Слепцов Василий Алексеевич - Трудное время

p;  - Да вы не хлопочите! Я вот напьюсь горячего, и все пройдет.

   - Ну, да. Как же! Так сейчас и прошло. Разве можно этим шутить?

   - А вы, кажется, и серьезно меня больным считаете. И зачем Вы сюда пришли?

   Марья Николавна оглянулась.

   - Вы что же этим хотите сказать? Я вам мешаю?

   - Нет, я сказал потому, что вот Вы ходите по сырости, ноги промочите.

   - А вам какое дело до моих ног? Вот это мило. Может быть, я нарочно хочу их промочить, может быть, я умереть хочу.

   - Да! Ну...

   - Что ну-то?

   Рязанов улыбнулся.

   - Смешная вы женщина, - сказал он, застегивая пальто на все пуговицы, и сел к столу.

   Марья Николавна тоже села, налила ему стакан малины и поставила перед ним графин с ромом.

   - Если я и умру, так обо мне плакать будет некому, - сказала она, складывая на коленях руки.

   Рязанов взглянул на нее исподлобья и ничего не ответил, потом взял графин и, наливая себе рому, сказал:

   - А Александр Васильич-то?

   Марья Николавна махнула рукой.

   - Это мне все равно.

   Рязанов положил сахару в стакан, помешал и спросил:

   - А другие не все равно?

   - Разумеется.

   - Стало быть, Вы не то хотите сказать. Плакать-то будут, только не те, кому следует; Вы и боитесь, что, в случае Вашей смерти, на этот счет может выйти беспорядок. Так, что ли?

   - Ну да. однако какой я глупый разговор завела, об смертях там об разных... Бог знает что!

   - Чем же глупый? Нет, ничего; разговор подходящий: сумерки, погода скверная; самое время о смертях рассуждать.

   Она молча покачала головой; Рязанов подождал, что она скажет, и хлебнул из стакана. В это время где-то за садом грянул ружейный выстрел. Марья Николавна вздрогнула.

   - Что это такое? - тревожно спросила она.

   - А это, должно быть, Иван Степаныч забавляется.

   Она подумала, и пугливо посмотрев вокруг, сказала:

   - Нет, не хочу я умирать, не хочу.

   - Да вас, кажется, никто и не принуждает.

   - Давайте вот что... Давайте лучше говорить о чем-нибудь другом, о хорошем. Я ведь, знаете, зачем к вам пришла?

   - Ну-с!

   - Я хочу поговорить с вами об одном очень важном для меня деле.

   - Так что же?

   - Прежде всего я хочу поговорить собственно о Вас.

   - Обо мне? Ну, это предмет еще не слишком интересный.

   - Для меня, напротив, очень; тем более, что с ним связаны и другие еще там разные.

   - Да-с. Так что же вам угодно от меня?

   - Во-первых, мне угодно, чтобы Вы со мной не разговаривали таким образом.

   - Каким?

   - А вот этим тоном. Я очень люблю, когда Вы с другими так говорите, только не со мной.

   - Да ведь тон... Как вам сказать? Это такая вещь, которая зависит не от одного желания.

   - От чего же?

   - Да больше, я полагаю, от окружающей нас жизни.

   - Вы хотите сказать, что в этой жизни диссонансы?

   - Нет, я хочу сказать, что тон задается жизнью, а мы только подпеваем. Пожалуй, можно и повыше его поднять, да что толку? Жизнь сейчас и осадит.

   - Так вы находите, - подумав, сказала Марья Николавна, - что в этой жизни (она показала рукою вокруг себя) нет ничего такого, что бы заставило Вас говорить хотя немножко не так, как вы привыкли. Хорошо. Положим, что это так. Ну, а прежде? Неужели в вашей жизни не было таких случаев, каких-нибудь там происшествий, так чтобы вы рассердились или пришли в восторг? А? Были?

   - Конечно были, да что из этого?

   - Ну, а теперь? Вот здесь? Ну, что Вы думаете теперь, в настоящую минуту? О своем положении, например, что Вы думаете? Скажите!

   - О моем положении-то? Да что ж о нем думать? Вообще живу я теперь на летнем положении, в деревне, время провожу приятно; простудился было немного, но теперь напился малины и начал потеть; ну, вот еще думаю, что сидит передо мною женщина, хорошая женщина, и пересыпаем мы с нею из пустого в порожнее. Вот и все.

   - Нет, Вы не так меня поняли.

   - Очень может быть.

   - Я хочу знать, как Вы смотрите на все, что окружает вас здесь, в деревне; на все, что здесь происходит. Неужели с тех пор, как Вы приехали сюда, не случилось ничего такого, что бы могло Вас поразить, удивить, обрадовать или огорчить?

   - Не помню, право. Должно быть, не было. Да я не знаю, что это Вам кажется странным. Если бы Вы захотели подумать, Вы убедились бы и сами, что нет тут ничего такого особенного. Жизнь как жизнь: все совершается в строгой зависимости и надлежащем порядке, случайностей никаких нет и быть не может. Чему же радоваться, о чем сокрушаться? В риторике Кошанского 1 есть такой пример (и бог его знает только, как он туда попал): "Вот, говорит, медведь душит волка, волк режет овцу, овца ест траву, трава из земли сок получает; а лев, говорит, и медведя, и волка, и овцу, и всех побеждает". Вот это порядок. Теперь какие же тут могут быть случайности? Разве что резал волк овцу, да не дорезал, потому что его самого в это время медведь задушил, или что лев мимо медведя прошел и не тронул его?.. Такие случайности бывают, - это точно; но удивляться этому я, право, надобности никакой не вижу.

   - Это я все понимаю, но почему же, когда Вы говорите об разных там делах, у Вас выходит так, как будто вы находите, что все это так и должно быть? Я, конечно, этому не верю.

   - Напрасно.

   - Как напрасно? Да ведь вы это говорите нарочно, для них?

   - Напротив; я и для них, и для Вас, и для всех говорю именно то, что думаю.

   - Стало быть, Вы находите, что все эти гадости так и должны быть?

   - Какие гадости?

   - Да вот, что... Ну, я не знаю... одним словом, все это хозяйство... Ну, вот, что надо мужиков наказывать, давать им за работу как можно меньше и прочее.

   - Я никогда не говорил, что так надо и что иначе и быть не может.

   - Но ведь вы находите, что все это очень естественно и натурально.

   - А вы не находите? Так это потому только, что вы не хотите подумать. Если, положим, человека посадят в угарную комнату, и он там угорит, - так это, по-Вашему, будет неестественно? Если ему не дадут есть двое суток и у него живот подведет, так это, по-вашему, будет не натурально?

   - Ну, конечно, так; только согласитесь, что уж это вовсе не естественное желание морить другого голодом?

   - Я с этим никак не могу согласиться, потому что если на двоих отпущена только одна порция хлеба и из этих двоих один сильнее другого, то со стороны сильнейшего будет самым естественным делом - отнять этот хлеб у слабейшего. Что же может быть натуральнее этого побуждения? И это, однако, нисколько не мешает человеку в другом случае самого себя лишать пищи в пользу другого, то есть следовать совершенно противоположному побуждению, которое в свою очередь тоже очень естественно и натурально. Все зависит от условий, в которые человек поставлен: при одних условиях он будет душить и грабить ближнего, а при других - он снимет и отдаст с себя последнюю рубашку. Видимые результаты всегда естественны и натуральны, когда причина их известна; да сила-то не в них.

   - А в чем же?

   - В том, чего мы с Вами не видим и не знаем. Икс такой есть неизвестный; так вот в нем-то вся и штука, а это все... Все это гроша медного не стоит.

   Рязанов замолчал и выпил залпом стакан остывшей малины.

   - Вот Вы говорите, - начал он опять, - Вы говорите, почему я не ужасаюсь, не радуюсь, не удивляюсь тому, что вижу здесь. Хорошо. Но что же я здесь вижу? Какие могут быть здесь такие удивления достойные картины? Ну, вот прежде всего я вижу прилежного земледельца, вижу я, что этот земледелец ковыряет землю и в поте лица добывает хлеб; затем примечаю я, что в некотором отдалении стоят коротко мне знакомые люди и терпеливо выжидают, пока этот прилежный земледелец в должной мере насладится трудом и извлечет из земли плод; а тогда уже подходят к нему и, самым учтивым манером отобрав от него все, что следует по правилам на пользу просвещения, оставляют на его долю именно столько, сколько нужно человеку для того, чтобы сохранить на себе зрак раба и не умереть с голоду. Эта картина нумер первый. Чему я тут могу удивляться, я Вас спрашиваю? Прилежанию земледельца? Но ведь он потому, собственно, и называется прилежным; это качество ему присвоено издревле; он так и по-латыни даже называется: sedulus rusticus - прилежный земледелец; стало быть, тут и разговаривать нечего. Теперь уж поздно, рад не рад, а будь прилежен, потому что реноме такое заслужил. И удивляться нечему. Еще чему же? Великодушию моих знакомых? - но если бы они не были великодушны и сразу отняли бы у него все, ведь они лишили бы его возможности впредь наслаждаться трудом, они уморили бы его с голоду, тогда кто же бы стал трудиться на пользу просвещения? Стало быть, надо было свеликодушничать; стало быть, и тут удивительного мало. Необходимость! Вот и все. И Вы, надеюсь, тоже не удивляетесь? Нет? Прекрасно. Что же еще я вижу здесь? Вижу я других моих знакомых, вижу их сидящих на реках вавилонских, сидящих и плачущих, выкупными свидетельствами горьки слезы утирающих. Это картина нумер второй. Но причина их скорби, вероятно, и вам известна: опять нужда, опять-таки необходимость; стало быть, и тут... Да нет, знаете ли, - оживляясь, заговорил Рязанов, - знаете ли, что вся эта механика до такой степени проста, что ведь серьезно нужно удивляться тому, что есть еще на свете люди, которые над этакими пустяками ломают голову, не понимают, удивляются... Ведь после этого что же? После этого надо удивляться тому, что я вот напился потогонного да вдруг и вспотел. Как это странно в самом деле!

   - Все это так. Положим. Но ведь согласитесь, что нельзя же на все это смотреть хладнокровно, нельзя не скорбеть, что все это так.

   - Да что толку в этой скорби? Я знаю многих, которые скорбят о том, что вот, дескать, народ, такой великий, доблестный народ, что столько сил, надежд и прочего, и все это, можно сказать, ни за нюх табаку пропадает. Отлично. Это все равно, что я вот пойду в лес, стану перед дубом и буду рассуждать: "Ах, боже мой! Такой прекрасный дуб и весь загажен птицами, и черви-то его, беднягу, точат, и свиньи тут же кстати пользуются провиантом; а кабы этот самый дуб да в хорошие руки, чтобы тут можно добра наделать? Одних полозьев сколько бы тут вышло, не говоря уж об ушатах, бочках, ведрах и прочей разной домашней утвари. Да и паркет, пожалуй, вышел бы отличный". А? Как вы находите, прискорбно это или нет?

   - Ну, да. Я понимаю. Это значит, что здесь нечего делать.

   - Нет, это значит только, что есть такая точка зрения, с которой самое любопытное дело кажется таким простым и ясным, что на него скучно смотреть. Вы желали знать мой взгляд на вещи, так вот он самый к Вашим услугам. Но обыкновенно люди этого не любят и, как нарочно, выбирают такие дела, в которых черт ногу переломит, потому что, хотя толку от этого бывает мало, зато на каждом шагу можно удивляться, радоваться и ужасаться. Ну, время-то и проходит, и кажется, что как будто в самом деле живешь.

   Марья Николавна задумалась.

   - Да, это правда, - наконец сказала она, - лучше жить хоть как-нибудь, хоть глупо, да жить, чем так...

   - Однако вот эта жизнь уж перестала вам нравиться. А почему? Вы поняли ее нелепость и уж не можете жить этою жизнью. Стало быть, чем больше вы будете узнавать жизнь вообще, тем больше и больше будете лишаться возможности жить, как люди живут.

   - Но что же тогда? - почти с ужасом спросила Марья Николавна, - что же остается делать человеку, который потерял возможность жить так, как все живут?

   - Остается... - Рязанов посмотрел кругом, - Остается выдумать, создать новую жизнь, а дотех пор...

   Он махнул рукой.

   - Нет, погодите! Скажите мне: есть же у вас какая-нибудь жизнь, которой вы живете?

   - Конечно, есть.

   - Ну, вот мне бы хотелось только узнать ее, какая она.

   - Напрасно. Не стоит.

   - Но почему же?

   - А потому, что это и не жизнь, а так, черт знает что, дребедень такая же, как и все прочие.

   Она остановилась.

   - Нет, не может быть.

   Рязанов пожал плечами.

   - Я вам не верю. Вы не хотите только мне сказать.

   - Поймите же, что нечего сказать.

   - Неужели я этого не стою? Послушайте, - вдруг заговорила она и протянула ему руку.

   - Хотите вы быть моим другом? А? Хотите?

   Он молча, не глядя ей в лицо, пожал ее руку, потом осторожно освободил свою и положил ее на стол.

   Марья Николавна, покачнувшись к нему, ждала, что он скажет.

   - Да, - наконец выговорил он, - это, конечно, очень приятно, только...

   - Что?

   - Только я, право, не понимаю, какая же между нами может быть дружба, - кончил он вполголоса, как будто сам с собой рассуждал. - Ничего из этого не выйдет.

   - А если вы не понимаете, - скороговоркой прибавила она, - так я вам скажу, что я уезжаю отсюда.

   - То есть как? Совсем?

   - Да, совсем. Между мной и моим мужем все кончено. Я свободна.

   - Вот как, - глядя в пол, тихо произнес Рязанов.

   - Теперь я бы желала только одного, - все больше и больше воодушевляясь, говорила Марья Николавна, - я бы желала устроить так мою жизнь, чтобы я могла все силы, все способности мои употребить на то, чтобы хоть в чем-нибудь Вам быть полезной. Я много не желаю, мне хотелось бы только хоть чуть-чуть помогать вам в Ваших занятиях. Что вы мне скажете, то я и буду делать. Сначала, конечно, мне будет нужна ваша помощь, потому что я ведь ничего не умею; а потом я привыкну понемногу. Таким образом мы и будем помогать друг другу...

   - В чем?

   - Как в чем?!.

   - Подумали ли вы, в чем же это мы с вами будем помогать друг другу? И какое это такое занятие вы нашли, я не понимаю хорошенько. Учиться, что ли, мы будем друг у друга, или так просто жить?.. Да нет; постойте! Прежде всего вот что: Вы-то, собственно, зачем Вы едете?

   - Вы все-таки не знаете?

   - Все-таки не знаю.

   - Хорошо. Я вам скажу. Я еду для того, чтобы начать новую, совсем новую жизнь - мне эта опротивела; эти люди мне гадки, да и вся эта деревенская жизнь. Я могла жить здесь до тех пор, пока я еще ждала чего-то, одним словом, пока я верила: теперь я вижу, что больше ждать мне нечего, что здесь можно только наживать деньги, да и то чужими руками. К помещикам и ко всем этим хозяевам я чувствую ненависть, я их презираю; мужиков мне, конечно, жаль, но что же я могу сделать? Помочь им я не в силах, а смотреть на них и надрываться я тоже не могу. Это невыносимо. Ну, скажите же теперь, ведь это правда? Ведь незачем мне больше здесь оставаться? Да?

   - Да, разумеется; если уж это Вам так противно.

   - Вы это так говорите... Мне кажется, Вы не желаете, чтобы я ехала?

   - Напрасно вам это кажется. Напротив, я желаю, чтобы Вы делали именно то, что Вам хочется; но, кроме того, я еще желаю получить ответ на вопрос, который я вам сделал: зачем Вам хочется туда?

   Он показал в окно.

   - Что вас влечет dahin, dahin? Уж не думаете ли вы серьезно, что там растут лимоны? 2

   - А знаете ли, в самом деле, как я представляю себе, что такое там? Я всегда воображала, что там где-то живут такие отличные люди, такие умные и добрые, которые все знают, все расскажут, научат, как и что надо делать, помогут, приютят всякого, кто к ним придет... Одним словом, хорошие, хорошие люди...

   - Да, - В раздумье говорил Рязанов, - хорошие, хорошие люди... Да, были люди. Это правда.

   - А теперь?

   - И теперь, пожалуй, еще с пяток наберется.

   - Как? Отчего так мало? Где же они?

   - Гм! Странно как вы спрашиваете! Да разве они не люди? Разве они тоже не подвержены разным человеческим слабостям? Одни умирают, а другие не умирают...

   - Так что же?

   - Так просто погибают...

   - Как погибают?

   - Да так вот, пропадет - и кончено. Вон как в балетах: все танцует, все танцует, найдет на такое место - вдруг хлоп! Пропал.

   Марья Николавна вздохнула и задумалась.

   - Да, подобрались покрупнее - то которые, подобрались, - рассуждал между тем Рязанов,

   - Осталась одна мелкота. Впрочем, вы на нее не смотрите, что она мелкота. Это нужды нет. Она, мелкота-то эта, все дела справит и все эти артели заведет... На законном основании; они вас там приютят и все порядки вам расскажут, как и что... Да, впрочем, сами увидите.

   - А вы? - с удивлением спросила Марья Николавна.

   - Н-нет, я уж так как-нибудь обойдусь, собственными средствами.

   - Да почему же? Разве вы не верите в успех этого дела?

   - Как не верить. Нельзя не верить. Успех-то будет несомненно, только мы-то вот, кажется, немножко того... Немножко опоздали для этого успеха.

   Рязанов медленно обвел глазами комнату и, откинувшись на спинку стула, провел рукой по волосам; Марья Николавна напряженно следила за каждым его словом и, не сморгнув, пристально смотрела ему в лицо.

   - Да, - снова заговорил он, - жизнь - штука любопытная, я вам скажу. Так вот всю видишь, кажется, ее насквозь и человека знаешь вдоль и поперек; чего бы, кажется, еще? Так нет; все мало. Еще чего-то нужно. Страсть нужна. Тут нужно просто прийти и взять... Однако я вот говорю, говорю, а сам все эту малину прихлебываю, да и забыл совсем, что она с ромом, черт ее возьми! Пьян напился.

   Он отодвинул от себя стакан.

   - То-то я замечаю, как-то уж очень я тово... Фигурно стал выражаться, - прибавил он, выпрямляясь на стуле.

   И действительно, на лице у него выступали багровые пятна, а глаза беспокойно и подозрительно переходили с одного предмета на другой. Он встал и сделал несколько шагов по комнате, видимо стараясь ступать как можно тверже.

   - А я было хотела спросить Вас еще об одной вещи, - нерешительно сказала Марья Николавна.

   - О какой вещи?

   Рязанов обернулся и, засунув руки в карманы, остановился перед Марьей Николавной.

   - Что ж, спрашивайте! Да только я-то вот закутил по случаю сырой погоды.

   - Это ничего.

   - Впрочем, вы ведь, кажется, желали даже видеть меня в ненормальном состоянии, так вот вам отличный случай.

   Марья Николавна подняла голову и посмотрела ему в лицо.

   - Что вы смотрите? Вы думаете, я буду откровеннее? Нет, на меня вино производит совершенно обратное действие: я становлюсь еще недоверчивее, грубее. Да я, кажется, и в трезвом-то виде не слишком деликатно обращался с вами. А? Марья Николавна! Так ведь? Грубо я с Вами поступал? Вы на это не сердитесь! Это все пустяки...

   Он покачнулся.

   - Сядьте, - тихо сказала она, взяв его за руку.

   - Ну-с, так какая же это вещь-то, о которой Вы хотели спрашивать? - говорил он, садясь опять на прежнее место.

   - Вы мне все-таки не сказали... Вы мне ничего положительно не сказали о том... - она замялась и, все ниже и ниже нагибаясь к столу, с расстановкой, почти шепотом, прибавила, - Неужели вы не знаете до сих пор...

   - Я знаю только одно, - перебил ее Рязанов, - и самым положительным образом знаю, что я завтрашний день отсюда уеду.

   - Куда? - быстро поднимая голову, спросила Марья Николавна.

   - Да это смотря по тому, как... Вообще в разные места.

   Марья Николавна не спускала с него глаз и все еще ждала чего-то.

   - Больше к югу, - прибавил Рязанов.

   Она не шевелилась, даже не вздрогнула и продолжала по-прежнему смотреть на него, хотя по глазам ее видно было, что она уже не ждет ничего и мысли ее полетели дальше.

   - Время подходит ненастное, - продолжал Рязанов, глядя в окно, - дождь идет. Видите, погода-то какая сволочь!

   Марья Николавна все смотрела на него и, должно быть, не слушала; взгляд ее перешел с Рязанова на стену и остановился; на лице у ней ничего не выражалось: оно было совсем неподвижно и только вдруг как-то осунулось, точно после трудной болезни. Рязанов замолчал и начал пристально всматриваться в нее. Слегка нахмурив брови, он водил глазами по всему ее лицу, по вытянутым и неподвижно лежащим на столе рукам ее, а сам в то же время основательно и не торопясь мял свои собственные руки, так что пальцы на них хрустели; потом хотел было вздохнуть, набрал воздуху, но сейчас же закусил губу и подавил этот вздох; потом встал и задел за столовую ножку.

   - А?! - Вдруг очнувшись, пугливо спросила Марья Николавна.

   Рязанов молча доставал с окна какую-то книгу.

   Она провела по лицу рукой, посмотрела вокруг и, наступив себе на платье, - ничего не замечая, - сделала было несколько шагов к двери; но тут она остановилась и обернулась. Рязанов стоял, потупившись, у окна, с книгою в руке. Марья Николавна взглянула на него и ровным, холодным тоном сказала:

   - Прощайте!

   - Куда вы? - тихо спросил он.

   - Я еду... То есть теперь я иду домой, а потом поеду...

   - Туда?

   - Да, туда, - твердо сказала она и пошла к двери.

   - Желаю вам успеха, - не трогаясь с места, проговорил он уже в то время, когда она уходила из комнаты, и почти в то же мгновение изо всей силы швырнул книгу под стол и, схватив себя обеими руками за волосы, бросился вперед... Но тут же остановился, опустил руки, покачал головой, улыбнулся и стал ходить по комнате.

  

  

  

  

   Ночью шел дождь, и к утру погода совсем расклеилась: небо все сплошь заволокло тучами, пошла слякоть.

   Щетинин сидел в кабинете на диване, поджав под себя ноги, и задумчиво смотрел в окно. В последнее время он очень изменился и похудел; да и в самом костюме его стало заметно неряшество: он был без галстуха, в старом затасканном пиджаке и в туфлях. Тут же на диване около него валялась книга; за письменным столом сидел Иван Степаныч и дописывал какую-то бумагу; из передней слышался мужичий кашель и отрывистое чавканье грязных сапог. Щетинин взял было книгу, подержал ее в руках, посмотрел, даже помуслил палец для того, чтобы перевернуть страницу, но тут же опять задумался и загляделся в окно, хотя, собственно говоря, там решительно не на что было смотреть: по двору с ноги на ногу пробирались по кирпичикам какие-то мокрые люди; по крышам, нахохлившись, сидели воробьи и уныло встряхивали мокрыми крыльями.

   - Дописал-с, - резко произнес Иван Степаныч, кладя перо на стол. - Извольте подписать!

   Щетинин нехотя встал с дивана, лениво взял перо, подписал с одного маху: "Землевладелец, коллежский секретарь Александр Васильев сын Щетинин" - и опять сел на диван.

   - А я шкуру-то эту отдал выделать, - заговорил Иван Степаныч, засыпая песком бумагу.

   - Ага, - равнодушно произнес Щетинин.

   - Шапку хочу сделать, собачью. Скунсовая аккурат будет 1. Что застрелил-то я.

   - Мгм.

   - Нет, я Вас хочу спросить, - вставая, говорил Иван Степаныч. - Александр Васильич!

   - Что?

   - Вы науки знаете?

   - Знаю.

   - Я хочу вас спросить, что правда это или нет?

   - Да что?

   - Ведь она бешеная была.

   - Кто?

   - А шапка-то. Ведь она от бешеной собаки.

   - Ну, так что ж?

   - Я слыхал, что ежели, говорят, ее близко к воде поднести, так она вся вот эдак, шапка-то, дыбом встанет шерсть-то на ней. Вы об этом в книжках не читали?

   - Нет, не читал.

   Иван Степаныч задумался.

   - А может, и врут. Да мне, черт их возьми совсем, я все-таки сошью, - решил он, махнув бумагой. - А то еще, пожалуй, воротник выйдет к шинели. А? Собачища страшенная. Вы как думаете, выйдет? Вот эдакая вот!

   Он показал руками.

   - Да выйдет. Я знаю, что выйдет, - говорил Иван Степаныч, стоя перед Щетининым, - вот одно только нехорошо, - заметил он, покачав головой.

   - Что нехорошо? - очнувшись, спросил Щетинин.

   - Да, говорят, в церковь нельзя в этой шинели ходить.

   - Почему же?

   - Да ведь он собачий, воротник-то.

   - Ну, это ничего, - заметил Щетинин, - А вы вот что: Вы отдайте бумагу-то мужикам да перетолкуйте там с ними о делах.

   - Эх, уж эти мне толки, - с неудовольствием сказал Иван Степаныч и отправился в переднюю.

   Через минуту оттуда уже слышалась брань.

   Щетинин опять задумался. В это время вошел Рязанов. На лице его заметно было желание казаться как можно равнодушнее, а потому оно выходило уж как-то слишком беззаботно. Щетинин, заметив его издали, поморщился было немного, но, взглянув ему в лицо, спросил:

   - Что, ты, я слышал, нездоров?

   - Нет. Я пришел проститься, - отвечал Рязанов, садясь с ним рядом на диван, - я еду.

   - Как? Уже?

   Щетинин привстал.

   - Вместе?..

   - Я еду один, - отчетливо сказал Рязанов.

   Щетинин снова опустился на диван.

   - Когда же? - спросил он, переводя дух.

   - Когда лошадей приведут. Я уж послал.

   Щетинин молча щипал подушку.

   - Что ж тебе за охота в такую погоду? - с притворным участием спросил он наконец.

   - Да заодно уж мочиться-то: не сегодня, так завтра, не все ли равно?

   - Возьми тарантас хоть, по крайней мере до города доехать.

   - Вот еще! О пустяках толковать.

   Рязанов махнул рукой.

   - Ну, как знаешь. Куда ж ты, - в Питер?

   - Нет, так, куда придется. Да не в этом дело. Я ведь вот зачем, собственно, пришел...

   Щетинин еще раз вздохнул и, поджав под себя ноги, обернулся к Рязанову, стараясь, впрочем, не глядеть ему в лицо.

   - В последнее время, - начал Рязанов, - у нас с тобой там какие-то недоразумения вышли. Мне-то это все равно, но ты, кажется, имеешь повод быть мною недовольным, так я вот объясниться хотел на прощанье.

   Щетинин пожал плечами.

   - Я, право, не знаю, какое же у нас с тобою может быть объяснение. Впрочем, конечно... Я одно только могу сказать, что я этого не ожидал от тебя.

   - А я думаю, напротив, что этого всегда надо было ожидать.

   Щетинин вспыхнул.

   - Чего же ты хочешь от меня, наконец? - закричал он, вскакивая с дивана. - Ты меня лишил всего: ты отнял у меня энергию, спокойствие, мало того, ты разрушил мое семейное счастие... Ведь как бы то ни было, вот ты находишь, что глупо там, но ведь как бы то ни было, да жил же я до сих пор, делал дело, ну, глупое дело, по-твоему, да я по крайней мере знал, что я тружусь, что я не даром небо копчу... А ты тут с этими своими разговорами... И еще вдобавок я же виноват во всем. Вот это мило!

   Щетинин бегал по комнате и сильно размахивал руками.

   - Да кто тебя винит? Успокойся, сделай милость, - сказал Рязанов, тоже вставая с дивана.

   - Разве тут может быть кто-нибудь виноват?

   - Так что же это, по-твоему, судьба, стало быть, такая?

   - Судьба не судьба, а во всяком случае вещь неизбежная. Рано или поздно, а это должно было случиться.

   - Не будь этих разговоров, ничего бы и не было.

   - Что ж, разговоры? Ты думаешь, это и бог знает что - разговоры?

   - Еще бы! Если целый день, с утра до ночи в уши дудят: то не так, другое не так... Женщина молодая, неопытная, понятно, что должна была увлечься.

   - Однако ты вот не увлекся же.

   - Я! Я совсем другое дело.

   - В том-то и штука. Тут сила, брат, не во мне. Не со мной, так с другим, не с другим, так с бабой с какой-нибудь поговорила бы по душе, все то же бы вышло. Не теперь, так через год, а уехала бы все равно. Вот разве совсем запретить разговаривать... Да впрочем, и то надо принять в расчет, что книжки такие есть. И без разговору всю эту штуку поймет. Ничего не поделаешь.

   Щетинин задумался.

   - И напрасно это ты только стараешься найти виноватого, - прибавил Рязанов, - я уж об этом думал: тут, брат, как ни кинь, все клин.

   - Да за что же, наконец, за что? - снова оживляясь, заговорил Щетинин, - что я такое сделал против нее? Ведь нужно же все-таки хоть какое-нибудь основание. Не тряпка же я в самом деле, чтобы мною помыкать: то люблю, то не люблю.

   - Основание тут, брат, жизнь. Жить хочет женщина; а мы с тобой так только, в качестве благородных свидетелей, участвуем в этом деле. И роли-то наши самые пустые: ты ей нужен был для того, чтобы освободиться от матери, я ее от тебя освободил, а от меня уж она сама освободилась; теперь ей никто не нужен, - сама себе госпожа.

   Щетинин стоял у окна и водил пальцем по стеклу.

   - Стало быть, ты с нею не едешь? - тихо спросил он наконец.

   - Я тебе сказал уж, что еду один и притом совсем в другую сторону.

   - Хм, - размышлял Щетинин, - так это совсем другой разговор выходит.

   - Разговор тут самый короткий, - заметил Рязанов, - "Спящий в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий!" 2

   - Что ж, не умирать же в самом деле?

   - Умирай не умирай, это как ты хочешь, а на жизненном пиру тоже мы с тобой не очень раскутимся. Места-то наши там заняты давно.

   - Ну, нет, брат, шалишь! Я еще жить хочу. Я так дешево не расстанусь. Не удалось семейное счастие, ну, что ж делать, попытаем что-нибудь другое. Жизнь еще впереди. Что ж, мне тридцать лет всего. Эка штука!

   Рязанов молчал.

   - А я вот тут с горя-то, - продолжал Щетинин, значительно понизив тон, - книжонка тут одна мне попалась, я и стал ее перелистывать от нечего делать...

   - Да.

   - Ничего. Книга дельная.

   - Ну, и что же?

   - Да я нахожу, что автор совершенно прав: он говорит, что без капитала никакое серьезное, прочное дело невозможно.

   - Так.

   - Что, говорит, прежде всего необходимо сосредоточить большие денежные средства, а потом уж, как деньги у тебя в руках, тогда что хочешь делай... Какие хочешь там перевороты...

   - Да. Ну, а тебе-то какое же дело?

   - А такое, что эта книга наводит меня на совершенно новые предположения; она мне показала, что еще не все потеряно. По правде тебе сказать, я на тебя совсем и не сержусь. Что сделано, того уж не воротишь. Но сидеть сложа руки и плакаться на судьбу я тоже не могу; мне нужно дело, нужно занятие, и я придумал такое дело.

   - Любопытно.

   - Да, брат, будет и на нашей улице праздник; авось бог даст и мне порадеть на пользу общую. Дай срок мне только разбогатеть, а с деньгами мы все эти дела обработаем.

   - Давай бог.

   Щетинин почти повеселел: измятое лицо его оживилось; он начал ходить по комнате и, задумчиво улыбаясь, поглаживал себя по голове, потом вдруг остановился.

   - Да! Что ж я? Ведь ты едешь. Я и забыл. Закусить что-нибудь?

   - Я не хочу.

   - Да нельзя, братец. Хоть мы с тобой и соперники в некотором роде, - шутя говорил Щетинин, - а проводы все-таки следует справить по чину; по крайней мере бутылочку распить.

   Он приказал подать вина.

   - Так-то, брат, - уже совсем повеселев, сказал Щетинин и хлопнул Рязанова по коленке. - Вот осень подходит, стану хлеб скупать, а к весне овец заведу. Главная вещь - денег сколотить как можно больше, а там... Вот тогда я погляжу, что ты скажешь, по-гля-жу.

   - Я все равно и теперь могу сказать.

   - Что же такое?

   - Старую ты песню поешь: "Разбогатею, а потом начну благодетельствовать человечеству".

   - Да если и старая, так что ж тут дурного? Ведь я тебе говорю же, куда я употреблю эти деньги.

   - Понимаю. Цель-то, положим, что и хорошая, да средство это такое...

   - Чем же? Деньги - это сила.

   - Сила-то, она, конечно, сила, да только вот что худо, - что пока ты приобретешь ее, так до тех пор ты так успеешь насолить человечеству, что после всех твоих богатств не хватит на то, чтоб расплатиться. Да главное, что и расплачиваться будет как-то уж неловко: желание приобретать войдет в привычку, так что эти деньги нужно будет уж силою отнимать у тебя.

   - Зачем ты непременно везде и во всем видишь зло? А разве не могу я честным образом?

   - М, - трудно. Впрочем, мне один знакомый протодиакон рассказывал, - был случай, что одна благочестивая девица и невинность соблюла и капитал приобрела. Да, бывают такие случаи, но редко.

   Лакей принес на подносе бутылку рейнвейну и два стакана.

   - Тебя послушать, - говорил Щетинин, наливая в стаканы вино, - так в самом деле только и остается, что камень на шею да в воду. Давай-ка выпьем мы с тобой, дело-то вернее будет.

   - Это, конечно, верней, - заметил Рязанов и чокнулся со Щетининым. - Но овец-то ты все-таки ведь заведешь?

   - Заведу, брат; это уж ты меня извини!

   - Ну, да. И хлебом барышничать все-таки будешь?

   - Буду, брат; что делать? - буду. Нельзя, потому наше дело торговое, в убыток продавать не приходится.

   - Разумеется. Так ты не слушай! Мало ли что говорится, всего не переслушаешь. Однако мне пора. Вон и лошадей уж привели.

   Щетинин взглянул в окно: на дворе, у флигеля, стояла телега, запряженная парою шершавых крестьянских лошаденок; на козлах сидел мужик.

   - Да куда же ты стремишься-то, однако? А? - спросил Щетинин.

   - В какие страны?

   - А сие нам доподлинно не известно, - улыбаясь, ответил Рязанов. - Ну, прощай же!

   - Прощай, брат, прощай, - как-то задумчиво и вместе нараспев протянул Щетинин, пожимая ему руку. - А знаешь ли, что я тебе скажу? Вот хочешь ты мне веришь, хочешь нет; а ведь мне, ей-богу, жаль тебя, то есть душевно жаль. Честное слово.

   - Верю, - тихо сказал Рязанов и стал завязывать носовым платком себе шею.

   - И что бы я взял теперь вот эдак мыкаться по белу свету, - рассуждал между тем Щетинин, заложив руки в карманы и покачиваясь из стороны в сторону, - то есть, кажется, осыпь меня золотом, чтобы я согласился, - да ни за что! Без приюта, без пристанища, ничего назади, ничего впереди...

   - До свиданья, - отрывисто сказал Рязанов и вышел. Проходя через переднюю, он заглянул в залу и увидел Марью Николавну; она стояла в дверях, прислонившись к косяку, и, по-видимому, ждала его. Он подошел к ней.

   - Я хотела с Вами проститься, - сказала она, отходя от двери и приглашая его войти в залу.

   - И я тоже хотел, - отряхнув фуражку, сказал Рязанов.

   Он взглянул ей в лицо: оно было совершенно спокойно, даже как будто немного торжественно и напоминало то выражение, какое было на нем три месяца тому назад, когда Рязанов только что приехал в деревню.

   - Мы с Вами, - начала она, - столько говорили все лето, что...

   - Все уж переговорили, - подсказал Рязанов.

   - Нет, еще не все, - сухо заметила она. - Так как говорили больше вы, а я все только слушала, то теперь ваша очередь выслушать, что я вам скажу.

   - Слушаю-с, - наклоняя голову, сказал Рязанов.

   - Я хотела... Во-первых, я хотела поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали, и, кроме того, еще за вчерашний раз говор.

   Рязанов стоял перед нею, наклонив голову, опустив глаза, и слушал.

   - За это объяснение я особенно Вам благодарна.

   На слове особенно она сделала ударение.

   - Этим объяснением Вы предостерегли меня от очень важной ошибки. В эту ночь я пережила душевный кризис, но теперь я уж совсем здорова. Вы помогли мне в этом. Вы, может быть, и сами не знали, какую оказали мне услугу. Но я вам должна сказать еще одну вещь, которая, вероятно, вас очень удивит. Слушайте! Все наши рассуждения, все, все решительно я помню, я не забыла ничего; каждое ваше слово я помню и знаю, что это так, что вы мне правду говорили...

   - Да-с.

   - Но, странное какое дело, - представьте, что сегодня я уж Вам не верю; то есть я как-то Вам именно не верю. Это Вас удивит, конечно.

   - Нет, - поднимая глаза, отвечал Рязанов. - Я знаю еще другой подобный случай, мне одна барыня вот тоже говорила