Слепцов Василий Алексеевич - Трудное время

то нехорошо? Почему же-с? - добродушно спросил Рязанов.

  

  - А потому что... Их там наказывать будут... Я не знаю...

  

  - Ну, так что же-с?

  

  - Как - ну, так что же? Их посадят в тюрьму... Вообще это...

  

  - Может быть, и посадят. Если увещания не подействуют и мерами кротости нельзя будет их склонить...

  

  - Но ведь они бедные. Вы забываете... Откуда же они возьмут пятьдесят рублей?

  

  - Ежели наличных денег не имеют, то, может быть, окажется движимость, скот.

  

  - Ну, и...

  

  - Продадут-с. Что ж им в зубы-то смотреть.

  

  - Да ведь это я не знаю, что такое... Это варварство!..

  

  - Очень может быть-с.

  

  - Так как же вы предлагаете такие средства?

  

  - Я никаких средств не предлагаю, я только напоминаю.

  

  - Что же вы напоминаете?

  

  - Я ему напоминаю его обязанности. Всякое право налагает на человека известные обязанности. Пользуешься правом, - исполняй и обязанности.

  

  - Какие обязанности? Вы ему напоминаете, что он может, если захочет, злоупотреблять своим правом.

  

  - Нисколько-с. Напротив; я ему напоминаю только о том, как следует благоприобретать, а злоупотребляет уж это он сам.

  

  - Разве это злоупотребление, если он прощает этих плотников?

  

  - А вы как же думали? Конечно, злоупотребление. Если бы он один только пользовался правом карать и миловать, тогда бог с ним, пусть бы его делал, что хотел. Если ему бог дал такую добрую душу, так что ж тут разговаривать. Хочешь идти по миру, ну и ступай. Но вы не забывайте, что нас много, что он, оставляя безнаказанными этих плотников, поощряет их на новые мошенничества и подает гибельный пример. А от этого мы все страдаем: он портит у нас рабочие руки.

  

  Щетинин задумчиво смотрел в тарелку и водил по ней вилкою.

  

  - Ну, хорошо еще, - продолжал Рязанов, - что я вот могу жить так, ничего не делая; но если бы я был рабочая рука, да я бы... Я бы непременно испортился. Я бы сказал: а! Так вот что! Стало быть, можно делать все, что хочешь. Пошел бы в кабак - эй, братцы, рабочие руки, пойдемте наниматься в работу! Сейчас пошли бы мы, нанялись к кому-нибудь сад сажать, набрали бы денег вперед, потом взяли бы насажали деревья корнями вверх, а дорожки все изрыли бы и ушли. Ищи нас! Что ж, разве это хорошо?

  

  - Бог тебя знает, - наконец сказал Щетинин, - для чего ты все это говоришь.

  

  - А для того и говорю, что не хочу тебя лишить дружеских советов. Вижу я, что друг мой колеблется, что ему угрожает опасность, что он может сделаться жертвою собственной слабости, да и нам всем напакостит; ну, вот я и не могу удержаться, чтобы не напомнить ему; я говорю: друг, остерегись, не поддавайся искушению, не поблажай беззаконию, ибо оно наглым образом посягает на нашу собственность. Священное право поругано, отечество в опасности... Друг, мужайся, говорю я, и спеши препроводить обманувшие тебя рабочие руки в руки правосудия...

  

  Щетинин засмеялся, Марья Николавна нерешительно улыбалась, а лакей, стоя поодаль с чистою тарелкою в руке и насупившись, исподлобья посматривал то на того, то на другого и, по-видимому, ничего не мог понять.

  

  - Вот ты говоришь, препроводить, - начал Щетинин, - Ну, хорошо; а что бы ты сказал, если бы я в самом деле так поступил?

  

  - Чт? бы я сказал? Я сказал бы: вот примерный хозяин! И гордился бы твоею дружбою. И еще бы сказал: это человек последовательный; а лучшей кто бы мог хвалы тебе сказать?

  

  - Так-то оно так, - со вздохом сказал Щетинин, - Да... Да нет, брат, я нахожу, что в некоторых случаях надо поступать непоследовательно. Маша, налей-ка мне квасу!

  

  - Да. Ну, это как ты хочешь. Разумеется. Я тебя принуждать не буду; только уж...

  

  - Да нет, видишь ли, - перебил его Щетинин, - штука-то в том, что в практическом деле такая строгая последовательность невозможна. Этого нельзя и требовать.

  

  - Ну, да. С нас нельзя требовать, а с плотников можно. Это так.

   - Нет, неправда. Этого и сравнивать нельзя.

  

  - Почему же?

  

  - А потому, что прежде всего у них нет никакой определенной цели, к которой бы они стремились.

  

  - Вот что! Из чего же ты это заключил, любопытно знать?

  

  - А из того, что я вижу всякий день.

  

  - Например?

  

  - Они только о том и стараются, чтобы как можно меньше работать и в то же время как можно больше получать.

  

  - Мм. Что ж, это, по-моему, цель довольно определенная. Какой же тебе еще? Ты ведь, кажется, говорил, что у них нет никакой?

  

  - Да разве это цель?

  

  - Что же это такое?

  

  - Это так, черт знает что, какое-то бессознательное стремление.

  

  - Стремление! Стремление обыкновенно предполагает и цель. Ну, да хорошо, положим, стремление, и притом бессознательное. К чему же они стремятся? К тому вот, как ты говоришь, чтобы как можно меньше работать и как можно больше получать. Ты находишь, что это стремление нехорошее. Ну, а теперь позволь тебя спросить, ты сам-то к чему же стремишься? К тому, чтобы как можно больше работать и как можно меньше получать? Так, что ли?

  

  - Н-не...

  

  - Ну, так что ж тут разговаривать еще! Стало быть, стремления-то у нас с ними одни и те же; разница только в том, что мы сознательно желали бы их приспособить к нашему хозяйству, они же, как все глупорожденные, бессознательно упираются и всячески стараются схитрить. Ну, а на этот случай у нас средства такие имеются для понуждения их, средства, к народным обычаям приноровленные. Вот в древние века нравы были грубые, - тогда и орудия, которыми понуждались глупорожденные к труду, тоже были неусовершенствованные, как то: исправники, становые и проч., теперь же, когда нравы значительно смягчены и сельские жители вполне сознали пользу просвещения, и понудительные меры употребляются более деликатные, духовные, так сказать, а именно: увещания, штрафы, уединенные амбары и так далее. Вот и хороводимся мы таким манером и долго еще будем хороводиться, доколе мера беззаконий наших не исполнится. Только зачем же тут церемониться-то уж очень, нюню-то разводить зачем, я не понимаю. Штука эта самая простая, и весь вопрос в том, кто кого; стало быть, главная вещь не конфузься...

  

  - Убирай, - Вставая из-за стола, сказал Щетинин лакею.

  

  

  

  

   Вечером, часу в осьмом, дня через два по приезде, шел Рязанов берегом реки. Песчаная дорога, по которой он шел, извивалась между кустами и вела на мельницу. По ту сторону круто поднимался каменистый обрыв, поросший красноватым орешником, вперемежку с мелким курчавым дубом. С отлогого берега видна была серая, изрытая дорога, смело вьющаяся в гору, зеленая крыша водяной мельницы и барская усадьба, до половины сидящая в зелени. Солнца уже не было, только крутой берег реки весь был залит красноватым светом. В кустах сильно пахло сыростью и камышом. Рязанов шел потихоньку, глубоко погружая ноги в похолодевший песок. Позади его зашуршали колеса, он оглянулся: в кустах двигалась лошадиная морда с дугой, дальше показался мальчик в большом картузе и наконец батюшка в зеленой рясе и в шляпе с широкими полями. Батюшка ехал в полевых дрогах и, поравнявшись с Рязановым, спросил:

   - Никак опять за рыбой ходил? Ах, извините! ошибся. Представилось мне, что это конторщик, - говорил батюшка, снимая шляпу.

   - Мое почтение, - сказал Рязанов.

   - Добрый вечер. Да вы не к господину ли Щетинину? Так прошу покорно садиться. А я, признаться, тоже было хотел его повидать.

   Рязанов сел. Поехали.

   - Вы, верно, приезжие? Ну, так. А я гляжу, гляжу, что такое? - ошибся. Ха, ха, ха! Вот прекрасно! Из Саратова?

   - Нет, из Питера.

   - А. Столичные жители. Погостить вздумали в наши места?

   - Погостить.

   - Мгм. Прекрасное дело. Имя ваше?

   - Иаков.

   - Да, да. Иаков, брат господень. По отчеству?

   - Васильич.

   - Яков Васильич. Да. Ну, так как же, Яков Васильич, в Питере-то дом свой имеете?

   - Нет, не имею.

   - Мгм. Квартирку нанимаете?

   - Нанимаю.

   - Служите небось?

   - Нет, не служу.

   - Да. Не похотели?

   - Не похотел.

   - Что ж, конечно, не всякому. Капитал у себя имеете?

   - Нет, не имею.

   - Звания дворянского?

   - Духовного.

   - Ну?!

   Батюшка обернулся.

   - Так вот-с. Очень рад. Будьте знакомы.

   Въехали на плотину. Около мельницы стояли лошади и мужики, обсыпанные мукою; вода глухо шумела в колесах, в пруду копошились утки; дроги попрыгивали по кочкам. Становилось темно; Рязанов сидел рядом с батюшкою; волосы от батюшкиной бороды развевало ветром, и во время разговора они беспрестанно попадали Рязанову в рот. Батюшка спрашивал между тем:

   - По первому разряду кончили курс? В попы-то что ж не посвятились? Неужто невесты не нашли 1? А! Да; не похотели.

   Дроги въехали на барский двор; у крыльца толпились мужики, перед ними стоял Щетинин с тетрадкою в руке и говорил, поднося одному из них к носу карандаш.

   - Если я вам еще вот хоть эдакий прутик продам, так я себе позволю в глаза наплевать.

   - Что ж, Ликсан Васильич! - заговорили мужики.

   - Нет, голубчики; будет с меня, поучили уж довольно. А, здравствуйте, батюшка!

   - Мое вам почтение, - говорил батюшка, входя на крыльцо и подбирая рясу. - Во имя отца и сына и святого... Что это, никак опять они вас тово... Обманули?

   - Что уж тут!..

   Щетинин махнул рукой.

   - Скажите, пожалуйста! Да это крюковские. Вы крюковские, что ли?

   - Они самые, - нехотя отвечали мужики.

   - Ну, так. Знаю я их до тонкости. Как же. То есть такие, я вам скажу, в высшей степени

   плуты.

   Мужики равнодушно смотрели на батюшку, один кашлянул в шапку.

   - Ты что там кашляешь? - Вдруг спросил батюшка. - Ты, любезный, от меня не скроешься. Вот извольте, - продолжал он, обращаясь к Щетинину, - с этим самым мужичком... Как тебя звать, Семеном, что ли?

   - Семеном.

   - Да, вот с Семеном-то с этим задумал я прошлый год пчел держать пополам. Соблазнил меня, мошенник. - согласился. "Согласен", говорю. А ты поди сюда! Куда ты прячешься? Ну, хорошо. Я еще говорю: "Смотри, говорю, Семен..." - "Будьте покойны!" прекрасно. Я, признаться, и понадеялся на него. Представьте, надул ведь! То есть так аккуратно надул, как лучше требовать нельзя. Вот этот самый мужичонка. Лицемер такой... Я господину посреднику на него жалобу принести хочу.

   - Позвольте, батюшка, - начал было мужик.

   - Не лги! Я знаю, что ты лжец. Да чево тут? В глазах обманул, в глазах. Ты, любезный, меня этим обидел до крайности: духовного отца своего обманул. А? Извольте радоваться.

   - Идите чай пить, - выходя на крыльцо, сказала Марья Николавна.

   Все собрались в столовой вокруг самовара: Марья Николавна намазывала масло на хлеб, Щетинин сел было за стол, но потом опять встал, взял записную книжку и начал что-то записывать; Рязанов барабанил пальцами по столу, батюшка молча рассматривал подсвечник.

   - Дорого дали? - наконец спросил он Марью Николавну.

   - Не знаю. Это вот он.

   - Что такое? - глядя в книжку, спросил Щетинин.

   - Подсвечники батюшка спрашивает.

   - Дорого ли? - прибавил батюшка.

   - Рублей пять, кажется, - скороговоркою ответил Щетинин.

   - Искусно, - заметил батюшка, ставя подсвечник.

   - Два рубли восемь гривен, да рубль семьдесят две, да полтина... - бормотал про себя Щетинин.

   - Какие ныне села богатые, - немного помолчав, сказал батюшка, но, не встретив ни в ком сочувствия, обратился к Рязанову:

   - А у вас, Яков Васильич, там сено-то небось... Тоже, чай, покупаете когда?

   - На что мне его?

   - Стало быть, лошадок не держите?

   - Нет, не держу.

   - Да, да. Ну, муку-то всё покупаете. Почем мука-то у вас?

   - А бог ее знает, почем она там, мука. Я в это не вхожу.

   Марья Николавна улыбнулась.

   - Что вы с ним, батюшка, об этих вещах разговариваете, - спрятав книжку в карман, заговорил Щетинин. - Ведь он... Вы думаете, он это знает что-нибудь. Он надо всем этим смеется.

   Батюшка бросил на Рязанова беспокойный взгляд.

   - Да я что ж... Ведь я не что-нибудь такое спросил... Обыкновенно... Что ж смеяться?.. Пожалуй, смейся.

   - Вы его не знаете.

   - Да нет, позвольте! Я ничего худого не говорил. Ведь если бы я спросил что-нибудь такое непристойное; а то ведь вот я при вашей супруге... Марья Николавна слышали; кажется, я довольно скромно спросил: почем, говорю, у вас в Санктпетербурге мука?

   - Зачем ты нас с батюшкой хочешь поссорить? - сказал Рязанов. - Мы только что познакомились, а ты уж сейчас и вооружаешь его против меня. Это нехорошо.

   Марья Николавна поспешила замять это объяснение и торопливо начала:

   - Батюшка, ко мне тут сегодня одна баба приходила.

   - Да-с.

   - Она жалуется, что муж ее не любит.

   - Сс.

   Батюшка принял озабоченный вид.

   - Да; это несчастная женщина, - сказал Щетинин.

   - Скажите!

   - Я с вами об этом давно хотел поговорить. Она все ко мне ходит, да посудите сами, что же я-то тут могу сделать?

   - Ну, конечно. А уж лучше же ей прямо, коли так, к господину посреднику обратиться.

   - Вот и я тоже полагаю, - заметил Рязанов, - к посреднику. Это его прямая обязанность.

   - Натурально, - подтвердил батюшка.

   - Нет; вот видите ли, батюшка, - не слушая, продолжал Щетинин. - Я думаю, что вы могли бы как-нибудь подействовать увещаниями, что ли...

   - То есть как-с?

   - То есть на мужа этой женщины.

   - Да; увещаниями... Что ж? Ничего-с. Извольте. Это можно.

   - Попробуйте-ка в самом деле!

   - С моим удовольствием. Оно, конечно, как, знаете, эта самая грубость ихняя, ну, а впрочем...

   - Вот ты с своей гуманностию, - сказал Рязанов Щетинину, - только под ответственность батюшку подведешь.

   Батюшка с беспокойством посмотрел на Рязанова, потом на Щетинина.

   - Батюшка - врач душевный, а тут дело-то, брат, уголовное.

   - Как так?

   - Да штука-то она очень простая; бьет, видите ли, мужик бабу, и за то он ее бьет, что она брюхата; понятно, чтС из этого может воспоследовать.

   - Хм! Дело дрянь, - подумав, сказал батюшка.

   - То-то и есть, - подтвердил Рязанов.

   - Да нет, однако, это ведь черт знает что такое! - бросив ложку на стол, сказал Щетинин, - что же, по-твоему, стало быть, так и позволить ему бить эту женщину, сколько угодно?

   - Да как же бы ты не позволил, любопытно знать?

   - Очень просто...

   - Ну-ка! Сообщи, сделай милость, а мы с батюшкой послушаем.

   - Да чего тут! Взять ее от него, и кончено.

   - Вы как это находите? - спросил Рязанов у батюшки.

   - Нет, это вы действительно, Александр Васильич, - смеясь и добродушно хлопая Щетинина по коленке, сказал батюшка, - это вы немножко тово... Неправильно... Нет, не- неправильно... А вот я вас, Александр Васильич, - вставая из-за стола, продолжал он, - хотел побеспокоить насчет того дельца.

   - Какого дельца?

   - А то есть насчет сена-с.

   После чаю Марья Николавна ушла в залу и начала играть на рояле какие-то вариации; Рязанов, засунув руки в карманы, стоял на террасе; Щетинин, задумавшись, прохаживался с батюшкою по зале; в гостиной горела лампа. Батюшка говорил, разводя руками:

   - Ничего не сделаешь. Ежели бы они понимали что-нибудь, а то ведь, ей-богу, и грех и смех с ними иной раз. Вот вы говорите, убеждение. Да. Сижу я однажды в классе и спрашиваю одного мальчика (да и мальчонка-то, признаться, возрастный уж) - кто, говорю, мир сотворил? А он отвечает мне: староста, говорит. Вот извольте!

   Щетинин на это ничего не сказал.

   - Нет, я господина Шишкина всегда вспомню, - продолжал батюшка. - Прямо надо сказать, умный был помещик и такое ко храму усердие имел, даже это диковина.

   - Мгм, - рассеянно произнес Щетинин.

   - Теперь у него, бывало, мужики все дочиста у обедни. Как ежели который чуть позамешкался - в праздник на барщину! А вы как думаете, не скажи им, так ведь они лба не перекрестят. Эфиопы настоящие.

   Марья Николавна закрыла рояль и, подходя к ним, спросила:

   - Батюшка, как вам нравится этот вальс?

   - Штука изрядная, - ответил батюшка.

   Помолчав немного, все трое вышли на террасу.

   В саду стояла теплая весенняя ночь, с бледно-голубыми звездами на потухшем небе. Сквозь прозрачный туман виднелись едва заметные призраки берез и вьющиеся между ними песчаные дорожки. Какая-то непонятная тишина подступала все ближе и ближе, застилая кусты и деревья и поглощая тревожный шелест и робкий шорох ветвей.

   Вошедшие на террасу люди молча остановились перед темным садом и, как будто охваченные этою мрачною тишиною, долго прислушивались к чему-то.

   - Боже, боже мой, - наконец, вздохнув, сказал батюшка и, посмотрев на небо, прибавил, - премудрость!

   - Что вы сказали, батюшка? - спросила Марья Николавна.

   - Премудрость, говорю-с.

   - Да. А я думала...

   - Нет-с, вот чтС господин Рязанов скажет, - заговорил батюшка. - Где вы тут? Не видать. Вот-с, - продолжал батюшка, отыскав Рязанова, - вот вы смелы очень на словах-то...

   - Ну, так что же?

   - Нет, я заметил, вы сердцем ожесточены. А помните, о жестоковыйных-то что сказано 2? То-то вот и есть. Смеяться умеете, а хорошего-то вот и не знаете. Стало быть, забыли, чему учились.

   - Да ведь где же все упомнить? Мало ли чему нас с вами учили.

   - То-то погодить бы смеяться-то; книжку бы сперва протвердить.

   - И рад бы протвердить, - говорил Рязанов, всходя по ступенькам на террасу, - да все некогда.

   - Да не закусить ли нам, господа? - Вдруг заговорил Щетинин.

  

  

  

  

   Прошла еще неделя. Ни в занятиях, ни в образе жизни Щетининых не произошло никакой существенной перемены. Рязанова в доме почти не слышно было: он с утра уходил куда-нибудь в поле, или взбирался на гористый берег реки и с книгою просиживал под деревом до обеда; или уезжал с дьячковым сыном на острова и, сидя в камыше по целым часам, смотрел, как он ловит рыбу; иногда заходил в лавочку. После обеда туда обыкновенно многие заходили посидеть: волостной писарь, из дворовых кто-нибудь, а то, случится, иной раз заедет кто-нибудь по дороге и забежит трубочки покурить, рюмочку выпить. Вот сойдутся человека три - и в карты. Сидит Рязанов в лавочке на пороге и смотрит на улицу. Жара смертная; на двери балык висит, а жир из него так и течет, мухи его всего облепили; в лавочке брань идет из-за карт:

   - Сейчас дозволю себе пять плюх дать, - кричит лавочник.

   - Какое ты имеешь полное право в карты глядеть? - спрашивает писарь.

   - Я не глядел.

   - Нет, глядел.

   - Подлец хочу быть.

   - Ты и так подлец.

   - Ну-ка-ся, - говорит проезжий мужик, держа стакан. Мальчик наливает ему водки. Мужик крестится и собирается пить. Вдруг в стакан попадает муха.

   - Ах, в рот те шило, - говорит мужик, доставая муху. - Вот, братец мой, хрест-от даром пропал.

   - Это твое счастье, муха-то, - замечает мальчик.

   - И то, брат, счастье. Оно самое мужицкое счастие - муха. Ох, и сердита же только эта водка, - кряхтя и отплевываясь, говорит мужик.

   Вечером, возвращаясь домой, Рязанов обыкновенно заставал в конторе кучу баб и девок, с которыми письмоводитель рассчитывался по окончании работы и при этом всегда сердился, спорил и ругался. Через перегородку слышно было, как бабы шептались, фыркали и толкали друг дружку; Иван Степаныч (письмоводитель) кричал на них:

   - Эй, вы, дуры! Что вы - играть сюда пришли?

   - Чу! Чу! - унимали бабы одна другую.

   - Ну, много ли вас на десятине пололо? А ты зачем? Ведь тебе сказано. Эй, ты, как тебя? Анютка! Где у тебя книжки? Ишь, подлая, как запакостила. Гляди сюда! Кто гряды копал? Ты, что ли?

   - Иван Степаныч!

   - Ну!

   - Погляди у меня в книжке.

   - Я те погляжу! муж-то у тебя где?

   - В солдатах.

   - Чего тебе там смотреть?

   - А это что такое?

   - Это? - траспор 1. Поняла? Дура! Ничего ты не знаешь. Поди стань у печки!

   - Иван Степаныч, чаво я тебя хочу спросить.

   - Спрашивай!

   - Таперь ежели я мальчика рожу, что яму...

   - Пошла вон!

   Кончив расчеты с бабами, Иван Степаныч иногда заходил к Рязанову и сообщал ему новейшие политические известия в таком роде:

   - Газеты читали? Генерал Грант 2 получил подкрепление. Еще извещают, что генерал Мид перешел Рапидан и настиг главные силы генерала Ли. Вот опять чесать-то пойдет. Ах, черти! Ну, только им против майора Занкисова далеко.

   - Ну, конечно, - подтверждал Рязанов.

   - В "Московских ведомостях" описано: весь в белом, и лошадь белая, несется впереди, а белый значок позади. Сейчас налетит, - раз!.. Из Петербурга дамы прислали письмо: Кузьма Иваныч, сделайте ваше одолжение, наслышаны, так и так, обо всех доблестных делах... Всё удивление и признательность... Со значком среди опасностей боя... Будьте так добры, говорят, вот нашей работы... От души преданные вам дамы.

   - Ага. Это хорошо, - говорил Рязанов.

   - Нет, слышите, какая штука-то: там этот жонд 3 весь ихний - к чертям!.. А эти самые гмины 4, что ли, - черт их знаете, - говорят: вот, говорят, теперь мы свет увидали. А? Нет, ведь хитрые, анафемы. Да. А еще в деревне Граблах крестьянин Леон, двадцати лет, надев овечью шубу шерстью вверх, вечером отправился в дом Семена Мазура, а он его хлоп из ружья. Вот оглашенные-то! Ха, ха, ха! Чем занимаются? А? Тоже небось солтыс 5 какой-нибудь. Гха! Солтыс! А то еще войт 6 у них бывает... Войт...

   Разговоры за обедом и за чаем с каждым днем становились все короче и короче. Самое ничтожное обстоятельство, самый ничтожный случай сейчас же делался темою для разговора, и всякий разговор неминуемо кончался спором, во время которого Щетинин разгорячался, а Марья Николавна с напряженным вниманием и с беспокойством ловила каждое слово и, видимо не удовлетворенная спором, уходила в сад или просиживала по целым часам в своей комнате, глядя на одно место. Встречаясь с Рязановым наедине, она пробовала заговаривать с ним, но из этого обыкновенно ничего не выходило. Она спросила его один раз:

   - Вы, должно быть, презираете женщин.

   - За что-с?

   - Я не знаю; но судя по Вашим разговорам, я думала...

   - Нет-с, - успокоительно отвечал он. - Да я и вообще никого не презираю.

   Так разговор ничем и не кончился: Рязанов стал глядеть куда-то в поле, а Марья Николавна постояла, постояла, посмотрела на его жидкие, длинные волосы, на кончик галстуха, странно торчащий вверх, поправила свою собственную прическу и ушла.

   В другой раз она встретила его в саду с книгою.

   - Что это вы читаете? - спросила она Рязанова.

   - Так, глупая книжонка.

   - Зачем же вы ее читаете, если она глупая?

   - На ней не написано - глупая книга.

   - Ну, а теперь, когда уж вы знаете?

   - А теперь я уж увлекся, мне хочется знать, насколько она глупа.

   Марья Николавна немного помолчала и нерешительно спросила:

   - Скажите, пожалуйста, ведь вы... Вы не считаете моего мужа глупым человеком?

   - Нет, не считаю.

   - Так почему же вы с ним никогда не соглашаетесь в спорах?

   - А потому, что нам обоим это невыгодно.

   - Почему же ему невыгодно? - торопливо спросила Марья Николавна.

   - Спросите его сами.

   - Я непременно спрошу.

   Она сорвала ветку акации, начала быстро обрывать с нее листья и, сама не замечая, бросать их на книгу. Рязанов молча взял книгу, стряхнул с нее листья и опять принялся читать. Марья Николавна взглянула на него, бросила ветку и ушла.

   После одного из таких разговоров она вошла к мужу в кабинет и застала его за работою: он поверял какие-то счеты. Она оглянулась и начала что-то искать.

   - Ты что, Маша? - спросил ее Щетинин.

   - Нет, я думала, что ты...

   - Что тебе нужно?

   - Да ведь ты занят.

   - Что ж такое. Это пустяки. Тебе поговорить, что ли, о чем-нибудь?

   - Ммда. Я хотела тебя спросить...

   - Ну, говори! Садись сюда! Да что ты какая?

   - Ничего. Пожалуй, Яков Васильич придет.

   - Нет; он теперь, должно быть, уж не придет. Ты что же? Не хочешь при нем? А?

   Марья Николавна молчала; Щетинин хотел было ее обнять, но она тихо отвела и пожала его руку. В кабинете было почти темно; на письменном столе горела свеча с абажуром и освещала только бумаги и большую бронзовую чернилицу. В окно, вместе с ночными бабочками, влетали бессвязные отголоски каких-то песен и тихий, замирающий говор людей, бродивших по двору. Марья Николавна сидела на диване, отвернувшись в сторону, и щипала пуговицу на подушке. Она то быстро оборачивалась к мужу, как будто собираясь что-то сказать, то вдруг припадала к пуговице и пристально начинала ее разглядывать; потом опять бросала и все-таки ничего не говорила.

   - Да что? Что такое? - с беспокойством глядя на жену, спрашивал Щетинин.

   - Вот видишь ли, - наконец начала она. - Я давно хотела спросить... Да... Да как-то все... Я, может быть, этого не понимаю...

   - Чего ты не понимаешь?

   - Да вот, что ты все с Рязановым споришь...

   - Ну, так что ж?

   - Почему ты его никогда не убедишь?

   - Только-то?

   - Да, только.

   - Так ты об этом так волновалась?

   - Ну, да.

   - Господи! Я думал, бог знает что случилось, а она... - говорил Щетинин, вставая с дивана и смеясь.

   - Так это... По-твоему, пустяки? - тоже вскакивая с дивана и подходя близко к мужу, спрашивала Марья Николавна. - Стало быть, ты сам не веришь тому, что говоришь? Стало быть, ты...

   - Что такое? Что такое? - отступая, говорил Щетинин. - Я не понимаю, что ты рассказываешь?

   Как это я не верю тому, что говорю? Объяснись, сделай милость!

   - Тут объяснение очень простое, - говорила Марья Николавна, волнуясь все больше и больше. - Ведь ты споришь с Рязановым? Почему ты с ним споришь? - потому что ты думаешь... Ну, что он не так думает. Так ведь?

   - Ну, да.

   - Почему же ты ему не докажешь, что он не так думает? Почему ты его не переспориваешь?

   Почему? Что же ты молчишь? Ну, говори же! Говори скорей! Говори-и!

   Она дергала мужа за рукав.

   - Что ты не отвечаешь? Стало быть, ты сам чувствуешь, что он прав? А? Чувствуешь? Он смеется над тобой, над каждым твоим словом смеется, а ты только сердишься... Стало быть... Да что же ты мне ничего не говоришь? Ведь ты понимаешь, что я... Ах, что же это такое!.. - вдруг вскрикнула она, отталкивая мужа, и упала на диван в подушку лицом.

   Щетинин стоял среди комнаты и разводил руками.

   - Тьфу ты! Ничего не могу понять... Да что с тобой сделалось, скажи ты мне на милость? - спрашивал он, подходя к жене и трогая ее за руку.

   - Ничего, ничего со мной несделалось, - отвечала она вставая. - Я только теперь понимаю, что я... Что я ошибалась досих пор, ужасно ошибалась... - говорила она, уже совершенно спокойно.

   - Да в чем же? В чем?

   - Ты не знаешь? Да неужели ты думаешь, что я не поняла изо всех этих споров, что ты и меня и других стараешься обмануть. Меня ты мог, конечно, а вот Рязанов ловит тебя на каждом слове, на каждом шагу показывает тебе, что ты говоришь одно, а делаешь другое. Что? Это неправда, ты скажешь? А? Ну, говори! А-а! значит, правда! Вот видишь! Правда!..

   Щетинин скоро ходил из угла в угол и пожимал плечами.

   - Послушай, - сказал он, останавливаясь перед нею. - Ты с ним говорила?

   Щетинин махнул головой на флигель.

   - Говорила.

   - Что же он тебе сказал?

   - Он мне ничего об этом не сказал; да я и сама не спрашивала. Теперь для меня и без него все ясно. Ты думаешь, что я сама не могла этого понять, что ты хотел сделать из меня ключницу.

   - Когда же? Когда? - подступая к жене, говорил Щетинин. - Маша! Что ты говоришь? Друг мой! Ну, послушай!..

   Он сел с нею рядом и взял ее за руку.

   - Нет, погоди, - сказала она, отнимая руку, - Когда я была еще... Когда ты хотел на мне жениться, ты что мне сказал тогда? Вспомни!

   - Что я сказал?

   - Ты мне сказал: мы будем вместе работать, мы будем делать великое дело, которое, может быть, погубит нас, и не только нас, но и всех наших; но я не боюсь этого. Если вы чувствуете в себе силы, пойдемте вместе. Я и пошла. Конечно, я тогда еще была глупа, я не совсем понимала, что ты там мне рассказывал. Я только чувствовала, я догадывалась. И я бы пошла куда угодно. Ведь ты видел, я очень любила мою мать, и я ее бросила. Она чуть не умерла с горя, а я все-таки ее бросила, потому что я думала, я верила, что мы будем делать настоящее дело. И чем же все это кончилось? Тем, что ты ругаешься с мужиками из-за каждой копейки, а я огурцы солю да слушаю, как мужики бьют своих жен - и хлопаю на них глазами. Послушаю, послушаю, потом опять примусь огурцы солить. Да если бы я желала быть такой, какою ты меня сделал, - так я бы вышла за какого-нибудь Шишкина, теперь у меня, может быть, уж трое детей было бы. Тогда я по крайней мере знала бы, что я самка, что я мать; знала бы, что я себя гублю для детей, а теперь... Пойми, что я с радостию пошла бы землю копать, если бы это нужно было для общего дела. А теперь... Что я такое? - экономка господина Щетинина; просто-напросто экономка, которая выгадывает каждый грош и только и думает о том: ах, как бы кто не съел лишнего фунта хлеба! Ах, как бы... Какая гадость!..

   Она встала и хотела идти, но Щетинин сделал движение остановить ее. Она обернулась к нему и сказала:

   - Нет; ведь я это все уж давно, давно поняла, и все это у меня вертелось в голове; только я как-то не могла хорошенько всего сообразить; ну, а теперь вот эти разговоры мне помогли. Я тут очень расстроилась, взволновалась. Это совсем лишнее. И случилось потому, что я все эти мысли долго очень скрывала: все хотела себя разуверить; а ведь, по-настоящему, знаешь, надо бы что сделать? Надо бы мне, ничего не говоря, просто...

   - Маша! - подходя к ней, дрожащим голосом сказал Щетинин, схватив ее за руку. - Маша! Что ты говоришь? Да ведь... Ну, да... Да ведь я люблю тебя. Ты понимаешь это?

   - Да и я тебя люблю... - сдерживая слезы, говорила она, - Я понимаю, что и ты... Ты... ошибся, да я-то, не могу я так. Пойми! Не могу я... Огурцы солить...

   Щетинин взял себя за волосы и, зажмурившись, бросился на диван.

   Когда он открыл глаза, Марьи Николавны в комнате уже не было.

   Он посмотрел на дверь, встал и начал ходить из угла в угол, опустив голову и заложив руки за спину. По лицу его видно было, что ему беспрестанно приходили в голову какие-то новые, страшные мысли, которые то пугали его, то заставляли безо всякой нужды хвататься за разные вещи, разбросанные на столах. Он остановился перед окном, побарабанил по стеклу, потом помуслил палец и написал на стекле: огурцы, потом быстро стер это слово и, закинув обе руки на затылок, пошел было к двери, но вернулся, схватил щетку и начал чесать себе голову. Чесал, чесал долго, кстати и комод почесал, вдруг бросил щетку, сел на диван и закрыл себе лицо руками. Через несколько минут он открыл лицо, уперся локтями в колени и уставился в пол. Опять встал, тихо подошел к зеркалу и, глядя в него, осторожно, не торопясь, но совсем, по-видимому, бессознательно, снял галстух, расстегнул жилет и хотел было снять сюртук, но тут же опять вздернул его на себя так, что подкладка затрещала, и ушел. В темном коридоре он остановился перед комнатою своей жены и хотел было отворить дверь, но она была заперта.

   - Кто там? - спросила Марья Николавна.

   - Можно войти? - нерешительно спросил Щетинин.

   - Зачем?!.

   Щетинин молчал. Из комнаты тоже ответа не было. Он постоял еще немного, тихо отнял руку от двери и вернулся в кабинет. Медленно сел на диван, развернул книгу, подпер голову рукою и стал смотреть в книгу; осторожно соскоблил муху, приплюснутую между страницами, перевернул лист, не замечая, что книга лежит вверх ногами, и опять углубился в чтение.

   Прошло полчаса. Наконец он вздохнул, отодвинул книгу от себя, посмотрел кругом и пошел во флигель.

   Рязанов лежал на кровати и смотрел в потолок. На стуле подле него горела свеча; тут же валялась на полу развернутая книга.

   - Ты что? - спросил его Рязанов.

   - Я, брат... Вот что: история тут вышла...

   - Какая история?

   Рязанов повернулся на бок; Щетинин стоял над ним и рассматривал свечу.

   - А такая, что... Как бы это тебе сказать?.. Там, знаешь, это бывает...

   - Где бывает?

   - Да в городе. Как они, черт? Как это называется?.. Съезды. Ну да. Мировые съезды бывают.

   - Так что ж?

   - Ну, поедем!

   - У тебя дело, что ли, там есть?

   - Какое, к черту, дело? На кой мне их!

   - Так зачем же ты меня зовешь?

   - Да я тебя зову, видишь ли, зачем...

   Щетинин отошел к окну.

   - Я тебя, любезный друг, зову... - продолжал он, поднимая с полу книгу и перелистывая ее, - чтобы... Понимаешь, не скучно было. И мне веселей, и тебе веселей. Понял? Ну да. Коптеть тут в деревне. Что хорошего? Так ведь? - говорил Щетинин, складывая книгу и отдавая ее Рязанову.

   Рязанов пристально посмотрел на него и взял книгу.

   - Что ты такое мелешь? - н