Толстой Лев Николаевич - Том 31, Произведения 1890-1900, Полное собрание сочинений

не умничайте с своей ученостью.

   Степа. Тетя! Вы видели папа, где он?

   Александра Ивановна. Видела минуту, он пришел тут и был очень недоволен, что мальчики подбирают шары. Ведь его фантазии не угадаешь.

   Степа. Он всем недоволен. Вчера я просил его дать мне денег для отъезда в Москву, он стал меня уговаривать бросить университет и остаться в деревне.

   Александра Ивановна. Ну, положим, денег-то ты уж слишком много брал. Да разве он тебе сказал, чтоб бросить университет?

   Степа. Как же. Когда я ему сказал, что необходимо деньги не для пустяков, а для поездки в Москву к государственным зкзаменам, - он прямо сказал, что государственные экзамены пустяки. Да не только экзамены, он сказал, что образование не нужно.

   Лизанька. Нет, он не так сказал, он сказал, что если образование строится на лишениях, страданиях народа, то его не нужно. Он сказал, что образование хорошо, но диплом не надо.

   Степа. Да я знаю, что ты всегда была нигилистка. (Мальчики, которые подбирали шары, стоят дожидаясь.} Однако надо им дать.

   Лизанька. Мама, это для них? (Берет по прянику и дает им.)

   Степа (мальчикам). Вы погодите, еще, может, будут играть. Да, ты нигилистка.

  

   * N 7 (рук. N 3).

  

   (Княгиня. Борис? Ах, это удивительный мальчик. Ему, правда, уж 23-й год, но я не могу об нем говорить спокойной. Это такая доброта, такое сердце, такой ум! Я уверена, что бог мне послал его в вознаграждение за то, что я перенесла с его отцом. Вот тоже увлечется, но всё это у него так хорошо и так он покоит меня. Ведь он кончил в пажеском, не захотел в военные. Ну что же делать, поступил в академию и вышел с золотой медалью.

   Марья Ивановна. Кто?

   Княгиня. Боря. Марья Ивановна, послушайте. (Берет ее за руку.) Вы заговорили про Борю. А я хотела сказать про него. Не знаю, как вы посмотрите на это. Но я люблю быть правдивой: Боря любит вашу Любу. Он мне не говорил, но я знаю. Что вы скажете, если она согласится?

   Марья Ивановна. Что же я могу сказать. Я Борю люблю. Это их дело.

   Княгиня. Но вы, вы согласны?

   Марья Ивановна. Я?.. да, но...

   Княгиня. Так вы согласны. (Жмет ее руку.)

  

   * N 8 (рук. N 3).

  

   Люба. Мне говорили, что вы стали социалистом.

   Борис. Нет, я не социалист, но правда, что я очень пере­менился с тех пор, как изучал гербы.

   Люба. Знаю, что все не любят, когда их определяют. Но это всё равно. Так вы не социалист, но все-таки, в чем же перемена?

   Борис. В том, главное, что я бросаю службу и поступаю в земледельческий институт.

   Люба. Когда же?

   Борис. Осенью. Но дело в том, что это огорчает мама ужасно. А мне это больно. Я сказал ей. Она не согласилась, но как я ни люблю, ни ценю ее, я не могу продолжать. Всё это слишком мне противно и глупо - бесцельно. Я теперь не говорю, но я знаю, что она уступит, потому что не может же не видеть, что я не могу. Я уже и замечаю, что она привыкает к мысли. Так вот я не дипломат, как мама меня видит, а земледелец. Что ж, ничего.

   Люба. Ничего. (Смеется.)

   Борис. Так моя судьба интересует вас?

   Люба. Да. Очень. Пусть слова эти мои не связывают ни вас, ни меня, но вы мне самый близкий человек после своих. Как были, так и остались.

   Борис. Нет, это связывает меня. Не вас, но меня. Это мое дело.

  

   (Выходит лакей. Пока они говорят, приносит чайник серебряный и вещи к чаю. Они замолкают в его присутствии. Из дома выходят Марья Ивановна и княгиня. Во время разговора дам Люба с Борисом говорят, потом спускаются с террасы и уходят в сад.)

  

   Княгиня (входя). Сколько хлопот для меня. Мне, право, не хотелось. Да чаю, если уж так.

   Марья Ивановна (наливает). Сладко?

   Княгиня. Не очень (смотрит на, играющих). Борис не играет, кажется. Он не очень любит. А ваши, я вижу...

   Марья Ивановна. Да, то одно, то другое. То велосипеды, то верховая езда, то тенис. Мне говорили, что Тоня ваша сделала огромные успехи. Une artiste consomee. (1) Я и прежде любовалась.

   Княгиня. Да, она играет недурно.

   Марья И в а н о в н а. А Борис кончил теперь. Что же он хочет делать?

   Княгиня. Его оставляли при университете, но он не захотел. Он теперь поступает в академию. И хотя это совсем не согласно с моими взглядами, но я ему верю. Это такое счастье иметь такого сына. Я верю, что всё, что он сделает, всё будет хорошо, потому что он сам хорош. И в конце концов я думаю, что он не поступит.

  

   * N 9 (рук. N 3).

  

   Николай Иванович (видит Бориса). Здравствуйте. Да вы княгини Софьи Васильевны сын Боря. Да как вы выросли. Вы что ж, кончили курс?

   Борис. Да, кончил. Опять поступаю в академию.

   Николай

  Иванович. Зачем же академия?

   Борис. Чтобы приносить пользу людям.

   Николай Иванович. Ну и как же, чем вы принесете пользу этим людям?

   Борис. Тем, что научу их работать производительнее.

   Николай Иванович. Но ведь не работать произво­дительнее им нужно: им нужно жить лучше, любить друг друга, помогать друг другу.

  

  - [Законченная артистка.]

  

   Борис. Это само собой.

   Николай Иванович. В этом всё. Если бы только они следовали закону евангельскому, у них бы всё было.

   Борис. Да это разумеется. И этому их надо учить.

   Николай Иванович. Кто же их этому будет учить? Мы с вами? В этой обстановке как же я их буду учить добру, смирению, умеренности, когда я живу так, как живу. (С слезами в голосе.) Я нынче вышел сюда. Тут lawn-tennis, все сильные, свежие, мытые, сытые, большие играют, а дети босые, которым надо играть, бегают, работают, подавая шары. Как же мне учить их евангельской истине, когда вся моя жизнь отрицает ее? Тем-то и благодетельна евангельская истина, что она обличает того, кто исповедует ее. Вы знаете евангелие?

   Борис. Не могу сказать, чтобы знал.

   Николай Иванович. То есть не знаете. Мы никто не знаем. А если узнали [бы], как я узнал теперь, то тут нет выхода: или надо исполнить его, проповедовать его, а для того, чтобы исполнить и проповедовать его, надо изменить всю жизнь. А если не изменить, нельзя исповедовать его. А оно жжет, как огонь. Нет, вы узнайте, поймите. Ведь это всё так просто. -

   Борис. Что же делать?

   Николай Иванович (радостно). Оставить всё и идти за ним.

  

  

   Борис. Что значит идти за ним?

   Николай Иванович. Значит, поверить в то, что служение истине выше всего, что нет никаких соображений, которые стояли бы выше исполнения воли бога. Это огромная разница верить и подчинять свою веру каким-нибудь сообра­жениям или поставить ее выше всего. Только тогда вера, и сво­бода, и радость.

   Марья Ивановна. Да что же делать?

   Николай Иванович. Жить и радоваться.

   Марья Ивановна. Ты бы поел что-нибудь. Ты с утра не ел?

   Николай Иванович. Вот уж именно не о хлебе едином сыт будет человек. Нет, ты скажи: правда это или нет? Ведь можно этого не видеть, но когда глаза открылись, кончено, нельзя так жить, как мы живем...

  

   * N 10 (рук. N 5).

  

   Люба (сидит, опустив голову. Потом вдруг решительно поднимает и говорит в то же время, как и он начинает гово­рить). Я очень, очень рада вас видеть, потому что..... но скажите прежде вы, что вы хотели сказать?

   Борис. Я хотел именно про это самое спросить, хотел спросить, не неприятно ли вам, что я приехал?

   Люба. Отчего?

   Борис. Оттого, что вам могло быть неприятно воспомина­ние о прошедшем...

   Люба. То, что мы были дети и что были влюблены друг в друга?

   Борис. Да, что это могло как будто связывать вас, нас... Ну, простите, я путаюсь. Мне только хотелось знать, что вам не неприятно, и я очень рад.

   Люба. То хорошее детское воспоминание - было и прошло.

   Борис. Прошло...

   Люба. Да, разумеется. Теперь мы оба свободны, и всё сначала.

   Борис. Как всё сначала?

   Люба. Да, то есть как будто между нами ничего не было, и мы вот теперь только познакомились и узнали друг друга. И ведь правда, что мы не знали друг друга. Я, по крайней мере, не знаю вас... Кто вы?

   Борис. Ах, как бы хорошо было, если бы я мог сказать вам: кто я? Я истинно не знаю. И это мне очень интересно. Очень интересно.

   Люба. Ну, может быть, я узнаю, тогда вам скажу.

   Борис. Пожалуйста.

   Люба. Ну, первое, скажите мне, что вы делаете?

   Борис. Что делаю? Пока ничего. (1) Ведь я только кончил, и мне надо отбывать воинскую повинность. Мама хочет, чтобы я отбыл повинность и поступил на службу, ну, а я хочу поступить в земледельческую академию.

   Люба. Когда же?

   Борис. Осенью. Но дело в том, что это огорчает мама ужасно. И я теперь не говорю ей, но я знаю, что она уступит. Так вот мое внешнее положение, внутреннее же темно для меня, так же, я думаю, как и ваше для вас.

   Люба. Ничего. Нет, (мое) проще и яснее. И я скажу вам. Главное, что я скажу, это то, что я очень слабый человек, поддаюсь всяким влияниям и люблю больше всего веселье, радость.

   Борис. Да, но не свою одну.

   Люба. Ну этого я не разберу. Только я совсем не серьезный человек.

   Борис. Что такое серьезный человек? Я думаю, что ничего серьезнее [нет] радости своей и всех окружающих. И если в этом ваша жизнь...

   Люба. Нет, вы, пожалуйста, меня не поэтизируйте. Вы не хотите больше, так пойдемте к ним (сходят с террасы).

  

   (1) Зачеркнуто: Положение мое такое. После университета я поступил на службу, но это до такой степени глупо и неинтересно, мертво, что я решил выдти.

  

   N 1 (рук. N I).

  

  

   Семеновский (1) полк еще при Александре I считался образцовым полком по дисциплине. Люди доводились до требовавшегося тогда машинообразного совершенства, и достигалось это тогда, 75 лет тому назад, без побоев, без телесного наказания.

   В Семеновском полку тогда служил по истинному, утонченно-нравственно-христианскому образованию цвет тогдашнего общества. Это были всё люди тогдашнего европейского образования, в котором звучали еще основные принципы большой французской революции и религиозного возбуждения, последовавшего за Наполеоновскими войнами. Большинство этих людей были масоны, верившие в будущность масонства и в обязательность для людей христианских истин.

   Матвей Иванович Муравьев-Апостол со слезами в голосе рассказывал мне случай, бывший с его братом Сергеем, одним из лучших людей не только своего, но и всякого, времени (повешенным Николаем I), во время его командования ротой Семеновского полка. Ротный командир, товарищ Муравьева, не разделявший убеждений Сергея Ивановича о том, что можно достигнуть всего, что только требуется от солдата, без побоев и розги, встретив С. Муравьева, жаловался ему на одного из своих солдат, б[удто] б[ы] вора, пьяницу и буяна, говоря, что такого солдата ничем нельзя укротить, кроме розги. С. Муравьев предложил для опыта взять этого солдата в свою роту, утверждая, что он надеется укротить его без побои. Перевод состоялся, и переведенный солдат в первые же дни украл у товарища его сапоги и пропил. Сергей Иванович собрал роту и, вызвав вора-солдата, сказал ему: "Ты знаешь, что у меня в роте не секут и не бьют палками, и тебя я не стану наказывать, за сапоги украденные я заплачу из своих денег, но я прошу тебя, не срами больше нашей роты, своих товарищей (и меня воровством и пьянством). Если ты еще раз сделаешь то же, я опять не буду наказывать тебя, но только опять буду при всей роте усовещивать тебя и просить о том, чтобы ты не делал этого. - Солдат этот, по рассказу Матвея Ивановича, был так поражен этим обращенном, что совершенно изменился и стал образцовым солдатом. Рассказывая это, Матвей Иванович никогда не мог удерживаться от слез умиления.

  

  

   (1) Зачеркнуто: В 1820 году, еще до знаменитой Семеновской истории когда полк был обвинен.

  

  

   Так смотрели на телесные наказания лучшие русские люди 75 лет тому назад.

   Помню я, как раз после смерти отца, во время опеки, мы детьми, возвращаясь с прогулки в деревне, встретили Кузьму кучера, который с печальным лицом шел на гумно позади Андрея Иль[ина] прикащика. Когда кто-то из нас спросил, куда они идут, и прикащик отвечал, что он ведет Кузьму в ригу, чтобы там сечь его. Я помню тот ужас остолбенения, который охватил нас. Когда же этот день вечером мы рассказали это воспитывавшей нас тетушке, она пришла не в меньший нашего ужас и жестоко упрекала нас за то, что мы не остановили этого и не сказали ей об этом.

   Так в нашем доме смотрели на телесное наказание (как на что-то дикое, ужасное, несвойственное не только нравственным, но образованным людям).

   Нас детей никогда не секли, и я описал в своем "Детстве" тот испытанный ужас, когда гувернер француз предложил высечь меня.

   Так это было во время моего детства. Так же смотрели и во время моей молодости, около 50 лет тому назад, образованные люди на телесное наказание.

   В это время, около 40 лет тому назад, было уничтожено телесное наказание в армии. И тут, в это время, во время освобождения крестьян, вследствие борьбы партий и вследствие какого-то затмения, нашедшего на людей, было установлено законом сечение, и сечение не всех людей, но только (1) одного сословия крестьян. Тогда мера эта, вероятно, как уступка противной свободе партии, прошла как-то незаметно. "Уж если освобождение от произвола и розги помещика, то пускай дастся право телесного наказания и то только крестьянам самим над собою". Так думали тогда люди человечные, образованные, стоявшие за свободу. Но люди не человечные, дикие, всегда стоящие за насилие, торжествовали и в продолжение 35 лет

  

   (1) Зачеркнуто: одного, самого нравственного, благородного, полезного и многочисленного

  

  

   не только поддерживали, но усиливали, узаконивали эту меру и довели ее до того, до чего она доведена теперь, до какого-тон необходимейшего государственного закона, без которого невозможно существование общества.

   Государственный закон о том, что из всех граждан русского государства то самое нравственное, полезное и самое многочисленное сословие, которым держится русская земля, которое всегда и до сих пор служило и служит образцом праведной жизни, что это сословие подлежит самому унизительному, позорному, дикому истязанию, которое только мог выдумать озверевший человек. И закон это[т] вошел в такую силу, так свы­клись люди высшего, образованного сословия с этим законом и с этим поступком, что недавно, при учреждении земских начальников, молодые люди, считавшие себя гуманными и образованными, без стыда принимали и теперь принимают участие в заседании при зерцале и всех параферналиях суда о том, должно ли или не должно и сколько ударов прутом должной дать по оголенной спине поваленного на землю крестьянина, часто отца семейства, отца взрослых детей и деда. Мало того, в высших правительственных учреждениях спокойно рассу­ждают о том, как, при каких условиях можно и каких нельзя сечь мужиков. Мало того, либеральные земцы и учреждения робко подают прошения, адресы о том, что может быть нездорово стегание по ягодицам или что нельзя [ли] ограничить сте­гание по ягодицам одним не кончившим курс в начальном училище или освободить подошедших под манифест. Об этом рассуждают и пишут в газетах, почтительнейше просит такое-то земство и такой-то комитет и такие-то врачи. Пусть читатель простит меня за грубое сравнение, но я не могу иначе выразить того, что я испытываю, я думаю и многие, читая такие рассу­ждения, как сравнив это с тем, чтобы люди рассуждали о том, что употреблявшееся наказание прелюбодейной жене, состоя­щее в том, чтобы, оголив эту жену, водить ее по улицам, чтобы люди рассуждали о том, что наказание такое следует ограни­чить, потому что оно нездорово и может вызвать простуду, или чтоб подвергать такому наказанию только женщин, не умею­щих хорошо вязать чулки, или что по случаю бракосочетания государя императора следует освободить некоторых женщин от такого наказания. Разве не то же самое и в деле сечения? Но только хуже. Здесь хоть за большое преступление - за прелюбодеяние, а там за всё, за что вздумается судьям и земским начальникам; там хоть все подлежат наказанию, а здесь только те, которые носят как будто позорное звание крестьянина.

   Есть поступки, дела, производятся ли они частными людьми или правительством, про которые нельзя рассуждать хладнокровно,

  

   (1) В подлиннике слово: должно написано дважды.

  

   нельзя разбирать, как, при каких условиях, можно или нельзя сечь людей. Про сечение людей нам, в наше время и среди нашего кроткого христианского народа, имеющего такое органическое отвращение ко всякому телесному насилию, нельзя говорить хладнокровно и политически, подъезжая со стороны медицины, школьного образования или манифеста, - про такие дела можно говорить только с отвращением и ужасом, со слезами и дрожанием в голосе. Нам, русским людям, теперь, в 1895 году, 1800 лет после проповеди Христа, (1) серьезно и спокойно толковать об уменьшении сечения мужиков значит признаться в своем озверении. Одно, что только можно по отношению этого ужаса, это то, чтобы тем, которые призы­вают к какому-либо участию в таких делах, с ужасом и отвращением отбросить их от себя, с ужасом и отвращением отстра­ниться от людей, не только проповедующих это сечение, какие завелись теперь, но от всех тех людей, которые принимают какое-нибудь хоть косвенное участие в этом деле. И не почтительнейше просить и повергать к стопам правительства просьбы об ограничении сечения, а смело и откровенно указать правительству (его) заблуждение, в которое оно введено, и требовать от него уничтожения позорящего всех нас зверского учреждения.

   Говорят: мужики не относятся к этому наказанию так, как мы. Кто говорит это? Я видел, как при одном упоминании на волостном суде о возможности постыдного наказания, самый рядовой молодой мужик побледнел, как смерть, и лишился голоса, как другой, над которым было (2) приговорен (3) к этому наказанию. А когда я спросил его, исполнено ли, не мог выговорить, да и заплакал, - человек 40 лет, с бородой. Знаю я, что крестьяне в волости употребляют все средства к тому, чтобы избежать приведение к исполнению этого ужаса.

   Года три тому назад в нашем уезде вступил новый предсе­датель, и в волостное правление пришел приказ, - привести в исполнение все постановления правления. Надо было исполнять повеление строгого начальника. Знакомый мне почтен­ный мужик, приговоренный за обругание старосты 6 лет тому назад (6 лет не приводилось в исполнение постановление), явился в волость и его отвели в сарай. Бледный, с дрожащими мускулами щеки, он обратился к старшине: "Пармен Ермилыч, нельзя ли без этого?" - Нельзя, что делать! - Бледный, стиснутыми зубами, мужик разделся. "Христос терпел и нам велел", сказал он и лег, и истязание совершилось.

  

   (1) Зачеркнуто: 75 лет после декабристов

   (2) Зач.: совершено

   (3) В данной фразе неправильное согласование автором было оставлено по недосмотру.

  

   И это, как мне говорят, делается для моего благополучия и обеспечения.

   Так нельзя почтительнейше просить о том, чтобы этого не было, можно только кричать на весь мир, вопить о том, что это не может продолжать совершаться, что этого не должно быть и что преступны все те, которые участвуют в этом, и еще более те, которые могут прекратить это и не прекращают.

  

  

   6 дек. 1895.

  

   * N 2 (рук. N 2).

  

   Самые же либеральные люди нашего времени подают прошения и адресы о том, что может быть нездорово стегание по ягодицам или что нельзя ли ограничить стегание по ягодицам одним не кончившим курс в начальном училище или освободить подошедших под манифест.

   Но высшее правительство в своем олимпийском величии и мудрости торжественно молчит и ничем не отвечая на эти запросы, вероятно, признавая их плодом легкомыслия и необдуманности. (Так эта фраза читается в рукописи.)

   И надругательство над человечеством, попрание всех человеческих чувств и божеских законов продолжает совершаться во всей России.

   Образованные передовые люди того времени считали, что можно достигнуть всего, не прибегая к розге, что самый низко павший человек может быть исправлен словом и добрым отношением к нему; образованные передовые люди нашего времени под видом санитарных и педагогических побуждений предлагают несколько ограничить употребление розог, сделать из розги побудительное оружие для грамоты.

   Для блага нашего образованного общества необходимо подвергать одно из сословий, самое полезное, нравственное и многочисленное, позорному, поругающему человеческое достоинство наказанию. Передовые люди нашего времени под предлогом санитарных и педагогических целей желают упорядочения и ограничения этого страшного насилия.

   Как далеко мы ушли от преданий 20-х годов декабристов и масонов, про которых рассказывал мне Мат. Ив. Мур[авьев]-Апостол....

   Нам, русским людям, теперь, в 1895 году, 1800 лет после проповеди Христа и после тех идеалов человечности, заложенных в обществе 75 лет тому назад, серьезно и спокойно толковать о сечении мужиков значит признаться в своем озверении.

   Ведь о чем идет речь? О том, следует ли всякого человека из огромного крестьянского сословия за то, что он не исполнит какого-либо закона и будет присужден безграмотным судом виновным, и вина его подтвердится часто корыстным, пристрастным земским начальником, следует ли такого человека, притащив его в сарай, оголить и бить прутом по ягодицам или не следует этого делать? Разве можно нам и 1895 году говорить, писать, рассуждать про это?

  

   * N 3 (рук. N 6).

   Очевидно, это дикое наказание выбрано только потому, что люди, взявшиеся быть учителями других людей, по дикости своей сами недавно употребляли это наказание над своими детьми и бывшими рабами. И по этой своей дикости они пожелали употреблять это наказание и над тем сословием русского народа, трудами которого они живут и держится русское государство. И дикое наказание это введено было в закон.

  

  

  

   * N 1 (рук. N 1).

  

   Война испано-американская наполняла в продолжение месяцев Все столбцы газет. С обоих сторон выделились люди, перед которыми восхищаются, которых восхваляют как героев за то, что они много убили людей, и все вооруженные нации приглядываются, прислушиваются и из событий этой войны выводят указания и черпают урок, как им, пользуясь этими примерами, успешнее и безопаснее убивать людей....

   Не буду повторять то, что все знают, какие бойни устраивали американцы, как посылали и людей заряды с пудами взрывающегося динамита, как как в зверей стреляли в спасающих свою жизнь, уплывающих людей.... Иногда кажется, что этого не может быть, что всё это только сновидение, от которого проснешься. Всё это слишком ужасно, чтобы повторять это. Но ужаснее всего тот мрак, до которого дошли люди. И кто же эти люди? Самой молодой, передовой нации - американцы.

   Не говорю уже о сотне героев, т. е. убийцах, которых они восхваляют. У них у всех (за малым исключением) произошло какое-то умственное повреждение.

  

   * N 2 (рук. N 2).

  

   <Так это ужасно и несогласно со всем тем, что мы исповедуем. Но ужаснее всего то, что главные участники в этой войне, это - люди той самой молодой передовой нации, которая справедливо гордилась своей разумностью и свободой от кровожадных инстинктов европейских народов. И что же? Никогда ни один народ не доходил, кажется, до такого грубого зверства и до такого одурения, до которого дошла теперь масса американского народа.

   Все газеты их переполнены самовосхвалениями и восхвалением своих героев, которые, побив очень много народа, почти все остались живы и устроили себе очень выгодное положение.>

  

  

  

   * N 1 (рук. N 1).

  

   Неприличное (1) поведение молодого царя перед представителями было так необычно, так вне всяких не только придворных приемов, но и всяких простых человеческих приемов порядочности и учтивости, что тотчас же после этого дня стало сильнее и сильнее распространяться в обществе всеобщее недовольство и неодобрение поступка царя. Все самые смирные, самые великие охотники до подлости и лести перед царями были возмущены и явно выражали свое неудовольствие на поступок царя и осуждали его. Никогда еще я за всю мою 50-летнюю сознательную жизнь не видал в обществе такого единодушного неодобрения и даже негодования. Люди сходились и говорили друг другу, вроде, как говорили "Христос воскрес", только в обратном, не радостном духе. Говорили: "Что? Каково! Да, бессмысленные мечтания! Да, пощечина всем" и т. п.

   Все, очевидно, были удивлены, как бывают удивлены люди, когда они увидят непредвиденные ими последствия своих поступков, как бывает удивлен человек, когда он, не останавливаясь, шел вперед по болоту и вдруг почувствовал себя по пояс в воде и тине, из к[оторых] не знает, как выбраться. (2)

  

   (1) Зачеркнуто: он, ничего не знающий, не имеющий возможности знать, будет управлять сам и никому не дозволит мешаться в свое самодержавное правление. И все удивились, а между тем разве могло быть иначе. И разве можно винить в этом этого малообразованного, развращенного и сбитого с толку мальчика. Он поступил так, как он должен был поступить...) Разве мог этот молодой человек поступать иначе после всего того, что с ним делали и что ему внушали. Кто он такой этот молодой человек? Как он воспитан? На полях против этого зачеркнутого текста рукою Толстого было написано, а потом зачеркнуто: Для чего же он делал это?

   (2) Зач.: Люди были удивлены, но если бы они вдумались бы в причины, приведшие их к тому положению, которое их удивило, они увидели бы, что тут не только не было ничего удивительного, но было бы удивительно, если бы случилось что-нибудь другое. Это так же малоудивительно, как то, что человек чувствует, что ему мокро к холодно ногам и животу, когда он сидит по пояс в болоте.)

  

   И так же, как бывает с человеком, (1) попавшим в воду, что удивление продолжается недолго, а человек свыкается с своим положением, - так это удивление и негодование русского общества на дерзость и оскорбление его, нанесенное молодым царем, прошло очень скоро.

  

   * N 2 (рук. N 1).

  

   Сознание людей, просвещение идет вперед, нельзя остановить его, а формы жизни у нас в России идут назад и трудно себе представить, как и чем можно изменить их.

   Кто же такой этот молодой человек, как он воспитан и в какое он поставлен положение? 14 лет тому назад он был еще ребенком, но должен помнить это, убили в 81 году его деда. В том кругу, в котором вырос и воспитался этот молодой человек, не говорится о том, за что или почему был убит этот его дед, не говорится о том, что дед этот, самовластный человек, как и все они, сначала подчинившись общ[ественному) мнению своего времени, совершил освобождение крестьян, но потом, испугавшись того, что сделал, пошел назад и стал (душить) препятствовать освобождению народа и сотнями, тысячами приговаривал, через своих помощников, молодых людей, желавших только больше свободы, к виселицам и каторгам и был убит за это, за то, что не хотел отступиться от своей власти; в том кругу, в котором вырос и воспитан этот молодой человек, говорится, что дед его был убит какими-то звероподобными людьми, ищущими убийств для убийств, и злодеями, (2) которых надо беречься и которых надо истреблять. После смерти деда его вступил на его место (ограниченный) малообразованный и еще более, чем дед, самовластный и упрямый, как все ограниченные люди, его отец, начавший свое царствование виселицами и продолжавший, под видом какой-то воображаемой им законности, (3) подавление всякой свободы, вешание и каторги и одиночные заключения всех тех, кто стремился к освобождению народа. Царствование было самое (4) ужасное. Всё, сделанное отцом, искоренялось: уничтожалась свобода и гласность судов, изъяты большинство дел из суда присяжных и передано судам коронным, уничтожены мировые судьи, установлены бессмысленные, соединяющие административную власть с судейской, земские начальники; введена усиленная охрана, т. е. уничтожение законов и замена их произволом, в самых важных центрах и в лучших губерниях введен военный суд, заменяющий гражданский; введено (5) телесное наказание в школах и не

  

  - Зачеркнуто: испытывающим неожиданные им последствия своих поступков

  - В рукописи: злодеев

  - Зач.: программу

  - Зач.: плачевное

  - Зач.: усилено

  

  

   уничтожено, а введено в закон для крестьян; восстановлены кадетские корпуса и откуп; поднято страшное гонение на евреев, католиков, лютеран и всех сектантов; уничтожены многие

   образовательные заведения и во всех введены одуряющие требования дисциплины и преподавание диких суеверий. Уничтожена последняя свобода цензуры, (1) учреждены банки для поддержания дворянства. Тюрьмы, и крепости, и каторги, и места ссылки переполнились, казнили и вешали чаще, (2) чем прежде, и убивали тайно в крепостях и тюрьмах. Такое царствование продолжалось 13 лет. И вот умирает тот, кто поддерживал все эти ужасы, и как только он умер, раздается такой гвалт нелепых похвал этому человеку, которые никогда никому не воздавались. Придумывается не имеющий никакого основания повод восхваления миролюбия, и на эту тему раздается (3) в продолжение месяцев не перестающая лживая лесть. Так как его не за что хвалить, то хвалят его за то, чего он не делал, тогда как делать войну и не было повода и государей, (4) не любящих войну и воздерживающихся от нее, едва ли ни 0,9 всех государей....

   Эпизод 17 января напоминает то, (5) что часто случается с детьми. Ребенок начинает делать какое-нибудь непосильное ему дело: (6) старшие хотят помочь ему, сделать за него то, что он не в силах сделать, но ребенок капризничает, кричит визгливым голосом: я сам, сам и начинает делать, н тогда сейчас же находятся льстивые няньки, прислужницы, которые

  

   (1) Зачеркнуто: народ доведен до последней

   (2) Зач.: когда-нибудь в

   (3) В подлиннике: раздают

   (4) Зач.: коронованных людей

   (5) Зач.: событие моего детства

   (6) Зач.: хочет зажечь лампу, поднимает ведро с водой, хочет править лошадью, хочет достать ручонкой упавшую в воду игрушку, нести сам горшок с молоком или т. п.

   (7) Зач.: хватается за ведро, спички, вожжи, лезет рукой в воду, схватывает горшок молока, тянет вожжи и, если большие уступят ему, (послушают его , кончается тем, что он обжигает себе руки, разбивает лампу, падает за игрушкой в воду, разбивает и разливает молоко или летит вместе с нянькой торчмя головой из экипажа. Все это поучительно бывает для капризного ребенка, если только это не слишком опасно и он этим полезным для себя опытом не губит себя и других, но когда от каприза и само[во]лия ребенка гибнут другие, этого нельзя допустить. - Я сам, сам, (7) не мешайте мне, - капризным голосом кричит Николай Александрович, и это было бы очень хорошо и можно бы было предоставить ему действовать самому, когда дело касается ого одного и тех, которые поощряют его в этом самовластии, но когда дело касается других, когда ребенок хочет править кораблем, в котором самоуверенность и неумелость ребенка губят здесь сотни, тысячи, миллионы человеческих жизней.

   Среди вышеприведенного зачеркнутого текста осталась по недосмотру не зачеркнутой фраза: Всё это очень хорошо, и можно предоставить ребенку забавляться. Продолжением этой фразы являлся впоследствии зачеркнутый автором вышеприведенный нами текст: "когда дело касается его одного" и т. д.

  

  

  

   водят руками ребенка и делают за него, и он радуется, что он сделал сам. И ему кажется, что он делает всё сам. В действительности же это делают те, (1) кто захватили главные места: в наше время Победонос(цев), Дурново, Деляновы, Муравьевы.

   Так что выходит, что управляемы мы не только не волей народа, не только не самодержавным царем, стоящим выше всех интриг и личных желаний, как хотят представить царя настоящие славянофилы, но управляемы мы несколькими десятками самых безнравственных, хитрых, корыстных людей, не имеющих за себя ни, как прежде, родовитости, ни даже образования и ума, как тому свидетельствуют разные Дурново, Кривошеины, Деляновы и т. п. Положение это оскорбительно, унизительно и просто глупо. Зачем и за что честные, бескорыстные, добрые люди будут повиноваться и делать волю людей самого низкого разбора, достигших своих положений упорной 20, 30-летней подлостью? Но как ни неприятно и ни глупо это положение, его бы можно было перенести, если бы дело шло только об унижении своем и о покорности в делах безразличных. Но, к сожалению, дело но в одном этом. Царствовать и управлять народом нельзя без того, чтобы не развращать, не одурять народ, не заставлять его делать дела дурные, без того, чтобы не развращать молодые поколения, детей, несмысленных, невинных детей народа. И это самое совершается и этого самого мы не можем, не имеем права допустить без противодействия.

  

  - В подлиннике: то

  

  

  

  

  

   По свидетельству П. И. Бирюкова, замысел повести "Отец Сергий" возник у Толстого в конце 1889 или в начале января 1890 г. (1)

   В бытность В. Г. Черткова 28-30 января 1890 г. в Ясной Поляне Толстой выразил желание рассказать ему содержание задуманной им повести. Однако Чертков, опасаясь, что устное изложение может помешать Толстому осуществить свой замысел, попросил Льва Николаевича сообщить ему сюжет этой повести в ближайшем письме, рассчитывая таким путем втянуть писателя в литературную работу.

   Через четыре дня после отъезда из Ясной Поляны Черткова Толстой, гостя в имении своего старшего брата Пирогове, рассказал своей невестке замысел будущего "Отца Сергия". В Дневнике Толстого 3 февраля 1890 г. записано: "Хохотал с доброд[ушной] Мар[ьей) Мих[айловной] и рассказывал ей историю жития и музыкальной учительницы. - Хорошо бы написать. - Купеческая дочь больная - соблазнитель[на?] своей болезнью - и преступлением - убивает. - Духовник Ел. Серг. грубый мужик. От нас все к тебе ездят. Она всё собиралась. А она, как ты святой был, была святее тебя. Всё не то делаю" (т. 51. стр. 16).

   Эта первая запись Толстого к "Отцу Сергию" довольно отчетливо отразила основные мотивы будущей повести: "история жития" - это, очевидно, этапы жизни героя в монастыре, скиту и в миру, "история музыкальной учительницы" - эпизод с Прасковьей Михайловной (Пашенькой), к которой относится, видимо, также запись: "А она, как ты святой был, была святее тебя"; "она всё собиралась" - почти буквально приведено в последней редакции: "Я мечтала всё съездить к вам, писала вам" и пр.; "больная и соблазнительная купеческая дочь", конечно, Марья; слово "убивает" относится не к ней, а к герою повести, который в одном из вариантов (N 7) зарубил топором свою соблазнительницу; "от нас все к тебе ездят" - соответствует главе о "славе" отца Сергия, к которому

  

   (1) П. И. Бирюков, "Биография Льва Николаевича Толстого", т. III, M. 1922, стр. 135.

   (2) П. Буланже, "Отец Сергий". Примечания к "Посмертным художественным произведениям" Л. Н. Толстого под редакцией В. Черткова, т. II.М. 1911, стр. 233-236.

  

   стекаются издалека верующие, приводят больных и пр. Некоторые мотивы этой первой дневниковой записи (например, духовник Ел. Серг. грубый мужик), видимо, не получили дальнейшего развития. Но в целом эта беглая запись свидетельствует о широте первоначального замысла и намечает основные эпизоды будущей повести.

  

  

  

  

  

  

   Следующая запись к "Отцу Сергию" сделана Толстым 11 февраля 1890 г. В Записной книжке под этим числом в перечне творческих замыслов значится: "Рука сжигает[ся] пустын[ником] и учительница музыки" (т. 51, стр. 125).

   Таким образом, очевидно, что Толстой продолжал обдумывать сюжет рассказанный им в Пирогове 3 февраля.

   Первоначальный набросок повести был сделал Толстым в письме к В. Г. Черткову, напечатанном в т. 87 настоящего издания (стр. 12-17) под датой: "февраль 1890 г.".

   П. А. Буланже в комментарии к первой публикации этой повести в "Посмертных художественных произведениях" Л. Н. Толстого сообщает, что Толстой послал Черткову сделанный им набросок повести в первом же письме, адресованном Черткову после его отъезда из Ясной Поляны. (30 января). Это неверно: первое письмо после отъезда Черткова датировано 1 февраля (т. 87, стр. 7). Кроме того, судя по содержанию наброска повести, можно с уверенностью сказать, что письмо, излагающее этот набросок, не могло быть написано ранее 11 февраля. Набросок заканчивается поездкой веселящейся компании в монастырь и решением Маковкиной провести ночь у Касатского. В повести этот эпизод завершается отсечением пальца Касатского. Намек на этот эпизод с отсечением пальца сделан Толстым в записи 11 февраля ("рука сжигается пустынником"). Следова­тельно, начало повести могло быть послано Черткову только после 11 февраля.

   Между тем это не произошло ни в середине, ни в конце февраля 1890 г. Каждый день февраля отмечен в