Толстой Лев Николаевич - Том 31, Произведения 1890-1900, Полное собрание сочинений

p; Люба (в вечернем наряде, не декольте). А вот и вы. Отлично. Помогайте мне. Там в гостиной еще две подушки, несите всё сюда. Здравствуйте, здравствуйте.

   Старковский. Лечу. (Уходит.)

  

  

  

   Марья Ивановна (Любе). Послушай, Люба. Нынче будут знакомые, будут намекать, спрашивать. Можно объявить??

   Люба. Нет, мама, нет, зачем? Пускай спрашивают. Папа будет неприятно.

   Марья Ивановна. Да ведь он знает или догадывается! рано или поздно надо будет сказать ему. Я думаю, что лучше объявить нынче. Ведь c'est le secret de la comedie. (1)

   Люба. Нет, нет, мама, пожалуйста. Это значит отравить весь вечер. Нет, не надо.

   Марья Ивановна. Ну, как хочешь.

   Люба. Так вот что, в конце вечера, перед ужином.

  

  

   [Л ю б а.] Ну, несете?

   Марья Ивановна. Ну, я пойду, Наташу посмотрю.

  

   Старковский (несет три подушки, поддерживая подбородком и роняет дорогой). Любовь Николаевна, не трогайте, я подберу. Ну, наделали вы. Надо только уметь распорядиться. Ваня, иди.

  

  

   Ваня (несет еще). Теперь всё. Люба, у нас с Александром Михайловичем пари, кто больше заслужит орденов.

   Старковский. Тебе легко, ты всех знаешь, ты уже вперед заслужил, а я должен еще пленить прежде девиц, а потом

  

   (1) [это секрет комедии (это все знают).]

  

   уже получать награды. Я, значит, тебе даю вперед 40 очков.

   Ваня. Зато ты жених, а я мальчик.

   Cтарковский. Ну, я тоже не жених и хуже мальчика.

   Люба. Ваня! поди, пожалуйста, ко мне в комнату и при­неси на этажерке клей и подушечку с иголками. (Ваня идет.) Только, ради бога, не разбей там чего.

   Ваня. Всё разобью. (Бежит.)

  

  

   Старковский

  (берет ее за руку). Люба. Можно? Я так счастлив. (Целует руку.) Мазурка моя, но мне мало. В мазурке не успеешь сказать. А мне нужно сказать. Могу я телеграфировать своим, что я принят и счастлив?

   Люба. Да, нынче вечером.

   Старковский. Еще одно слово: как примет это Николай Иванович? Говорили ли вы ему? Говорили ли вы ему? Да?

   Люба. Я не говорила. Но я скажу. Он примет, как он всё принимает теперь из того, что касается семьи. Он скажет: делай, как знаешь. Но в душе он будет огорчен.

   Старковский. Оттого, что я не Черемшанов? Оттого, что я камер-юнкер, предводитель?

   Люба. Да. Но я уже боролась с собой, обманывала себя для него. И не то что я меньше люблю его, что не делаю того, что он хочет, но оттого, что не могу лгать. И он сам говорит это. - Я слишком хочу жить.

   Старковский. И это одна правда - жизнь. Ну, а он, Черемшанов?

   Люба (взволнованно). Не говорите мне про него. Мне хочется осуждать его и осуждать его тогда, когда он страдает. И я знаю, что это оттого, что я виновата перед ним. Одно я знаю, есть любовь, и, я думаю, настоящая любовь, которой я никогда не любила его.

   Старковский. Люба, правда?

   Люба. Вы хотите, чтобы я сказала, что я вас люблю этой настоящей любовью. Но я не скажу. Я, да, я люблю вас.

   Старковский. Вас...

   Люба. Тебя другой любовью, но и это не то. И та не то, и эта не то; если бы смешать.

   Старковский. Нет, я доволен своей. (Целует руку.). Люба!

   Люба (отстраняет). Нет, давайте разбирать. Да вот и приезжают.

  

  

   Люба. Мама сейчас выйдет. Княгиня. Мы первые?

   Старковский. Надо кому-нибудь, я предлагал сделать гуттаперчевую даму первою.

  

  

   Степа. Я вчера думал видеть вас у итал[ьянцев]. Тоня. Мы были у тети, шили бедным.

  

  

   Графиня. Николая Ивановича мы не увидим?

   Марья Ивановна. Нет, он никогда не выходит.

   Старковский. Кадриль, пожалуйста. (Хлопает в ладоши.)

  

  

   Александра Ивановна (подходит к Марье Ивановне). Он в ужасном волнении. Он был у Бориса Александровича и пришел, увидал бал и хочет уезжать. Я подошла к двери и слышала его разговор с Александром Петровичем.

   Марья Ивановна. Что же?

   [Старковский.] Rond des dames. Les cavaliers avant. (1)

   Александра Ивановна. Он решил, что невозможно жить, и уезжает.

   Марья Ивановна. Что за мучитель этот человек (Уходит.)

  

  

   Александр Петрович. Будьте спокойны, пройдем до Кавказа без гроша. А там уже вы устраивайте.

  

   1 [Дамы в круг. Кавалеры вперед.]

  

   Николай Иванович. До Тулы доедем, а там - пойдем. Ну, всё готово. (Кладет письмо на середину стола и выхо­дит. Встречается с Марьей Ивановной.)

  

  

   Николай

  Иванович. Ну, для чего ты пришла?

   Марья Ивановна. Как для чего? Для того, чтобы не дать тебе сделать жестокое дело. Зачем это? За что?

   Николай Иванович. Зачем? Затем, что я не могу продолжать так жить. Не могу переносить этой ужасной, раз­вращенной жизни.

   Марья Ивановна. Ведь это ужасно. Моя жизнь, которую я всю отдаю тебе и детям, вдруг развратная. (Видит Александра Петровича.) Renvoyez аи moins cet homme. Je ne veux pas qu'il soit temoin de cette conversation. (1)

   Александр Петрович. Компрене. Тужер муа парте.

   Николай Иванович. Подождите меня там, Але­ксандр Петрович, я сейчас приду.

  

  

   Mарья Ивановна. И что общего может иметь с вами такой человек? И почему он тебе ближе жены? Это нельзя по­нять. Куда же ты идешь?

   Николай Иванович. Я оставил тебе письмо. Я не хотел говорить. Мне слишком тяжело. Но если ты хочешь, я постараюсь спокойно сказать тебе это.

   Марья Ивановна. Нет, я не могу понять. За что ты ненавидишь и казнишь жену, которая тебе всё отдала: скажи, что я ездила по балам, наряжалась, кокетничала? Вся жизнь моя отдана была семье. Всех сама кормила, воспитывала, последний год вся тяжесть воспитанья, управленья делами, всё на мне...

   Николай Иванович (перебивая). Да ведь тяжесть эта оттого на тебе, что ты не захотела жить, как я предлагал.

   Марья Ивановна. Да ведь это невозможно. Спроси у всего света. Невозможно оставить детей безграмотными, как ты хотел, и мне самой стирать и готовить кушанья.

   Николай Иванович. Я никогда не хотел этого.

  

  - [Вышлите, по крайней мере, этого человека. Я не хочу, чтобы он был свидетелем этого разговора.]

  

   Марья Ивановна. Ну, всё равно, в этом роде. Нет, ты христианин, ты хочешь делать добро, говоришь, что любишь: людей, за что же ты казнишь ту женщину, которая отдала тебе всю свою жизнь?

   Николай Иванович. Да чем же я казню? Я и люблю, но...

   Марья Ивановна. Как же не казнишь, когда ты бросаешь меня, уходишь. Что же скажут все? Одно из двух или я дурная женщина, или ты сумасшедший.

   Николай Иванович. Да пускай я сумасшедший, я не могу так жить.

   Марья Ивановна. Что же тут ужасного, что я во всю зиму один раз... и именно потому, что боялась, что тебе это будет неприятно - сделала вечер. И то какой, спроси Манго и Варвару Васильевну, все мне говорили, что без этого нельзя, что это необходимо. И это преступленье. И за это я должна нести позор. Да и не позор только. Самое главное то, что ты теперь не любишь меня. Ты любишь весь мир и пьяного Александра Петровича, а я все-таки люблю тебя; не могу жить без тебя. За что? За что? (Плачет.)

   Николай Иванович. Ведь ты не хочешь понимать моей жизни, моей духовной жизни.

   Марья Ивановна. Я хочу понимать, но не могу понять. Я вижу, что твое христианство сделало то, что ты возненавидел семью, меня. А для чего, не понимаю.

   Николай Иванович. Другие понимают же.

   Марья Ивановна. Кто? Александр Петрович, который выпрашивает у тебя деньги.

   Николай Иванович. И он, и другие, и Тоня, и Василий Никанорович. Да мне всё равно. Если бы никто не понимал, это не изменило бы.

   Марья Ивановна. Василий Никанорович покаялся и опять поступил в приход. А Тоня сейчас танцует и кокетничает с Степой.

   Николай Иванович. Это жалко, но это не может сделать того, что черное [будет] белым, не может и изменить моей жизни. Маша! Я не нужен тебе. Отпусти меня. Я пытался участвовать в вашей жизни, внести в нее то, что составляет для меня всю жизнь. Но это невозможно. Выходит только то, что я мучаю вас и мучаю себя. Не только мучаю себя, но гублю то, что я делаю. Мне всякий - этот же Александр Петрович имеет право сказать и говорит, что я обманщик, что я говорю, но не делаю, что я проповедую евангельскую бедность, а сам живу в роскоши под предлогом, что я отдал всё жене.

   Марья Ивановна. И тебе перед людьми стыдно. Неужели ты не можешь стать выше этого?

   Николай Иванович. Не мне, стыдно, но и стыдно, но я гублю дело божие.

   Марья Ивановна. Ты сам говорил, что оно делается, несмотря на наше противодействие ему. Но не в том дело. Скажи, чего ты хочешь от меня?

   Николай Иванович. Ведь я говорил.

   Марья Ивановна. Но, Nicolas, ведь ты знаешь, что это невозможно. Подумай только, теперь Люба выходит замуж, Ваня поступил в университет, Миша, Катя учатся. Как же всё оборвать?

   Николай Иванович. Так мне-то как же быть?

   Марья Ивановна. Делать то, что ты проповедуешь: терпеть, любить. Что тебе трудно? Только переносить нас, не лишать нас себя. Ну, что тебя мучает?

  

  

   [Ваня.] Мама, зовут тебя.

   Марья Ивановна. Скажи, что не могу. Иди, иди.

   Bаня. Да приходи же.

  

   Николай Иванович. Ты не хочешь видеть и пони­мать меня.

   Марья Ивановна. Не не хочу, но не могу.

   Николай Иванович. Да, не хочешь понимать, и мы расходимся всё больше и больше. Ты вникни в меня, на минутку перенесись, и ты поймешь. Ну, первое: жизнь здесь вся раз­вращенная. Ты сердишься на это слово, но я не могу иначе назвать жизнь, всю построенную на грабеже, потому что деньги, на которые вы живете, это деньги с земли, которую вы грабите у народа. Кроме того, я вижу, что эта жизнь развращает детей: "горе тому, кто соблазнит единого из малых сих", а я вижу, как на моих глазах они гибнут и развращаются. Не могу я видеть, как люди взрослые, как рабы, наряженные во фраки, служат нам. Каждый обед для меня страданье.

   Марья Ивановна. Да ведь это всё было. Ведь эта у всех и за границей и везде.

   Николай Иванович. Не могу я, с тех пор, как я понял, что мы все братья, я уже не могу не видеть этого и не страдать.

   Марья Ивановна. Вольно же. Всё можно выдумать.

   Николай Иванович (горячо). Вот это-то непони­мание ужасно. Ну вот нынче. Утро я провожу в Ржановом доме среди золоторотцев, вижу, как там прямо от голода умер ребенок, как мальчик стал алкоголиком, как прачка чахоточ­ная едет полоскать белье; потом прихожу домой, и лакей в бе­лом галстуке отворяет мне дверь, вижу, как мой сын, мальчишка, требует от этого лакея, чтобы он принес ему воды, вижу эту армию прислуги, работающих для нас. Потом я иду к Борису, человеку, жизнью своей отстаивающему истину, и вижу, как его, чистого, сильного, твердого человека, умышленно доводят до сумасшествия и гибели, чтобы отделаться от него. Я знаю, они знают, что у него порок сердца, и они раздразнивают его и тащат в отделение бешеных. Нет, это ужасно, ужасно. И тут я прихожу домой и узнаю, что та одна из нашей семьи дочь, которая понимала - не меня, а истину, что она за одно отрек­лась и от жениха, которому обещала любовь, и от истины, выходит за лакея, лгуна...

   Марья Ивановна. Как это по-христиански.

   Николай Иванович. Да, это скверно, я виноват но я только хочу, чтобы ты перенеслась в меня. Я только говорю, что она отреклась от истины-

   Марья Ивановна. Ты говоришь: от истины; а другие, и большинство, говорят: от заблуждения. Ведь вот Василий Никанорович думал, что он заблуждался, а теперь вернулся к церкви.

   Николай Иванович. Да не может быть.

   Марья Ивановна. Он писал Лизаньке, она покажет тебе письмо. Всё это очень непрочно. Также и Тоня. Я уже не говорю про Александра Петровича, который находит это только выгодным.

   Николай Иванович (сердится). Ну, всё равно. Я только прошу меня понять. Я все-таки считаю истину исти­ной. Так мне это больно. И тут дома вхожу, вижу елка, бал, трата сотен, когда люди мрут с голода. Не могу я так жить. Пожалей меня, я измучился. Отпусти меня. Прощай.

   Марья Ивановна. Если ты уйдешь, я уйду с тобой. А если не с тобой, то уйду под тот поезд, на котором ты поедешь. И пропадай они все - и Миша и Катя. Боже мой, боже мой. Какое, какое мучение. За что? за что? (Плачет.)

   Николай Иванович (в двери). Александр Петрович! идите к себе. Я не поеду. Я останусь, хорошо. (Раздевается.)

   Марья Ивановна (обнимает его). Недолго нам жить осталось. Не будем портить после 28-летней жизни. Ну, я не буду делать вечеров, но не наказывай меня.

  

  

   Ваня и Катя (вбегают). Мама, иди скорей.

   Марья Ивановна. Иду, иду. Так будем прощать друг другу. (Уходит.)

  

   Николай Иванович. Ребенок, совсем ребенок или хитрая женщина. Да, хитрый ребенок. - Да, да. Видно, не хочешь ты, чтобы я был твоим работником в этом твоем деле; хочешь, чтобы я был унижен, чтобы все могли на меня пальцем указывать: говорит, но не делает. Ну, пускай. Ты лучше знаешь, что тебе нужно. Смирение, юродство. Да, если бы только возвыситься до него.

  

  

   Лизанька. Простите. Я несла вам письмо от Василия Никаноровича. Он пишет мне, но просит сообщить вам.

   Николай Иванович. Неужели это правда?

   Лизанька. Да, прочесть?

   Николай Иванович. Прочти, пожалуйста.

   Лизанька (читает). "Пишу вам, прося вас передать это Николаю Ивановичу. Я очень сожалею о том заблуждении, в котором явно отступил от святой православной церкви, и радуюсь, что вернулся к ней. Желаю вам и Николаю Ивано­вичу того же. Прошу простить меня".

   Николай Иванович. Замучили его, бедного. Но все-таки это ужасно.

   Лизанька. А еще я пришла сказать вам, что приехала княгиня и в ужасно возбужденном состоянии пришла ко мне наверх и хочет вас непременно видеть. Она сейчас была у сына. Я думаю, лучше отказать ей. Что же может выйти от вашего свидания?

   Николай Иванович. Нет, зовите ее. Видно, нынче такой ужасный день испытаний.

   Лизанька (уходит). Так я позову.

  

  

   Николай Иванович. Да, да, только бы помнить, что жизнь только в служении Тебе. - Помнить, что если ты досылаешь испытание, то потому, что считаешь меня способ­ным выдержать его, что оно по силам мне. Иначе бы оно и не было испытанием..... Отец, помоги, помоги мне делать не свою, а твою волю.

  

  

   [Княгиня.] Приняли меня, удостоили. Мое почтенье, Я не подаю руки вам, потому что ненавижу, презираю вас.

   Николай Иванович. Да что случилось?

   Княгиня. А то, что его переводят в дисциплинарный батальон. И это вы сделали.

   Николай Иванович. Княгиня, если вам что нужно, то скажите, а если только для того, чтобы бранить меня, то вы только вредите себе. Меня же вы не можете оскорбить, потому что я всей душой сочувствую вам, жалею вас.

   Княгиня. Какое милосердие, христианская высота! Нет, господин Сарынцев, меня-то вы не обманете. Знаем вас теперь. Сына моего вы погубили, вам всё равно, а сами задаете балы, и невеста моего сына, ваша дочь, выходит замуж, партию делает, какая вам приятна. А вы здесь притворяетесь, что опро­стились, столярничаете. Как вы мне отвратительны с своим фарисейством новым.

   Николай Иванович. Княгиня, успокойтесь. Скажите, что вам нужно. Ведь не только то, чтобы ругать меня.

   Княгиня. И это. Нужно мне излить наболевшее. А нужно мне вот что. Его переводят в дисциплинарный батальон, и я не перенесу этого. И вы довели его до того. И это вы сделали. Вы, вы, вы.

   Николай Иванович. Не я, бог сделал это. И бог видит, как мне жаль вас. Не противьтесь воле бога. Он хочет испытать вас. Несите покорно.

   Княгиня. Не могу я нести покорно. Вся жизнь моя была один сын мой, и вы отняли у меня его и погубили. Не могу я быть спокойна. Я приехала [к] вам, последняя моя попытка сказать вам, что вы погубили его, вы и должны спасти его. Поезжайте, добейтесь, чтобы его выпустили. Поезжайте к на­чальству, к царю, к кому хотите. Только вы обязаны это сделать. Если же вы не сделаете этого, я знаю, что я сделаю. Bы мне ответите за это.

   Николай Иванович. Научите, что я должен делать. Я всё готов.

   Княгиня. Я опять повторяю: вы должны спасти его. Если вы не спасете, - помните. Прощайте. [(Уходит.)]

  

  

  

  

   Люба (узнает). Ах, ты тут, извини.

   Николай Иванович (встает). Ничего.

  

  

   Николай Иванович. Василий Никанорович вер­нулся, Бориса я погубил, Люба выходит замуж. Неужели я заблуждаюсь, заблуждаюсь в том, что верю Тебе? Нет. Отец, помоги мне.

  

  

   Вводят наказанного. Ах нет на вас Пугачева. Врывается кн[ягиня]; ее выгоняют. Столкновение с офицером. На молитву. Бор[иса] в карцер. Пороть будем.

  

  

   Кабинет государя. Папироски, шутки, нежности, доклад: вают о кн[ягине]. Подождать. Входят просители, льстят, кн[ягиня]. Отказ. Уходит.

  

  

   М[арья] И[вановна] с доктором говорит о болезни. Он пере­менился, кроток, но упал духом.Н[иколай] И[ванович] входит, [говорит] с доктором. Тщета леченья - дутье (1) дороже. Но для жены согласен. (2)

   Входят Тоня с Степой, Люба с Стах[овичем]. Беседа о земле. Он старается не оскорбить. Все уходят. Он с Лизанькой. Вечно колеблюсь, хорошо ли сделал. Ничего не сделал. Бориса погубил, Вас[илий] Ник[анорович] вернулся. Я пример слабости. Видно не хочет б[ог], чтоб я был его слугой. У него много других, слуг, сделает ж без меня. И когда ясно понял это - спокойно: (Она уходит.) Он молится. (3)

   Врывается кн[ягиня], убивает его. Вбегают все. Он говорит, что это он сделал нечаянно, пишет прошение царю. Приходит: Вас[илий] Ник[анорович] с духоборами. Умирает, радуясь тому, что обман церкви надорвался и жизнь его осмысленна для него.

  

   (1) Это выражение Толстой заимствовал из письма А. Шкарвана (словака), не вполне правильно говорившего по-русски и разумевшего под этим словом раздувание в своей душе религиозного чувства.

   (2) На полях приписано: Письмо от Бор[иса]. Отчаяние, возбуждение. Знаю, я прошел через это; и далее: Либерал профессор с высоты своего величия прощает и объясняет Николаю Ивановичу ребус тут же с брильянтами.

   (3) На полях приписано: Они не могут понять, надо жалеть и пом[нить].

  

   17 января нынешнего 1895 г. русские представители дворянства и земства всех 70 с чем-то губерний и областей России собрались в Петербурге для поздравления нового, вступившего на место своего умершего отца, молодого русского императора.

   За несколько месяцев до выезда представителей во всех губерниях России в продолжение нескольких месяцев шли усиленные работы приготовлений для этого поздравления: собирались экстренные собрания, предлагали, избирали, интриговали; придумывали форму верноподданнических адресов, спорили, придумывали подарки для подношения, опять спорили, собирали деньги, заказывали, избирали счастливцев, которые должны были ехать и иметь счастье лично передать адресы и подарки; и, наконец, люди ехали иногда по несколько тысяч верст со всех концов России с подарками, новыми мундирами, заготовленными речами и радостными ожиданиями увидать царя, царицу и говорить с ними.

   И вот все приехали, собрались, доложились, явились к министрам тому и другому, подверглись всем мытарствам, через которые проводили их, наконец дождались торжественного дня и явились во дворец со своими подарками. Разные курьеры, гофмейстеры, фурьеры, церемониймейстеры, камер-лакеи, адъютанты и т.п. захватили их, водили, проводили, устанавливали, и, наконец, наступила торжественная минута, и все эти сотни, большей частью старые, семейные, седые, почитаемые в своей среде люди замерли в ожидании.

   И вот отворилась дверь, вошел маленький, молодой человек в мундире и начал говорить, глядя в шапку, которую он держал перед собой и в которой у него была написана та речь, которую он хотел сказать. Речь заключалась в следующем. (1)

   ["Я рад видеть представителей всех сословий, съехавшихся для заявления верноподданнических чувств. Верю искренности этих чувств, искони присущих каждому

  

   (1) В рукописи далее написано: (Вписать речь). Воспроизводим эту речь по тексту газеты "Утро России" от 1 июня 1917 г. (N 134).

  

  

   русскому. Но мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления. Путь все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель".]

   Когда молодой царь дошел до того места речи, в котором он хотел выразить мысль о том, что он желает делать все по-своему и не хочет, чтобы никто не только не руководил им, но даже не давал советов, чувствуя, вероятно, в глубине души, что и мысль эта дурная и что форма, в которой она выражена, неприлична, он смешался и, чтобы скрыть свой конфуз, стал кричать визгливым, озлобленным голосом.

   Что же такое было? За что такое оскорбление всех этих добродушных людей?

   А было то, что в нескольких губерниях: Тверской, главное Тверской, Тульской, Уфимской, еще какой-то земцы в своих адресах, исполненных всякой бессмысленной лжи и лести, намекали в самых темных и неопределенных словах о том, что хорошо бы земству быть тем, чем оно по своему смыслу должно быть и для чего оно было учреждено, т.е. чтобы иметь право доводить до сведения царя о своих нуждах. На эти-то намеки старых, умных, опытных людей, желавших сделать для царя возможным какое-нибудь разумное управление государством, потому что, не зная, как живут люди, что им нужно, нельзя управлять людьми, - на эти-то слова молодой царь, ничего не понимающий ни в управлении, ни в жизни, ответил, что это - бессмысленные мечтания.

   Когда речь кончилась, наступило молчание. Но придворные прервали его криками "ура", и почти все присутствующие закричали тоже "ура".

   После этого все представители поехали в собор и там служили молебен благодарственный. Некоторые из бывших тут говорят, что они не кричали "ура" и не ездили в собор; но если и были таковые, то их было мало, и не кричавшие "ура" и не ездившие в собор не заявили этого публично; так что не несправедливо сказать, что все или огромное большинство представителей радостно приветствовали ругательную речь царя и ездили в собор служить благодарственный молебен за то, что царь удостоил их за их поздравления и подарки назвать глупыми мальчишками.

   Прошло 4 месяца, и ни царь не нашел нужным отречься от своих слов, ни общество не выразило своего осуждения его поступка (кроме одного анонимного письма). И как будто всеми решено, что так и должно быть. И депутации продолжают ездить и подличать, и царь так же принимает их подлости, как должное. Мало того, что все вошло в прежнее положение, все вступило в положение гораздо худшее, чем прежде. Необдуманный, дерзкий, мальчишеский поступок молодого царя стал совершившимся фактом; общество, все русское общество проглотило оскорбление, и оскорбивший получил право думать (если он и не думает, то чувствует), что общество этого самого и стоит, что так и надо с ним обращаться, и теперь он может попробовать еще высшую меру дерзости и оскорбления и унижения общества.

   Эпизод 17-го января был одним из тех моментов, когда две стороны, вступающие в борьбу между собою, примеряются друг к другу, и между ними устанавливаются новые отношения. Сильный рабочий человек встречает в дверях слабого мальчишку, барчука. Каждый имеет такое же право пройти первым, но вот нахальный мальчишка, барчук, отталкивает в грудь входящего рабочего и дерзко кричит: "Долой с дороги, дрянь этакая!"

   Момент этот решающий: отведет ли рабочий спокойно руку мальчика, пройдет впереди его и тихо скажет: "Нехорошо так, миленькой, делать, я постарше тебе, и ты вперед так не делай". Или покорится, уступит дорогу и снимет шапку и извинится.

   От этого момента зависят дальнейшие отношения этих людей и нравственное душевное состояние их. В первом случае мальчик опомнится, станет умнее и добрее, а рабочий свободнее и мужественнее; во втором случае нахальный мальчик сделается еще нахальнее и рабочий еще покорнее.

   То же столкновение произошло между русским обществом и царем, и благодаря своей необдуманности молодой царь сделал ход, оказавшийся очень выгодным для него и невыгодном для русского общества. Русское общество проглотило оскорбление, и столкновение разрешилось в пользу царя. Теперь он должен стать еще дерзновеннее и будет совершенно прав, если он еще больше будет презирать русское общество; русское же общество, сделав этот шаг, неизбежно сделает и следующие шаги в том же направлении и станет еще покорнее и подлее. Так оно и сделалось. Прошло 4 месяца, и не только не появилось протеста, но все с великим успехом готовятся к приему царя в Москве, к коронации и новым подаркам икон и всяких глупостей, и в газетах восхваляли мужество царя, отстоявшего святыню русского народа - самодержавие. Нашелся даже такой сочинитель, который упрекает царя за то, что он слишком мягко отозвался на неслыханную дерзость людей, решившихся намекнуть на то, что для того, чтобы управлять людьми, надо знать, как они живут и что им нужно; и что надо было сказать: не "бессмысленные мечтания", а надо было разразиться громом на тех, которые посмели посягнуть на самодержавие - святыню русского народа.

   В газетах иностранных ("Times", "Daily News" и др.) были статьи о том, что для всякого другого народа, кроме русского, такая речь государя была бы оскорбительна, но нам, англичанам, судить об этом с своей точки зрения нельзя: русские любят это и им нужно это.

   Прошло 4 месяца, и в известных, так называемых высших кругах русского общества установилось мнение, что молодой царь поступил прекрасно, так, как должно было поступить. "Молодец Ники, - говорят про него его бесчисленные (1) кузены, - молодец Ники, так их и надо".

   И течение жизни и управление пошло не только по-старому, но хуже, чем по-старому; те же ссылки без суда; те же отнятия детей у родителей; те же виселицы, каторги, казни; та же нелепая до комизма цензура, запрещающая все, что вздумается цензору или его начальнику; те же одурение и развращение народа.

   Положение дел ведь такое: существует огромное государство с населением свыше 100 миллионов людей, и государство это управляемо одним человеком. И человек этот назначается случайно, не то что избирается из самых лучших и опытных людей наиболее опытный и способный управлять, а назначается тот, который прежде родился того человека, который прежде управлял государством. А так как тот, который прежде управлял государством, тоже назначался случайно по первородству, точно так же, как и его предшественник, - и только родоначальник их всех был властителем, потому что достиг власти или избранием, или выдающимися дарованиями, или, как это бывало большей частью, тем, что не останавливался ни перед какими обманами и злодеяниями, - то выходит, что становится управителем 100-миллионного народа не человек, способный к этому, а внук или потомок того человека, который выдающимися способностями или злодеяниями, или и тем и другим вместе, как это чаще всего бывало, достиг власти, - хотя бы этот потомок не имел ни малейших способностей управлять, а был бы самым глупым и дрянным человеком. Положение это, если прямо посмотреть на него, представляется действительно бессмысленным мечтанием.

   Ни один разумный человек не сядет в экипаж, если не знает, что кучер умеет править, и в поезд железной дороги, если машинист не умеет ездить, а только сын кучера или машиниста, который когда-то, по мнению некоторых, умел ездить; и тем менее не поедет в море на пароходе с капитаном, права которого на управление кораблем состоят только в том, что он - внучатный племянник человека, который когда-то управлял кораблем. Ни один разумный человек не вверит себя и свою семью в руки таких кучеров, машинистов, капитанов,

  

   (1) Зачеркнуто: праздношатающиеся двоюродные и троюродные

  

   а все мы живем в государстве, которое управляется, и неограниченно, такими сыновьями и внучатными племянниками не только не хороших правителей, но на деле показавших свою неспособность к управлению людей. Положение это действительно совершенно бессмысленно и может быть оправдываемо только тем, что было время, когда люди верили, что эти властители суть какие-то особенные, сверхъестественные или избранные Богом помазанные существа, которым нельзя не повиноваться. Но в наше время, - когда уже никто не верит в сверхъестественное призвание этих людей к власти, никто не верит в святость помазания и наследственности, когда история уже показала людям, как свергали, прогоняли, казнили этих помазанников, - положение это не имеет никаких оправданий, кроме того, что если предполагать, что верховная власть необходима, то наследственность такой власти избавляет государство от интриг, смут, междоусобий даже, которые неизбежны при другом роде избрания верховного властителя, и что смуты и интриги обойдутся народу дороже и тяжелее, чем неспособность, развращенность, жестокость управителей по наследству, если неспособность их будет восполняться участием представителей народа, а развращенность и жестокость их будет держаться в пределах ограничениями, поставленными их власти.

   И вот на желания этих-то самых - нераздельных с наследственностью власти - участия в делах правительства и ограничения власти (хотя эти желания и были скрыты под толстым слоем самой грубой лести), на эти-то желания молодой царь с решительностью и дерзостью ответил: "Не хочу, не позволю. Я сам".

   Эпизод 17-го января напоминает то, что часто случается с детьми. Ребенок начинает делать какое-нибудь непосильное ему дело. Старшие хотят помочь ему, сделать за него то, что он не в силах сделать, но ребенок капризничает, кричит визгливым голосом: "Я сам, сам" - и начинает делать; и тогда, если никто не помогает ему, то очень скоро ребенок образумливается, потому что или обжигается, или падает в воду, или расшибает себе нос и начинает плакать. И такое предоставление ребенку делать самому то, что он хочет делать, бывает, если не опасно, то поучительно для него. Но беда в том, что при ребенке таком всегда бывают льстивые няньки, прислужницы, которые водят руками ребенка и делают за него то, что он хочет сам сделать, и он радуется, воображая, что он сделал сам, - и сам не научается и другим часто делает вред.

   То же бывает и с правителями. Если бы они действительно управляли сами, то управление их продолжалось бы недолго, они сейчас же бы наделали таких явных глупостей, что погубили бы других и себя, и царство их тотчас кончилось [бы], что и было бы очень полезно для всех. Но беда в том, что как у капризных детей есть няньки, делающие за них то, что они воображают сами делать, так и у царей всегда есть такие няньки - министры, начальники, дорожащие своими местами и властью, и знающие, что они пользуются ими только до тех пор, пока царь считается неограниченным.

   Считается и предполагается, что правит делами государства царь; но ведь это только считается и предполагается: править делами государства один царь не может, потому что дела эти слишком сложны, он может только сделать все то, что ему вздумается по отношению тех дел, которые дойдут до него, и может назначать себе помощниками тех, кого ему вздумается; а править делами он не может потому, что это совершенно невозможно для одного человека. Правят действительно: министры, члены разных советов, директоры и всякого рода начальники. Попадают же в эти министры и начальники люди никак не по достоинствам, а по проискам, интригам, большей частью женским, по связям, родству, угодливости и случайности. Льстецы и лгуны, пишущие статьи о святыне самодержавия, о том, что эта форма (форма самая древняя, бывшая у всех народов) есть особенно священное достояние русского народа, и что править народом царь должен неограниченно, но, к сожалению, никто из них не объясняет, как должно действовать самодержавие, как именно должен и может править царь сам, один своим народом. В прежнее время, когда славянофилы проповедовали самодержавие, то они проповедовали его нераздельно с земским собором, и тогда, как ни наивны были мечтания славянофилов (сделавших много зла), понятно было, как должен был управлять самодержавный царь, узнавший от соборов нужды и волю народа. Но как может управлять теперь царь без соборов? Как кокандский хан? Да это нельзя, потому что в кокандском ханстве все дела можно было рассмотреть в одно утро, а в России в наше время для того, чтобы управлять государством, нужны десять тысяч ежедневных решений. Кто же поставляет эти решения? Чиновники. Кто же эти чиновники? Это люди, для достижения своих личных целей пролезающие во власть и руководимые только тем, чтобы им получать побольше денег. В последнее время люди эти до такой степени у нас в России пали в нравственном и умственном значении, что если они прямо не воруют, как воровали те, которых обличили и прогнали, - они даже не умеют притвориться, что преследуют какие-нибудь общие государственные интересы, они только стараются как можно дольше получать свои жалованья, квартирные, разъездные. Так что управляет государством не самодержавная власть, - какое-то особенное, священное лицо, мудрое, неподкупное, почитаемое народом, - а управляет в действительности стая жадных, пронырливых, безнравственных чиновников, пристроившихся к молодому, ничего не понимающему и не могущему понимать молодому мальчику, которому наговорили, что он может прекрасно управлять сам один. И он смело отклоняет всякое участие в управлении представителей народа и говорит: "Нет, я сам".

   Так что выходит, что управляемы мы не только не волей народа, не только не самодержавным царем, стоящим выше всех интриг и личных желаний, как хотят представить нам царя настоящие славянофилы, - но управляемы мы несколькими десятками самых безнравственных, хитрых, корыстных людей, не имеющих за себя ни, как прежде, родовитости, ни даже образования и ума, как тому свидетельствуют разные