Слепцов Василий Алексеевич - Трудное время

рке? Разве это преступление? Об одном прошу только - скажи прямо! Нет, обманом, видишь ли, лучше. "Помилуйте, я, гворит, теперь закаялся, капли в рот не беру". Согласись, что это подло!

   - Что подло, закаиваться?

   - Нет, обманывать.

   - Соглашаюсь, что вообще, в принципе, обманывать подло.

   - Ну, вот. Я только об этом и говорю. Скажи прямо!..

   - Да. Я вот буду к тебе в карты смотреть, - это ничего; а ты ко мне не смотри, - это подло. А то я, пожалуй, и смотреть не буду: скажи прямо, какие у тебя карты! Это прелестно.

   - Совсем не то. Играть, так, по-моему, играть на чести.

   - Я не знаю, зачем ты тут такие слова употребляешь. На чести! Враг всегда поступает подло; и чем подлее, тем больше ему чести.

   - Ну, нет, брат. Я не желаю придерживаться таких правил.

   - А с твоими правилами главнокомандующим сделать бы тебя. Интересно! Отдал бы ты, например, по армии приказ: ночью напасть на неприятельский лагерь; но ведь это подло? На спящих нападать! Стало быть, нужно послать адъютанта сказать: эй, вы, берегитесь! Сегодня ночью мы намереваемся вас всех передушить; так вы смотри те же, не зевайте!

   Щетинин не отвечал.

   - Или ты, может быть, желаешь уподобиться Аристиду 5 и побеждать врагов великодушием? Так это ты можешь.

   - Что ж такое? Ну, желаю.

   - Да. Оно, конечно, с одной стороны и возвышенно, об этом что говорить, - да только в хозяйском-то деле, я полагаю, небезубыточно.

   - Это мое дело.

   - Разумеется. Побеждай их своими боками, сколько угодно! Никто тебе не мешает. Ну, а вот рассчитывать на великодушие противника, - это уж, брат, по-моему, штука рискованная.

   - Ни на кого и ни на что я не рассчитываю, кроме одного себя, - с недовольным видом сказал Щетинин и опять принялся рыться в бумагах.

   - Так о чем же ты толкуешь?

   - Ни о чем не толкую, - ответил он резко, но через несколько минут одумался, запер стол, потянулся и, зевая, сказал: - Так, стало быть, по-твоему, это война, что у меня Федька Скворцов три целковых пропил?

   - Война.

   - И что крюковские мужики лес у меня воруют - это тоже война?

   - Война.

   - Хм! Хороша война, нечего сказать!

   - Партизанская, брат, партизанская. Больше всё наскоком действуют, врассыпную, кто во что горазд: тут и Федька Скворцов, тут и баба Василиса кочергой воюет, и крюковские мужики...

   - Это всё партизаны?

   - Партизаны.

   - И по-твоему выходит так, что везде, где только есть мошенники, там и война? Так, что ли?

   - Не совсем так.

   - Как же?

   - А вот как: везде, где есть сильный и слабый, богатый и бедный, хозяин и работник - там и война; а какая она - правильная или неправильная, это уж не наше дело разбирать.

   Щетинин опять замолчал.

   - Это, брат, Иван Степаныч даже знает, - продолжал Рязанов,

   - Он мне на днях еще говорил: "Какая, говорит, штука! Я в "Московских ведомостях" вычитал, на всем свете война. Вот, говорит, Персия, уж на что, кажется, пошлое государство, а даже и там, говорит, бабы взбунтовались" 6.

   Щетинин нехотя улыбнулся и, подумав, сказал:

   - Это значит, по-твоему, что хорошей прислуги незачем и желать. Так, что ли?

   - Отчего же? Желать никому не запрещается. Можешь желать все, что тебе угодно.

   - Но ты находишь, что это желание безрассудно.

   - Нет. Я нахожу только, что оно немножко оригинально. Это все равно, если бы я пожелал, например, чтобы у тебя вдруг вскочил хороший волдырь на лице или чтобы ты схватил хорошую горячку. Согласись, что ведь это было бы очень оригинальное желание? Не правда ли?

   Рязанов поднимал с полу книги и подавал их Марье Николавне.

   Щетинин сидел задом к письменному столу, откинувшись на кресле и заложив руки под затылок; на лице его бродила какая-то неловкая, напряженная улыбка; он молча долго водил глазами по комнате, как бы соображая что-то, наконец кашлянул и заговорил, расставляя слова.

   - Вот ты там все толкуешь - то не так, другое не так...

   - Да, - нагнувшись над книгою, сказал Рязанов.

   - А между тем вот уж скоро месяц, как ты приехал; было ли так хоть один раз, чтобы ты мне подал дельный, практический совет, сказал ли ты мне хоть что-нибудь такое, из чего бы я мог извлечь прямую, действительную пользу? А? Вспомни-ка!

   Рязанов поднял кипу книг и, держа ее в руках, отвечал:

   - Да. Если ты меня приглашал сюда затем, чтобы советоваться со мною о своем хозяйстве, так я тебя поздравляю.

   Сказав это, он передал Марье Николавне последние лежавшие на полу книги и вытер себе платком руки.

   - Ну, разумеется, не за этим, - быстро заговорил Щетинин, - это ты очень хорошо знаешь сам. Нет, я думал, что вообще твои мнения имеют больше... практического основания.

   - И ошибся. Это жаль!

   - Нет, совсем не то. Я давно знаю, что мы с тобой в некоторых вещах не сходимся; но именно на эту разность-то в наших взглядах я и рассчитывал. Я думал, что, высказывая свои убеждения, ты мне уяснишь мои собственные.

   - Мм... - промычал Рязанов.

   - Да, - торопливо перебил его Щетинин. - Давно известна пословица, что du choque des opinions jaillit la vИritИ 7.

   - Как ты сказал?

   - Я говорю: du choque des opinions jaillit la vИritИ.

   - Это не то, что plenus venter non studet libenter 8?

   - Нет, не то.

   - Не то! Ну, так что же дальше-то?

   - Да нет, видишь ли, - не слушая, продолжал Щетинин, - это ведь само собой как-то делается. Я говорю, ты мне возражаешь: таким образом борются два мнения. Согласись, что только тогда и выходит какой-нибудь толк, когда борются два противоположные начала: свет и тьма, добро и зло, плюс и минус...

   - Дает минус, брат, минус.

   - Да! Ну черт с ним! Впрочем, все равно; дело не в сравнении.

   - Конечно. Хорошие практики всегда бывают плохие теоретики.

   Марья Николавна улыбнулась и села.

   - Да. Так вот я и говорю, - несколько недовольным тоном продолжал Щетинин, - Нужно только, чтобы спорящие взаимно уважали мнения друг друга.

   - Это зачем же?

   - Как зачем? Если мы не будем уважать мнений один другого, что же это будет?

   - Спор будет.

   - Нет, уж это, по-моему, драка.

   - И по-моему тоже.

   - Стало быть, в этой словесной драке кто кого побьет, тот и прав?

   - Тот и прав. Разумеется. Других споров и не бывает.

   - Нет, брат; я таких споров не одобряю.

   - Ты, стало быть, такие любишь, чтобы оба были правы?

   - Нет. По-моему, если спорить, так спорить так, чтобы не оскорблять противника.

   - Правило похвальное. Это что говорить. Только я все-таки не понимаю, к чему ты вел всю эту канитель.

   - А я хочу сказать, что вообще я замечаю в последнее время какое-то ожесточение во всех, решительно во всех.

   - А прежде не замечал? Так это значит, что ты не только во мне, но и вообще разочаровался в людях. Так?

   - Да нет; видишь ли, человек я мирный, я люблю людей, и не могу я, ну, просто не могу смотреть на них как на врагов, против которых надо ежеминутно принимать предосторожности, ежеминутно ждать подкопов... Не могу я этого. Ну, что ты хочешь, вот - не могу, да и все.

   Говоря это, Щетинин ни на кого не глядел и перочинным ножом скоблил письменный стол.

   - Да; вот, говорят, во дни Соломона 9, - сказал Рязанов, - жить было хорошо: всякий сидел под кущей своей и под виноградом своим, а царь Соломон сидел на престоле и судил всех сам. Ни споров, ни драк в то время не было.

   - А по правде тебе сказать, ей-богу лучше было, чем теперь, - заметил Щетинин.

   - Кто же виноват, любезный друг, что ты с такими мирными наклонностями и принужден жить в такое военное время? Как же быть теперь? Уж я, право, и не знаю.

   - Я, брат, знаю, как мне быть, - вставая, сказал Щетинин.

   - Ну, а знаешь, так, стало быть, и разговаривать не о чем, - тоже вставая, сказал Рязанов и ушел.

   Щетинин постоял у окна, посвистал, потом спрятал руки в карманы и, поглядывая себе на ноги, медленно пошел к двери.

   - Послушай, - заговорила Марья Николавна.

   - Что тебе?

   Щетинин, не оборачиваясь, остановился в дверях.

   - По-каковски это он тебе сказал тогда?

   - По-латыни.

   - Что же это значит?

   - Так, вздор.

   Щетинин сделал шаг вперед.

   - Нет, не вздор, - вслед ему сказала она.

   Щетинин остановился было на одно мгновение, но в ту же минуту поправился и ровным шагом вышел из комнаты.

  

  

  

  

   Наступило самое жаркое время; начался покос, рожь забурела; знойный, удушливый ветер лениво бродил по озерам, чуть-чуть нагибая верхи камышей. А то вдруг закрутит, взовьется кверху черным столбом и пойдет по полям... Небо стояло синё и безоблачно, по ночам грозы бывали.

   В последнее время Щетинин стал работать еще больше прежнего. Он проводил целые дни на хуторе или в лесу; домой возвращался большею частию поздно вечером усталый, измученный, наедался за ужином простокваши и ложился спать. Споры с Рязановым прекратились совершенно. Это случилось вдруг, точно по взаимному соглашению: оба в одно и то же время перестали спорить, и кончено. Разговоры стали сводиться все больше и больше на простую передачу сведений, возражения ограничивались легкими замечаниями, вроде того, что - да, разумеется, понятное дело; ну, оно, я тебе скажу, а впрочем... Конечно... и т.д. Случалось иногда, что Щетинин увлекался каким-нибудь рассказом, а Рязанов слушал молча и рассматривал в это время скатерть; а выслушав, все-таки продолжал молчать. Щетинин не выдерживал и говорил:

   - Ты что молчишь? Разве я не знаю, что ты думаешь?..

   - Тем лучше для тебя и тем приятнее для меня, - отвечал Рязанов, и сам начинал рассказывать Марье Николавне о том, например, как они со Щетининым, в бытность свою в университете, учились маршировке.

   - Славное это время было, - говорил Рязанов, - Кончатся, бывало, лекции, наслушаешься там всякого этого римского права, соберешь тетрадки и в манеж. Главное, близко, вот чем хорошо. Инспектор об одном только и просит, бывало: "Не заваливайтесь, господа, ради бога! Сделайте одолжение, подайтесь грудью вперед!" Ну, и подашься.

   - Особенно хорош, я помню, был, - продолжал Рязанов, - Троицкий один: семинарист, лет тридцати уж он был, из Оренбурга пешком пришел учиться, занимался историей; уж он теперь профессором. Так вот, бывало, мЩка-то; не может налево кругом повернуться, что хотите вот. А росту был громадного, сутуловатый, руки длинные. Инспектор пристает к нему: "Господин Троицкий, стойте прямей! Унтер-офицер, поправь господина Троицкого! Чувствуете ли вы локтем товарища?" - "Чувствую-с, Федор Федорович, батюшка, чувствую-с..." - а сам даже зубами заскребет.

   - И вы учились маршировать? - спрашивала Марья Николавна, с особенным любопытством всматриваясь в Рязанова.

   - И я учился, и глаза на-пра-во делал, все как следует. Как же-с.

   - Ну, что это! - с недовольным видом говорила Марья Николавна. - Зачем же вы это делали?

   - А чем же я хуже других?

   Впрочем, Марья Николавна этими рассказами не довольствовалась; она всякий раз, когда оставалась вдвоем с Рязановым, старалась завлечь его в серьезный разговор; кроме того, брала у него книги и прочитывала их одну за другой без остановок. Гуляя по саду, она подходила к его окну и вызывала гулять. Иногда они уходили далеко в поле или бродили по берегу. Она расспрашивала его о том, что делалось прежде, чем делается теперь, и жадно слушала эти рассказы; при этом лицо ее становилось все серьезнее и сосредоточеннее, иногда она даже плакала, но потом быстро утирала слезы и начинала махать себе платком в лицо. Один раз, после такого разговора, она спросила Рязанова:

   - Послушайте, неужели он этого ничего не знает?

   - Как не знать.

   - Так почему же он мне этого никогда не рассказывал?

   - Не знаю.

   - Я ему этого никогда, никогда не прощу, - говорила она, и глаза ее гневно метались кругом.

   Домашнее хозяйство шло своим порядком: она им почти не занималась. Щетинин этих прогулок как будто и не замечал; один раз только он спросил жену:

   - А что же твоя школа?

   - Да я ее отложила до осени, - отвечала Марья Николавна.

   - Теперь лето, кто же будет заниматься? - жарко.

   Щетинин посмотрел ей в глаза, но ничего не сказал и начал петь. Она заговорила о другом.

   - Почему вы перестали спорить с Александр Васильичем? - спросила она Рязанова.

   - Да вы видите, что ему это неприятно.

   - Так что ж такое?

   - Зачем же я буду безо всякой нужды раздражать человека?

   - Да, это правда. Ну, так вы со мной по крайней мере спорьте! Я очень люблю, когда вы спорите.

   Марья Николавна, однако, не могла удержаться и иногда при муже начинала какой-нибудь разговор, имеющий свойство вызывать жаркие прения; Рязанов в подобных случаях обыкновенно прекращал в самом начале зарождавшийся спор каким-нибудь коротким замечанием, против которого возражать было нечего.

   Один раз вечером он сидел в своей комнате и собирался идти гулять; вдруг входит Марья Николавна.

   - Приходите к нам сейчас!

   - Зачем?

   - К нам гости приехали, и одна барыня тут есть. Мне очень хочется, чтобы вы ее видели.

   - К чему же это нужно?

   - Ни к чему не нужно, а так... Ну, я вас прошу.

   Рязанов пожал плечами.

   - Приходите же!

   Марья Николавна подобрала свое платье и побежала в дом.

   Рязанов застал гостей на террасе: Марья Николавна разливала чай; рядом с нею сидела дама лет тридцати пяти, с худощавым лицом и немного прищуренными глазами, которые она старалась сделать проницательными. Тут же немного поодаль стоял знакомый Рязанову посредник, Семен Семеныч, и разговаривал с мужем этой дамы. Марья Николавна улыбнулась и познакомила Рязанова с гостями. Он сел к столу. Приезжая дама прищурилась еще больше, но, встретясь глазами с Рязановым, заморгала и начала чесать себе глаз. Посредник в то же время говорил ее мужу:

   - Что же мне прикажете делать? Их вон нелегкая угораздила, - три года сряду горят. Горят, и кончено. Что с них взять?

   - Да нельзя ли хоть что-нибудь получить? - приставал помещик.

   - Вы в мое положение войдите: мне жену за границу нужно отправлять. Нельзя ли их переселить, что ли?

   - Да вы их сколько раз уж переселяли?

   - Что ж такое? Ну, два раза. Эка важность!

   - Ну, как же вы хотите? Это бесчеловечно. А третий раз переселите, так и вовсе по миру пойдут.

   - Да ведь не то, чтобы в самом деле, а нельзя ли по крайней мере хоть припугнуть их переселением?

   - Идите чай пить, - позвала их Марья Николавна.

   - Нет, вот-с, я вам доложу, Марья Николавна, - говорил посредник, принимая стакан. - Merci, я без сливок. Досталось мне в участке именьице, - Отрада село, - знаете? Две тысячи недоимки, третий год не платят. Что хотите вот! Предместник мой, Павел Иваныч, бился, бился, так и бросил: ничего сделать не мог. И роту водили, и драли-то их - ничего. А я в три недели взыскал все до последней копейки и пальцем никого не тронул.

   - Как же это? - спросила Марья Николавна.

   - А очень просто: приехал, созвал, - деньги! - нету денег, и кончено. Народ - разбойники.

   - Так нету денег? - нету. Хорошо я сейчас, кто первый попался из толпы, - сюда его! Ты не хочешь платить? - Не хочу. - Взять его! Другого: ты не хочешь платить? - Батюшка, отец родной!

   - Без разговоров! Взять его! Да таким манером отобрал десять человек, - в анбар, на хлеб и на воду! Время-то, знаете, рабочее, мужику каждый час дорог, - сиди! Старшине сказал: -ты мне отвечаешь за них. Если ты, да у меня, да хоть одну ракалию выпустишь, - всех сыновей твоих в солдаты! Только ты их и видел. Отлично. А сам уехал. Через неделю приезжаю, - Ну, что, голубчики? Как? - Кормилец, батюшка, помилуй! - Ага! Покаялись? Что-о? - прикажи нас наказать! - Нет, зачем же? Я вас наказывать не буду, а вот ступайте-ка вы теперь же, при мне, на село и просите своих, чтобы они вас выручили! - пустил их - через полчаса семьсот целковых принесли. Прекрасно. Засадить их еще на неделю! Да ведь я вам скажу, до чего-с: как щепки исхудали, глаза впалые. Приезжаю в другой раз - опять та же комедия. В три недели все до последней копейки взыскал.

   Кончив рассказ, посредник хлебнул из стакана и самодовольно посмотрел на всех.

   - Да, - со вздохом сказал помещик. - Вот ведь вы, Семен Семеныч, для других делаете, а для меня не можете. Это нехорошо-с.

   - Да ведь странный же вы человек, позвольте вам сказать, - воодушевляясь, заговорил посредник. - Как же вы своих сравниваете? Ваших сколько угодно сажай, - ничего не будет, только с голоду подохнут. Что с них взять? - Ведь они нищие.

   - Нет; это что-с. Это не отговорка. Желания нет у вас. Вот главное-то что.

   - И чудак же вы только, извините меня, - закричал посредник.

   Начался спор и продолжался до тех пор, пока пили чай. Рязанов все время молчал. После чаю пришел батюшка, раскланялся и спросил:

   - А хозяин?

   - На хуторе.

   - По обыкновению.

   Марья Николавна позвала Рязанова в залу и сказала ему:

   - Поговорите, пожалуйста, с этой дамой; мне очень хочется знать, что вы о ней скажете.

   - Да ведь я, право, не умею с дамами разговаривать.

   - Ну, ничего. А как же вы со мной-то разговариваете? Разве я тоже не дама? - смеясь, говорила она. - А знаете, в самом деле, - прибавила Марья Николавна, - как они мне все стали противны теперь, если бы вы только знали! А делать нечего, надо идти. Пойдемте, - шепнула она ему, выходя на террасу и с улыбкою оборачиваясь назад. Потом она взяла гостью под руку, сошла с нею в сад и позвала Рязанова. Они втроем пошли по аллее. Начинало смеркаться.

   - Вы пишете? - спросила у Рязанова дама.

   - Пишу.

   - Ах, опишите, пожалуйста, здешний уезд!

   - Зачем же это?

   - Здесь такие гадости делаются, вы себе представить не можете; особенно в суде.

   Рязанов молчал.

   - Vous n'avez-pas l'idИe, ma chХre, ce que c'est 1, - сказала она, обращаясь к Марье Николавне. - Сил никаких нет. Представьте, полгода мужу моему не выдают свидетельства. Пожалуйста, обличите это все, мсьё Рязанов! Я вас прошу.

   - Вот скоро новые суды будут 2, - заметила Марья Николавна.

   - Je vous en fИlicite 3, - ответила дама. - Нет, уж избавьте! знаем мы эти новые. У нас

   всё так. Тоже всё кричали: ах, посредники, посредники! Ну, вот вам и посредники. На что они годны, je vous demande un peu 4 . Не может недоимки взыскать! Новые суды. Non ma chХre, on ne nous y prendra plus 5.

   Они молча прошли еще аллею и повернули к дому.

   - Вот еще там земство какое-то выдумали, - начала было дама. - Правду Катков 6 говорит, que c'est une kyrielle. C`est bien vrai, ma chХre 7. Я не знаю, что это такое. Денег ни у кого нет, les chemins sont atroces 8...

   - Не хотите ли отдохнуть? - перебила ее Марья Николавна, входя на лестницу.

   - Нет-с, вот в Пензе случай был тоже, - заговорил батюшка при появлении Рязанова. -Идет по улице духовное лицо-с; а по ту сторону мещанин какой-то пьяный, да вот эдак: "Фю-фю-фю! О-го-го!"- говорит...

   Батюшка встал со стула, подперся в бок рукою и представил мещанина.

   - Нет-с, как вы полагаете? Мещанина-то ведь за эти дела... Тово, сослали. А всего только и слов его было, что огого. Так вот оно что-с, - заключил батюшка, насмешливо посматривая на Рязанова.

   - Это что, - сказал посредник.

   - В Саратове со мной случай был. Как я одного молодца оборвал!..

   Рязанов вышел в залу.

   - Послушайте! Нет, уйдите отсюда, пожалуйста! Я их видеть не могу с вами вместе.

   - Да я и так хотел уйти.

   - Мне досадно, гадко. Простите меня, что я позвала вас сюда!

   Рязанов ушел во флигель и лег спать. Часу в двенадцатом пришел туда посредник. Ему приготовили постель в конторе.

   - А я вам хочу маленькое предложение сделать, - сказал он, входя к Рязанову.

   - Какое предложение?

   - Не хотите ли завтра со мной прокатиться по участку? Для вас как для столичного жителя это будет любопытно.

   Рязанов подумал и согласился.

  

  

  

  

   В четвертом часу утра приказчик разбудил Рязанова и посредника. Вышли на крыльцо: погода хмурая, петухи поют, того и гляди дождь пойдет; у подъезда стоит тарантас. Посредник зевает и охает.

   - И охота вам. Спали бы, - ворчит Иван Степаныч, в одной рубашке выглядывая из окна.

   - Нельзя, батенька, - служба, - отвечает посредник.

   Сели, поехали.

   Народ на селе сбирается в поле; сонные бабы с ведрами, овцы, едкий запах свежего дыма, мужики шапки снимают.

   - Здорово, - невыспавшимся голосом покрикивает им посредник и засыпает.

   Выехали в поле: роса, ветерок подувает, небо с востока покраснело, из побуревших озимых вылетает перепел...

   Овраг, заросший орешником, внизу- мост. Пристяжные, понурив головы, шагом спускаются под гору и дружно подхватывают в гору; вдруг сильный толчок, - посредник всхрапывает, открывает глаза, бессмысленно смотрит по сторонам и опять засыпает.

   Туман поднялся, все чище и чище становится даль, ярче цветА, прозрачнее воздух, и встают кругом одно за другим далекие села, леса и озера... Вдруг засверкала роса, загорелась медная бляха на шлее у коренной, и побежали от лошадей по траве длинные черные тени - солнце взошло...

   Рязанов глядел, все глядел, как лошади бегут, как жаворонки сверху падают в зеленую рожь и опять, точно по ступенькам, поднимаются выше и выше; как стадо пасется по косогору...

   Вон лежит в лощине свинья, а на свинье сидит ворона.

   - Семен Семеныч! А Семен Семеныч!

   - М?

   - Извольте вставать!

   - Мгм.

   - Семен Семеныч!

   - М-м?

   - Приехали.

   - А! Приехали. Где старшина?

   - Я здесь, Семен Семеныч. Пожалуйте, я вас высажу.

   - Самовар есть?

   - Сейчас будет готов.

   - Живо! Ну, как у вас? - спрашивает посредник, входя в волостное правление.

   - Всё слава богу-с, - кланяясь, отвечает старшина.

   Писарь, в нанковом пиджаке 1, сметает рукавом пыль со стола, тоже кланяется и отходит к стенке.

   - Хорошо, - говорит посредник, садится и все еще сонными глазами осматривает стены. Лицо у него измято, вдоль лба красный рубец.

   Старшина стоит, наклонившись немного вперед и заложив руки за спину.

   - Принесите-ка там портфель!

   Старшина с писарем бросаются вон из избы.

  

  Солнце начинает сильно пригревать, мухи толкутся в окне, на дворе отпрягают лошадей.

   - Вот этот у меня старшина ничего, - говорит посредник Рязанову, - только неопытен еще, расторопности мало.

   - Мм, - отвечает Рязанов.

   Старшина бережно, точно боится расплескать что-нибудь, вносит портфель и, положив его на стол, отходит к сторонке. Писарь на цыпочках крадется к шкафу и вытягивается за спиной старшины.

   - Ну, а недоимка у вас как? - спрашивает посредник, надевая себе на шею цепь.

   - Плохо-с, - со вздохом отвечает старшина.

   - Что ж ты, братец, не понуждаешь?

   - Понуждаем-с, - вполголоса отвечает писарь, бесстрастно глядя на посредника.

   - Мы понуждаем-с, - уныло склоня голову набок, повторяет старшина.

   - Стало быть, плохо понуждаешь, - говорит посредник. - Вон помещик жалуется мне, что вы до сих пор не можете остальных пятисот уплатить с прошлого года, с октября. Ведь это срам!

   Писарь стремительно подходит к столу и, порывшись в бумагах, почтительно указывает мизинцем в книгу, говоря:

   - С пятнадцатого февраля сего года остается четыреста девяносто пять рублей семьдесят две копейки-с.

   - Ну, да, - подтверждает посредник. - Слаб ты, брат; вот что я тебе скажу, - обращается он к старшине.

   Старшина вздыхает.

   - Разве, ты думаешь, мне приятно слушать жалобы на вас?

   Старшина наморщивает брови и старается не глядеть на посредника.

   - Ну, опишут, продадут. Что хорошего? Сам ты посуди!

   - Хорошего мало-с, - рассматривая свои сапоги, отвечает старшина.

   - То-то вот и есть, - наставительно заключает посредник.

   - Сами вы себя не бережете.

   Несколько минут тяжелого молчания.

   - О-охо-хо! - Вздыхает посредник. - Так как же, брат?

   - Чего извольте? - тревожно спрашивает старшина.

   - Насчет самовара-то?

   - Шумит-с.

   Писарь бросается в дверь.

   - Н-да, - в раздумье глядя в потолок, говорит посредник.

   - Все божья воля-с, - со вздохом замечает старшина.

   - Да, брат, вот как продадут, тогда и узнаешь божью волю.

   Слышно, как в сенях писарь раздувает самовар.

   - Дела какие-нибудь есть? - внезапно спрашивает посредник.

   Старшина глядит в дверь на писаря и манит его пальцем.

   - Есть, васкродье, - входя в комнату и обчищаясь, говорит писарь. - Жалоба временнообязанной крестьянки Викулиной, сельца Завидовки, на побои, нанесенные ей в пьяном виде крестьянином того же сельца, Федором Игнатьевым.

   - Разобрали?

   - Разобрали-с, - весело отвечает старшина.

   - Как решили?

   - А так решили, что малость попужали обоих-с.

   - То есть как?

   - Да то есть хворостом-с, - уже совершенно смеясь, отвечал старшина.

   - А. Это хорошо. Главное, у меня пьянства этого чтобы не было. Слышишь?

   - Слушаю-с.

   - Еще что?

   - Еще-с... - сделав шаг вперед, доносит писарь. - Еще дело о загнатии двух свиней с поросятами, принадлежащих удельного ведомства крестьянину Петру Герасимову.

   - Кто загнал?

   - Здешний обыватель-с. Да Петр Герасимов жалуется теперь, что так как, говорит, во время загнатия, говорит, мальчишке его нанесены были побои...

   - Ну!

   - Но, а здешний обыватель в показании своем показал, что якобы, то есть, ограничился надранием вихров-с.

   - Да. Ну, так что же теперь?

   - Да они, Семен Семеныч, насчет того, то есть, пуще сумляваются, - вмешивается старшина, - что которые, говорит, например, эти самые свиньи теперь загнаты...

   - Да...

   - То есть неправильно-с, - добавляет писарь.

   - Это так точно, - подтверждает старшина. - Почему что как у них это смешательство вышло, ну, и по заметности...

   - Вражда эта у них идет давно-с, - таинственно сообщает писарь. - И, собственно, насчет баб-с.

   - Да что тут! Это прямо надо сказать, такую они промеж себя эту пустоту завели, такую-то пустоту... Ах, никак самовар-от ушел.

   Старшина выбегает в сени и приносит самовар; писарь подает чашки и связку кренделей.

   - Как же решили это дело? - спрашивает посредник.

   - Да никак не решили, - отвечает старшина, выгоняя из чайника мух. - Кшу, проклятые! Хотели было они, признаться, до вашей милости доходить...

   - Внушение сделано, чтобы не утруждать по пустякам, - добавляет писарь.

   - Оштрафовать нужно, - решает посредник. - Ты их отштрафуй по рублю серебром в пользу церкви! Слышишь?

   - Это можно-с.

   Посредник заваривает чай; Рязанов читает развешанные по стенам циркуляры и списки должностных лиц.

   - А главное, - продолжает посредник, - вино. У меня чтобы и духу его не было. Слышишь?

   - Слушаю-с, - неохотно отвечает старшина.

   - От него все и зло, - рассуждает посредник.

   - Это так-с, - утверждает старшина.

   Писарь сдержанно кашляет в горсть.

   - Пьяный человек на все способен. Он и в ухо тебя ударит...

   - Ударит. Это как есть.

   - И подожжет.

   - Подожжет-с. Долго ли ему поджечь.

   - Вон они, пожары-то 2!

   - Да, да. О господи!

   - Народ толкует, поляки жгут...

   - Толкуют, точно. Ах, разбойники!

   - Нет, не они. Где им!

   - Это все от вина.

   - Так, так. Это все от него, от проклятого. А что я вас хочу спросить, Семен Семеныч.

   - Что?

   - Типерь который мы помещику оброк платим...

   - Ну?

   - Народ болтает, колько, говорит, ни плати, все равно это, говорит, что ничего.

   - Да. Пока на выкуп не пойдете, это все не впрок. Век свой будете платить, и все-таки земля помещичья.

   - Вот что! значит, его же царствию не будет конца?

   - Не будет. Что ж делать? Сами вы глупы.

   - Это справедливо, что мы глупы. Дураки! Да еще какие дураки-то!

   - Так-то, ребятушки. Сколько вам раз говорил, - Вздохнув, говорит посредник. - Сливки есть?

   - Есть-с.

   Старшина приносит в деревянной чашке сливки и вытаскивает оттуда мух.

   - О, каторжные! Извольте, Семен Семеныч!

   - Что, и у вас, должно быть, много мух?

   - Такая-то муха - беда, - почтительно улыбаясь, отвечает старшина. - И с чего только это она берется?

   Посредник с Рязановым пьют чай; старшина смотрит в окно; писарь от нечего делать приводит в порядок лежащие на столе бумаги, перья и сургуч.

   Молчание.

   - Ну, а школа как идет? - спрашивает посредник, прихлебывая из стакана.

   - Слава богу-с.

   - Учит батюшка-то?

   - Когда и поучит. Ничего.

   - Много учеников?

   - Довольно-таки.

   - А сколько именно?

   - Да так, надо сказать... - старшина вопросительно смотрит на писаря. - С пяток никак есть.

   - Вовсе мало-с, - отвечает писарь.

   - Не так чтобы оченно много-с, - кивая головой, докладывает старшина.

   - Ты за этим наблюдай, - говорит посредник, - чтобы непременно учились. От этого для вас самих же польза будет.

   - Известно, польза-с. Типерь который мальчик грамоте знает, и сейчас он это может, например, всякую книжку читать и что к чему. Очень прикрасно-с.

   - Да, вот кабы побольше грамотных было, и пьянства бы меньше. Вместо того чтобы в кабак идти, он стал бы книжку читать.

   - Книжку. Сейчас бы книжку читать. Это верно-с.

   - Отчего же это так мало охотников-то учиться?

   - А так, надо полагать, по глупости это больше-с.

   - Что ж, твое дело им внушить, растолковать.

   - Я уж довольно хорошо им внушал и батюшке тоже говорил: Вы, говорю, батюшка, глядите, посредник велел, так чтобы нам с вами в ответе не быть.

   - А он что?

   - Ну, а он: хорошо, говорит, ступай! У меня вон, говорит, сено-то еще не кошСно. Так-то. Опять и мужички вот тоже из того опасаются, что которых грамотных, слышь, всех угнать в кантонисты 3 хотят.

   - Это все вздор. Вы этому не верьте!

   - Слушаю-с.

   - А чтС, бумага, которую я онамедни прислал, - подписали?

   - С-сумляваются-с.

   - Вот я тебе покажу, - сумляваются! Какой же ты старшина после этого? Дня через три я

   назад поеду, так чтобы к тому времени была подписана. Слышишь?

   - Слушаю-с, - нетвердо выговаривает старшина.

   Посредник начинает потеть и вытирает себе лицо платком.

   - А вот я забыл вашей милости доложить - батюшка тут приходил с садовником. У них опять эти пустяки вышли.

   - Какие пустяки?

   - Из телят. Зашли батюшкины телята к садовнику в огород; садовник их загнал, стало быть это, на двор, запер. Батюшка, значит, сейчас приходит; так и так, как ты мог полковницких телят загонять?

   - Каких полковницких телят?

   - Да то есть это батюшкиных-то. Он так считает, что, мол, полковник я.

   - Да.

   - Ну, теперь это теща его выскочила, телят, обнаковенно, угнали...

   - Ну, что же?

   - Кто их разберет? Садовник жалится: он, говорит, у меня на шесть целковых обощии помял, а батюшка теперь за бесчестие с него, то есть, требует пятнадцать, что ли то...

   - Пятнадцать целковых, - подтверждает писарь.

   - За какое же бесчестие?

   - Ну, тещу его, слышь, обидел.

   - Как же он ее обидел?

   - Слюнявой, что ли то, назвал. Уж бог его знает. Слюнявая, говорит, ты, - смеясь, объясняет старшина. - Ну, а батюшка говорит, мне, говорит, это очень обидно. Пятнадцать целковых теперь с него и требует.

   Посредник тоже засмеялся; даже писарь хихикнул себе в горсть.

   - Ну, это я после разберу, - вставая, говорит посредник. - А теперь, брат, вот что: вели-ка ты мне лошадок привести!

   - Готовы-с.

   - Молодец, - говорит посредник, трепля старшину по плечу.

   Старшина кланяется, потом вместе с писарем провожают посредника на крыльцо.

   На козлах сидит мужик, лошади земские.

   - Ты дорогу-то знаешь ли?

   - Будьте спокойны.

   - Гляди, малый, - толкует мужику старшина, - чуть что, так ты и того, полегоньку!