Жданов Лев Григорьевич - Осажденная Варшава

енки Шаховской, имея за собой двадцать тысяч штыков и сорок восемь пушек, уже успевший опрокинуть слабые отряды графа Казимира Малаховского, сам принужден был остановиться, сойти на новый путь, когда Круко-вецкий со свежими силами в числе двенадцати тысяч людей при двадцати четырех орудиях соединился с отступающим Малаховским, двинулся в атаку, осторожно, но упорно вырывая у россиян пядь за пядью пройденный ими уже путь...

   Очистили Бялоленку поляки, взяли три пушки. Но за собой оставить позиции не пришлось... Надо спешить к Грохову, где, словно эхо, отзываясь на канонаду Шаховского и Круковецкого, загремели пушки Дибича, а потом и у Хлопицкого, в польской армии...

   Накануне гроховского боя Хлопицкий с Баржиковским обходил позиции, чтобы выяснить, что еще надо и возможно сделать в эти последние часы.

   - Хорошо бы тут для защиты наших орудий возвести земляные насыпи. Ведь наша артиллерия куда слабее российской, - заметил осторожно Баржиковский, угнетенный, словно сам зараженный усталым безразличием, которое ясно было написано на лице Хлопицкого.

   - Так полагает... пан? Пожалуй... Нет, впрочем... Если уж дело дойдет до того, что враги подойдут так близко, никакие насыпи тогда не помогут. Мне ли не знать россиян, когда они уж чувствуют, что победа близка?! Грудью надо защищать орудия, отвагой войск, а не насыпями... А вот, - внезапно оживляясь, быстрее заговорил он, - видит пан эту олышшку? Рощицу такую хорошую на холме... Летом она хороша: зеленая, веселая. Шуму лесного полна и цокота птичьего... Вот эта роща - ключ всей позиции Гроховской. Пока она у нас в руках, победа за нами!.. Увидите, как на нее накинутся россияне... А тут им - и гроб! Вот в этой ольшинке!

   И даже улыбка появилась на бледном, вечно хмуром теперь лице.

   - Гроб... гроб!.. - много еще раз повторил он, двигаясь вперед и озирая позиции, проходя мимо коновязей и лагерных стоянок своего войска...

   Эта мысль словно овладела Хлопицким, и весь главный бой, случайно ли, по его ли воле, действительно скипелся вокруг ольховой рощи, где сиротливо темнели стройные деревья, подымая к небу причудливое плетенье, тонкий узор оголенных ветвей.

   Еще вечером накануне боя Хлопицкий, созвав Военный совет, указал, что позиция неприятеля много лучше польской.

   - Лучше нам заблаговременно перейти на левый берег и готовить защиту города!..

   Все в один голос горячо восстали против этого.

   - Пусть так, будем драться, - усталым голосом согласился тогда Хлопицкий.

   Ему пришлось вести первую линию войск в огонь. У болота на правом крыле он поставил дивизию Шембека. Стрелки Кушеля засели в лесном молодняке. Гренадеры, новый двадцатый полк и две батареи подполковника Пионтки и Наймановского стали у Грохова.

   Ольшину заняла целая дивизия Жимирского, слева подкрепленная дивизией Скшинецкого, за ним - две кавалерийских дивизии Уминьского, составляющими как бы связь между главной армией и генералом Круковецким, надходящим от Бялоленки.

   За Шембеком в боевом порядке развернулись резервы артиллерии и конница до самых прагских окопов... Здесь начальником - граф Любенский.

   Радзивилл со своим штабом занял наблюдательный пункт у Железного Столба, старого памятника воинам польским...

   Сам Хлоцицкий, в своей неизменной гранатовой бекеше, первое время оставался при батарее Пионтки, откуда можно было следить за развитием первых мгновений боя.

   Загремело двести орудий Дибича с севера... Прямо на ольшину Розен первым повел двадцать четвертую дивизию... Но меткий огонь польских орудий заставил скоро отступить. Две новых дивизии, пехоту и гренадер, шлет Дибич... Бригада генерала Ролланда, выдержавшая первый натиск неприятеля, стала колебаться, терять силы... Жимирский спешит ему на помощь, отбрасывает ряды россиян... Они снова наваливаются... и опять... Трижды переходил из рук в руки опорный пункт позиции, небольшой ров, пересекающий посредине густой ольховый лесок...

   Только когда Жимирский, шедший впереди солдат, пал, смертельно раненный, дрогнули ряды его дивизии... Стали отступать поляки, и ольшинка осталась за россиянами. Но не надолго. "Чвартаки" Богуславского и восьмой полк Скшинецкого со штыками наперевес ринулись лавиной и выбили из лесной заросли неприятеля, дальше погнались за уходящими отрядами его.

   А меткий огонь орудий Рженецкого, Нешокоца и Турского и ружейные залпы заставили обратиться в бегство опрокинутые ряды россиян.

   Сам Хлопицкий, с папиросой в зубах, в решительный миг повел Гренадерский полк в атаку. И вид этого "штатского" с львиной гривой, с горящим взором, со штыком наперевес - устрашил неприятеля, стоящего впереди... За тридцать шагов уже увидели поляки, как дрогнули ряды, готовящие им встречу, и повернули назад, к своим, под защиту пушек Дибича. Безумная храбрость генерала охватила страхом врагов. Высоцкий везде и всюду при Хлопицком, хотя уж два коня убито под ним...

   Резервы шлет свои Дибич... Грохочут орудия... Но по рядам польских войск разливается вместо российского "ура" песня народная... И с нею, словно на парад, бешено кидаются в огонь солдаты, опрокидывают все на пути!..

   Сам Дибич, по примеру Хлопицкого, пошел в огонь... С ним рядом Нейцгард, Пален, Толь, даже Фрейганг, еще не успевший залечить свою раненую голову... Они грозят отступающим, гонят их обратно!.. Последний резерв, Гвардейский полк Константина, пошел в контратаку... Тогда лишь остановился натиск польских полков, а россиянам снова удалось пробиться к ольшине, теперь забрызганной кровью, где вся земля мокра от крови, где нет дерева целого, не пронизанного пулями и осколками картечи.

   Три тысячи польских трупов лежит здесь... Больше, чем деревьев в гибельной рощице...

   Снова завязался упорный рукопашный бой.

   - Не уступлю позицию!.. Она будет за нами, или я сам погибну тут же, - вне себя кричит Хлопицкий, видя, что россияне почти заняли заклятый, убийственный клочок земли, покрытый трупами.

   Поскакал Высоцкий и другие ординарцы в разные концы. Шембеку дают приказ ударить слева на этот ключ позиции... Любенскому трижды послано распоряжение прийти на помощь Хлопицкому, с фронта налететь конницей.

   Уже второй час дня... Пот и кровь на лицах солдат смешались и засыхают пятнами... А Любенский не идет...

   - Не знаю я Хлопицкого, - говорит надменный и трусливый граф. - Только князь Радзивилл может посылать мне приказы... А не этот отставной бригадный генерал, пехотный фронтовик, не понимающий ничего в делах кавалерии...

   - У, проклятый, погоди, сочтемся еще с тобою! - бормочет Хлопицкий, услыхав такой ответ. Шпорит коня, спешит к Радзивиллу.

   Приказ получен...

   Обратно несется генерал, дрожа от гнева, пылая боевым огнем. И вдруг прозвенела вблизи тонко, противно граната... Удар, разрыв, и, осколками раненный в обе ноги, валится молча на землю Хлопицкий...

   Упала отвага польской армии с ним вместе... Отлетела удача... Замешательство началось во всех отрядах, не знающих, что дальше делать?.. Как поступать?

   Пока Высоцкий бросился за носилками, Прондзиньский склонился над раненым и, видя, что тот не потерял сознания, задает самый главный вопрос:

   - Кому вести дальше бой?

   Стиснув зубы, превозмогая боль и стоны, раненый бормочет:

   - Скшинецкому. Он сегодня дрался молодцом... Скажи... Всеми силами пусть ударит и вырвет ее из рук у россиян... Ольшину...

   Вдруг словно припомнил что-то, сделал резкое движение, силясь приподняться:

   - А ведь нынче тоже пятница, полков...

   Обморок не дал досказать...

   Явились носилки. Раненого унесли...

   Скшинецкий, которому Прондзиньский передал назначение экс-Диктатора и "штатского" вождя, сразу словно вырос на глазах у всех и приказал созвать к себе начальников частей.

   - Еще не все, - говорит Прондзиньский. - Генерал приказал, просил во что бы то ни стало снова овладеть ольшиной и не выпускать ее из рук!.. Он сказал...

   - Э, да разве ж то возможно, сам погляди, пан полковник, какой ад там творится?! Стоит ли людей напрасно посылать на убой... У нас есть о чем подумать поважнее... - сказал досадливо новый вождь - и отъехал...

   Линия боя сразу как-то ослабела, словно упал туго натянутый шнур и нет страха ни на одной, ни на другой стороне.

   Не задаются россияне вопросом: отчего слабеет бешеный натиск, отчаянный отпор в иных местах со стороны поляков?

   Дибич рад временной передышке... Тоже дает отдых измученным полкам... Поредели их ряды... Еле на ногах стоят люди после восьмичасовой смертельной борьбы...

   Но, чу! - слышны стали трубы подходящих полков Шаховского...

   Духом воспрянул умный силезец Дибич. Сзади есть заручка, значит, можно рискнуть.

   Десять тысяч конницы, всю кавалерию свою под начальством Герстенцвейга бросает Дибич на центр польской армии.

   - Вы должны мне, генерал, добраться до самых окопов Праги! Там золотой Георгий приготовлен для вас...

   Опять заговорили двести пушек Дибича на высотах Вавра и Выгоды... двадцать четыре полевых орудия очищают прямую дорогу русским всадникам... Бурей несутся все десять тысяч, эскадрон за эскадроном. Дрожит, зыблется влажная земля... Протяжно стонет, словно в муках! Много детей ее ляжет сейчас у нее на груди, под копыта этого живого урагана, этой лавины животных и людей, доведенных кипением боя до состояния озверелости...

   Опрокидывая все на пути, мчатся российские эскадроны, рубят, секут... Дрогнула дивизия Скшинецкого, думавшая ружейными залпами разредить живую скалу, разбить ее, отколоть от нее хотя бы осколки... Расстройство наступило по всей линии...

   Уже чересчур "нервный" для народного гвардейца граф Антоний Островский проскакал по улицам Варшавы, крича:

   - Закрывайте дома и лавки... Все закрывайте... Идут москали!

   Ужас разлился уже волною по столице, и рос, и рос что ни миг... Мечутся люди! Проклинают, плачут! Стоящие на валах Праги видят, что уже близко эскадроны врагов.

   Но Рок в последний раз пожелал даровать удачу польским орлам.

   От Бялоленки показался головной отряд дивизии Круковецкого... С холмов Шмулевщизны заговорили орудия Гелгуда... Сбоку Скальский со своми ракетными орудиями грохнул градом конгревских гранат в самую гущу кавалерии российской, бешено мчащейся стеной!..

   Снаряды с ревом рвутся под копытами коней, убивают их и всадников... Все смешалось... Свои налетают и сшибают своих же!.. А тут еще сбоку Клицкий во главе Второго уланского полка, с эскадронами Замойского, налетел на кирасиров принца Альберта, несущихся во главе всей массы российской кавалерии.

   Смятые, поражаемые копьями, кирасиры дают тыл...

   Но ни одному почти не удалось избежать неволи либо смерти... Полковника Мейендорфа Клицкий как рыцарь спас от гибели. Полковник Зон попал в руки полякам...

   Гибель кирасиров сразу словно заворожила ураган, поднятый копытами российской конницы, неудержимо летящей вперед.

   Одни эскадроны заколебались, остановились, не зная, что начать, другие сразу дали тыл.

   Началась паника, знакомая только тем, кто бывал в огне, в кровавых боях...

   Мчится назад вся лавина, но уже не сплошною массою, а разбитая, рассыпанная, как будто лава, шедшая грозным током, вдруг разлилась, разбилась на тонкие неопасные ручьи...

   Пол огнем польских ружейных и пушечных залпов, через рвы и камни, падая, ломая руки, шеи, несутся россияне...

   Конница Скшинецкого спешит за ними...

   Вот настигает, близко!..

   Но россияне-кавалеристы понемногу сдерживают бег коней, раздаются кусками по сторонам эскадроны, и на дороге, ведущей от Бялоленки, ощетинясь штыками, зачернела грозно и широко колонна Шаховского, готовая к контратаке.

   Едва успели скинуть ранцы славные "варненские львы", гренадеры Шаховского, покрывшие себя лаврами под стенами Варны, и стоят, ждут удара польской горячей, бешеной конницы...

   Но удара не было.

   Уже вечереет... Устали кони и люди... Назад отзывает Скшинецкий свои эскадроны, не решается их обрушить на штыки российской пехоты...

   Спустилась ночь...

   Затих кровавый бой...

   Видя свой тяжкий урон, Дибич дает приказы отступить на старые позиции... Чтобы не попасть снова под неожиданные тяжкие удары упорных польских когорт... К полному отступлению готовятся россияне...

   Видя, что силы истощены, дает Скшинецкий такой же приказ по армии: "Отступать под прикрытие прагских окопов и батарей!"

   Варшава очутилась в осаде.

   Так кончился тяжкий бой на Гроховских полях, где тела людские валялись грудами, рядом с сотнями и тысячами конских трупов, с осколками снарядов, с обломками орудий и зарядных ящиков...

   Золотым крестом был награжден Скшинецкий и чином генерала за этот бой, которым закончился первый период войны между Россией и Польшей в 1831 году.

   Тут выбыло у россиян свыше двенадцати тысяч из строя, а у поляков до семи тысяч людей. Новые полки польские, наполовину вооруженные косами, получили славное боевое крещение и так отважно стояли в огне, что Хлопицкий, лежа в перевязках, сказал:

   - Я виноват перед нашей "рухавкой"... Это - славные жолнеры, не уступят старым... Э-эх, если бы после боя, ночью же ударить снова на россиян... Не ушел бы ни один... Они были совсем измучены, выбиты из колеи... Эх, кабы я мог сам!..

   Но Судьба нашла, что надо положить конец удаче польского войска... Началась затяжная война, с переменными успехами... Дибич вынужден был отступить к Седлецу... Потом умер при загадочных условиях. Вторично осажденная Паскевичем Варшава сдалась победителю, - так закончилась печальная, грозная эпопея братоубийственной войны 1831 года.

   - Finis Poloniae! "Сгибла Польша!" {Подробно эти события описаны во 2-й книге, в историческом романе того же автора: "Сгибла Польша! (Finis Poloniae)".} - так часто повторяли Хлопицкий, Чарторыский, Немцевич и тысячи честных, искренних патриотов еще задолго до взятия Варшавы, когда видели, какой развал, какая рознь началась в польском войске и среди правящих крулевством лиц немедленно после Грохова, как эта рознь росла и не утихла даже в тот момент, когда пылающие укрепления Варшавы и Воли видели веянье русских знамен, пришедших на смену уходящему польскому Белому орлу...

   Это - самые печальные страницы в истории изображаемой нами борьбы двух родных народов...

   Но мы их развернем...

   Былое горе учит людей ковать радости в Грядущем...

   Будем же у Былого брать добрые уроки для этого Грядущего.