вельможам... Забыл?

   - Ага, так вот у вас какое понятие о поэзии. Она не сама для себя... Не высшее творчество, а только служит для пробуждения гражданских порывов. Прекрасно, нечего сказать. Тогда я согласен: ваш Мицкевич - пророк, а вы его ученики и поклонники. Но он пророк былых дней, устарелых идеалов. И вы старые тряпицы, а не грядущая сила народа, не "Новая Польша", как дерзко величаете себя...

   - Держу пари, что у Чинского в жилетном кармане лежит наготове очередной "манифест" истинной поэзии, написанный ломаными строфами и чертовским языком, - со смехом обратился к остальным Словацкий.

   - Угадал, осел, на этот раз. И в награду можешь выслушать этот "манифест", - не смущаясь, сказал Чинский, добывая из жилетного кармана скомканный клочок бумаги, на котором были нацарапаны кривые строчки. Расправил листочек и мелодично, с умением и жаром стал читать:

  

  

   Где-то

      В тиши кабинета

   Новая мысль зародилась

      И зароилась,

   Незаметна для целого света.

      Понеслася! Случайно засела

   В голове беспокойной поэта.

      Принялся он за дело:

   На глубокую, яркую тему

      Написал вдохновенно поэму...

   Люди звучные строфы читают,

      О несбыточном долго мечтают.

   Но приходят дельцы

      И, распутав узлы и концы,

   Дань сбирают с наивных людей.

      В жизнь проводят мечту

   Вдохновенную ту,

      Залетевшую к нам из прекрасного мира идей.

   Что же тот, кто в тиши кабинета

      Создал мысль?.. Он - неведом для света!

  

   Кончил, обвел гордым взглядом товарищей, на которых произвели впечатление и самые стихи, и декламация автора. Но он так всем досадил, что хвалить его не стали.

   - Недурно, - проговорил один Словацкий. - Хотя до Мицкевича все-таки далеко...

   - Не дальше, чем тебе до умного человека, - буркнул Чинский, осушил остатки в кружке и, не прощаясь, пошел к выходу.

   - Куда же ты?.. Обиделся... Постой, Чинский, - крикнули ему вслед друзья.

   - Обиделся?.. На вас?.. Ошибаетесь. На собрание в "Редуты" пора. Или забыли?

   - Правда... И то правда, - зашумели кругом...

   Разом десятки людей двинулись к выходу. "Дзюрка" быстро опустела.

   Толпы народу, солдат и обывателей, женщин и мужчин заливали не только сад и плац Красиньских, но даже обширный двор и улицу, идущую влево и вправо от здания "Редуты".

   Во всех полутемных помещениях теснятся люди, толкуют, спорят. А в главной, самой обширной зале буквально двинуться нельзя, такой сплошной стеной скипелась толпа.

   Каганцы, сальные свечи, даже фонари, принесенные из ближайших казарм, слабо и причудливо озаряют стены и потолок невысокой и длинной залы, темную, живую массу людских тел, возбужденные лица, на которые падает желтыми и красноватыми бликами неверный, колеблющийся свет зажженных огней. Искрами загораются порою серебряные и золотые галуны военных, их вооружение. Лязг палашей и карабинов, людской говор - все слилось в один гул. Люди стоят в амбразурах, на подоконниках. Иные держат в руках горящие свечи, каганцы, изображая собой оживленные канделябры, подставки для светильников. Грубый, некрашеный стол среди покоя заменяет трибуну ораторам. Около него выделяется небольшая группа коноводов, главарей Патриотического Союза, которые и здесь, в народном большом собрании, остались такими же главарями.

   Здесь все сейчас, кроме президента Союза Лелевеля, его товарищ и заместитель К. Бронниковский, секретарь Францишек Гжимала, Плихта, Кушель, Дембинский, Зверковский, граф Г. Малаховский и Уминьский, вся молодежь: Жуковский, Майзнер, Набеляк, адвокат Козловский, типограф Тилль, Анастасий Дунин и еще много других с Маврицием Мохнацким во главе.

   Если Лелевеля по справедливости считают "мозгом" Союза, незаметно, но верно направляющим его шаги, то Мохнацкий, несомненно, "сердце" организации, ее нервный узел, ее главный волевой центр, ораторская сила первой величины.

   Правда, толпа явилась сюда, уже подогретая речами "патриотов-союзников" и по кофейням, и в домах, и на углах людных улиц и площадей. Но настроение и разговоры - это одно, а принятие окончательных решений, переход к действиям - совсем другое.

   И не так-то легко подтолкнуть на последнее огромную толпу, состоящую из самых разнообразных лиц. Даже самые неукротимые, революционно настроенные словно истощили запас решимости и сил в бурную ночь с понедельника на вторник и сейчас, по общему для всех живых существ закону, требуют передышки, находятся в состоянии изнеможения, граничащего с равнодушием ко всему на свете, кроме отдыха и покоя.

   Кроме того, касаясь почти вплотную группы протестантов, "союзников"-главарей, стоят здесь видные представители совершенно иного склада мыслей, начиная с президента Варшавы Венгржецкого и кончая лояльнейшим графом Генриком Любенским, умеренным графом Эльским, дипломатом Скшинецким и целой группой офицеров, большею частью ординарцев Хлопицкого, утром только призванных к делу и полных желания отличиться, ввести "порядок" в это взбаламученное море, каким является не только толпа в "Редутовых залах", но и обывательская Варшава в полном ее составе. Военная молодежь только масла на огонь подливает громкими заявлениями, что силой оружия готова поддержать права "державного народа Речи Посполитой"...

   Среди такого водоворота мнений и настроений звучат один за другим горячие призывы ораторов "союзного" толка, указывая на нежелательные стороны настоящего положения вещей, на промахи полуконсервативного, полуреволюционного правительства, каким является в данную минуту Административный Совет крулевства, пополненный, правда, представителями народа и Союза, но не в достаточном числе и не довольно решительными.

   Так по крайней мере утверждают ораторы от Союза.

   Один за другим подымаются они на стол, и речи их, все более и более жгучие, резкие, волнуют, зажигают тысячеголовую толпу.

   Содержание речей из залы переносится сотнями уст на площадь, на смежные улицы... И там, как в залах, чаще и чаще повторяется общий, оглушительный клик:

   - Згода... Згода... (Согласны...)

   Попробовал было Венгржецкий указать на незаконность сходки, особенно если она не останется в границах умеренной критики, а примет вид мятежного скопища. Его освистали и почти вытолкнули из зала... Призывы к благоразумию со стороны Любенского и его друзей, их попытки защитить Административный Совет, объяснить его действия лучше, чем это делают бичующие критики из молодежи, эти бесплодные попытки встречены были смехом, покрыты свистом, глумлением, криками:

   - Прочь со стола, вельможные "наемные плакальщики"!.. Под стол, под крылышко Совета!.. Под кунтуши к своим женам! Там вам место, а не среди вольного народа, обсуждающего свою судьбу.

   Умолкнула группа "умеренных". Стоят и слушают, что дальше будет.

   Наконец на столе показалась всем знакомая постать Мохнацкого, и говор пробежал до дальних углов зала и туда, за пороги раскрытых дверей, где в соседних покоях чернеют еще слушательницы и слушатели.

   - Тихо... Тихо ж. Слушайте... Мохнацкий... Мохнац-кий будет говорить!

   - Вот мы и поговорили, - просто, без всякого пафоса, но звонко и отчетливо начал Мохнацкий. - Слава Богу, все сказано, не так ли? Мы припомнили все промахи и ошибки Ржонда, все его сознательные действия, идущие во вред народу, и оценили их по достоинству. Конечно, ошибок немало, но зато же они... и достаточно важны и велики, - неожиданно заключил оратор, вызвав таким оборотом речи легкий смех у слушателей. - А, вам смешно?.. В добрый час! Хороший знак. Знаете пословицу: "Кто смеется, тому не минется"?.. Получите и вы. Потому что я помню еще один старый припев: "Вот глас народа: горе тебе, смеющемуся!.." А уж если народ смеется... И когда? - сразу сильно, строго заговорил Мохнацкий. - В ту самую минуту, когда ему говорят: у ворот столицы стоит семь тысяч враждебного войска... Правда, оно иззябло, изголодалось... Но это семь тысяч карабинов и двадцать пушек... И если не пойти на них, если как-нибудь не заставить их удалиться... эти враждебные войска поймут, что мы слабы... что мы трусим... И ударят на нас!.. Вам это сказали, поляки, а вы смеетесь. Честь вам. Но мало этого. Вы сейчас слышали, как действует правительство, признанное вами. От его имени сегодня ездили в Вержбну первые вельможи края и привезли нам бумагу, гласящую: первое - что цесаревич не намерен атаковать Варшаву войсками, находящимися под его начальством. Поляки, неужели только благодаря этому милостивому обещанию мы можем спать спокойно?.. А где же наши батальоны и пушки?.. Или нет оружия в руках двадцати тысяч горожан, которые сейчас охраняют и свои очаги, и свободу отчизны, и покой Варшавы?.. Дальше разберем. Второй пункт гласит: нас не только щадят, о нас будут ходатайствовать, будут просить о милосердном прощении, о забвении случившегося в ночь на вторник... о возобновлении гарантий, данных конституции и "Конгрессувке" польской еще покойным крулем-цесарем Александром, похлопочут о слиянии с Польшей старых ее областей. Конечно, за добрые слова надо сказать спасибо. Но кто поручал Совету просить о нашем помиловании?.. Да проще скажу: неужели есть такой наивный человек, который верит, будто целый народ может сделать то, что сделали мы?.. А потом круль все это забудет, а мы придем просить прощения и гарантий?.. Удержитесь от смеха, люди. Не дети, не глупцы приняли всерьез эти слова. Наш Ржонд объявляет, что "счастливо достигнуто соглашение...", что мы "можем спать спокойно...". А до каких пор?.. До первого выстрела из российских орудий под Прагой... И этого недолго ждать, люди... Я, не убеленный годами сановник и правитель, я, простой обыватель, говорю вам... И вы понимаете, что это так!.. Но дальше еще есть пункт третий! Оказывается, "Литовскому корпусу не дано приказания вступать в царство Польское"... Сегодня четверг. Позавчера лишь россияне отошли к Вержбне... До Литвы далеко. Корпус там не стоит под ружьем, у нашей границы... Если бы даже к Розену поскакали гонцы, пока-то он соберет отряды, пока-то двинется... И мы успеем дать десять сражений, и нас успеют разбить пять раз, особенно если воевать мы станем так же умно, как ведем дипломатические переговоры... Так скажите, люди, что значит этот третий пункт в важной, роковой бумаге?.. В той бумаге, по которой мы отпускаем семь тысяч вооруженных людей в помощь десяткам и сотням тысяч, которые неизбежно и. скоро явятся к нам... Вы молчите, не смеетесь... Так я вам прочту последний, тоже занимательный пункт. "Пленные взаимно должны быть освобождены..." Не помню, у нас как будто не было еще сражений с россиянами. Мы дрались больше между собою, недолго - хвала Господу... И если взяли под арест десятка два людей, то они заслуживают суда и кары, а не освобождения... А россияне, вернувши нам тех трех-четырех поляков, которые у них во власти, могут в лучшем случае получить столько же незначительных россиян. Вот мое мнение...

   - Верно... Згода!..

   - Позвольте, это еще не все... Вы знаете, что там, на Мокотовом поле, под угрозой ли, под влиянием ли собственных неверных представлений о воинском долге, вместе с россиянами стоят и польские батальоны, конные, пешие егеря, артиллерия, уже спешившая на помощь народу в великую ночь Листопада. С нами здесь должны они быть, а не там... Конечно, если завяжется бой, не подымутся ружья польских воинов против своих братьев. Они убивать нас не станут... Но они и остановиться там не должны!..

   - Згода... Згода...

   - А подумал ли об этом Ржонд? Нет. Он занят другим. Он не так уж наивен, чтобы полагаться на бумагу, здесь читанную нам, и... посылает в Петербург князя Любецкого, графа Езерского... Для чего, вы думаете?.. Для того чтобы выпросить прощение за шалость, совершенную народом... Чтобы наказали нас не так больно и простили поскорее... Этого ли вы желали, поляки, когда два дня тому назад отдавали жизнь свою и проливали кровь, восклицая: "Отчизна и воля"?

   - Нет, нет... Да живет Отчизна!.. Воля или смерть!..

   - Ого, какие неподобающие крики!.. Что, если бы услышал князь Любецкий?.. Положим, черт с ним, пусть едет! Надо думать, что он уже там и останется... Там ему больше место, чем на родине, которую он предает на каждом шагу... Но посмотрим, что делает новый, прославленный вождь нашей армии генерал Хлопицкий...

   Офицеры заволновались. Послышались предостерегающие возгласы из группы адъютантов:

   - Потише, оратор... О Хлопицком поосторожней!..

   Но тут же их покрыли крики солдат, многих военных и горожан:

   - Пусть!.. Пусть говорит Мохнацкий!.. Все говори... Прямо... Пусть говорит... Не мешайте вы, штабные!.. Адъютантики!..

   - О, не беспокойтесь. Я буду смирен и осторожен... почти так же, как сам наш генерал Хлопицкий... Вчера он принял власть... И подписал первые приказы не полным званием генералиссимуса, гетмана всех польских сил... Нет, чтобы не обидеть Константина, расчеркнулся: "Польский генерал Хлопицкий!" Примерная скромность. И когда Ржонд решил выпустить из тисков семь тысяч россиян, наш вождь скромно соглашается с этим. Мало того, громко заявляет: он-де остается верноподданным своего круля и власть принимает, лишь чтобы подавить анархию. Это вашу пролитую кровь, стремление народа улучшить свой жребий, жертвы, которые уже принесены и еще будут приноситься без конца народом польским, польский вождь называет анархией... Скромно, не правда ли.! Что же вы не посмеетесь, люди?.. Вы словно заплакать готовы, а я чувствую, что расплавленное олово приливает к моим глазам... И если я выпущу его... оно прожжет пол этого покоя, как прожигает мою негодующую, истерзанную душу...

   Рокот негодования пронесся по толпе, но сейчас же смолк.

   Ждут, что дальше скажет этот бледный, трепещущий, худощавый юноша с яркими пятнами чахоточного румянца на одутловатом, бледном лице.

   - Я скромен, как видите... Я не брошу сейчас имени "изменника" в лицо тому, кто, по-моему, заслуживает такого имени. Но спрошу вас, простые люди, честные поляки: неужели и вы согласны, что все идет прекрасно в этом "лучшем из миров"? И не надо немедленно принять самые решительные меры против... "наивности" нашего Ржонда, против... "скромности" нашего главного вождя?..

   - Надо, надо... Верно!.. Говори, что?.. Как сделать, говори!..

   Выждав, пока смолкли крики, сразу наполнившие воздух, Мохнацкий веско, решительно, но спокойно заговорил:

   - Сперва еще два слова... Подведем счет, как водится у хороших людей. Что было, что есть, что быть должно? Это сделать недолго. Были десятки лет мучений и несправедливостей. Потом - одна ночь безумного, героического порыва и мгновенное освобождение. Народ сбросил старое ярмо... Но над ним стоят прежние погонщики, не понимающие, не чующие, что народ возродился... Что без последней борьбы не отдаст себя в прежнюю неволю... Победит или умрет...

   - Победим или умрем!..

   - Эти старые погонщики, оставленные народом, этот двуликий, как Янус, Совет и Ржонд... Он и народу улыбается, требующему воли, и в сторону Невы делает глазки, откуда грозят тяжкие громы тем, кто на Висле... Содержанка какая-то, уличная фея, а не Ржонд теперь у нас... Люди с историческими именами, заведомые, казалось, патриоты и либералы, вошли в открытые сделки с врагами.

   - Згода!.. Згода!..

   - А каков ксендз, таков и ключарь... Вождь, прославленный герой, не думает остановить неприятельских колонн, а заботится, чтобы никто не помешал их выступлению... Этому надо положить конец. И вот я что предлагаю. Немедленно надо выбрать депутатов, явиться к нашим правителям, пока они еще держат в руках власть, и потребовать: первое, чтобы Административный Совет немедленно подал в отставку...

   - Да, да... немедленно!..

   - Второе, - быстро набрасывая карандашом свои предложения, продолжал Мохнацкий. - Вместо него учреждается теперь же Временное правительство из лиц, которым доверяет народ... Члены этого правительства должны явиться как бы постоянными представителями народа польского, какую форму потом ни примет его главная власть...

   - Так, так... Згода!..

   - Третье, Хлопицкому должен быть дан приказ: немедленно ударить всеми силами на российскую гвардию и рассеять ее или взять в плен.

   - Да, да!.. Немедля!.. - потрясая зал, загремели голоса.

   Мохнацкий, взглянув на Бронниковского, который ему одобрительно кивал головой, выждал молчание и совсем весело проговорил:

   - Вот теперь все. Мои три пункта, сдается, стоят четырех параграфов, привезенных Ржонду из Вержбны... Вот они все здесь записаны на бумаге. Выберите десять - двенадцать человек... Ржонд заседает сейчас в банке. Пусть почитает это и даст свой ответ... А теперь покойной ночи, мосци панове.

   И он легко соскочил со стола.

   - Нет... нет... Мохнацкий!.. Мохнацкого первым делегатом к Ржонду... И членом Временного правительства... Мохнацкий!.. - сразу загудела толпа. Потом стали вырезываться еще имена: - Бронниковский... Махницкий... Плихта... Этих в правительство. - Доброгойский делегатом... Набеляк... Козловский, он же адвокат. Говорить умеет...

   Имена, выкликиваемые толпой, отмечались на лету. Составили список, огласили его. Собрание одобрило единогласно, и двенадцать делегатов сейчас же направились отсюда в банк, где происходило как раз совещание Административного Совета, затянувшееся до полуночи, как и сходка в "Редутах"...

   Сначала Лелевель, Чарторыский и Любецкий подробно доложили Совету о своей поездке в Вержбну, к цесаревичу, передали все переговоры, постарались не забыть и осветить каждую фразу и, наконец, огласили бумагу, подписанную и переданную Константином для Совета. Цесаревич дал согласие уйти из пределов Польши, но ему должны были поручиться, что не будет произведено нападение на россиян во время всего пути до литовской границы.

   - Конечно, хорошо сделали, что обещали, - решительно вмешался Хлопицкий. - Мы избавляемся от напрасной, бесполезной резни и пролития польской крови... Я даже сейчас пойду сделаю все надлежащие распоряжения... И если россияне уходят, нам, конечно, нет надобности собирать в Варшаву отряды из провинции... Например, Круковецкого и других...

   - Нет, генерал, подождем уж лучше... Не забывайте: польские егеря и пушки с цесаревичем. Он их не отпускает... Сами они не торопятся тоже примкнуть к нам... Кто знает, что еще может быть?.. Надо все-таки собрать побольше войск, на которые можем положиться. Вон стрелки Шембека стоят еще в Блоне... Сам генерал поскакал в Вержбну... Никто не знает зачем... Не отменяйте приказов, мой совет, генерал... - осторожно, но внушительно заметил Чарторыский.

   Пац и другие поддержали его.

   - Хорошо, - согласился Хлопицкий. - Значит, только пошлю приказы очистить путь для отступления россиян... - Подвинул к себе бумагу и стал писать, а заседание продолжалось.

   Пробило полночь, но члены Совета и не расслышали ударов, занятые подробным обсуждением посещения Вержбны, бумаги, данной Константином, и тех мер, какие необходимо скорее предпринять, чтобы успокоить волнение, замечаемое в народных кругах Варшавы. О вечернем собрании в "Редутах" тоже уж было донесено Совету, но только о первых моментах, о недовольстве людей...

   Вдруг громкие, решительные шаги, какие-то голоса раздались за дверьми. Все вздрогнули, переглянулись. Охраны никакой не было ни вблизи залы Совета, ни перед зданием банка, где еще вчера стоял военный караул и городские гвардейцы.

   Почти все встали из-за стола. Лелевель был спокойнее остальных, но тоже казался бледнее обычного. Хлопицкий, багровый от сдержанного гнева, сделал было движение к дверям, но кастелян Кохановский остановил его:

   - Лучше я, пане генерале... Вы можете слишком... выйти из себя... Я сейчас узнаю... Лучше я...

   Группа делегатов уже подходила к дверям, когда показался Кохановский, заперев за собою дверь в зал Совета.

   - Что случилось?.. По какому делу?.. Сюда входить нельзя. Идет заседание Совета...

   - Вот именно мы и посланы народом объявить Совету его волю, - спокойно объявил Мохнацкий.

   - Я не знаю... я думаю, что так нельзя... Совет занят слишком важными делами... Может быть, вы поручите мне?..

   - Нет! Мы должны говорить Совету...

   - Но Совет не может вас принять... Потом... завтра.

   - Сегодня... сейчас... Каждый час, каждый миг дорог. Мы войдем, хотя бы...

   Мохнацкий недосказал, но голос его, звучавший серьезной угрозой, проникая сквозь закрытую дверь и зал заседания, заставил невольно вздрогнуть многих из¹ присутствующих.

   Владислав Островский с немым вопросом обвел взглядом всех и, получив безмолвный ответ, подошел, раскрыл дверь:

   - Пусть пан кастелян даст позволение делегации войти. Ржонд принимает.

   Немцевич, возмущенный неожиданным натиском, подошел к Лелевелю, стоявшему поодаль. Мостовский вместе с Чарторыским и Островским, сохраняя внешнее спокойствие, ожидали подходящих.

   Хлопицкий порывисто поднялся и быстро вышел из покоя, кинув сверкающий взгляд на Мохнацкого, стоящего впереди всех. Смелым, вызывающим взглядом ответил юный галичанин, безызвестный журналист, своему прославленному земляку.

   Потом отдал поклон членам Совета вместе с остальными делегатами.

   Первым заговорил мягкий от природы, сладкоречивый пан Доброгойский. Он изложил суть дела, ради которого послал их народ, особенно подчеркивая, что, согласно общему желанию, правительство должно действовать решительнее и не оглядываться на Петербург, как это делается теперь.

   - Пожди, пан Стась, - прервал его Мохнацкий. - Ты тоже, кажется, стал половинчатым, чуть вошел под эти своды... Вот, вельможные панове, чего желает народ, я вам прочту... - Огласив свои три пункта, он продолжал: - Народ решил не отступать и с оружием в руках добьется своего. Никаких уговоров с россиянами быть не должно...

   - Да, да, мы это слышали, - проявляя полное спокойствие, любезно заговорил Чарторыский. - Но, к сожалению, именно этот пункт петиции вряд ли может быть исполнен... уж потому, что переговоры с Константином не только начаты, но и закончены... С него взяты и ему от правительства даны известные обещания. А слово, даже данное врагам, надо дер...

   - Шутки шутить, мосце ксенже!.. Мы восстали не для того, чтобы ожидать милостей от цесаревича Константина, а ради освобождения родины... Пусть уж лучше Ржонд не играет комедии, которая может кончиться бедою... или для восставшего народа... или для его врагов и слишком сомнительных друзей.

   Неслыханная смелость, дерзость самих слов, тон, которым они были сказаны, ошеломили всех. Одновременно князь Радзивилл и Малаховский нервно набросали прошения об отставке и подписали их.

   Немцевич кинулся вперед и, трагически разрывая камзол на груди, крикнул:

   - Вот ударьте в сердце, которое билось всегда для отчизны... Убейте, убейте нас всех!.. Недаром же вы ворвались с оружием в руках... Если вы нас зовете изменниками... не верите моим волосам, поседелым на службе родине. Лучше убейте!

   Наступило короткое, тяжелое молчание. Делегаты стояли смущенные, чувствуя, что струна была слишком перетянута.

   И снова нашелся Чарторыский. Спокойно, хотя дрожащим голосом он произнес:

   - Вы все сказали, панове делегаты? Так положите вашу петицию и удалитесь. Заседание Совета продолжается.

   Молча отдав поклон, делегаты вышли из залы...

   Заговорили, заволновались все разом члены Совета. Довольным огоньком светились глаза Лелевеля. Один Любецкий продолжал сидеть молчаливый, угрюмо задумчивый...

  

   Плохую ночь провел Хлопицкий, хотя и не видел того, что произошло в Совете. Только под утро он забылся тревожным сном, дыша так хрипло и тяжело, как будто его душило что-то.

   Недавно пробило шесть, когда он вскочил, сел на кровати понуро, дико озираясь. Какой-то шум и крики неслись с улицы за окном.

   Машинально спустив левую ногу, он стал шарить ею, нащупал туфлю, сунул ногу и, вдруг опять подобрав ногу в туфле на кровать, пробормотал глухо:

   - Проклятие!.. Опять с левой ноги!.. Ну, вот и правая туфля на нее попала. Будет нынче денек!.. Пятница к тому же. Конечно, пятница. А, тысячу дьяволов... Еще этот сон...

   Суеверный, как большинство галичан, Хлопицкий сделал джетатуру, по примеру того, как делал этот жест его великий вождь Наполеон. Потом снял туфлю, переодел ее, как следует, нашел вторую и подошел к окну.

   Несмотря на ранний час, люди с громким говором, весело торопились куда-то по направлению к Иерусалимской аллее, а может быть, и дальше.

   - Янек, - крикнул Хлопицкий, - умываться... И узнай, куда бегут люди...

   В ожидании он сел снова на кровать, стараясь припомнить, что заставило его вскочить... Конечно, шум за окном, который слился с теми криками, какие снились Хлопицкому... Вот снова выплывает этот кошмар. Бальная зала, много красивых женщин, девушек. Особым кружком стоят знакомые ему хорошо монархи: Наполеон, Александр Российский, Фридрих Прусский... И круль Николай тут же. Они подозвали генерала, хотят заговорить... И вдруг грянул хохот... Смеются государи, дамы, девушки... Смеется Кру-ковецкий, неожиданно вставший тут перед ним, и указывает на него своим костлявым, скрюченным пальцем. Хлопицкий оглядывается на себя: грудь залита орденами, звездами... но она - голая... И весь он голый... А хохот все громче, все наглее пристает Круковецкий, хватает, поворачивает и кричит:

   - Виват, генералиссимус Хлопицкий, круль польский!..

   Провел по лицу, по волосам Хлопицкий, словно желая отогнать самое воспоминание о кошмаре.

   - Скверный сон... Перед болезнью либо перед ударом каким я себя так только и вижу... И этот иезуит еще приснился, интриган старый... Надо успеть написать ему отмену приказа... Чтоб не являлся... Плохой сон...

   Вернулся Янек со свежей водой для умыванья.

   - Це, панночку, там мувют, перший полк пеших стрельцов до Варшавы будет входить... От и бегут навстречу...

   - Стрелки Шембека... Так, значит, он с повстанцами! - чуть не вслух подумал Хлопицкий. - Везет революции...

   Умывшись, надев мундир, он спросил:

   - Есть кто-нибудь?

   - А як же... Пан Крысиньский и адъютант там с бумагами... Дожидаются.

   Крысиньский рассказал генералу, как кончилось вчера заседание Совета, а адъютант передал бумагу, в которой Совет извещал о вступлении Шембека и просил встретить войска.

   - Ну, конечно... Будто я сам не знаю... Коня мне!..

  

   Полгорода сбежалось к заставе встречать Шембека и его стрелков.

   Шембек, ополяченный немец, изворотливый, умный карьерист, решил пуститься в большую игру... И сейчас, подъезжая к столице верхом, впереди полка, он вдруг задержал лошадь, нагнулся к группе зевак, которые, тут, за заставой, сбежались навстречу солдатам. На одном из парней алела конфедератка. Шембек снял ее, кинул оторопелому парню несколько серебряных монет, отстегнул свой кивер, лихо, набекрень надел конфедератку и первый затянул:

   - Еще Польска не згинела!..

   Солдаты подхватили, и с песней, в конфедератке появился в Варшаве Шембек перед сорокатысячной толпой народа.

   - Да живет польское войско! - загремели восторженные крики. Дамы и паненки с балконов, из окон махали платками, шарфами... Бросали цветы, принесенные из оранжерей и теплиц... Шембек кланялся, прижимал руку к груди, победителем вступая в столицу, где к вечеру был сделан губернатором...

   Теперь же, отпустив войско в казармы, Шембек вместе с Хлопицким, Островским и Баржиковским, вышедшими ему навстречу, проехал прямо в заседание Совета. По дороге он громко сообщал спутникам, что с ним было вчера.

   - Понимаете, получил я приказ генерала Хлопицкого... Выступили мы немедленно из Сохачева... Приходим в Блоню... А туда примчался вестовой от цесаревича вести полк к нему, в Вержбну!.. Что тут делать, понимаете?.. Я подумал и говорю офицерам... и солдатикам: "Друзья мои, будьте наготове... Если сегодня до семи вечера меня здесь не будет, маршируйте в свои варшавские казармы..." Понимаете? Вот, хорошо. Прискакал я к его высочеству. Вижу, и сам он, и княгиня, и весь отряд в неважном положении. Одна у них надежда: если мы, провинциальные генералы, не примкнем к восстанию, они спасены... А придем на помощь народу - им крышка... Уж как меня там просили, заклинали, умасливали... Что мне делать?.. Понимаете... Пришлось грех взять на душу: поклялся Константину, что солдат приведу к нему, а не в Варшаву... Расцеловались мы, обнялись на прощанье... И вот... я тут... Что делать?.. Отчизна - прежде всего. Хоть вы, поляки, не любите немцев, но я решил доказать, что честный немец может быть истым поляком... Дважды нарушил свои обещания Константину!.. И к вам привел солдат, и сам пришел... Понимаете?.. Теперь все пойдет хорошо!..

   Почти такой же краткий доклад сделал Шембек Совету, выслушал похвалы, благодарности, принял назначение на пост военного губернатора столицы и... поехал прямо в собрание Патриотического Союза.

   Почти все то море голов, которое встречало стрелков Шембека у заставы, разливалось и шумело на утренней сходке, устроенной Союзом. Шембека встретили восторженно, пронесли на руках по всем залам и вынесли на площадь, залитую людьми.

   Телега с сеном тут послужила кафедрой.

   Взобравшись на нее, Шембек громко объявил:

   - Кланяюсь вольному народу польскому, клянусь служить ему и отчизне до последней капли крови!

   Окна ближних домов задрожали от ответных криков толпы.

   Мохнацкий сумел прибавить масла в огонь, заявил, что генерал Шембек тоже дает совет немедленно ударить на россиян, обеспечить себя этим от неожиданностей и довершить значение переворота избранием Временного правительства.

   - Согласны!.. За оружие беритесь все!.. Сами пойдем на россиян, пусть ведет нас Шембек! - как гром прокатилось над толпами, которые продолжали расти...

   Кушель, неуклюжий, коренастый, увалистый, тоже взобрался на воз:

   - Ничего не пожалею для отчизны. Целый батальон стрелков берусь выставить за свой счет!,.

   Евстахий Гротгус, Малаховский, братья Замойские то же самое объявили народу.

   Ликует, волнуется, грозит толпа... Еще миг - и покатятся ее волны, все давя перед собой, все уничтожая...

   Но Совет, куда дали знать обо всем, что здесь происходит, поспешил создать громоотвод для набегающей бури. Явился Владислав Островский и заявил:

   - Согласно воле народа, Ржонд приглашает панов Мавриция Мохнацкого, Ксаверия Бронниковского и капитана Махницкого вступить в число членов правительства. Их ждут в заседание, которое сейчас происходит...

   Капитан Махницкий отказался от чести. Его заменил пан Плихта.

   Все трое с торжеством были отведены к банку. Толпа осталась без главных руководителей, на что и рассчитывал Административный Совет. Но его ожидали непредвиденные удары.

   Люди не расходились, ожидая возвращения своих избранников. Все коридоры и покои перед залой заседаний переполнились людьми. Многие протиснулись даже в самое заседание...

   Мохнацкий, едва заняв место, взял слово и решительно заявил:

   - Административный Совет должен быть распущен. Народ возмущен поведением министров, князя Любецкого и Мостовского. Вершить дела именем круля народ не желает. Ему нужен свой, вольный Ржонд.

   Под бурные крики одобрения Мохнацкому написали оба министра свои прошения об отставке и вручили их Чарторыскому.

   Под гул восклицаний толпы Любецкий успел подозвать Владислава Замойского и сказал:

   - Скорее, граф, скачи к цесаревичу. Ему остается одно из двух: или сдаться... или уходить скорее... Народом больше управлять нет никакой возможности. - Затем, обращаясь к бывшим сотоварищам-министрам, громко проговорил: - Если уже все совершилось помимо нас, надо теперь отдать и силы, и самую жизнь, только бы сохранить польское имя!

   Временное правительство, каким с этой минуты стал Ржонд, внимая настояниям народа, пригласило в заседание Хлопицкого и дало приказ: двинуться на цесаревича, если он немедленно не отпустит польские войска и не уйдет от Варшавы, как условлено, по направлению к Литве...

   Мрачный, поклонился Хлопицкий и пошел к выходу. Здесь, увидав Замойского, который поджидал генерала, он сказал:

   - Выйдем вместе, граф...

   На улице Хлопицкий черкнул несколько строк и передал Замойскому.

   - Поспешите, граф, туда, вы знаете? - даже по-французски не решаясь называть Вержбны, сказал Хлопицкий. - Передайте это. Я объясняю, в чем дело... Медлить там нельзя... А я сам?.. Что мне делать?.. Иду принять команду над войсками, чтобы вести их против россиян... Да еще глядите, сколько добровольцев у меня появилось...

   Он с презрительной улыбкой указал на толпы вооруженных людей, которые под руководством подхорунжих и других молодых офицеров строились в ряды, восклицая:

   - На россиян... На москалей... Умереть или победить!..

   - Слышите?! Передайте его высочеству: если до полудня он не отпустит польских солдат, мне придется ударить на него... Спешите!

   - Скачу, - отвечал Замойский.

   Двух часов не прошло, как на Новом Свете вытянулись войска, идущие к Мокотовской заставе. Огромные толпы вооруженных горожан составляли хвостовую часть отряда.

   Но у костела св. Александра им навстречу промчался граф Замойский, держа в руках какую-то бумагу.

   - Генерал, вот бумага от цесаревича, он отпускает все польские войска и покидает Вержбну. Позвольте, я громко прочту ее... Можно остановить наступление...

   - Читайте... Конечно, теперь мы не двинемся ни шагу вперед... Читайте громко!..

   Замойский взобрался на высокое костельное крыльцо и оттуда стал читать:

   - "Позволяю польским войскам, до сего времени остававшимся верными мне, присоединиться к своим. Я выступаю с императорскими войсками и удаляюсь от столицы. Вверяю покровительству нации охранение зданий, собственность разных лиц и жизнь особ".

   Громкое "Виват!", "Да живет отчизна!" покрыло чтение Замойского.

   И сейчас же, словно волшебное, громовое эхо от Уяздовских аллей донеслось сюда ответное, мощное:

   - Hex жие ойчизна!..

   Это польские войска, отпущенные Константином, спешили на соединение с братскими полками.

   - Да живет польское воинство! - летели отовсюду клики народной толпы.

   Мохнацкий с карабином в руках, стоя в первых рядах вооруженного народа, обратился к Гощинскому, стоящему рядом:

   - Интересно наблюдать... Погляди, какой контраст между ликующими лицами солдат, народа, женщин и детей, посылающих нам с балконов, из окон приветы, и той суровой, почти зловещей маской, какую представляет физиономия нашего "вождя", героя Хлопицкого... Можно подумать, что не от него уходят россияне восвояси, а он разбит, раздавлен, уничтожен в последнем, решительном бою...

   - Да, что-то есть, - вглядываясь, ответил Гощинский. - Но я думаю, просто он нездоров. Посмотри, как он меняется часто в лице: багровеет, бледнеет... И порою трет глаза, словно видит плохо. Вот коснулся лба... Просто он нездоров.

   - Если и так, то его болезнь носит особое название, - усмехнулся Мохнацкий. - Униженной гордостью, больным самолюбием называется она... Идем!.. Тут больше нам делать нечего. Я многое успел увидеть... Видел, например, как генерал Хлопицкий отдал вон тому перепелу, графу Замойскому, записочку, когда граф поскакал по дороге в Бельведер и дальше, на Мокотово... Я слышал, что по-французски говорил он посланному... И знаю, что бумага, прочитанная здесь войскам, написана только по настоянию... Хлопицкого... Вот как вождь польской армии умеет без боя побеждать своих... врагов и обманывать... друзей... Идем. Надо подготовить сегодняшнее собрание. Пан или пропал... Но я опрокину всю эту гнилую груду лжи и вельможных хитросплетений.

   И, погрозив кому-то, юноша пошел за толпой.

   Ликующая, восторженная толпа, довольная, как насыщенный, пригретый солнцем удачи хищник, на площади Банка, перед зданием Ржонда, чуть было не показала свои смертоносные когти.

   Едва прошли стрелки Шембека и вступили на площадь конные егеря с бледными, настороженными генералами Курнатовским и Винцентием Красиньским во главе, из рядов народа, заливающего эту площадь и ближние улицы, послышались сначала единичные возгласы:

   - Здрайцы!.. Предатели... Продажные генералы!..

   Крики учащались