Слепцов Василий Алексеевич - Трудное время

   Мужик самоуверенно встряхивает шапкой.

   В это время в конце села показывается небольшая кучка людей. Завидя посредника, они еще издали снимают шапки и, понурив головы, медленно подвигаются к правлению. Впереди всех идет баба, за нею молодой мужик, позади идут старики.

   - Это еще что такое? - Всматриваясь в них, спрашивает у старшины посредник. - Это, кажется, опять давешние муж с женой, что разводиться-то хотели?

   - Они самые-с, - улыбаясь, отвечает старшина.

   - Вот, батенька, - говорит посредник Рязанову, - обратите внимание, женский вопрос! Вы как об нас думаете? И мы тоже не отстаем. Можете себе представить, с тех пор, как объявили им свободу, недели не проходит без того, чтобы не приходили бабы с просьбою развести их с мужьями. Потеха.

   Старшина с писарем смеются.

   - Ну, и что же? - спрашивает Рязанов.

   - Да у меня этот вопрос решается очень просто. Здорово, ребятушки, - говорит он просителям, которые в это время подходят к крыльцу.

   Они молча кланяются.

   - Что скажете?

   - К вашей милости.

   Баба становится на колени.

   - Встань, голубушка, встань! Что валяться? Говори дело! Видно, опять накутила? Старички, сказывайте, как и что!

   - Чаво сказывать-то? Батюшка, Семен Семеныч! Вот баба от рук отбилась совсем.

   - Слышишь, что старики говорят? Как тебя, - Маланья?

   - Аграфена.

   - Слышишь, Аграфена? И не стыд но это тебе?

   Баба не выказывает стыда ни малейшего; даже, напротив того, окидывает стариков презрительным взглядом. Под глазом у ней синяк. Посредник несколько затрудняется.

   - Не слухатся, вовсе не стала слухаться, - шамшит сзади старик.

   - Ни за скотиной, ни что, - добавляет другой.

   - Такая-то озорница баба, беда, - подтверждает старшина.

   Посредник качает головой.

   - У них вся родня такая, непутная, - замечает старшина.

   - Как же это ты так, Аграфена? А? - спрашивает посредник.

   Баба ничего не отвечает.

   - А ты, молодец, чего же смотришь? - обращается он к ее мужу. - Ведь ты ей муж, глава.

   Муж встряхивает волосами. Лицо у него глупое и печальное, губы толстые.

   - Ты должен учить жену, чтобы она почитала старших, - наставляет его посредник. - Да.

   Муж насупливает брови и сосредоточенно смотрит в землю, держа шапку в обеих руках.

   - А ежели твоя жена не будет стариков уважать, - продолжает посредник, - что же тогда будет? Ну, хорошо ли это, - подумайте-ка!

   - Вот и я так-то им говорю завсегда, - добавляет старшина, указывая на просителей, - потому нам в законе показано: ты бабу кормить корми, а учить учи!

   - Ну, это ты врешь, - останавливает его посредник. - Этого в законе не показано; но мы должны жить в любви и в согласии, потому что так богу угодно.

   - Это справедливо-с, - подтверждает старшина.

   - Ну да; однако мне некогда тут с вами растабарывать. Ты, голубушка, дурь-то из головы выкинь! Ежели кто тебя станет сбивать, приди и скажи вот ему - старшине. А ты, молодец, присматривай за женой и внушай ей почтение к старшим! Ну, теперь поди сюда, Аграфена, и ты, как тебя?

   - Митрий.

   - Аграфена и Дмитрий, поцелуйтесь и живите, как бог повелевает: любите друг друга, уважайте родителей, слушайте начальников. Дай бог вам счастия!

   - Семен Семеныч! - говорит старшина.

   - Что ты?

   - Да уж прикажите ее кстати поучить старичкам-то. Маненько попужать бы ее здесь, в правлении, для страху.

   - Нет; пока не нужно. Итак, друзья, ступайте с богом.

   Просители кланяются и уходят.

   Старшина с писарем усаживают посредника в тарантас.

   - Ну, совсем, что ли? - спрашивает старшина.

   - Совсем.

   - Хорошо сели?

   - Хорошо.

   - Ну, господи бослови! Ямщик, трогай!

   - А, дуй вас горой!

   Поехали.

   - Теперь еще от них многого и не требуйте, - говорит Рязанову посредник.

   - Да я ничего не требую. Впрочем, и теперь уж успехи заметны значительные.

   Разговор не клеится. Посредник понемногу начинает напевать романс.

   - "Скажите ей, как дорого мне стоит..." Здорово! - между пением покрикивает он встречным мужикам.

   - "И трудно мне..." откуда везешь? - высунувшись из тарантаса, спрашивает он у мужика, везущего бревна. Мужик торопливо останавливает лошадь и, скинув шапку, кричит:

   - Из Ключей.

   - Почем покупал?

   Но уже ничего не слышно, что отвечает мужик; видно только, что он дергает лошадь, разевает рот и машет рукою.

   - "Скажите ей, как стрррашно сердце ноет", - снова затягивает посредник.

   Едут полем; земские лошади с выщипанными хвостами бегут резво; ноги у них косматые, уши длинные.

   - Эх, вы, гусары, - весело покрикивает ямщик, постегивая их по резвым ногам.

   Жарко становится. В поле тишь; на небе неподвижно стоят белые облака с висящими в воздухе ястребами.

   Посредник перестает петь - одолела его дремота; у Рязанова тоже начинают слипаться глаза...

   - Ты что же не кланяешься? А?

   Рязанов открывает глаза: деревня, у тарантаса стоит мужик, посредник его спрашивает:

   - Отвалятся у тебя руки - шапку снять? А?

   Мужик молчит.

   - Мне твой поклон не нужен, - толкует ему посредник. - Вас, дураков, вежливости учат, для вашей же пользы, понимаешь?

   - Понимаем, - глядя в поле, отвечает мужик.

   - А вот, чтобы ты вперед помнил и со всеми был вежлив, я тебя велю на сутки в анбар. Друзья, - обращается посредник к стоящим поодаль мужикам, - отведите этого невежу к старосте и скажите, что, мол, посредник велел его на сутки в холодную запереть.

   Два мужика подходят, берут невежу под руки и ведут, не оглядываясь, тихо ведут, держа свои шапки под мышками. Невежа растопырил локти и переваливается из стороны в сторону; ноги у него короткие, босые.

   - Трогай, - говорит ямщику посредник.

   - Но! Милые, - задумчиво вскрикивает ямщик.

   Едут молча.

   - Все еще из них эту грубость никак не выбьешь, - смеясь обращается посредник к Рязанову.

   - Да, - отвечает Рязанов.

   Съехали под гору. За речкой другая деревня видна. Попадаются мужики из поля, конные и пешие с косами на плечах.

   - Здорово, ребятушки! Обедать, что ли? - спрашивает их посредник.

   - Обедать, кормилец.

   - Хлеб да соль, - вслед им кричит посредник.

   Въехали в деревню. По самой средине улицы лежит что-то большое, покрытое холстиною.

   - Стой! Что это? Ямщик, открой!

   Лежит мужичье тело, в стоптанных лаптях, брюхо у него раздуло, глаза выпучены; в головах чашечка стоит, в чашечке медные деньги.

   - Эй, баба, что это за тело?

   - Прохожий, родимый, прохожий. Вот уж пяты сутки помер, - подходя к тарантасу, отвечает баба. - Бог его знает, с чего это он так-то. Пришел с товарищем, начал разуваться, закатился, закатился...

   - Где ж товарищ?

   - В избе сидит, воет.

   - Сотник донес становому?

   - Донес.

   - Что ж он?

   - А бог его знает, что он.

   - Пахнет покойник-то?

   - И-и, бяда! Ишь раздуло как.

   - Ну, царство небесное, - вздохнув, говорит посредник и бросает в чашку двугривенный.

   - Трогай!

   Опять полевая дорога, жар и пыль, вьющаяся из-под лошадей; чахлый кустарник вдоль оврага; мужики, вереницею далеко стоящие в траве и дружно машущие косами; жидкий осиновый лесок, с кочками, комарами и небольшими лужицами зеленоватой воды между кочек. Сейчас же за осинником начинается село, разбросанное по косогору; за речкой стоит старый помещичий дом, с серыми стенами, зелеными ставнями и развалившеюся деревянною оградою; немного дальше, в лощине, другой, маленький, новенький, с молодым стриженым садом и с купальнею на пруду. Дальше еще барская усадьба - длинный, неуклюжий дом, с галереями, колоннами, выбитыми окнами и провалившеюся крышею; на косогоре виднеется еще дом, с соломенною крышею, но все-таки барский: ходят по двору тощие борзые собаки, клокочут индейки, попадаются и дворовые люди, с длинными примазанными висками, в казакинах.

   - Помещиков, помещиков-то здесь... - как будто всматриваясь во что-то, говорит посредник.

   - Много?

   - Как собак.

   - И хорошие помещики? - немного помолчав, спрашивает Рязанов.

   - Куды к черту хорошие! Всё голь одна. Разорено! Гроша ни у кого за душой нет.

   - Значит, все погибло, кроме чести.

   - Нет: тут все, тут уж и честь погибла. Да и какая там честь, когда нечего есть. Поверите ли, - вдруг оборачиваясь к Рязанову, говорит посредник, - обидно! за своего брата, дворянина, обидно.

   - Я думаю.

   - Нет, ведь что они только делали, если порассказать; да и до сих пор что делают с этими несчастными крестьянами. Вы себе представить не можете, что это за народ. Где только можно прижать мужика, уж он прижмет, своего не упустит.

   - Ну, а мужики-то свое упускают?

   - Разумеется, если правду сказать, и мужик себя в обиду не даст: не тем, так другим, а уж

   доедет и он помещика.

   - Стало быть, здесь происходит взаимное доезжание. Ну, а вы-то что же тут?

   - Как что? Да ведь роль мирового посредника состоит...

   - В чем-с?

   - Ну, в разбирательстве там разных недоразумений.

   - Из-за чего же возникают эти недоразумения?

   - Да ведь вот вы видели: из-за разных там потрав и так далее.

   - Одним словом, из-за имущества. Так ведь?

   - Да, так.

   - То есть одному желательно приобресть то, что другой вовсе не желает отдавать. Из-за этого?

   - Ну, да.

   - Так в чем же тут может быть недоразумение? В том, что ли, что в душе-то я и желал бы отдать вам эту вещь, но мне кажется, что я не желаю? Так, что ли?

   - То есть как?

   - Да вот я, например, возьму эту подушку и думаю себе: не отдам я ему; лучше я сам на ней буду спать. А тут приходит такой прозорливец и говорит мне: это - недоразумение. Ты хотя и думаешь, что тебе не хочется отдать Семен Семенычу эту подушку, но тебе это только так кажется, а в душе ты сам этого желаешь и даже после будешь благодарить меня за то, что я велел тебе отдать эту вещь Семен Семенычу. Так-с?

   - Разумеется, оно... Видите ли... Да я вот вам случай расскажу. Есть тут у меня в участке имение, в котором я должен сделать разверстание угодий; вот я и хочу приступить, а земля-то, оказывается, принадлежит крестьянам с незапамятных времен. Деды еще их купили на свои кровные деньги; но так как они сами тогда были помещичьи и не имели права владеть землею, то и купили на имя помещика. Тот помещик давно умер, а нынешний владелец ничего знать не хочет.

   - Ну, и что же-с?

   - Да то-с, что отнимут ее у крестьян, то есть не отнимут, а заставят ее выкупать.

   - В другой раз?

   - Да; в другой раз. Что ж прикажете?

   - А вы-то что же?

   - Да я тут ничего сделать не могу.

   - А губернское присутствие?

   - И оно тоже ничего не может, потому что в подобных случаях принимаются в расчет только одни письменные документы. Нет, мое-то положение представьте себе! Я говорю крестьянам: владелец желает отдать вам вот такой-то участок, а они мне отвечают: да ведь это вся земля-то наша.

   - И вы уверены, что она действительно им принадлежит?

   - Да как же! Совершенно уверен.

   - А все-таки говорите, что владелец дает вам такой-то участок?

   - А все-таки говорю. Что ж делать-то?

   - Да. Это действительно недоразумение. И все в таком роде?

   - Что?

   - А недоразумения-то?

   - Да почти что.

   - Мм... Деятельность почтенная.

   В это время тарантас поравнялся с помещичьей усадьбой: новенький домик, крытый соломою под щетку, вокруг с десяток молодых лип; тут же неподалеку новая изба, сарай и амбар. На дворе стоит сам владелец, седой, в архалуке, без шапки, кланяется.

   - Мое почтение! - крикнул ему посредник и сделал ручкою. - Вот анафема-то, - прибавляет он, обернувшись к Рязанову. - То есть такая треклятая бестия, я Вам скажу, что вы и в Петербурге ни за какие деньги не сыщете. Замечательная бестия! Он какие штуки делает, например: снял он полдесятины земли у кого-то подле самой дороги, посеял там овса, что ли, и караульщика посадил караулить. Как только скотина пойдет мимо, уж непременно какая-нибудь заденет или щипнет, - караульщик сейчас ее цап. Потрава! Ну, и берет штраф. Вот ведь шельма какая! А начнешь ему говорить, - помилуйте, говорит, что ж, ведь я человек небогатый; меня всякий может обидеть. Я этим только и кормлюсь. Ну, что вы тут сделаете с таким человеком? Остается плюнуть.

   За усадьбою пошли крестьянские зады, с гумнами и конопляниками; кузница, мельница на пригорке.

   - А вот сейчас будет дом тоже одного любопытного субъекта, - объяснял посредник. - Представьте, он что сделал: когда получен был манифест об освобождении 4, и он, разумеется, получил, прочел, потом сейчас же запер в стол и говорит своим людям: "Если кто-нибудь из вас да посмеет только пикнуть об этой воле, - запорю".

   Вправо показался помещичий дом, стоящий задом к лесу, выкрашенный дикою краскою с белыми разводами. Собаки выскочили со двора и бросились под лошадей.

   - Знаете что? - заедемте обедать к одному господину. Мне же кстати нужно к нему, для соглашения с крестьянами.

   Рязанов согласился; посредник велел ямщику завернуть на двор. На крыльцо вышла баба, с лоханкою, выливать помои.

   - Дома барин? - спросил ее посредник.

   - Дома, - сказала баба, выплеснув помои.

   - Ну, тоже и этот гусь хорош, - сказал Рязанову на ухо посредник, вылезая из тарантаса. - Наш брат, военный.

   В передней никого не было, только охотничий рог да волчья шкура висели на стене. В зале, среди комнаты, стоял сам хозяин, еще молодой человек, с подвязанной щекой, и жаловался на зубную боль.

   - Ничего говорить не могу, - сказал он, придерживая щеку. - Садитесь, пожалуйста.

   Посредник спросил его о деле и намекнул насчет обеда.

   - А я вот ничего есть не могу третьи сутки - зуб смерть болит. Впрочем, я сейчас велю.

   Подали водки и огурцов.

   - Вы бы выдернули, - посоветовал посредник.

   - Ммм... - застонал хозяин и замахал рукой. - Боюсь.

   Посредник вздохнул и выпил водки; Рязанов тоже выпил. Помолчали. Хозяин ходил по комнате и плевал в угол. Через час принесли битки и яиц всмятку. Поели.

   - Нельзя ли кликнуть мужиков? - спросил посредник.

   Кликнули мужиков, посредник вышел к ним на крыльцо и начал соглашать их с помещиком. Мужиков было немного, всего человек пять; однако они не соглашались. Посредник несколько раз входил в комнату, весь красный и в поту, выпивал наскоро рюмку водки и, закусывая черным хлебом, вполголоса говорил хозяину:

   - Ничего не поделаешь. Главное, этот, анафема, кузнец. Да вы прикажите его удалить!

   - Ах, да вы не слушайте их, делайте, что нужно, - отвечал хозяин, сходив предварительно в угол.

   Посредник задумался, пожал плечами и опять отправился на крыльцо, но через несколько минут вернулся, говоря, что мужики еще требуют лугов. Хозяин выслушал, не говоря ни слова, потом вышел на крыльцо, сделал из своих пальцев какой-то знак и молча показал его мужикам. Мужики посмотрели и тоже ничего не сказали.

   - Ну, что, православные, видели луга? - спросил их посредник, когда хозяин вернулся в комнаты.

   - Видели, - отвечали мужики.

   - Вот то-то и есть.

   Хозяин ходил по зале, придерживая щеку и покачивая головой из стороны в сторону. Вдруг он повернулся, опять вышел к мужикам и, сдвинув со рта повязку, сказал кузнецу в самую бороду:

   - Вот только что у меня зубы, а то бы я тебе показал. Моли бога, что зубы болят.

   Кузнец попятился.

   Соглашение продолжалось до заката солнца, и все-таки ничего из этого не вышло. Наконец посредник махнул рукой и велел подавать лошадей.

   Поехали. Стало смеркаться.

   - Куда ж теперь ночевать? - спросил у ямщика посредник.

   - Да в волостную, к Петру Никитичу. Больше некуда.

   - Ступай к Петру Никитичу.

   - Там спокой, - заметил ямщик.

   - Что-о?

   - Спокой, мол.

   - Черта там спокой, - недовольным голосом сказал посредник. Он был расстроен; но, приехав в волостную, несколько успокоился действительно.

   Писарь, отставной солдат, собрался было спать. Зажгли свечку, послали за старшиной.

   - Поглядите, - говорит посредник Рязанову. - Сейчас придет Петр Никитич. Вот, батюшка, голова-то- министр! Что, нерешенные дела есть какие-нибудь? - спросил он у писаря, уже стоявшего навытяжке у двери.

   - Никак нет, васкродие.

   - Стало быть, все благополучно?

   - Точно так, васкродие.

   - Вот видите, - сказал посредник Рязанову, самодовольно улыбаясь. - Уж я наперед знаю, что у Петра Никитича все в порядке: ни одной жалобы, ни драк, ни пьянства, ничего.

   - Что же, тут общество трезвости, что ли? - спросил Рязанов.

   - Нет, какое там общество? Тут в третьем участке вздумали было крестьяне зарок дать (это еще до меня, впрочем), ну, и чем же кончилось? - передрали только их за это, больше ничего и не вышло. Теперь опять такое пьянство пошло, просто мое почтенье. А здесь нет пьянства благодаря распорядительности Петра Никитича.

   Писарь во все время неподвижно стоял у двери и только иногда подходил к столу, ловко плевал себе на пальцы и, расторопно сняв со свечи, опять уходил к двери; кашлять и сморкаться он отправлялся в сени.

   В комнате было душно, маятник стучал медленно, поскрипывая и задевая за что-то, по стенам сидели мухи; на улице, далеко где-то, слышалось пение; в сенях кто-то возился и сопел...

   - А что, не залечь ли нам на боковую, - зевая, сказал посредник, но в это время, мерно стуча сапогами, вошел старшина, поклонился и стал среди комнаты.

   - Вот-с! Вот вам рекомендую, - показывая на него рукою, сказал посредник.

   Старшина, небольшой, плотный мужик, с проседью и спокойным лицом, еще раз поклонился и, заложив руки назад, молчал.

   - Ну, Петр Никитич, как у вас, все благополучно? - спросил посредник.

   - Все благополучно-с, - степенно отвечал старшина.

   - Что уж и говорить про тебя! Разве у тебя бывает когда-нибудь неблагополучно?

   - Случается-с.

   - Ну, полно!

   Старшина почтительно улыбнулся.

   - А насчет той бумажки, что я прислал, как? - подписали?

   - Подписана-с.

   - У тебя, значит, без сумления?

   - У меня этого нет-с.

   - Молодец!.. Нет, вот я вам про него расскажу анекдот, - говорит посредник. - Праздник тут был в селе; мужики, обыкновенно, перепились. А он, надо вам сказать, заранее их предупреждал: смотрите, говорит, праздник придет, пить можете, гулять сколько угодно; ну, только чтобы безобразия у меня не было никакого. Хорошо. Вот перепились мужики так, что многие валялись на улице. Он их всех велел подобрать и в анбар. На другой день у них, разумеется, голова с похмелья трещит. Петр Никитич мой ведет их к церкви, ставит на паперть на колени и по сту поклонов каждому велит сделать; молитесь! Я, говорит, вас наказывать не буду, а вот помолитесь-ка богу, чтобы он простил ваше вчерашнее безобразие! Ну, те, делать нечего, кладут поклоны, а он стоит да считает. Так, я вам скажу, мужики мне говорили: лучше бы, говорят, он нам по двадцати пяти розог дал, только бы не заставлял поклоны класть, потому, понимаете, с пьяной-то головой каково это? Да, молодец, молодец Петр Никитич, - говорил посредник, трепля его по плечу.

   Петр Никитич спокойно улыбался.

   - Ну, брат, как бы нам теперь постель состроить?

   - А я уж приказал там на дворе приготовить. Спокойнее будет-с.

   - Отлично, брат.

   - Приказов никаких не будет?

   - Нету, брат; какие там приказы? Вот завтра уж поговорим.

   Старшина пожелал спокойной ночи и ушел.

   - Ты, брат, тоже ложись, - сказал посредник писарю.

   - Слушаю, васкродие, - ответил писарь и повернулся налево кругом марш - спать. Посредник вышел. Рязанов посидел, посидел и тоже пошел на двор. В сенях кто-то бродил и шарил впотьмах.

   - Кто это? - спросил Рязанов.

   - Это я, - сказал посредник и запел: - тра-ра-та-та.

   Рязанов прошел на двор. Там под навесом была уже приготовлена постель. Он начал было раздеваться и вернулся опять в комнату взять пальто. В сенях он наткнулся на ямщика, которого посредник выпроваживал, говоря:

   - Шел бы ты себе, любезнейший, спать к лошадям!

   - А вот я зипунишко захвачу. Агафья, посто-кась, где он тут был, зипун-от, у меня? - говорил ямщик сонным голосом, отыскивая впотьмах зипун. - Ах, прСклят он будь! Вот он! Ты на что у меня зипун унесла? Агафья!..

   На другой день рано утром Рязанов сидел в комнате и пил чай, в сенях посредник разговаривал с мужиками; входил в комнату, прихлебывал из стакана чаю и опять уходил и все что-то горячился. Мужики возражали сначала, но потом стали стихать больше и больше, наконец совсем стихли; остался один угрюмый, монотонный голос, бесстрастно и ровно звучавший в ответ посреднику. Этот голос не умолкал. Посредник стал горячиться и кричать еще пуще - голос не умолкает... Вдруг...

   - Ах, ты!

   Бац, бац, бац - раздалось в сенях, и голос умолк. Тихо стало.

   Рязанов, не допив стакана, взял фуражку и вышел из комнаты. В сенях стояла толпа мужиков и взбешенный посредник; с полу вставал мужик, дико ворочая глазами... Поодаль, так же спокойно и самоуверенно, заложив руки за спину, стоял Петр Никитич.

   Рязанов вышел на улицу, завернул в первые ворота и нанял мужика довезти до Щетинина.

   К вечеру они приехали. Марья Николавна увидала его в окно, побледнела и выбежала на крыльцо.

   - Что случилось? - крикнула она, протягивая руки.

   - Да ничего, - спокойно отвечал Рязанов. - Он там драться стал... Ну, я и уехал. Бог с ним!

   Щетинин тоже вышел на крыльцо.

   - Что такое?

   - А то, что вот он... Приехал, - задыхаясь, говорила Марья Николавна.

   Она не могла скрыть своей радости.

   Щетинин холодно поглядел на нее, потом на Рязанова и пошел в комнату.

  

  

  

  

   Марья Николавна сидела в зале за роялью и одной рукою брала аккорды; Рязанов ходил по комнате; прямо в окно ударяло заходящее солнце.

   - Что, Александр Васильич ничего вам не говорил? - спросила Марья Николавна, наклоняясь грудью на рояль.

   - Ничего. А что?

   - Нет. Я так только спросила.

   Она взяла еще несколько аккордов и остановилась.

   - А знаете, - сказала она, - Вы это отлично сделали, что уехали от него 1.

   - Что ж тут особенно хорошего?

   - Понимаете, теперь весь уезд про это узнает. Скандал. Вот что хорошо.

   - Я вовсе об этом и не думал.

   Рязанов опять начал ходить. Марья Николавна, размышляя и улыбаясь в то же время, говорила про себя: "Это мне очень, очень понравилось, - потом приложила палец к губам, еще подумала немного и сказала так же тихо: - Очень... вообще все хорошо", - потом вдруг ударила по клавишам и громко, с лихорадочною силою заиграла марсельезу. Эти звуки в одно мгновение преобразили ее: глаза засверкали, она вся вытянулась, подняла голову и, грозно нахмурив брови, смело бросила свои красивые загорелые руки. Сделав последний внезапный переход, она прижала педаль и с новою силою ударила по клавишам. Все лицо ее сияло небывалою отвагою... Она кинула на Рязанова самоуверенный, вызывающий взгляд и остановилась.

   Рязанов тоже остановился.

   - Привычка-то что значит, - сказал он, подходя к рояли. - Вот вы заиграли марш, мне сейчас же и представилось, что вот тут, рядом со мной, ходит фельдфебель и твердит: левой, правой, левой, правой...

   - Что вам за охота вспоминать об этих фельдфебелях, - с неудовольствием ответила Марья Николавна.

   - Нет, изредка ничего. Это освежает мысли.

   Марья Николавна посмотрела на него и спросила:

   - Да вы знаете ли, какой это марш?

   - Знаю.

   - Так что же вы говорите!

   - Я ничего не говорю.

   - Однако вы должны же согласиться, - вставая, сказала она, - что и марши бывают разные.

   - Еще бы.

   - И этот совсем не то, что дармштадтский 2, например.

   - Разумеется. Но какой бы он там ни был, а все-таки марш; следовательно, рано или поздно будет "стой - равняйсь" и "смирррно" будет; и этого никогда не нужно забывать.

   - Я и не забываю.

   - То-то же. Стало быть, не из чего и горячиться.

   Марья Николавна замолчала; постояв немного перед Рязановым и соображая что-то, она отошла к окну и взглянула на солнце, которое в эту минуту кровавым пятном опустилось над лесом и нижним краем своим уже касалось его зубчатых верхушек; несколько минут она прямо, не сморгнув ни разу, смотрела на солнце, озарявшее все лицо ее грозным красноватым светом.

   - Вы понимаете, что я делаю? - спросила она не шевелясь.

   - Что?

   - Я хочу его переглядеть. - Она указала на солнце. - Знаете, такая игра есть - кто кого переглядит.

   Рязанов ничего не отвечал; прислонившись плечом к косяку, он глядел на нее сбоку: она по-прежнему стояла неподвижно, положив обе руки на спинку стула и слегка закинув голову, вся облитая горячим сиянием, и продолжала упрямо, почти с дерзостью смотреть на солнце. Наконец выражение лица ее стало напряженнее, брови сдвинулись, она вдруг быстро заморгала, закрыла глаза руками и отвернулась от окна.

   - Ну, что? - спросил Рязанов.

   - Не переглядела, - ответила она и засмеялась.

   Рязанов тоже отошел от окна.

   - Какая глупость мне пришла в голову, - продолжала она, не открывая глаз, - Когда я смотрела на солнце. Я вспомнила, как меня в детстве пугали господом богом: мне тогда говорили, что и на него тоже нельзя смотреть.

   - И вы верили?

   - Нет; я и тогда не верила. Мне все это как-то смешно было. У моей няньки иконка была: бог-отец, сидящий на воздухе; только воздух был так гадко нарисован, точно будто Саваоф 3 сидит на яйцах. Нянька меня, бывало, пугает им, а я ничего не боюсь. Как посмотрю на него, так и засмеюсь.

   - А теперь-то вы не боитесь его?

   - Конечно, не боюсь.

   - Да так ли это? Подумайте-ка хорошенько! Может быть, это вы только так храбритесь.

   - Какой вздор! Не только [его], я и вас даже не боюсь. Я вас только... Уважаю...

   Последнее слово она произнесла почти шепотом, как будто нечаянно обронила его, и в то же время бросила быстрый, пугливый взгляд на Рязанова.

   Он стоял потупившись и щипал свою бороду.

   - Пойдемте куда-нибудь, - вдруг сказала она, сделав движение к двери.

   - Куда же?

   - Да куда-нибудь, все равно, только уйдемте отсюда!

   Рязанов пристально посмотрел на нее.

   - Что же вам здесь-то не сидится? Кто вам мешает?

   - Все мешает: стены, потолок, все. Я хочу теперь идти, идти куда-то дальше, дальше...

   Она остановилась.

   - А вы знаете, что я вас теперь совсем не вижу, - говорила она прищурясь. - Вместо лица у вас теперь зеленое пятно. Ах, как это странно! Ну, пойдемте же!

   Она сбежала с террасы в сад и оглянулась: Рязанов задумчиво и медленно спускался с лестницы, продолжая одной рукой щипать свою бороду. Она подождала его и, когда он поравнялся с нею, спросила:

   - А как вы думаете, Александр Васильич боится [бога] или нет?

   - Я думаю, что боится.

   В это время тихими шагами, с нахмуренным лицом, в залу вошел Щетинин и, засунув руки в карманы, остановился в дверях; потом вышел на террасу и начал было спускаться с лестницы, но на последней ступеньке остановился, поглядел вслед Марье Николавне с Рязановым, приложил к носу палец, подумал и вернулся.

  

  

  

  

   На дворе все еще жары стоят; жнитво подошло. У Марьи Николавны с Рязановым всё разговоры идут, и конца нет этим разговорам.

   - Господи, что ж это такое будет? - вслух рассуждает сам с собою Щетинин, прохаживаясь из угла в угол в своем кабинете.

   Полдень. На берегу озера, под тенью, на траве сидит Рязанов и, не двигаясь, смотрит на воду; солнце печет; по ту сторону, из-за кустов, белеет песок, поросший лопушником; у самой воды, пугливо оглядываясь кругом, сидит цапля; где-то кто-то в жилейку дудит. В двух шагах от Рязанова, прислонившись к дереву плечом, с зонтиком в руке, стоит Марья Николавна; по лицу ее и по белому платью медленно, почти незаметно ползут прозрачные тени. Глаза у нее полуоткрыты - ей трудно смотреть на свет; она утомлена зноем и тяжкою полуденною тишиною. Они оба молчат.

   - Когда это лето кончится? - говорит она, безнадежно глядя в даль. - Хоть бы уехать, что ли, куда-нибудь.

   - Не все ли равно, летом везде жарко, - помолчав, говорит Рязанов.

   Опять молчат.

   - Я воображаю, каково теперь этим несчастным бабам жать на такой жаре.

   - Да-а.

   - Ужасно!

   - Вы бы им зонтики купили.

   Марья Николавна нахмуривается, потом вдруг опускает зонтик и застегивает его на пуговку.

   - Не хочу больше зонтика носить. Поле подарю.

   Рязанов улыбается.

   - Кому же это назло?

   - Никому, самой себе.

   - Да ведь им-то от этого не легче.

   - Кому?

   - Бабам-то. Они все-таки без зонтиков останутся.

   Марья Николавна молчит и, крепко стиснув зубы, порывисто тычет зонтиком в землю.

   - Зачем же вы чужой зонтик ломаете?

   - Какой чужой?

   - Да ведь это полин.

   - Это... Это я не знаю, что такое, - быстро поднимая голову, говорит Марья Николавна и уходит домой.

  

   Сумерки. Рязанов сидит в своей комнате у окна и, подпершись локтями, смотрит в сад. К окну из сада подходит Марья Николавна.

   - Что вы тут сидите?

   Рязанов подбирает свои локти.

   - Какая скука!

   - А вы бы музыкой занялись.

   - Какой вздор! Разве музыка поможет?

   - Ну, книжку почитайте!

   - Все это не то вы говорите.

   - Чего же вам нужно?

   - Сама не знаю. Мне как-то все это... Грустно мне очень.

   Рязанов ничего не отвечает.

   - Понимаете, - скороговоркой продолжает она, - я знаю, что все это никуда не годится, что нужно что-то такое делать, поскорей, поскорей... Ну, может быть, не удастся... Страдание... Что же такое? Это ничего... По крайней мере знаешь, за что. А то что это такое? Я хочу жить. Что же Вы молчите?

   - Что же мне прикажете говорить?

   - Скажите что-нибудь!

   - Да разве на это можно отвечать сколько-нибудь основательно: Вы сами посудите!

   - Да вы хоть так, неосновательно отвечайте!

   - Что же толку-то будет?

   - Все толк, толк...

   - Странная вы женщина! Да ведь сами же вы его добиваетесь.

   - Ну, да, да. Разумеется. Не слушайте меня. Я сама не знаю, что говорю. Прощайте!

  

   Вечер. На террасе сидит Марья Николавна и приготовляет чай; Рязанов на другом конце просматривает только что привезенные газеты. Входит Щетинин, бросает на них небрежный взгляд, стоит несколько минут на средине террасы, зевает и говорит:

   - Однако вечера-то прохладнее стали. Сыро, я думаю, гулять.

   Молчание.

   - Не наливай мне чаю: я не хочу, - говорит он жене.

   Она молча отодвигает его стакан в сторону.

   - А вы хотите? - спрашивает она Рязанова.

   - Что-с? - очнувшись, спрашивает он.

   - Чаю хотите?

   - Хочу.

   Он подходит к столу и, всматриваясь в Щетинина, подвигает себе стул.

   Щетинин задумчиво стучит по столу пальцами.

   - Ну, что в газетах? - спрашивает он, не глядя на Рязанова.

   - Да ничего особенного; по части внутренних дел все хорошо: усмирение идет успешно 1, крестьяне освобождаются, банки учреждаются, земские собрания собираются. Ну, а в европейской политике небольшое замешательство вышло по случаю того, что Наполеон опять имел с Бисмарком дружеское шептание 2.

   Марья Николавна улыбается; Щетинин сидит, опершись на руку щекою, и смотрит на лепешки; потом берет одну из них, разламывает и говорит:

   - Как этот Степан стал скверно лепешки печь, - просто ни на что не похоже, точно деревянные.

   На это никто ничего не отвечает.

   - Маша, ты хоть бы сказала ему, что ли.

   - Ты бы сам сказал.

   Щетинин, не поворачивая головы, а подняв только брови и скосив глаза, долго смотрит на жену; она очень внимательно пьет чай.

   - О-охо-хо, - насильно зевает Щетинин. - Когда же это мы в лес-то соберемся? - опять заговаривает он немного погодя.

   - Собирались, собирались, так и не собрались. Вот и Иван Павлыч с женою тоже хотели с нами.

   - Что за лес? - вполголоса замечает Марья Николавна.

   - Нет; оно бы хорошо, знаешь, съездить эдак чаю напить