Слепцов Василий Алексеевич - Трудное время

ся, отдохнуть. А? Как ты думаешь, Рязанов?

   - Да, ничего.

   - Ну, вот видишь! Вот и он тоже согласен, Маша!

   - Что?

   - И он с нами поедет!

   - Ну, и пусть его едет. Мне-то какое дело?

   - Да ведь ты прежде сама это любила.

   - Прежде!..

   - Нет; я думал... Одним словом... Черт знает, ужасно как-то здесь... Душно, - внезапно сдергивая с себя галстух, говорит Щетинин и встает из-за стола.

   - Вот осень придет, - рассуждает он сам с собою, стоя уже на другом конце террасы и глядя в сад, - здесь еще нужно акаций подсадить, а то пусто как-то оно... выходит. Опять эти мужики проклятые, - раздражительно произносит он, заметив подходящих к крыльцу мужиков, - когда они меня оставят в покое? - говорит он, хватаясь за голову, и уходит.

   На террасе опять наступает молчание. Рязанов, прочитав письмо, рассматривает конверт.

   - Что вы рассматриваете? - спрашивает его Марья Николавна.

   - Печать смотрю. Скверный какой нынче сургуч стали делать 3.

   - А что?

   - Да не держится.

   - Послушайте: сколько стоит дорога отсюда до Петербурга?

   - Это смотря по тому как ехать.

   - Ну, самый дешевый способ?

   - Рублей пятьдесят.

   - Только-то! Это ничего.

   - Уже Вы не собираетесь ли?

   - Н-не знаю. А что?

   - Ничего...

   Марья Николавна пристально всматривается в него.

   - А что бы Вы сказали, если бы я поехала?

   - Ничего бы не сказал. Я не знаю, зачем бы вы поехали.

   - Не знаете?

   - Не знаю.

   - Гм.

   Марья Николавна придает своему лицу небрежное выражение, встает из-за стола и, напевая что-то, подходит к перилам террасы; долго стоит, опершись обеими руками, и, прищурясь, всматривается в картину, широко раскинувшуюся позади сада: на синие озера, подернутые вечерним туманом, на лиловатые кучи столпившихся на западе облаков и бледное, мало-помалу холодеющее небо... В саду наступила уже тихая, росистая ночь, и на дворе совсем тихо; только слышно, как во флигеле Иван Степаныч играет на скрипке "Коль славен наш..."

   - Любили вы когда-нибудь прежде? - вдруг оборачиваясь к Рязанову, спрашивает Марья Николавна.

   - Нет.

   Она долго и недоверчиво смотрит ему в лицо.

   - Отчего?..

   - Некого было.

   Она медленно поворачивается к нему спиною и, нагнувшись лицом к перилам, почти шепотом спрашивает:

   - А теперь?..

   - Н-н...

   - Хоть бы ужинать, что ли, - неожиданно входя в двери, говорит Щетинин.

  

   Воскресенье. Утром, после обедни, пришел батюшка и принес Марье Николавне просвирку. Подали завтрак.

   - В церковь что редко жалуете? - спросил ее батюшка.

   - Не хотите ли водочки? - спросила она батюшку.

   Он на это ничего не сказал, только крякнул и, засучив правый рукав, потянулся к графину.

   - Жарко, батюшка, - ответил Щетинин.

   - Тепло-с, - ответил он, намазывая масло.

   Щетинин ходил по комнате; Марья Николавна сидела за столом и рассеянно крошила хлеб.

   Выпив рюмку, батюшка откусил кусок хлеба и, поглядев на следы своих зубов, оставшиеся на масле, спросил:

   - А этот, как его? Господин... студент... Все еще здесь проживает?

   - Здесь, - глухо ответил Щетинин и сейчас же спросил батюшку: - Как дела ваши?

   - Что дела-с? Дела худы.

   - Что такое?

   - С коровой своей никак не соображусь: молока не дает, и так надо думать, что лишится она молока совсем. Да и попадья что-то не тово - животом все жалуется.

   - Это нехорошо, - заметил Щетинин и опять пошел ходить из угла в угол.

   - Утомился, - сказал батюшка, усаживаясь за стол. - О боже мой! День-то жаркий, да и сверх того проповедь сказывал.

   - Какую проповедь? - с участием спросил Щетинин, очевидно думая о другом.

   - Так, небольшое слово сказал. Да и слово-то, признаться, давно уж оно завалялось у меня; старое слово, от тестя покойника досталось мне. Ну, все-таки, как бы то ни было. Нельзя. Строгости эти пошли...

   - О чем же слово-то? - спросила Марья Николавна.

   - О любомудрии-с.

   - О чем?

   - О любомудрии, сударыня, - отчетливо повторил батюшка.

   - Это что же такое? Это значит, если кто любит мудрить, что ли? - улыбаясь, спросила она.

   - Н-да-с; мудрить, - тоже улыбаясь, ответил батюшка. - Сами знаете, какое ныне время. Мне вон онамедни в городе кафедральный протопоп сказывал, - преосвященный 4 его призывал, - уж он, говорит, уж он, говорит, мне пел, пел; ежели, говорит, да чуть что услышу, в порошок истолку, сгниешь в дьячках, говорит; так я, говорит протопоп, - Вы как думаете? - насилу ушел; дверей-то, говорит, не найду. Не найду дверей, и шабаш. Спасибо, служка указал. Так вот оно какое дело. Гордость-то нас до чего доводит, - заключил батюшка, обращаясь к Щетинину.

   - Да, - заметил Щетинин.

   - Не хотите ли еще? - спросила его Марья Николавна, указывая на графин.

   Батюшка посмотрел на него испытующим взглядом.

   - Гм. Да как вам сказать? Оно точно что... С горя нешто? Ха, ха, ха!

   Батюшка выпил.

   - Да; строго, строго нынче насчет этих порядков, - говорил он, нюхая корку. - Фф! Строго.

   - Без строгости нельзя, - проходя мимо стола, рассеянно сказал Щетинин.

   Батюшка обернулся.

   - Хорошо вам говорить, Александр Васильич, нельзя. А я вот вам скажу теперь наше дело.

   Щетинин остановился.

   - Благочинный 5?

   - Да. Вы как об нем полагаете?

   - Так что же?

   - А то же-с, что в старые годы, например, книги представлять, метрики там эти, - гусь, ну, много, много, ежели я ему поросенка сволоку, полтинник денег. И еще как довольны-то были! А теперь поди сунься-ка я к нему с поросенком-то, - осрамит. "Что ты, скажет, к писарю, что ли, пришел?" Бутылку рому, да фунт чаю, да сверх того три целковых деньгами. Глядишь, они, метрики-то эти, в шесть целковых тебе и влетят, как одна копеечка. Верно. Вот что-с. Новые порядки. А попу теперь ежели еще рюмку выпить, - вдруг заговорил батюшка, переменяя тон, - то это будет в самую препорцию. Чего-с?

   - На здоровье, - сказала Марья Николавна.

   Батюшка налил рюмку и, поглядев в нее на свет, спросил:

   - Дворянская?

   - Дворянская, - ответил Щетинин.

   - Пронзительная, шут ее возьми, - заметил батюшка, покачав головой, потом выпил и с решимостию отодвинул от себя графин.

   - Ну ее к богу!

   Щетинин все ходил по комнате, по-видимому чем-то сильно озабоченный, и почти не обращал внимания на то, что вокруг него происходит. Он время от времени останавливался, рассеянно смотрел в окно, ерошил себе волосы с затылка, говорил сам себе "да" и опять принимался ходить. Марья Николавна равнодушно следила за ним глазами и вообще имела скучающий вид; батюшка замолчал, начал вздыхать и вдруг собрался уходить. В то же время вошел Рязанов. Марья Николавна оживилась и предложила ему идти провожать батюшку. Рязанов согласился. Марья Николавна взяла зонтик, но сейчас же его бросила и торопливо повязала себе на голову носовой платок. Пошли.

   Сходя с лестницы, батюшка покосился на Рязанова, потом на Марью Николавну и, вздохнув, сказал: "Грехи!".

   Едва успели они отойти от крыльца, как Марья Николавна, поравнявшись с Рязановым, начала его спрашивать:

   - Где же вы вчера целый день пропадали? Что же я вас не видала?

   - Марья Николавна! - крикнул сзади батюшка.

   Она оглянулась. Батюшка прищурил один глаз и, подняв палец кверху, сказал:

   - Не доверяйтесь ему - обманет.

   Она улыбнулась и опять заговорила с Рязановым.

   - А я вчера вас все в саду искала.

   Они вышли на улицу.

   - Поведения худого, - рассуждал батюшка, идя позади их. - Так и запишем: весьма худого. Гордость, тщеславие, презорство 6, самомнение, злопомнение... Не хорошо...

   Марья Николавна шла, не обращая внимания.

   - Господин Рязанов!

   Рязанов оглянулся.

   - Квоускве тандем, Катилина 7... Доколе же, однако... По-латыни знаешь? А? Как небось не знать. Пациенция ностра... утор, абутор, абути - испытывать, искушать. Худо, брат, садись! А вы, барыня, тово... Вы меня извините!

   - Что вы тут городите, - сказал Рязанов, отставая от Марьи Николавны.

   - Сшь!

   Батюшка взял Рязанова под руку и подморгнул ему на Марью Николавну.

   - Не пожелай 8!.. Понятно? Парень ты, я вижу, хороший, а ведешь себя неисправно. А ты будь поскромней! С чужого коня, знаешь? - середь грязи долой. Согрешил, ну, и кончено дело. ТАците! 9 Сшь. И прииде Самсон в Газу 10, и нечего тут разговаривать.

   - И шли бы Вы лучше спать, - сказал Рязанов.

   - И пойду. Захмелел... Что ж с меня взять, с пьяного попа? Мы люди неученые.

   - Прощайте, батюшка, - сказала Марья Николавна, останавливаясь у церкви.

   - Прощайте, сударыня! Вы меня извините, бога ради. А тебе... - батюшка обратился к Рязанову, -тебе не простится. Мне все простится, а тебе нет. Вовек не простится. Нельзя. Никак невозможно простить, потому этого презорства в тебе много. Вот что. Адью!

   Батюшка сделал ручкой и запер за собой калитку.

  

   Расставшись с батюшкою, они долго шли рядом и оба молчали.

   Тропинка, по которой они шли, вывела их к мельнице. Запертая по случаю праздника, вода глухо шумела внизу, пробираясь сквозь щели затвора; в пруде полоскались утки. Перебравшись через плотину, они очутились по ту сторону реки, на песчаном берегу, в кустарнике. Высоко стоящее солнце жарко палило широкие заливные луга, усеянные зелеными кочками, и темные, подернутые зеленою плесенью воды; сквозь прозрачно-волнующийся воздух четко виднелся противоположный гористый берег, густо заросший мелким лесом и залитый ярким полуденным светом.

   Марья Николавна остановилась в кустах и села на траву. Рязанов тоже сел.

   - Cлавно как здесь, - сказала она, усаживаясь в тени.

   Рязанов опустился на один локоть и посмотрел вокруг. Марья Николавна подумала и улыбнулась.

   - Как это странно, - сказала она, - что меня все это теперь только забавляет. Право. И этот поп. Прелесть как весело!

   Она повернулась к воде, ярко блиставшей между кустов, и жадно потянула в себя свежий воздух.

   - Хорошо здесь, - повторила она, - прохладно; а там, видите, на горе какой жар? Деревья-то, видите, как они стоят и не шевелятся? Их совсем сварило зноем. А?

   - Вижу.

   - И трава вся красная... - прищуриваясь, говорила она. - Мелкая травка... А там точно лысина на бугре. Вон лошадь в орешнике. Видите, пегая лошадь стоит? И ей, бедной, тоже тяжко... Хорошо бы теперь, - помолчав, продолжала она, - хорошо бы, знаете что? На лодке уехать туда вверх по реке; заехать подальше и притаиться в камышах. Тихо там как!.. А? Поедемте, - вдруг сказала она, решительно вставая.

   - Что это вам вздумалось? Да и лодка-то рассохлась, течет.

   - Так что ж такое?

   - Намочитесь.

   - Вот еще! Велика важность.

   - Как хотите.

   - Мы вот что сделаем: заедем туда, за острова, и пустим лодку по течению; пусть она несет нас куда хочет.

   - Да ведь дальше плотины не уедем. Опять сюда же нас принесет.

   - А впрочем... - сообразив, сказала она, - впрочем, в самом деле уж это я что-то очень... расфантазировалась. Пойдемте! Домой пора. Но мне все-таки весело, - начала она опять, когда они прошли через плотину,

   - Мне сегодня как-то особенно легко. Мне хочется со всеми помириться, простить всем моим врагам. Ведь можно? Как вы думаете? Только на один день заключить временное перемирие? На один день? А? Ведь можно?

   - Да вы знаете ли, зачем хорошие полководцы заключают временные перемирия?

   - Зачем?

   - А затем, чтобы под видом дружбы высмотреть неприятельскую позицию и дать отдохнуть войскам.

   - Ну, и я хочу высмотреть позицию; пойдемте по селу, - смеясь, сказала она и, свернув с дороги, пошла мимо амбаров в солдатскую слободку.

   - С кем же это вы воюете, любопытно знать? - спросил Рязанов.

   - Сама с собой пока.

   - А.

   Место, по которому они шли, было глухое, несмотря на то, что находилось вблизи большого села: какой-то косогор, внизу лужа с навозными берегами, навозный мосток. В луже, подобрав портчонки, бродили ребята; по берегу торчали кривые ощипанные ветлы; сквозь их жидкие листья белели крошечные, сбитые в кучу, кое-как лепившиеся по косогору мазанки одиноких солдаток, с огородами, в которых тоже кое-где стояли обломанные и загаженные птицами деревья; с разоренных плетней шумно кинулись воробьи. Дальше в одну сторону пошел овраг, заросший чахлым кустарником; в овраге валялась ободранная собаками дохлая лошадь. В другую сторону - крестьянские гумна и село.

   Марья Николавна остановилась на площадке и, подняв руку над глазами, посмотрела кругом.

   - Как я, однако, давно не была здесь, - сказала она, как будто удивляясь чему-то.

   И чем дальше они шли, тем серьезнее становилось ее лицо, тем внимательнее и тревожнее начала она оглядываться по сторонам, как будто она нечаянно зашла в какое-то новое, незнакомое место и не узнает, совсем не узнает, куда это она попала...

   Пустынная сельская улица, ярко освещенная солнцем, была мертва и безлюдна: мужики кое-где лениво слонялись у ворот; бабы и девки, притаившись в тени, шарили в голове друг у дружки; маленькие девчонки забрались в новый избяной сруб и, сидя в нем, что есть мочи визжали какую-то песню; на крышах неподвижно торчали ошалевшие от зноя галки.

   Марья Николавна сняла с головы платок и пошла по холодку на край дворов. Рязанов шел за нею следом, глядя в землю.

   В одном проулке, у плетня, кучей сидели девки и затянули было "ох и уж и что"... Но, заметив господ, остановились. Марья Николавна подошла к ним и ласково спросила:

   - Что ж вы остановились?

   Девки встали.

   - Что ж вы не поете?

   Девки, ничего не отвечая, глядели по сторонам.

   - Мы бы вот послушали, - уже не так твердо прибавила Марья Николавна.

   Девки вдруг начали фыркать, зажимая себе носы и прятаться друг за дружку.

   Марья Николавна с сожалением поглядела на них, потом взглянула на Рязанова и пошла дальше.

   Девки захохотали. Марья Николавна оглянулась - они затихли и вдруг всею кучею бросились бежать от нее на гумно. Марья Николавна слегка нахмурилась и пошла.

   Миновав несколько дворов, она остановилась и начала присматриваться к одной избе. Изба была ветхая, с одним окном, подпертая с двух сторон подпорками; в отворенные ворота глядела старая слепая кобыла с отвисшею нижнею губою и выдерганною гривою. Она стояла в самых воротах и, качая головою из стороны в сторону, потряхивала ушами. Тут же перед избою стоял мальчик лет четырех и держал длинную хворостину в руках.

   Марья Николавна подошла к мальчику и погладила его по голове; мальчик не трогался с места и не шевелился.

   - Где твоя мать? - спросила его Марья Николавна.

   Он ничего не ответил и даже не поглядел на нее, только поднял плечи кверху и стал языком доставать свою щеку; потом бросил хворостину и ушел в избу.

   Марья Николавна заглянула в ворота: на дворе валялся всякий хлам, на опрокинутой сохе сидела курица.

   - Мамка к тётки Матлёни побигла, - вдруг крикнул тот же мальчик из окна.

   Марья Николавна подошла к окну; но в избе было темно, и со свету ничего нельзя было разглядеть; только пахло холодною гарью и слышно было, что где-то там плачет еще ребенок. Марья Николавна начала всматриваться и понемногу разглядела черные стены, зипун на лавке, пустой горшок и зыбку, висящую середь избы; в зыбке сидел ребенок, весь облепленный мухами. Он перестал кричать и с удивлением смотрел на Марью Николавну; мальчик, которого она видела у ворот, дергал зыбку и приговаривал:

   - Чу! Мамка скола плидет. Чу!

   - Это брат твой, что ли? - спросила Марья Николавна.

   - Это Васька, - ответил мальчик.

   Мальчик, сидевший в зыбке, ухватился руками за ее края и покачивался из стороны в сторону, вытаращив испуганные глаза на Марью Николавну, - посмотрел, посмотрел и вдруг закашлялся, заплакал, закричал...

   - Он у нас хваляит, - заметил мальчик и опять принялся его качать.

   Марья Николавна хотела было еще что-то спросить, но поглядела в окно, подумала и пошла. У ворот по-прежнему стояла слепая кобыла и, потряхивая ушами, беззаботно шлепала своею отвисшею губою.

   Рядом с этою избою стояла другая, точно такая же, и дальше все то же: гнилые серые крыши, черные окна с запахом гари и ребячьим писком, кривые ворота и дырявые, покачнувшиеся плетни с висящими на них посконными рубахами. Людей совсем почти не видно было, только среди улицы стоял, выпучив бессмысленные глаза и развесив слюни, Мишка-дурачок и, покачиваясь, тянул: лэ-лэ-лэ...

   Марья Николавна шла все скорее и скорее, опустив глаза и стараясь, по возможности, не взглядывать по сторонам.

   - Что вы приуныли? - шутя спросил ее Рязанов.

   Она ничего не ответила, только вскинула на него своими черными печальными глазами и опять сейчас же опустила их в землю.

   - А как же перемирие-то? Или уж раздумали?

   - Раздумала, - тихо сказала она, кивнув головою, и пошла еще скорее.

   В самом конце села, у волостного правления, толпился народ. Марья Николавна остановила какую-то старуху и спросила ее:

   - Что это они там делают?

   - А господь их знает, родима. Должно, судьбишша у их там идет. Промеж себя что-нибудь.

   Марья Николавна пошла было прямо, но потом остановилась и, сообразив, обошла вокруг пожарного сарая; подкралась сзади к плетню и посмотрела. Рязанов подошел и тоже стал смотреть. Сквозь щели было видно все, что происходит на дворе: на крылечке в рубашке сидел старшина; неподалеку от него, опершись на палочки, стояли старики в затасканных шляпенках, с медными бляхами на зипунах; дальше толпился народ. Время от времени на крыльце появлялся писарь, спорил с мужиками, кричал кому-то: "нет, ты поди сперва почешись! Почешись поди, знаешь, где? А потом уж я с тобой буду разговаривать", - и опять уходил. Мужики что-то кричали ему вслед и спорили между собою. Сначала ничего нельзя было разобрать, но потом понемногу дело разъяснилось; спор шел о податях; спорила и горячилась, собственно, толпа, должностные же лица в это дело не мешались; старшина, сидя на приступочке, зевал и рассеянно посматривал по сторонам, старики разговаривали между собою, ковыряя батожками землю. Но тут же, у стены, только немного поодаль от прочих, стояли еще два мужика без шапок и в спор не вступались. Один из них, высокий, черноватый, с широким, угрюмым лицом, скрестив на груди руки и подавшись немного вперед, внимательно вслушиваясь в говор толпы, тревожно поворачивал голову то правым, то левым ухом и в то же время то поднимал, то опускал, то сдвигал свои густые черные брови; у другого лицо было совсем бабье, дряблое, с жиденькою белокурою бороденкою и маленькими красными глазками.

   Он преспокойно смотрел вверх и очень внимательно следил за воробьями, как они скачут по крыше пожарного сарая и что мочи орут, стараясь отнять друг у дружки какую-то корку. Ему даже это смешно стало...

   - Ну, так как же, братцы? - громко спросил один старик, отходя от стены и оглядывая всю толпу. - Колько ни толкуй, а, видно, тово...

   Оба мужика встрепенулись - и вытянулись.

   - Да нет, ты погоди! Нет, постой, - опять заговорили в толпе.

   - Чаво стоять-то? Отбузунил их, да и к стСроне.

   - Знамо. Рожна ли тут еще, - подтвердил другой.

   - Им потачки давать нечего.

   - Зачем потачку давать?

   - Что на них глядеть? Да пра.

   - Гляди - не гляди, а подать за них все плати.

   - Ишь они ловки!

   - Мир за них плати, а они этому и рады.

   - Что ж, неужели им теперь плакать? Ах, братцы мои, - пошутил кто-то.

   Все засмеялись, даже старшина полюбопытствовал:

   - Чаво это?

   - А мы про то, ваше степенство, что, мол, попужать их маненько. Эдак-то лучше, - скромно доложил один маленький мужичок.

   - Это не вредно, - подтвердил старшина и опять зевнул.

   - Для страху, чтобы страх знали, - заметил один старик.

   - Опосля сами благодарить станут, - прибавил мужичок.

   - Обнаковенно.

   Вдруг все замолкли; совсем тихо стало, только слышно, как старик какой-то кашляет и кто-то все еще бормочет про себя недовольным голосом: "Ишь ты... На-ка что... Так-то..."

   Чернобровый мужик притаился и, зажмурив глаза, не трогался с места; другой, с полуоткрытым ртом и наклоненной набок головою, тоже остался недвижим... Но тут старшина встал и, потягиваясь, произнес:

   - Что ж, драть так драть; черта ли проклажаться?

   Народ колыхнулся; неплательщики, стоявшие у стены, оба в одно время взглянули на старшину и потупились. Опять начался бестолковый говор, кто-то крикнул: "Погодить бы...", но уже никто никого не слушал, толпа задвигалась, мужики всходили на крыльцо, путались, некоторые пошли вон из ворот. Из правления вышел сотский, неся под мышками два пучка хворосту; перед крыльцом опросталось место.

   - Кого вперед? - спросил один десятский, снимая с себя зипун и расстилая по земле; толпа расступилась, потому что в это время один из неплательщиков (чернобровый) продирался одним плечом вперед, выпучив глаза и с ожесточением потряхивая бородой; маленький выборный мужичок держал его за рукав. В то же время на этого чернобрового мужика наскочили двое и хотели его повалить; но он отчаянно замахал руками и повалился перед стариками на колени, без толку мотая головой и говоря захлебывающимся голосом:

   - Отцы! Голубчики! Кормилицы! Батюшки!..

   Позади его, слезливо посматривая на стариков и придерживая рукою гашник, стоял другой неплательщик.

   - Клади его, - тихо сказал старшина...

   Чернобровый мужик заметался, но на него навалилось несколько человек, окружили, толпа осела посередке и глухо завозилась над ним; "батюшки", - В последний раз, но уже тихо, как будто под землею простонал тот же голос; толпа отшатнулась, что-то жикнуло, и вслед за тем раздался дикий, безобразный мужичий крик...

   Марья Николавна взвизгнула и в ужасе, схватив себя за голову, бросилась от плетня. Она бежала без оглядки, заткнув себе уши, по улице, мимо церкви, сбивая с ног встречных, ничего не видя, добежала домой, бросилась в свою комнату, упала на кровать и зарыдала. К ней вошел Щетинин.

   - Что с тобой? Что случилось?

   Она махнула рукой:

   - Уйди! Все уйдите!..

  

  

  

  

   Марья Николавна целый день не выходила из своей комнаты; Щетинин ломал руки; наконец велел накрывать на стол и послал Рязанова звать обедать, а сам в волнении ходил по комнате; однако не выдержал - пошел к нему во флигель, но встретился с ним на крыльце, взял его под руку и повел в залу. Войдя в комнату, он поглядел на дверь и, путаясь в словах, сказал:

   - Послушай! Ты знаешь, между нами там... Несходство в убеждениях, но это ничего не значит... Я тебе верю. Слышишь ли?

   - Ну, слышу.

   - Я знаю, что... Ты меня обманывать не станешь... Мое положение... Ты понимаешь, войдя в мое положение, как это для меня важно, знать причину того, что тут вышло. Я уверен, что ты объяснишь мне все. Ты мне этим докажешь свою... Дружбу.

   - Это я могу.

   - Растолкуй же мне, сделай милость, что это с ней случилось. Какая причина?

   - Причина очень простая, - спокойно отвечал Рязанов, - увидала, как мужика дерут!

   - И больше ничего?

   - Больше ничего.

   - Честное слово?

   - Чудак! Да ведь сам же ты сказал, что веришь мне.

   - Да!..

   Щетинин хлопнул себя по лбу.

   - Пойдем обедать, - прибавил он, вздохнув. - А я-то сдуру вообразил... Впрочем, и ты, брат, хорош, - говорил он весело, садясь за стол. - Как же это ты позволил ей присутствовать при этой экзекуции?

   - То есть как?

   - Почему ж ты ее не увел оттуда?

   - Зачем?

   - Да ведь согласись, что... Такая картина хоть кого перевернет.

   - Ну так что ж?

   - Да ведь ты с ней был?

   - Так ты-то что же думал? Ты надеялся, что я с твоею женою поступлю в этом случае так, как поступают осторожные маменьки с своими неопытными дочками, то есть даст ей книжку и говорит: на вот, душенька, это ты можешь читать, а вот что пальцем закрыто, того тебе нельзя. Так я тебе скажу, друг любезный, что, во-первых, я за это никогда не брался, а во-вторых, такой штуки, брат, пальцем не закроешь.

   - Да, ну, положим, что, по-твоему, оно, может быть, и так, только все же... Да, как ты хочешь, неприлично, наконец.

   - А! Ну, это уж твое дело. Напрасно же ты ей прежде не внушал, что благородной даме неприлично смотреть на мужиков в то время, когда их порют.

   В продолжение дня Щетинин несколько раз подкрадывался к жениной комнате и прислушивался, но, ничего не расслушав, объявил прислуге, что барыня почивает, и не велел ее беспокоить. Вечером он вздумал было заняться делом, но не мог: порылся в бумагах, постучал на счетах, взял книгу, почитал... Нет, что-то не читается; начал лампу поправлять: вертел, вертел ее, только и сделал, что начадил полну комнату, наконец погасил совсем, зажег свечу, отобрал несколько нумеров газет и, осторожно ступая, отправился в залу. Там целый день были заперты окна, а потому было душно, как в бане, и пахло что-то странно, краской не краской, вообще каким-то кадетским корпусом. Щетинин открыл окна, сел у стола и долго просидел так, с газетою на коленях, присматриваясь к своей собственной зале и беспрестанно прислушиваясь к чему-то.

   Поздно вечером, часов в одиннадцать, вошел Иван Степаныч.

   - Тише, тише, - махая рукой, шепотом сказал ему Щетинин. - Вам что?

   - Пожалуйте ружье!

   Щетинин удивился.

   - Зачем?!

   - Чего-с?

   - Зачем вам ружье?

   - Для собаки-с. По селу бешеная собака ходит, так нужно ее застрелить.

   - Как же вы теперь ее застрелите? - темно.

   - Я завтра пораньше. Да еще ведомости одолжите, когда прочтете 1. Мне там очень желательно продолжение насчет стриженых девок. Читали, как их ловко отделывают? Это одна мать. Она прямо об себе говорит: я, говорит, мать. Очень чудесная статья. Вы прочитайте!

   Щетинин ничего не ответил и, помолчав, спросил:

   - Послушайте, кого это там в волостной сегодня наказывали, Вы не знаете?

   - Не знаю-с.

   - Как это глупо, однако, - продолжал Щетинин. - Черт знает что такое! Хоть бы вы им сказали, зачем они это делают. Неужели так уж другого места нет, непременно на улице.

   - Это что, - смеясь, ответил Иван Степаныч. - Я у исправника жил, у Петра Иваныча, так вот пороли-то мы их, - страсть! Уж можно сказать, что пороли. Бывало, выйдет на крыльцо, трубку закурит...

   - Ну, да; знаю, знаю, - перебил его Щетинин.

   - Чего-с?

   - Слышал. Так вы возьмите ружье-то, оно там, у Агафьи в кладовой... Да тише только, пожалуйста, - Марья Николавна почивает.

   Иван Степаныч с ружьем зашел к Рязанову в комнату и застал его за писаньем.

   - Что это вы, сочиняете?

   - Да, сочиняю.

   - Ну, сочиняйте! А я какую штуку хочу устроить!

   - Какую?

   - Сельскую стражу хочу завести из крестьянских ребятишек.

   - Зачем же это?

   - А собак бить бешеных. Я уж их набрал штук двадцать, этих ребят; всем велел, чтобы палки у них были. Такие палки завел с шишками, форменные. И учу их. Вот потеха-то! Учу. Они у меня называются, знаете как? - "гмины". Эй ты, гмина! Я кто такой? - Иван Степаныч. - Сейчас за виски, чтобы не смели Иван Степанычем звать, - солтыс. - Кто я такой? - Cолтыс. - Ну, так; молодец, сахару ему. Ха, ха, ха! И комиссия мне только с этими ребятишками, я вам скажу. Прощайте!

   Просидев часу до второго ночи, Щетинин заснул, не раздеваясь, в кабинете на диване; на другое утро проснулся поздно. На дворе было пасмурно, шел мелкий, почти невидимый дождик; в окна пробиралась гнилая, холодная сырость. Щетинин протер глаза, посмотрел вокруг себя и хотел было потянуться, как вдруг увидал на столе запечатанное письмо. Он взял его, повертел, пожал плечами и распечатал. В письме было написано:

   "Я уезжаю. Не старайтесь меня уговаривать, потому что это ник чему не поведет: я уж давно все обдумала, на все решилась и знаю теперь, что мне нужно делать. Я Вам теперь скажу, что я Вас не люблю; да и не только вас, но и вообще все, что здесь делается, все эти люди... Я их ненавижу, мне все это гадко. А вас я разлюбила за то, что Вы (сознательно или бессознательно, - все равно) заставили меня играть глупую роль в вашей глупой комедии. Я давно уже догадывалась об этом, но вчера один случай окончательно показал мне, в каком гнусном деле Вы заставляли меня принимать невольное участие. Вы, разумеется, этого не понимаете; но тем хуже для Вас. После всего этого я не могу здесь жить и не хочу, и кроме того... Да, одним словом, не хочу. И больше, пожалуйста, Вы со мной не объясняйтесь..."

   Пробежав письмо, Щетинин несколько минут стоял среди комнаты с полуоткрытым ртом, держа себя одною рукою за голову, потом бросился в комнату к Марье Николавне, - Дверь заперта. Он постучал и просил позволения войти; ему сказали: "Нельзя". Постояв у двери, он пошел и написал записку, в которой повторил просьбу позволить ему переговорить об очень важном деле; через несколько минут на той же записке был получен ответ: "После".

   Он скомкал записку и, засунув ее, вместе с рукою, в карман, постоял среди комнаты, подумал и пошел во флигель, к Рязанову; оказалось, что его дома нет.

   Щетинин вышел на двор и без шапки отправился, глядя в землю, прямо, мимо конюшни, мимо сада, через дорогу, по меже, в поле... Дождик его стал мочить; он все идет, не оглядываясь, не поднимая глаз. Шел, шел и пришел на какой-то пчельник. Тут он остановился, сел на траву, вытащил из кармана руку со сжатою в ней запискою, развернул ее и вдруг припал лицом к земле и заплакал, как дитя, катаясь по траве и оглашая одинокий пчельник своими безумными рыданиями.

  

  

  

  

   Серый, ненастный день почти незаметно превращался в сумерки; в воздухе сеялась мелкая изморозь. Неподалеку от села, узкой лесной тропинкой, засунув в сапоги панталоны и заложив руки за спину, шел Рязанов. Рядом с ним шел юноша лет семнадцати (дьячков сын), в белом холщовом пальто и босиком - сапоги он нес с удочками вместе на плече; а в другой руке на нитке висели у него караси; впереди бежал, без толку мыкаясь из стороны в сторону, большой легавый щенок, с коричневыми ушами и неуклюжими толстыми лапами. Он то и дело забивался в кусты, но сейчас же являлся обратно, по-видимому для того, чтобы показать свою губастую морду, и, поколотив по ногам дьячкова сына длинным, необрубленным хвостом, сейчас же опять исчезал. Тропинка, по которой они шли, вела их разными изворотами почти по самому краю обрыва, густо поросшего орешником и мелким дубом; она то заводила их в глубь перелеска, в непроходимый кустарник, где вдруг обдавало их крупными каплями падавшей с листьев росы и где они должны были, нагнувшись, пробираться сквозь мокрую чащу и ломать по дороге сучья; то выводила их эта тропинка на простор, на самый край крутого обрыва, заросшего в этом месте короткой скользкою травою, изрытого дождевыми потоками, усеянного мелкими каменьями. И тут открывалась перед ними картина подернутых сероватым туманом полей и лугов, с посиневшими озерами. Внизу, под обрывом, темными кучами виднелись крестьянские избы.

   Дьячков сын шел, не глядя себе под ноги, не засматриваясь по сторонам и только в крайнем случае разводя попадавшиеся навстречу ветви. Он очень скоро и озабоченно что-то объяснял Рязанову, рассуждая при этом рукою, в которой были у него караси:

   - Нет, я еще хочу испытать одно средство, - говорил он, подумав.

   - Какое же это? Опять убеждение?

   - Да ведь что же делать-то, Яков Васильич? Больше средств никаких нет.

   - Вы вот все лето его убеждаете, да что-то плохо он поддается на это. Что же он вам вчера сказал?

   - Все то же. Обыкновенно у него разговор: ты, говорит, несчастный осел, вот женить, говорит, тебя нужно, и больше нечего с тобой разговаривать.

   - И Вы все-таки надеетесь, что он убедится и пустит вас в университет? Чем же вы его убедите, любопытно знать?

   - А я тут в книге нашел одно такое место...

   - Да?

   - Там очень хорошо развита эта мысль, что родители сами становятся поперек дороги своим детям и лишают их счастия.

   - Ну, так что же из этого?

   - Там и примеры есть.

   - Это все пустяки. Никакие убеждения, никакие примеры для родителей не существуют. Вы придаете книгам значение, а для вашего отца все это- чепуха, которую пишут такие же шелопаи, как и вы; так что ж тут с книгами соваться!

   Дьячков сын задумался.

   - В таком случае, зачем же он давал мне возможность развиваться?

   - Никогда не давал. Он вам доставил возможность сделаться попом, Христа славить, требы исправлять. Он, как отец, желал Вам счастия, которое, по его мнению, для вас доступно.

   - Какой он мне отец, он враг мой, больше ничего, - сказал юноша, с ожесточением ломая ветку, загородившую ему дорогу.

   - А коли враг, так вы с ним так и поступайте! К чему ж тут убеждения? Тут просто нужна интрига, военная хитрость, коли на то пошло. Чего ж вы смотрите?

   - Я тут один ничего не могу сделать, Яков Васильич. Вот если бы...

   - Что?

   - Если бы вы мне помогли в этом деле, совсем бы другая музыка пошла. А что же я один?

   Рязанов молчал и чесал в затылке; дьячков сын смотрел ему в лицо и ждал.

   - Хорошо. Пойдемте, - сказал Рязанов.

   Дьячков сын весело свистнул; щенок в ту же минуту выскочил из-за куста, и они все трое стали спускаться с обрыва.

  

   Через час Рязанов вернулся домой, усталый и по колено в грязи. Проходя по двору, завернул в кухню и попросил себе самовар.

   Когда он пришел во флигель, совсем уже почти смерклось; в комнате было темно и пахло сыростью, в саду шумели деревья, и падавшие с них капли дождя глухо ударяли в окна. Рязанов зажег свечу и, не снимая фуражки, остановился среди комнаты, задумчиво осматривая стены, деревенской работы кровать и стол, с разбросанными на нем книгами и листами писаной бумаги. На перегородке, оклеенной старыми газетами, неподвижно стояла его собственная тень, с перегнувшейся на потолке головою; за перегородкою, спросонья судорожно вздрагивая и шурша крыльями, возился чиж в новой клетке.

   Постояв несколько минут, Рязанов снял с себя мокрое платье, надел теплое пальто и, пожимаясь, сел за стол. Бумага, лежавшая перед ним на столе, была исписана мелким неразборчивым почерком и закапана чернилами. Он развернул новую книжку журнала, порывшись в бумагах, отыскал какую-то черновую тетрадь и долго сличал ее с книжкою, пощипывая бороду одной рукой, а другою водя по строкам; потом захлопнул книжку, вместе

   с тетрадью швырнул ее на окно и задумался. Вошел лакей и принес на подносе чайный прибор; только что Рязанов принялся наливать, как за перегородкою послышался шорох женского платья.

   - Что это Вы, нездоровы? - с озабоченным видом говорила Марья Николавна, скоро входя в комнату.

   - Нет, ничего, озяб только. Сыро. Был в лесу, ну и промок.

   - Как же вам не стыдно, что Вы себя не бережете, - говорила она, качая головою. - Хотите малины? Постойте, я вам налью. Давайте сюда, вы не умеете. А не лучше ли велеть здесь затопить? А? Я сейчас скажу.

  &nbs