Слепцов Василий Алексеевич - Трудное время

рта я играю. Ничего я не умею. Так... Пойдемте! Что тут еще... Вы куда? Гулять? И я гулять. Нет, мне нужно. Что ж вы стоите? Надевайте картуз!

  

  На дворе никого не было. От дома лежала широкая тень на траве; по кирпичному забору прыгали воробьи.

  

  - Вы куда же? В сад, что ли? - спросил письмоводитель.

  

  - Мне все равно.

   - Ну, так пойдемте на базар.

  

  - Пожалуй! А где же у вас базар?

  

  - А вон площадь-то, за церковью. Базарная площадь. Сельскими произведениями торгуют: деготь тут это у них, лапти... Такая чушь! Коммерция!

  

  Идет баба с ведрами; повар в белой куртке несет с погреба говядину; лошадей ведут на водопой; лягавая собака идет, хвостом машет...

  

  - Танкред! Хо! Дурак, - говорит письмоводитель, лаская собаку.

   - Ну, ну, ну! Ступай, ступай! Нечево, брат, тут, нечево. Ты и рад.

  

  Танкред с неудовольствием отходит.

  

  - Ах, постойте, - говорит письмоводитель, - забыл я тут... Дельце есть. Одна минута.

  

  Вошли в людскую.

  

  Стряпуха хлебы в печку сажает, грудной ребенок вертится у ней под ногами.

  

  - Уйди ты, пострел! Чево-с?

  

  - Матвей дома? - спрашивает письмоводитель.

  

  - Нету; на футор до свету уехал.

  

  - Скажи ему, что ж он о пашпорте-то о своем не хлопочет. Ведь штраф заплатит.

  

  - Скажу.

  

  - То-то, скажу. Ишь, тараканов что развели!

  

  - Кто их разводит, проклятых?

  

  - Вы разводите. Вы их любите до смерти; а после в ухо заползет. Ишь ты! Ишь ты! Это что? А? О дьяволы! Вот вас, чертей, за это надо разжечь. Что? Нет, врешь! Вы их жрете, анафемы. Пойдемте! Тут, я вам скажу...

  

  Идет по двору мужик.

  

  - Здравствуйте, Иван Степаныч!

   - Здравствуй! Что тебе?

  

  - К вашему здоровью.

  

  - Зачем?

  

  - Все насчет своих делов.

  

  - это насчет телушки-то? Знаю. Деньги принес?

  

  - Нет, не принес.

  

  - Так что ж ты? Разговаривать пришел?

  

  - А я так полагал, по-суседски, мол.

  

  - Ступай, по-суседски деньги неси!

  

  - Да ведь что ж, Иван Степаныч, много ли она потравила, - сами изволите знать. Только что быдто находила.

  

  - Вас, мошенников, учить надо.

  

  - Учить, это точно, Иван Степаныч; только, кажется, мы тоже довольно учены.

  

  - Нет, мало.

  

  - Ну, теперь, позвольте, так будем говорить: ваша скотина зашла ко мне в огород...

  

  - Ну, и загоняй ее!

  

  - Загнать недолго, да на что ж так-то?

  

  - Как на что? Барин штраф заплатит.

  

  - Ну, это тягайся там с вами еще! А незамай же я ей ноги переломаю, она лучше ходить не станет.

  

  - Вот ты поговори еще!

  

  - Право слово, переломаю.

  

  - Ладно, брат. Толковать с ним. Очень нужно. Экой народишко подлый! То есть, я вам скажу, тут какую нужно дубину!..

  

  - Неужели?

  

  - Ей-богу. Помилуйте! Что это такое? Так набалованы! Так... Землю даром отдали. Э! Да что уж тут... Вот она, рыга-то.

  

  - Где рыга?

  

  - А вон, желтая, видите?

  

  - что же там?

  

  - М?шины. Земледельческие орудия... Даром деньги... Нет, одна ничего. Это штука любопытная, - грабли. Сейчас везет, везет, - раз! А, чтоб те! Англичане деньги берут. Нет, они хитрые, анафемы, шут их возьми. Да. Молотилка такая есть, чудесная. Семьсот целковых... Все равно вот, - пушка. Захотел, куда хочешь. Вот шельмы-то! занимательная штука. Ну, только тяжела, никуда не годится. Эй, Трофим, поди сюда! Это что у тебя в руке?

  

  - Гвоздь.

  

  - Ну, ступай!

  

  Идут дальше. Солнце начинает припекать. Сел?. Старухи в синих платках сидят с детьми на завалинах; больной теленок лежит середь улицы, греется; нищий крадется сторонкой, и дребезжит его старческий голос:

  

  - Родителев поминаючи, Христа ра-ади!

  

  Письмоводитель ежеминутно останавливается, разговаривает с собаками, землю ковыряет палкой, ругается, а сам нет-нет и прихватит себя за мушку.

  

  Идут селом прохожие, с лаптями и косами на плечах, идут молча, руками машут.

  

  - Куда вы? - спрашивает их письмоводитель.

  

  - На Дон, в казаки, - отвечает один прохожий.

  

  - Сено косить, кормилец, сено, - проходя мимо, добавляет другой.

  

  - Или у вас своего нету?

  

  - У нас его отродясь не было, - на ходу отвечает третий.

  

  - Ну, с богом, - говорит письмоводитель.

  

  - Спасибо, родимый.

  

  Базарная площадь. В конце виден кабак, навесы для торговли, лавочка и дума 1. Куры копаются середь площади, тишина, слышно, как свинья чешется об угол думы и вполголоса отрывисто похрюкивает.

  

  Письмоводитель с гостем вошли в лавочку.

  

  - Денис Иванычу, - говорит письмоводитель.

  

  - Иван Степанычу, - не глядя, отвечает лавочник.

  

  Он сидит на прилавке, в рубашке, в жилете и играет в карты с волостным писарем. Писарь в военном пальто и в резинковых калошах на босу ногу.

  

  - Писчей бумаги! - спрашивает Рязанов.

  

  - Есть. Пожалуйте! Алексей, покажи бумагу! Ходите, я вздавал. Вы зачем, Иван Степаныч?

  

  - Бросьте вы карты-то! Что в самом деле!

  

  - Погодите! Игра тут у нас идет. Третий день хороводимся. Да чего вам требуется? Черви.

  

  - Нашатырь есть у вас?

  

  - Вам на что? Вали! Вали!

  

  - Для экономии.

  

  - Это моя восьмерка. Что ты врешь? Для экономии?

  

  - Да. Ну что же, есть, что ли?

  

  - Это нашатырь-то?

  

  - Да.

  

  Лавочник пристально смотрит себе в карты и говорит:

  

  - Нда. Вот что! Для и-кано-омии. Так, так. Самая подлецкая игра. Без двух. А нашатырю, похоже так, что нету. Ну, вздавай! Еще чего-с?

  

  - Да будет вам играть!

  

  - Ну!

  

  - Сургуча две палочки.

   - Есть. Алексей, подай сургуча две палки конторского. Иван Степаныч, садитесь с нами играть!

  

  - Ну вас!

  

  - Что ж такое? Мы на орехи.

  

  - И на орехи не стану.

  

  - Экие скупые! А у вас непременно деньги есть. Мое почтение! - говорит лавочник кучеру.

  

  Кучер молча подходит к прилавку и глядит на полки с товарами.

  

  - Вам что? - спрашивает лавочник.

  

  - Идей-то у вас тут была, я гляжу, зеркила такая, круглая?

  

  - А вон она.

  

  Кучер берет зеркало и глядится в него. Письмоводитель роется в ящике с пряниками.

  

  - Хороши, уж хороши! И глядеться нечего, - дружески говорит кучеру лавочник.

  

  - Нельзя, - отвечает кучер. - Влюбиться хочу.

  

  - Не говорите! Уж мы сейчас видим, который человек в веселом духе. Это горничная-то? Хм. Девочка ничего.

  

  - Девка убедительная. Одно слово, чего извольте.

  

  - Так, так.

  

  - Беспременно надо влюбиться. Типерь, главная вещь, как-никак расстараться песенник достать.

  

  Входит мужик.

  

  - Денис Иваныч!

  

  - Что ты?

  

  - Отпустите!

  

  - Дугу оставь!

  

  - Как же я без дуги поеду? - Помилуйте!

  

  - А мне что? Вас, чертей, жалеть нечего. Ну да ладно: бери дугу, скидавай зипун!

  

  Мужик молчит, и все молчат, смотрят на него.

  

  - М... Вот что, - про себя говорит мужик.

  

  Молчание. Письмоводитель на прилавке раскалывает гирею орех.

  

  - Так-то, - произносит мужик и чешет в затылке. Одно плечо у него начинает понемногу опускаться, зипун сползает с плеча...

  

  Остановка.

  

  - Скидавай! Скидавай! Нечего. Нынче, брат, не зима, не озябнешь.

  

  Мужик вздыхает и шевелит губами, потом молча, потихоньку стаскивает зипун, бережно кладет его на прилавок и молча, в одной рубахе уходит.

  

  - Ну, вздавай, - говорит писарю лавочник. - Нет, я говорю, - подбирая карты, говорит лавочник.

  

  - Да.

  

  - Я говорю, эти мужичонки подлыи... Типериче, как вы полагаете, сколько у меня за ними денег пропадает? Сейчас провалиться. Пас. Я за него подушные 2 заплатил.

  

  - Дела, - с орехом во рту, произносит письмоводитель.

  

  - Вот по этой причине они мне все и подвержены. Ходи!

  

  - Ну вас совсем! Прощайте! - говорит письмоводитель.

  

  - До приятного свидания.

  

  Вернувшись с базара, гость и письмоводитель расстались. Письмоводитель пошел в контору, а гость отправился в дом. Проходя по двору, он увидел у крыльца несколько баб и мужиков. В дверях стояла молодая женщина в утреннем капоте и внимательно осматривала у одного мужика палец.

  

  - Кто это? - спросил гость у лакея.

   - Барыня.

  

  - Гм.

  

  Гость подошел к крыльцу. Женщина, стоявшая в дверях, несколько растерялась, но сейчас же переломила себя и еще внимательнее припала к мужичьему пальцу.

  

  - Погоди, вот я тебе спуску дам, - сказала она и вдруг вскинула глазами на гостя: он стоял прямо против нее и пристально смотрел ей в лицо. Он поклонился, она тихо сказала: "Здравствуйте" и уже совершенно твердо продолжала говорить с мужиком:

  

  - Да нет ли у тебя занозы?

  

  - Кто ее знает. Нет, мотри, вряд.

  

  - Так ты приложи вот это на тряпочку, а дня через два опять приходи сюда!

  

  - Сюда опять притить - понаведаться?

  

  - Да, да, сюда опять приди!

  

  - Ладно, приду.

  

  - А у тебя что?

  

  На пороге стоял мужик на вид толстый, но бледный, и тяжело дышал.

  

  - Чем ты нездоров?

  

  - Я, матушка, всем нездоров, хвораю давно.

  

  - Что же ты чувствуешь? Знобит, что ли, тебя?

  

  - Нету; знобу такова нету; ну и поту настоящего в себе не вижу.

  

  - А ешь хорошо?

  

  - Как? хорошо! В неделю вот эдакой чашечки кашицы известь не могу. Брюхо-то у меня - ишь ты! - опухло. Хошь вшей на нем бить, так в ту же пору.

  

  Гость взглянул на хозяйку: на лице у ней чуть-чуть передернуло один мускул, и опять все стало покойно, только она сейчас же торопливо спросила:

  

  - Простудился ты, должно быть?

  

  - Не знаю, родима, простудился ли, нет ли. Нет, так, должно, эта хворь пристала, с ветру. Утром встал, оглядел в себе ноги: настоящие колоды, - опухли. И зачало меня дуть, зачало дуть, пуще да пуще...

  

  - Оглядел в себе ноги... - вполголоса повторил гость. - До этих пор он не знал, что у него ноги есть.

  

  Хозяйка взглянула на гостя, сначала серьезно, потом как-то нерешительно улыбнулась и опять сделала серьезное лицо.

  

  Гость постоял еще немного и пошел в дом. Он застал Щетинина в кабинете с газетою у окна.

  

  - Я к тебе заходил, - сказал Щетинин, - Да мне сказали, что ты ушел куда-то.

  

  - Да, я гулять ходил, - сказал гость, садясь на диван. - Ты рано встаешь?

  

  - Часов в пять сегодня встал, проехался по хозяйству.

  

  - Так ты не на шутку хозяйничаешь?

  

  - Какие тут шутки! Нельзя, брат, нельзя.

  

  - Да, - как будто размышляя, сказал Рязанов и потом прибавил: - Зверь такой есть - бобр, зверь речной, обстоятельный зверь; ходит не спеша, все как будто о чем-то думает; шуба на нем дорогая, бобровая и лицо точно у подрядчика. Так вот у этого зверя страсть какая? - Все строить. Поэтому он так и называется, бобр-строитель, castor fiber. И теперь куда хочешь ты его посади, хоть на колокольню, дай ему хворостку, он сейчас начнет плотину строить. Вот он может о себе сказать, что ему без этого уж никак нельзя.

  

  - Ну, да. Да что с тобой говорить: у тебя все смех. Пойдем-ка, брат, лучше чай пить. Вон и хозяйка пришла.

  

  В столовой зашуршало женское платье и загремели чашки. Гость и хозяин вошли в столовую.

  

  - Вот, рекомендую тебе, - сказал Щетинин жене, - друг и гонитель мой - Яков Васильич Рязанов. Позвольте вас познакомить.

  

  Хозяйка остановилась на минуту с чайником в одной руке и протянула гостю другую.

  

  - Да уж мы виделись, - сказала она мужу.

  

  - Когда?

  

  - Я сейчас застал Марью Николавну, - сказал гость, - там на крыльце недугующих исцеляла.

  

  Марья Николавна слегка улыбнулась, но вслед за этим наморщила брови и сейчас же привела лицо свое в порядок.

  

  - А вам это смешно? - спросила она, наливая чай, и понемногу начала краснеть.

  

  - Нет, не смешно.

  

  - Скажи пожалуйста, - спросил Щетинин, положив руки на стол.

   - Что это у вас в Петербурге все так, что вы не можете ни о чем серьезно говорить?

  

  - Нет, не все, - совершенно серьезно сказал Рязанов и стал размешивать чай.

  

  Помолчав немного, он как будто про себя повторил:

  

  - Не все, - и, рассматривая что-то в стакане, продолжал: - Нет, есть и такие, которые обо

   всем серьезно говорят. И даже таких гораздо больше. Я как-то одного встретил на улице, - я в баню шел, - "пора, говорит, нам серьезно приняться за дело". Я говорю: "Да, говорю, пора, действительно, говорю, пора. До свиданья". - "Куда же вы?" - говорит. "А в баню, говорю, омыться". - "Да, говорит, у вас все шутки. Я серьезно..." Ну, что же делать? - Вдруг спросил Рязанов, поднимая голову. - Ведь я тоже серьезно ему отвечал, а он говорит: шутки.

  

  - Что ты рассказываешь... - начал было Щетинин, но Рязанов продолжал:

  

  - Нет, ведь это глядя по человеку. Один и серьезно говорит, а все кажется, что он это так, шутит; а вон Суворов пел петухом, однако все понимали, что он в это время какую-нибудь серьезную каверзу подстроивает.

  

  Марья Николавна пристально смотрела на гостя из-за самовара.

  

  - Нет, в самом деле, - заговорил Щетинин, - я замечал, что Петербург как-то совсем отучает смотреть на вещи прямо, в вас совершенно исчезает чувство действительности; вы ее как будто не замечаете, она для вас не существует.

  

  - Да ты это насчет выкупных операций 3, что ли? - спросил Рязанов.

  

  - Нет, брат, я о другом говорю. Я говорю о той грубой действительности, которая нас окружает и дает себя чувствовать на каждом шагу.

  

  - Ну, еще это бог знает, - ответил Рязанов, - Кто ее лучше чувствует. Всякому кажется, что он лучше.

  

  - Поживи-ка, брат, здесь да погляди на нас, чернорабочих, как мы тут с сырым материалом управляемся; может, взгляд-то у тебя и изменится. Так-то, друг, - прибавил Щетинин, хлопнув гостя по коленке.

  

  - Может быть, - улыбаясь, отвечал Рязанов.

  

  - Что ты смеешься? Ты погляди, вот я тебе покажу, что это за люди, с которыми нам приходится иметь дело.

  

  - Да.

  

  - Вот ты тогда и увидишь, что мы должны мало того, что помогать им, но еще убеждать и упрашивать, чтобы они нам позволили им же быть полезными.

  

  - Да. Как это Гамлет говорит? - "Нынче добродетель должна униженно молить порок, чтоб он позволил ей..." 4

  

  - Да, брат, униженно молить порок... Я серьезно говорю. Если взялся за дело, так уж не до иронии.

  

  - Какая тут ирония? Это уж филантропия, а не ирония.

  

  - Ну, я не знаю, как это называется, а что вот меньший брат ко мне идет, это я знаю, - говорил Щетинин, глядя в окно.

   - И еще знаю, что сейчас он будет просить, чтобы я ему телушку его отдал, а я не отдам.

  

  - Почему же? - спросила Марья Николавна.

  

  - А потому, что так нужно.

  

  Щетинин наскоро допил стакан и вышел в переднюю. Дверь из столовой осталась незатворенною.

  

  - Здравствуй! Что тебе нужно? - спросил он у мужика, вошедшего в то же время из сеней.

  

  Мужик поклонился.

  

  - К вашей милости...

  

  - Зачем?

  

  - Да все насчет того дела. Батюшка, Ликсан Василич!

  

  Мужик стал на колени.

  

  - Это ты все о телушке пристаешь? Встань, братец, встань! Как тебе не стыдно? Сколько раз я вам говорил, что это скверно. Я с тобой и говорить не буду, пока ты не встанешь.

  

  Мужик встал.

  

  - Ну, слушай! Пойми, что мне твоих денег не нужно, я от этого не разбогатею. Я беру с тебя штраф для твоей же пользы; для того, чтобы ты был вперед осмотрительнее, зря не распускал бы скотины. Сами же вы благодарить будете, что вас уму-разуму учат.

  

  - И так много довольны, батюшка, Ликсан Василич. Благодарим покорно!

  

  - Ну, вот видишь! Понимаешь теперь, что это для твоей же пользы?

  

  - Понимаем-с.

  

  - Ну, а коли понимаешь, стало быть и толковать нечего. Я тебе покажу, что лишнего ни одной копейки с тебя не требуют. Вот расписание, видишь? Печатное расписание от министра, сколько следует брать за потраву. Вот за корову, с первого июня по первое июля - рубль пятьдесят копеек...

  

  - Тэк-с.

  

  - Да за прокорм за трои суток по двадцати копеек, - шестьдесят копеек; всего: два рубли десять копеек. Так ведь?

  

  - Это так точно.

  

  - Пожалуй, на счетах прикинуть можно.

  

  - Нет, что уж прикидывать.

  

  - Ну, так чего же ты еще от меня хочешь?

  

  - Мы ничаво... А как теперь насчет того, тыись, пуще сумляваемся, что быдто не по-суседски...

  

  - Не по-суседски! Да ведь я тебе говорил.

   - Это так-с.

  

  - Закон. Понимаешь? - Закон.

  

  - Слушаю-с.

  

  - Так что ж я могу сделать? Ну?

  

  Мужик молчал. Из столовой Рязанов, положив бороду на спинку стула, смотрел на эту сцену; Марья Николавна задумчиво катала из хлеба шарики.

  

  - Прикажите за себя вечно бога молить, - вдруг сказал мужик и опять упал на колени.

  

  Щетинин плюнул и ушел. Мужик еще несколько минут постоял на коленях, поглядел, поглядел, вздохнул и пошел по двору шаг за шагом, держа шапку в обеих руках.

  

  - Ну что? Как меньший брат? - спросил Рязанов.

  

  Марья Николавна заперла сахарницу и вышла в другую комнату. Щетинин походил из угла в угол, отворил окно.

  

  - Черт знает, духота!.. Свинья - меньший брат, вот что я тебе скажу.

  

  - Нет, я вижу, ты еще не умеешь молить порок, чтобы он тебе позволил... Оштрафовать себя, - сказал Рязанов, сидя за столом.

  

  - Такая дрянь мужичонка! - продолжал между тем Щетинин.

   - Когда ему что-нибудь нужно от меня, - ходит, клянчит, ноги целует, а случись так, что мне понадобится купить у него десяток яиц, так он готов рубашку снять.

  

  - Это основательно. Ну, а другие-то как? - Хорошие?

  

  - Если правду сказать, так и другие тоже со всячинкой; да не в этом дело. Мы сами виноваты. Нужно внушить им больше доверия; нужно, чтобы мы сами к себе были построже, тогда и они будут...

  

  - Дешевле брать за яйца. Вероятно.

  

  - Нет, будут строже к себе.

  

  - Да будут ли?

  

  - Конечно, будут.

  

  - С какой стати?

  

  - А с такой стати, что сами увидят.

  

  - Что?

  

  - Да что так лучше.

  

  - А сам-то ты веришь, что так лучше будет?

  

  - Еще бы! Что ты на меня смотришь? Какой же бы я был работник, если бы не верил в успех того дела, для которого работаю?

  

  - То есть это - уверенность в невидимом, как бы в видимом 5, и в желаемом и ожидаемом, как бы в настоящем. Да, это приятно.

  

  Щетинин, ничего не отвечая, стоял у окна и задумчиво смотрел на двор, потом, опомнившись, сказал:

  

  - Да! Там постройка, - нужно съездить. Маша!

  

  Марья Николавна вошла в столовую. Рязанов отправился на балкон.

  

  - Я еду теперь, - говорил Щетинин жене, - тут придет ко мне баба, так ты... Поговори с ней!

  

  - О чем же поговорить?

  

  - Да она там тебе все это скажет сама. Ну, увидишь.

  

  - Хорошо.

  

  - Ты с ней хорошенько поговори. Знаешь, как ты хорошо-то говоришь.

  

  Марья Николавна улыбнулась.

  

  - А разве я когда не хорошо говорю?

  

  - Нет; всегда, всегда. Умный ты мой! Ну, целуй меня!

  

  К крыльцу подали беговые дрожки.

   Рязанов стоял на балконе и смотрел в сад.

  

  Прямо против него сквозь зеленую чащу акаций виднелась старая с провалившеюся крышей беседка, вся заросшая репейником и крапивою; дальше яблони цвели. За садом белела колокольня, а потом всё луга, воды, сверкающие на солнце, зеленые холмы и опять луга. В саду становилось жарко; только из кустов время от времени налетали тихие струи пахучей прохлады, вместе с торопливым щебетаньем притаившейся под кустом малиновки. Рязанов постоял на балконе и пошел бродить по саду. В одной аллее попался ему старик садовник, в белой рубашке, с белою бородою и с пучком салата под мышкою. Садовник снял картуз и низко поклонился. В кустах мелькнуло загорелое детское лицо со стручком во рту, но исчезло сейчас же, как только Рязанов взглянул на него; вслед за этим раздался по саду писк - и пятеро ребятишек кинулись со всех ног в малинник. Позади всех бежала отставшая от прочих маленькая девочка, плача и крича во все горло: - Ма-а-а. На пруду дворовая женщина полоскала белье. Заметив Рязанова, она подоткнула себе подол и, не оборачиваясь, поклонилась ему задом. Притаившиеся под берегом утки шумно бросились в воду...

  

  Рязанов пошел было к себе во флигель, но в то время, как он проходил мимо дома, ему вдруг послышалось, что в сенях кто-то плачет. Он вошел на крыльцо. в сенях стояла Марья Николавна и разговаривала с крестьянскою бабою. Баба плакала, да и Марья Николавна имела расстроенный вид, но, желая скрыть свое смущение, она сказала Рязанову:

  

  - Вот послушайте-ка, что она рассказывает.

  

  Рязанов остался, но баба, не обращая на него никакого внимания, продолжала всхлипывать, говоря:

  

  - Я ему баила: ты хушь бы людей-то постыдилси...

  

  - Ну, а он-то что же? - спросила Марья Николавна.

  

  - А он бат: чаво, бат, мне их стыдиться? Я, бат, перва у те косу всю вытаскаю, посля и зачну стыдиться.

  

  - Мгм, - сделал Рязанов.

  

  - Да уж что, сударыня, - продолжала баба, сморкаясь в рукав,

   - Что уж говорить! Наше дело, известно, круг робятенок убиваисси, а им что? Озорство только у него на уме одно, мудрить над нашей сестрой. Ишь они мудрецы какие!

  

  - За что ж он тебя бьет, я все-таки не понимаю, - сказала Марья Николавна.

  

  - За что? - перепросила баба.

   - Захотели вы, сударыня, у мужика понятия. Нешто он скажет, за что. Яму баба все одно вот - тьфу. Под руку подвернулась - хлоп. Уйди, говорит, ты от меня, постылая!..

  

  Баба нагнулась и концом фартука утерла слезы.

  

  - На кой, говорит, ты мне ляд таперя? Не видал нешто я дохлых-то. Только, говорит, ты на то и годисси - ворон пужать.

  

  - Он тебя не любит, - тихо заметила Марья Николавна.

  

  - Как не любить! Чаво ж яму еще? Я, чай, яму не чужая. Любить! Известно, где яму меня любить. Вон у меня грудь заложило, ни поднять, ни что. Что ж, нешто я этому рада, что я чижолая.

  

  - Да-а! Вот оно что, - сказал Рязанов и пошел во флигель.

  

  К обеду вернулся Щетинин с хутора, весь в пыли, усталый; снял галстух, выпил рюмку водки и молча сел за стол.

  

  - Ну, что постройка - идет? - спросила его Марья Николавна.

  

  - Идет, - нехотя ответил Щетинин. - Измучился я, как собака, - немного помолчав, сказал он и положил ложку на стол. - Такие скоты эти плотники! То сделали, что теперь нужно опять нижние венцы подымать. Они, знаешь, их не переметили как следует и перепутали; ну, и вышла такая гадость, что смотреть скверно: одно бревно так, другое эдак. Самый лучший лес у меня тут был наготовлен, они его весь испакостили. Теперь понимаешь, какая работа опять сызнова перекладывать весь сруб! Черт их возьми! Уж я их ругал, ругал... Мошенники!.. Ах, я и забыл, что ты здесь сидишь.

  

  - Ничего, не стесняйся, - ответил Рязанов, продолжая есть.

  

  - Нет, в самом деле, изо всякого терпения выводят.

  

  - Ну, конечно, - заметил Рязанов.

  

  - Посуди ты сам, - продолжал Щетинин, - Я им плачу почти вдвое, нежели сколько бы они получили у другого; потом, кроме того, мои харчи, и притом жалованье плачу помесячно.

  

  - Да.

  

  - Пришли ко мне оборванные, в ногах валяются: отец родной, есть нечего, дай работы! Ну, сжалился, взял их, одел, обул, за двоих подушное внес, вперед дал по целковому...

   - И такая неблагодарность!..

  

  - Нет, ведь что же? Стараешься, в самом деле. Уж, кажется, я ли для них не старался; а они вон какую штуку со мной сыграли. Они ведь этого и знать не хотят, что я по их милости убытку пятьдесят целковых понес. Далеко, видишь ли ты, бревна лежат, так им лень таскать. А? Как это тебе нравится?

  

  - Нехорошо. Это с их стороны неблагородно, - сказал Рязанов, утирая салфеткою рот.

  

  - Нет, серьезно?

  

  - Чего ж тут. Понятное дело, что такого поступка одобрить нельзя.

  

  - Ну, вот видишь. Так теперь ты скажи, имел ли я право назвать их мошенниками?

  

  - Нет; мошенниками называть их ты права не имел.

  

  - Почему?

  

  - А потому, что этого тебе законом не предоставлено. Мало бы ты чего захотел. Этого нельзя. Ведь они уж вышли из крепостной зависимости?

  

  - Вышли.

  

  - Ну, так как же? Нельзя. Личное оскорбление. А вот к становому 6 - это другое дело.

  

  - Я этого вовсе не желаю.

  

  - А не желаешь, тогда лучше всего прямо войти с жалобою к посреднику, дабы повелено было на основании и так далее. Вот это уж всего вернее и... Приличнее, чем ругаться-то.

  

  - Ах, да нет. Ты это...

  

  - Ты думаешь, не взыщут? Нет, брат, теперь уж не те порядки пошли. Всё до последней копейки взыщут.

  

  - Что ты говоришь!..

  

  - Не отвертятся, не беспокойся.

  

  Марья Николавна все время с напряжением следила за разговором и беспокойно взглядывала то на Рязанова, то на мужа; наконец, она не выдержала и, краснея, спросила взволнованным голосом:

  

  - Да разве это хорошо - жаловаться в суд?

  

  - А вы находите, ч