Толстой Лев Николаевич - Том 31, Произведения 1890-1900, Полное собрание сочинений

За ними шел солдат, тот, который убил. Он вошел бойко вслед за начальством, но как только он увидал мертвеца, он вдруг побледнел, щеки его задергались и он опустил голову и замер. Когда же чиновник спросил его, тот ли это человек, который бежал через границу и в которого он стрелял, он не мог ответить. Его зубы зашлепали, подбородок запрыгал. "Так то-то-чно",- проговорил он и так и не мог сказать, как хотел: так точно, ваше высокоблагородие.

   Чиновники переглянулись между собою и стали что-то записывать.

   - А вот благодетельные действия того же положения:

   В нелепо-роскошной комнате сидели за вином два человека: один старый, седой, другой молодой еврей. Молодой держал пачку денег и торговался. Он покупал контрабандный товар.

   - Ведь вам недорого стало, сказал он, улыбаясь.

   - Да, а риск...

   ...........................................................................................................

   - Да, это ужасно,- сказал молодой царь,- но что же делать? Ведь это необходимо.

   Спутник ничего не ответил и опять только сказал: "Пойдем",- и опять наложил руку.

   Когда он очнулся, он был в каком-то доме в небольшой комнатке, освещенной лампой с абажуром. За столом сидела женщина и шила, мальчик лет восьми, с ногами на кресле, повалившись на стол, рисовал, студент читал вслух. В комнату шумно вошли отец и дочь.

   - Вот ты подписал указ о продаже вина,- сказал спутник.

   - Ну что? - спросила жена.

   - Едва ли он останется жив.

   - Да что же?

   - Опоили вином.

   - Да не может быть! - вскрикнул сын. - Ваньку Морошкина, да ведь ему девять лет.

   - Что же ты сделал? - спросила жена мужа.

   - Сделал, что можно было: дал рвотное, поставил горчичники. Все признаки белой горячки.

   - Да в доме-то все, все пьяные, одна Анисья еще кое-как держится, тоже пьяна, но не совсем,- сказала дочь.

   - Что же твое общество трезвости? - сказал студент сестре.

   - Да что же можно сделать, когда их со всех сторон спаивают. Папа хотел закрыть кабак,- оказывается, что нельзя по закону. Но мало того, когда я убеждала Василья Ермилина, что стыдно держать кабак, спаивать народ, он мне отвечал, и, очевидно, с гордостью, что срезал меня при народе: "А как же патент дается с орлом от государя императора. Коли бы плохое дело было, не было бы на то царского указа".

   - Ужасно. Вся деревня третий день пьяна. И это праздник. Страшно подумать. Доказано, что вино никогда не полезно, всегда вредно, доказано, что это яд, доказано, что 0,99 преступлений совершаются от пьянства, доказано, что в странах, где прекращено пьянство, как в Швеции, у нас в Финляндии, тотчас поднялась и нравственность и благосостояние и что все это можно сделать нравственным влиянием. И у нас та сила, которая имеет высшее влияние, правительство, царь, чиновники, распространяют пьянство, главный доход получают с пьянства народа, сами пьют. Пьют тосты за здоровье. "Пью за здоровье полка!" и т. п. Попы, архиереи пьют.

   Спутник опять притронулся рукой до молодого царя, и опять он забылся и, когда проснулся, увидал себя в избе. С красным лицом и налитыми кровью глазами с опущенными зрачками сорокалетний мужик бешено молотил руками по лицу старика. Старик закрывался одной рукой, другой же, вцепившись за бороду, не выпускал ее.

   - Ты отца бить.

   - А мне все одно в Сибирь, убью.

   Женщины выли. В избу вломилось пьяное начальство и разняло отца с сыном. У сына была вырвана борода, у отца сломана рука. В сенях пьяная девка отдавалась пьяному старому мужику.

   - Это звери,- сказал молодой царь.

   - Нет, это дети.

   Опять прикосновение руки, и опять молодой царь очнулся еще в новом месте. Место это была камера мирового судьи. Мировой судья - жирный, плешивый человек, с висящим двойным подбородком, в цепи, только что встал и читал громким голосом свое решение. Толпа мужиков стояла за решеткой. Оборванная женщина сидела на лавочке и не встала. (1) Сторож толкнул ее.

   - Заснула. Встань.

   Женщина встала.

   - По указу его императорского величества,- читал мировой свое решение. Дело было в том, что эта самая женщина, проходя мимо гумна помещика, унесла ¥ овса. Мировой судья приговорил ее к 2 месяцам тюрьмы. Тут же сидел тот самый помещик, у которого был украден овес. Когда судья объявил перерыв, помещик подошел к судье и пожал ему руку. Судья что-то поговорил с ним. Следующее дело было дело о самоваре... Потом о порубке.

   В окружном суде шло дело о крестьянах, отогнавших станового.

   Опять забвение и пробуждение в деревне, голодные, холодные ребята корчем[щицы] и любовник, у порубщика, и надрывная рабою жены мужика, отпихнувшего станового.

   Опять новая картина: в Сибири в остроге секут плетьми бродягу.

  

  - На полях напротив этого места написано: украла полснопа овса, купон оправданы;

   за покражу леса - за кормчество, за убийство пастуха, оправдан. Острог.

  

  

   Вот следствие прямое распоряжений по министерству юстиции.

   Опять забвение, и новая картина. Еврейская семья часовщика за то, что он беден, выгоняется. Жиденята ревут. Исаак не может переварить, что рядом оставляют. Полицеймейстер берет взятку, берет и губернатор тонкую взятку.

   Вот собирают подати. Продажа в деревне коровы. Взятки эти же исправника с фабриканта, который не платит.

   А вот волостной суд и исполнение суда - розги.

   - Илья Васильевич, нельзя ли избавить?

   - Нет.

   Заплакал.

   - Христос терпел и нам велел.

   Штундистов разгоняют. Не венчают и не хоронят лютеранина. А вот распоряжение проезда царского. На грязи, холоду, без пищи сидят и ругаются. А вот распоряжение по учреждениям императрицы Марии: разврат воспитательных домов. А вот памятник церковного воровства. А вот усиленная охрана. Обыск, женщины. Высылка, пересыльный замок. А вот виселица за убийство приказчика. А вот следствия военных распоряжений. Несут мундир и смеются. Набор. Берут последних кормильцев и оставляют миллионерам для прокормления родителей их сыновей. Университетских, учителей, музыкантов освобождают, а даровитых, поэтичных берут.

   А вот солдатки с их распутством, а вот солдаты с их распутством и разносом сифилиса.

   И вот он бежит. И вот его судят. Судят за то, что ударил офицера, оскорбившего его мать. Казнят. А этих судят за то, что не стреляли. А бежавшего - в дисциплинарный, и там секут насмерть. А вот этого за ничто секут и сыпят солью - и он умирает. А вот деньги солдатские, - пить, распутничать, карты и гордость...

   А вот общий уровень благосостояния народа: заморыши дети, вырождающиеся племена, жилье с животными, непрестанная тупая работа, покорность и уныние.

   И вот они, министры, губернаторы,- только корыстолюбие, честолюбие, тщеславие и желание приобрести важность и запугать.

   - Да где ж люди?

   - А вот они где.

   Вот в ссылках одинокие, замершие или озлобленные. Вот на каторге, где секут женщин. Келья одиночная,- заключенная в Шлиссельбурге, сходящая с ума. Вот другая женщина, девушка с регулами, во власти солдат.

   - И их много?

   - Десятки тысяч лучших людей. Один здесь, другие загублены ложным, убийственным воспитанием, желание сделать из них таких людей, каких нам надо. Тех не делают, а какие бы они были - портят. Как если бы из ростков ржи мы бы хотели сделать ростки гречихи, мы разрывали бы перо и губили бы рожь, и не получали бы гречихи. И так гибнет вся надежда мира, все молодое подрастающее поколение. Но горе тому, кто соблазнит единого из малых сих, горе за одного, и на твоей совести, твоим именем соблазняют миллионы их, соблазняют всех тех, над которыми ты имеешь власть.

   - Но что же мне делать? - с отчаянием вскрикнул царь. - Ведь я не хочу никого мучать, сечь, развращать, убивать,- я хочу добра всем людям; если я себе хочу счастья, то я не меньше счастья желаю всем людям. И неужели я ответствен за все то, что делается моим именем. Что же мне делать? Как мне избавиться от этой ответственности? Что мне делать? Не может быть, чтобы я был ответствен за все это. Если бы я чувствовал себя ответственным за 1/100, я сейчас же застрелился [бы], потому что так жить нельзя. Чем я могу прекратить все это зло? Оно связано с существованием государства. А я стою во главе его. Как мне быть? Убить себя? Или уйти? Но тогда я не исполню своей обязанности. Боже мой, боже мой, помоги мне.

   И он заплакал и проснулся в слезах.

   "Как хорошо, что это было во сне",-было первою его мыслью. Но когда он стал вспоминать все, что он видел, и стал проверять это с действительностью, он увидал, что вопрос, возникший в нем во сне, оставался наяву тем же важным и столь же неразрешенным вопросом. В первый раз молодой царь почувствовал всю ответственность, которая лежала на нем, и ужаснулся перед нею.

   И он перестал уже думать о молодой царице и о радости предстоящего вечера, а весь был поглощен неразрешимым представившимся ему вопросом: - как быть? - (1)

   В беспокойстве он встал и вышел в соседнюю комнату. Там старый придворный, сотрудник и друг его покойного отца, стоял посредине комнаты, разговаривая с молодой царицей, шедшей к своему мужу. Молодой царь остановился с ними и рассказал, обращаясь преимущественно к старому придворному, то, что он видел во сне, и свои сомнения.

   - Всё это очень хорошо и доказывает только несравненную высоту вашей души,- сказал старый придворный.- Простите меня, я буду говорить прямо: вы слишком хороши, чтобы быть царем, и вы преувеличиваете свою ответственность. Во-первых, всё не совсем так, как вы себе представляете, народ не беден, а благоденствует, а кто беден, тот сам виноват. Наказаны виновные, а если есть неизбежные ошибки, то это, как удар грома,- случай или воля бога. И ответственность на вас только одна та, чтобы исполнять мужественно свое дело и держать ту власть, которая дана вам. Вы хотите добра вашим подданным, и бог видит

  

   (1) На полях против этого и предыдущего абзацев помечено: Всё во сне. Спор самодержавия с представительством

  

  

   это, а то, что есть невольные ошибки, на это есть молитва, и бог будет руководить и простит вас. А главное то, что и прощать нечего, потому что людей с такими необычайными достоинствами, как вы и ваш родитель, не было и не будет. И потому от вас мы просим одного: живите и отвечайте на нашу беспредельную преданность и любовь своими милостями, и все, кроме негодяев, не заслуживающих счастья, будут счастливы.

   - А ты как думаешь? - спросил молодой царь жену.

   - Я думаю не так,- сказала молодая умная женщина, воспитанная в свободной стране. - Я рада этому твоему сну, я думаю так же, как и ты, что ответственность, лежащая на тебе, ужасна. Я часто мучалась этим. И мне кажется, что средство снять с себя хотя не всю, но ту, которая непосильна тебе, ответственность есть очень легкое. Надо передать большую часть власти, которую ты не в силах прилагать, народу, его представителям, и оставить себе только ту высшую власть, которая дает общее направление делам.

   Не успела договорить своей речи царица, как старый придворный поторопился горячо возражать ей, и начался учтивый, но горячий спор.

   Молодой царь сначала слушал их, но потом, перестал слышать то, что они говорили, и внимал только одному голосу того самого спутника, в его сне, который внятно заговорил теперь в его сердце.

   - Ты не только царь,- говорил этот голос,- ты гораздо больше царя, ты человек, то есть существо, нынче пришедшее в этот мир и завтра могущее исчезнуть. Кроме тех обязанностей твоих царских, о которых вот они говорят теперь, у тебя есть более прямые и ничем не могущие быть отмененными обязанности человеческие, обязанности не царя перед подданными (это случайная обязанность), а обязанности вечные, обязанность человека перед богом, обязанность перед своей душой, спасением ее и служением богу, установлением в мире его царства... Ты не можешь действовать по тому, что было и что будет, а только по тому, что ты должен делать.

   ............................................................................................................

   И он проснулся. Жена будила его.

   Какой из тех трех путей избрал молодой царь, будет рассказано через 50 лет.

  

  

  

   ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

  

   Николай Иванович Сарынцов.

   Марья Ивановна Сарынцова, его жена.

  

   Сыновья их:

   Степа

   Ваня

  

   Их дочери:

   Люба

   Мисси

   Катя

  

  

   Митрофан Ермилович, учитель Вани.

   Гувернантка Сарынцевых.

   Няня Сарынцевых.

   Александра Ивановна Коховцева, сестра Марьи Ивановны.

   Петр Семенович Коховцов, ее муж.

   Лизанька, их дочь.

   Княгиня Черемшанова.

   Борис, ее сын.

   Тоня, ее дочь.

   Девочка, ее дочь.

   Василий Никанорович, молодой свя­щенник.

   Александр Михаилович Старковский, жених Любы.

   Отец Герасим, священник.

   Нотариус.

   Иван 3ябрев, мужик.

   Малашка, его дочь, с малым.

   Баба, его жена.

   Ермил, мужик.

   Другой мужик.

   Севастьян, мужик.

   Петр, мужик.

   Баба, его жена.

   Сотский.

   Мужики с косами, бабы с граблями.

   Столяр.

   Генерал.

   Адъютант генерала.

   Полковник.

   Писарь полковой канцелярии.

   Часовой.

   Двое конвойных.

   Жандармский офицер.

   Писарь жандармского офицера.

   Полковой священник.

   Старший доктор отделения для душевно­больных в военном госпитале.

   Младший доктор того же отделения. Сторожа того же отделения.

   Больной офицер.

   Тапер.

   Графиня.

   Александр Петрович.

   Лакеи Сарынцевых.

   Студенты, дамы.

   Танцующие пары.

  

  

   Сцена представляет крытую террасу в деревне в богатом доме. Перед террасой цветники, lawn-tennis и крокет-граунд. На крокете играют дети с гувернанткой. На террасе сидят: Марья Ивановна Сарынцева, 40 лет, красивая, элегантная. Ее сестра, Александра Ивановна Коховцева, 45 лет, толстая, решительная и глупая, и ее муж, Петр Семенович Коховцев, в летнем платье, толстый, обрюзгший, в pince-nez. Сидят за накрытым столом; самовар и кофе. Пьют кофе, и Петр Семенович курит.

  

  

  

   Александра Ивановна. Если бы ты мне была не сестра, а чужая, и Николай Иванович не твой муж, а знако­мый, я бы находила, что это оригинально и очень мило, и, может быть, сама бы поддакивала ему. J'aurais trouve tout ca tres gentil. (l) Но когда я вижу, что твой муж дурит, - прямо ду­рит, то я не могу не сказать тебе, что думаю. И ему скажу, твоему мужу. Je lui dirai son fait, an cher (2) Николаю Ивано­вичу. Я никого не боюсь.

   Марья Ивановна. Да я нисколько не обижаюсь. Разве я не вижу сама. Но только я не думаю, чтобы это было так важно.

   Александра Ивановна. Да, ты не думаешь, а я тебе скажу, что если ты оставишь всё так, то вы [можете] остаться нищими, du train que cela va. (3)

   Петр Семенович. Ну, уж нищи[ми], с их состоя­нием.

   Александра Ивановна. Да, нищими. Ты, мой ми­лый, пожалуйста, не перебивай меня. Для тебя, что мужчины делают, то всегда хорошо.....

   Петр Семенович. Да я не знаю, я говорю...

  

   1 [Я бы находила это очень милым.]

   2 [Я ему скажу всю правду, дорогому]

   3 [судя по тому, как идет дело.]

  

   Александра Ивановна. Да ты всегда не знаешь. что ты говоришь, потому что, если ваша братья, мужчины, начнут дурить, il n'y a pas de raison que ca finisse. (1) Я только говорю, что я на твоем месте не позволила бы этого. J'aurais mis bon ordre a toutes ces lubies. (2) Что ж это такое? Муж, глава семей­ства, и ничем не занимается, всё бросил и всё раздает et fait le genereux a droite et a gauche. (3) Я знаю, чем это кончается. Nous en savons quelque chose. (4)

   Петр Семенович (к Марье Ивановне). Да растол­куйте мне, Marie, что такое это новое направление. Ну либе­ралы: земство, конституция, школы, читальни и tout ce qui s'en suit, (5) - это я понимаю. Ну, социалисты: les greves, (6) вось­мичасовой день, - я тоже понимаю. Ну, а это что же? Растол­куйте мне.

   Марья Ивановна. Да ведь он вам вчера говорил.

   Петр Семенович. Я, признаюсь, не понял. Еванге­лие, нагорная проповедь, церкви не надо... Да как же мо­литься и всё...

   Марья Ивановна. Вот это-то и главное, что он всё разрушает и ничего не ставит на место.

   Петр Семенович. Как же это началось?

   Марья Ивановна. Началось это прошлого года, со смерти его сестры. Он очень любил ее, и смерть эта очень по­влияла на него. Он тогда стал очень мрачен, всё говорил о смерти и сам заболел, как вы знаете. И вот тут, после тифа, он уже совсем переменился.

   Александра Ивановна. Ну, все-таки он весной еще приезжал в Москву к нам и был мил и в винт играл. Il etait tres gentil et comme tout le monde. (7)

   Марья Ивановна. Да, но уж он был совсем другой.

   Петр Семенович. То есть что же именно?

   Марья Ивановна. А совершенное равнодушие к семье и прямо idee fixe (8) - евангелие. Он читал целыми днями, по ночам не спал, вставал, читал, делал заметки, выписки, потом стал ездить к архиереям, к старцам, всё советоваться об ре­лигии.

   Александра Ивановна. И что же, он говел?

   Марья Ивановна. Перед этим он со времени женитьбы не говел, стало быть 25 лет. А тут один раз говел в монастыре и тотчас же после говенья решил, что говеть не нужно, в церковь ходить не нужно.

  

   (1) [нет причины, чтобы это кончилось.]

  

  

  

  

  

  

   (2) [Я бы положила конец всем этим выдумкам.]

   (3) [и великодушничает направо и налево.]

   (4) [Мы знаем об этом немножко,]

   (5) [всё то, что из этого следует,]

   (6) [стачки,]

  

  

  

  

   (7) [Он был очень мил и как все.]

   (8) [навязчивая идея]

  

   Александра Ивановна. Я и говорю, что нет ни­какой последовательности.

   Марья Ивановна. Да, месяц тому назад он ни одной службы не пропускал, все посты, а потом вдруг ничего этого не надо. Да вот с ним поговори.

   Александра Ивановна. И говорила и поговорю.

   Петр Семенович. Да. Но это еще ничего...

   Александра Ивановна. Да для тебя всё ничего, потому что у мужчин нет никакой религии.

   Петр Семенович. Да позволь мне сказать. Я говорю, что все-таки не в этом дело. Если он отвергает церковь, то к чему же тут евангелие?

   Марья Ивановна. А то, что надо жить по еван[гелию], по нагорной проповеди, всё отдавать.

   Александра Ивановна. Вечно крайности.

   Петр Семенович. Да как же жить, если всё отдавать?

   Александра Ивановна. Ну, а где же он нашел в нагорной проповеди, что надо shake hands (1) с лакеями делать? Там сказано: блаженны кроткие, а об shake hands ничего нет.

   Марья Ивановна. Да, разумеется, он увлекается, как всегда увлекался, как одно время увлекался музыкой, охотой, школами. Но мне-то не легче от этого.

   Петр Семенович. Он зачем же поехал в город?

   Марья Ивановна. Он мне не сказал, но я знаю, что он поехал по делу порубки у нас. Мужики срубили наш лес.

   Петр Семенович. Это саженый ельник?

   Марья Ивановна. Да, их присудили заплатить и в тюрьму, и нынче, он мне говорил, их дело на съезде, и я уве­рена, что он за этим поехал.

   Александра Ивановна. Он этих простит, а они завтра приедут парк рубить.

   Марья Ивановна. Да так и начинается. Все яблони обломали, зеленые поля все топчут; он всё прощает.

   Петр Семенович. Удивительно.

   Александра Ивановна. От этого-то я и говорю, что этого нельзя так оставить. Ведь если это пойдет всё так же, - tout у passera. (2) Я думаю, что ты обязана, как мать, prendre les mesures. (3)

   Марья Ивановна. Что ж я могу сделать?

   Александра Ивановна. Как что? Остановить, объяснить, что так нельзя. У тебя дети. Какой же пример им?

   Марья Ивановна. Разумеется, тяжело, но я всё терплю и надеюсь, что это пройдет, как прошли прежние увлечения.

  

   (1) [рукопожатие]

   (2) [всё пролетит.]

   (3) [принять свои меры.]

  

   Александра Ивановна. Да, но aide-toi, et Dieu t'aidera. (l) Надо ему дать почувствовать, что он не один и что так нельзя жить.

   Марья Ивановна. Хуже всего то, что он не зани­мается больше детьми. И я должна всё решать одна. А у меня, с одной стороны, грудной, а с другой - старшие, и девочки и мальчики, которые требуют надзора, руководства. И я во всем одна. Он прежде был такой нежный, заботливый отец. А теперь ему всё равно. Я ему вчера говорю, что Ваня не учится и опять провалится; а он говорит, что гораздо лучше бы было, чтобы он совсем вышел из гимназии.

   Петр Семенович. Но куда же?

   Марья Ивановна. Никуда. Вот этим-то и ужасно, что всё нехорошо, а что делать, - он не говорит.

   Петр Семенович. Это странно.

   Александра Ивановна. Что же тут странного? Это самая ваша обыкновенная манера: всё осуждать и самим ничего не делать.

   Марья Ивановна. Теперь Степа кончил курс, дол­жен избрать карьеру, а отец ничего не говорит ему. Он хотел поступить в канцелярию министра - Николай Иванович ска­зал, что это не нужно; он хотел в кавалергарды - Николай Иванович совсем не одобрил. Он спросил: что ж мне делать? не пахать же. А Николай Иванович сказал: отчего же не пахать; гораздо лучше, чем в канцелярии. Ну, что ж ему делать? Он приходит ко мне и меня спрашивает, а я всё должна решать. А распоряжения все в его руках.

   Александра Ивановна. Ну и надо ему прямо всё это сказать,

   Марья Ивановна. Да, надо, я поговорю.

   Александра Ивановна. И скажи прямо, что ты так не можешь, что ты исполняешь свои обязанности, и он дол­жен исполнять свои, а нет - пускай передаст всё тебе.

   Марья Ивановна. Ах, это так неприятно.

   Александра Ивановна. Я скажу ему, если хочешь. Je lui dirai son fait. (2)

  

   (Входит молодой священник сконфуженный и взволнованный, с книжкой, здоровается за руку со всеми.)

  

  

   Те же и молодой священник.

  

   Священник. Я к Николаю Ивановичу, так сказать, книжку принес.

  

   (1) [помогай себе сам, а бог тебе поможет.]

   (2) [Я скажу ему всю правду.]

  

  

   Марья Ивановна. Он уехал в город. Он скоро будет.

   Александра Ивановна. Какую ж это вы книжку брали?

   Священник. А это г-на Ренана, так сказать, сочинение, "Жизнь Иисуса".

   Петр Семенович. Вот как. Какие вы книжки чи­таете.

   Священник (в волнении закуривает папироску). Нико­лай Иванович, они мне дали прочесть.

   Александра Ивановна (презрительно). Николай Иванович вам дал прочесть. Что же, вы согласны с Николаем Ивановичем и с господином Ренаном?

   [Священник.] Конечно, не согласен.. Если [бы], так сказать, я был согласен, то не был бы, как говорится, служи­телем церкви.

   Александра Ивановна. А если вы, как говорится, служитель церкви верный, то что же вы не убедите Николая Ивановича?

   Священник. У каждого, можно сказать, свои мысли об этих предметах, и Николай Иванович много, можно сказать, справедливо утверждают, но в главном заблуждаются, насчет, можно сказать, церкви.

   Александра Ивановна (презрительно). А что же много справедливого утверждают Николай Иванович? Что ж, справедливо то, что, по нагорной проповеди, надо раздавать свое имение чужим. а семью пустить по-миру?

   Священник. Церковь освящает, что ли, так сказать, семью, и отцы церковные благословляли, что ли, семью, но высшее совершенство требует, так сказать, отречения от земных благ.

   Александра Ивановна. Да, подвижники так по­ступали, но простым смертным, я думаю, надо поступать просто, как подобает всякому доброму христианину.

   Священник. Никто не может знать, к чему он при­зван.

   Александра Ивановна. Ну, а вы, разумеется женаты?

   Священник. Как же.

   Александра Ивановна. И дети есть?

   Священник. Двое.

   Александра Ивановна. Так отчего же вы не отка­зываетесь от земных благ, а вот папироски курите.

   Священник. По слабости своей, можно сказать, недо­стоинству.

   Александра Ивановна. Да, я вижу, что вместо того, чтобы образумить Николая Ивановича, поддерживаете его. Нехорошо это. Я вам прямо скажу.

  

  

   Няня (входит). Что же, вы и не слышите, Николушка кричит. Пожалуйте кормить.

   Марья Ивановна. Иду, иду. (Встает и выходит.)

  

  

   Александра Ивановна. А мне так ужасно жаль сестру. Я вижу, как она мучается. Не шутка вести дом. 7 чело­век детей, один грудной, а тут еще эти какие-то выдумки. И мне прямо кажется, что тут неладно. (Показывает на голову.) Я вас спрашиваю, какую такую вы нашли новую религию?

   Священник. Я не пойму, так сказать...

   Александра Ивановна. Перестаньте, пожалуйста, со мной хитрить. Вы очень хорошо понимаете, что я спрашиваю.

   Священник. Да позвольте...

   Александра Ивановна. Я спрашиваю про то, какая такая есть вера, по которой выходит, что надо со всеми мужиками за ручку здороваться и давать им рубить лес и раз­давать деньги на водку, а семью бросить?

   Священник. Мне это неизв...

   Александра Ивановна. Он говорит, что это хри­стианство; вы священник православный, стало быть, должны знать и должны сказать, велит ли христианство поощрять во­ровство.

   Священник. Да меня...

   Александра Ивановна. А то на что же вы священ­ник и волосы длинные носите и рясу?

   Священник. Да нас, Александра Ивановна, не спра­шивают...

   Александра Ивановна. Как не спрашивают. Я спрашиваю. Он вчера мне говорит, что в евангелии ска­зано: просящему дай. Так ведь это надо понимать в каком смысле?

   Священник. Да я думаю, в простом смысле.

   Александра Ивановна. А я думаю, не в простом смысле, а как нас учили, что всякому свое назначено богом.

   Священник. Конечно. Однако...

   Александра Ивановна. Да вот и видно, что и вы на его стороне, как мне и говорили. И это дурно, я прямо скажу. Если ему будет поддакивать учительница или какой-нибудь мальчишка, а вы в вашем сане должны помнить, какая лежит на вас ответственность.

   Священник. Я стараюсь...

   Александра Ивановна. Какая же это религия, когда он в церковь не ходит и не признает таинства. А вы, вместо того чтобы образумить его, читаете с ним Ренана и толкуете по-своему евангелие.

   Священник (в волнении). Я не могу отвечать. Я, так ска­зать, поражен и замолкаю.

   Александра Ивановна. Ох, кабы я была архиерей, я бы вас научила Ренана читать и папироски курить.

   Петр Семенович. Mais cessez au nom du ciel. De quel droit? !

   Александра Ивановна. Пожалуйста, меня не учи. Я уверена, что батюшка на меня не сердится. Что ж, я сказала всё. Хуже бы было, если бы я зло держала. Правда?

   Священник. Извините, если я не так выражался, изви­ните ...

  

  

   Люба, 20-летняя, красивая, энергичная девушка, дочь Марьи Ивановны; Лизанька, постарше ее. дочь Александры Ивановны. Обе с корзинами, повязанные платками, идут за грибами. Здороваются - одна с теткой и дядей. Лизанька с отцом и матерью и со священником.

  

  

   Люба. А где мама?

   Александра Ивановна. Только что ушла кормить.

   Петр Семенович. Ну, смотрите, приносите больше. Нынче девочка принесла чудесные белые. И я бы пошел с вами, да жарко.

   Лизанька. Пойдем, папа.

   Александра Ивановна. Поди, поди, а то толстеешь.

   Петр Семенович. Ну, пожалуй, только папирос взять. (Уходит.)

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   [Александра Ивановна.] Где же вся молодежь?

   Люба. Степа уехал на велосипеде на станцию. Митр[офан] Ермилыч с папа уехал в город, мелкота в крокет играют, а Ваня тут, на крыльце, что-то с собаками возится.

   Александра Ивановна. Что ж, Степа решил что-нибудь?

   Люба. Да, он повез сам прошение в вольноопределяющиеся. Вчера он препротивно нагрубил папа.

  

   (1) [Но перестаньте, бога ради. По какому праву?]

  

  

   Александра Ивановна. Ну да ведь и ему трудно. II n'y a pas de patience qui tienne. (1) Малому надо начинать жить, а ему говорят: ступай пахать.

   Люба. Папа не сказал ему так. Он сказал...

   Александра Ивановна. Ну, всё равно. Только Степе надо начинать жить, и что он ни задумает, всё нехорошо. Да вот он и сам.

  

  

  

   Александра Ивановна. Quand on parle du soleil, on en voit les rayons. (2) Только что об тебе говорили. Люба говорит, ты нехорошо поговорил с отцом.

   Степа. Нисколько. Ничего особенного не было. Он мне сказал свое мнение, а я сказал свое. Я не виноват, что наши убеждения не сходятся. Люба ведь ничего не понимает и обо всем судит.

   Александра Ивановна. Ну и что же ре­шили?

   Степа. Я не знаю, что папа решил; я боюсь, что он сам хорошенько не знает, но про себя я решил, что поступаю в ка­валергарды вольноопределяющимся. Это у нас изо всего делают какие-то особенные затруднения. А всё это очень просто. Я кон­чил курс, мне надо отбывать повинность. Отбывать ее с пьяными и грубыми офицерами в армии неприятно, и потому я поступаю в гвардию, где у меня приятели.

   Александра Ивановна. Да, но папа почему не соглашался?

   Степа. Папа? Да что же про него говорить. Он теперь под, влиянием своей idee fixe ничего не видит, кроме того, что ему хочется видеть. Он говорит, что военная служба есть самая подлая служба и что поэтому надо не служить; а потому он мне денег не даст.

   Лизанька. Нет, Степа, он не так сказал, я ведь была тут. Он сказал, что если нельзя не служить, то надо идти по набору, а что идти вольноопределяющимся значит самому избирать эту службу.

   Степа, Да ведь я буду служить, а не он. Он служил же.

   Лизанька. Да, но он говорит, что он не то что не даст денег, а не может участвовать в деле, противном его убежде­ниям.

   Степа. Никаких тут нет убеждений, а надо служить, вот и всё.

  

   (1) [Всякое терпение лопнет.]

   (2) [Когда говорят о солнце, видят лучи от него.]

  

   Лизанька. Я только сказала, что я слышала.

   Степа. Я знаю, ты во всем согласна с папа. Тетя! вы знаете. Лиза совсем во всем на стороне папа.

   Лизанька. Что справедливо...

   Александра Ивановна. Да уж это я знаю, что Лиза всегда на стороне всякой глупости. Она чует, где глупость. Elle flaire cela de loin. (1)

  

  

   Ваня (к Любе). Угадай, кто приезжает?

   Люба. Нечего угадывать, кто. Давай телеграмму. (Тянется. Ваня не дает.)

   Ваня. Не дам и не скажу. Тот, от кого ты покрас­неешь.

   Люба. Глупости! От кого телеграмма?

   Ваня. Вот и покраснела, покраснела. Тетя Алина, правда, покраснела?

   Люба. Какие глупости. От кого? Тетя Алина? От кого?

   Александра Ивановна. Черемшановы.

   Люба. А-а!

   Ваня. То-то! А! А отчего краснеешь?

   Люба. Тетя, покажите телеграмму. (Читает.) "Будем с почтовым трое. Черемшановы". Значит, княгиня, Борис и Тоня. Ну что ж, я очень рада.

   Ваня. То-то, очень рада! Степа, смотри, как покраснела.

   Степа. Ну, полно приставать, всё одно и то же.

   Ваня. Да, оттого, что и ты за Тоней приударяешь. Так вы уж киньте жребий, а то нельзя брату на сестре, а сестре за брата.

   Степа. Полно врать. Лучше не трогай. Сколько раз тебе говорили.