Слепцов Василий Алексеевич - Трудное время

lign="justify">   - Зачем это? Мне не надо.

   - Ну! - сказала баба, все-таки отдавая яйца.

   - Нет, право, мне не надо.

   - Ну! Ничаво.

   Баба старалась поймать ее руку.

   - Ах, какая ты! Ведь я тебе сказала, что не возьму, - говорила Марья Николавна, спрятав свои руки.

   - О? Ну, мотри же! А то возьми! Что ж?.. Ничаво.

   - Не возьмет. Дура! Говорят тебе, - смеясь, прибавила горничная.

   - Да ведь у нас денег нету. Какие у нас деньги?

   Марья Николавна улыбнулась.

   - А то я пзнички 1 принесу коли.

   - Ничего мне не надо.

   - Ну, благодарим покорно, - кланяясь, говорила баба. - Целуй у барыни ручку, - сказала она своей девочке. - Проси ручку! Сопли-то утри! Скажи: пожалуйте, мол, сударыня, ручку! Проси скорей!

   - Нет, нет; и этого не надо, - конфузясь, говорила Марья Николавна. - А ты лучше вот что послушай-ка!

   - Чаво-с?

   Баба самой себе утерла нос.

   - Ты из какой деревни?

   - Мы-то?

   - Ну, да.

   - А мы вот кАменски.

   - Это недалеко ведь, кажется?

   - ВозлИ. За речкой-то вот.

   - Который год твоей девочке?

   - Девочки-ти? Да, мотри, никак девятый годочек пошел.

   Марья Николавна нагнулась к девочке и взяла ее за подбородок. Девочка пугливо вскинула глазами кверху и ухватилась за подол своей матери.

   - Как тебя зовут? - спросила девочку Марья Николавна.

   Девочка молчала.

   - Что ж ты, дура, молчишь? - говорила ей мать. - Скажи: Фроськой, мол, сударыня. Говори скорей!

   - Фроськой, - прошептала девочка, схватилась обеими руками за мать и уткнулась носом ей в живот.

   - Послушай, милая, - вдруг как-то решительно заговорила Марья Николавна и улыбнулась. - Отдай ее мне, я буду ее учить.

   Баба взглянула на Марью Николавну и тоже улыбнулась и, нагнувшись к девочке, сказала:

   - Вон, слышишь, барыня-то что говорит? Учить, говорит. Чу, мотри не балуй! Как забалуешь, учить.

   Девочка взглянула на Марью Николавну и сейчас же опять спряталась.

   - Ах, нет. Ты не понимаешь, - торопливо заговорила Марья Николавна. - Я ведь это не нарочно говорю. В самом деле, давай я ее буду учить.

   - Ох, уж барыня! Что только они выдумают! - смеясь, говорила горничная.

   Баба смотрела на них в недоумении.

   - Грамоте учить. Знаешь, читать и писать, - толковала бабе Марья Николавна.

   - Это на что же так-то? - не понимая, спрашивала баба.

   - Она у тебя грамотная будет; будет уметь читать и писать, сосчитать, когда что нужно, письмо написать...

   Горничная фыркнула себе в руку.

   - Какая ты... Странная! Что ж тут смешного? - вспыхнув, заметила Марья Николавна.

   - Ох, уж и не знаю... - говорила баба, улыбаясь и посматривая на горничную.

   - Чего ж тут не знать? Это очень просто, - зачастила Марья Николавна.

   - Ох, нет. Ох, уж не замай же она... Нет, уж помилуйте, сударыня!

   - Да отчего же?

   - Нет, уж сделайте божескую милость, - низко кланяясь, говорила баба. - Что с нее взять? Малый робенок.

   Баба придерживала девочку, как будто у ней кто-нибудь хотел ее отнять. Девочка вдруг заревела.

   - Ты, может, боишься, что ей здесь будет нехорошо?

   - Нет, уж помилуйте, сударыня! Одна она у меня, девочка-то. Коли так, уж легче же я курочку вам принесу за лечение.

   Марья Николавна молча постояла перед бабою, грустно улыбнулась, посмотрела на нее и сказала:

   - Не надо. Ни курочки, ни девочки твоей мне не надо. Успокойся! - и ушла опять в свою комнату.

   Немного погодя она вышла на крыльцо с зонтиком в руке и отправилась в людскую.

   В людской сильно пахло щами и горячим ржаным хлебом, который лежал на лавке, прикрытый полотенцем. У окна сидел кучер и курил трубку; стряпуха собралась было разуваться и поставила одну ногу на скамейку; по полу, отрывисто чавкая, бродил поросенок; рядом с кучером, на лавке же, сидела двухлетняя девочка и ковыряла большою деревянною ложкою в пустом горшке, из которого всякий раз шумно вылетали мухи.

   Кучер говорил девочке, дотрагиваясь до нее трубкою:

   - Грушка!

   - Мм! - с неудовольствием отзывалась девочка.

   - Это у тебя что?

   - Ммм!..

   - Что это у тебя?

   - Мм-ма-а! - кричала девочка, хлопая ложкою по горшку.

   - Что ты, охальник, к робенку-то пристаешь! - кричала стряпуха.

   В это время вошла Марья Николавна. Кучер встал и спрятал трубку за спину, стряпуха тоже встала и обдернулась. Марья Николавна поклонилась им, посмотрела вокруг и сказала:

   - Как тут пахнет!

   Кучер со стряпухою ничего не ответили. Марья Николавна подошла к девочке, погладила ее по голове и спросила:

   - Это Груша?

   - Грушка-с, - кланяясь, подтвердила стряпуха.

   - Мм. Маленькая, - Вполголоса произнесла Марья Николавна, постояла еще несколько минут, взглянула на печку и заметила, что тараканов много.

   - Довольно-с, - сказал кучер.

   - Вы хоть бы выводили их.

   - Выводили-с, - ответила стряпуха.

   - Ведь это для себя же, - добавила Марья Николавна.

   - Это справедливо, - подтвердил кучер. - Насчет чистоты ежели.

   - Бог их знает. Уж и не знаю, что с ними делать, - говорила стряпуха, с сокрушением глядя на тараканов.

   - Варом нет лучше, - заметил кучер, подходя к печке.

   Сказав это, он сбросил одного таракана на пол и раздавил его ногою.

   - До смерти не любит, как ежели его ошпаришь, - ту ж минуту помирает.

   - Ну, да, - рассеянно сказала Марья Николавна. - А где столяр? - вдруг спросила она.

   - Да никак они там, с Иван Степанычем, скрыпку, что ли то, налаживают, - ответила стряпуха.

   - Какую скрыпку? Клетку строют для чижа, - сказал кучер.

   - И то, мотри, клетку, а я скрыпку, - поправилась стряпуха.

   - В сарае балуются, - добавил кучер.

   Марья Николавна вышла на двор и послала кучера за столяром.

   Пришел столяр, скинул с головы ремешок и поклонился.

   - Послушай, - сказала ему Марья Николавна, - ее можешь ли ты сделать стол?

   - Что ж, это можно-с, - подумав, ответил столяр.

   - Простой, понимаешь, совсем простой.

   - Слушаю-с. А сколь велик будет стол?

   - Да вот этак, я думаю.

   Она показала зонтиком на земле.

   Столяр поглядел и сказал:

   - Ничего. Это можно-с.

   - И еще две скамейки такие, длинные.

   - И это все ничего, бочкА, значит, в наград 2.

   - Ну, я это не понимаю.

   - Все дюйма полтора толщины доски потребуются, - говорил столяр, показывая два пальца.

   После того Марья Николавна прошла во флигель, где жил Рязанов, и велела там очистить одну пустую комнату, всю заваленную разным хламом; а сама отправилась по дороге к селу.

   Солнце пекло; она шла скоро, слегка шмыгая платьем, и прищурясь смотрела вперед. Неподалеку от церкви попался ей старый, проживавший в селе мещанин. Он шел с мельницы, с удочками на плече, и нес на веревочке пескарей.

   - Мое вам почтение, сударыня, - сказал он, низко кланяясь.

   - Ах, здравствуйте!

   - Гулять изволите?

   - Да.

   - Очень прекрасно-с.

   - Вы, кажется, рыбу ловили?

   - Что делать, сударыня, - большую охоту имею.

   - Семейство ваше как?

   - Благодарю моего создателя, - слава богу-с.

   - Дети ваши что делают? Старший где?

   - Учится-с.

   - Где же?

   - Комзино село изволите знать? Ну вот-с, в мальчиках у купца в лавочке. Сам пожелал Федю моего у себя иметь, призывает. Приходим. - Какое, говорю, будет ваше положение? - а наше положение, говорит, будет вот какое: на первый раз, говорит, мы ему ничего не положим; а там посмотрим, ежели, говорит, будет стараться, тогда что положим. - Подумали, подумали мы с супругой: что ж, нечИм ему баловаться - вешаться, незамай же он учится. Так и отдали.

   - Ну, а младший?

   - Материн баловник. Махонький дома пока при матери-с. Тоже учится, родителей утешает.

   - Кто же его учит?

   - Сама-с.

   - И охотно учится?

   - Охотник смертный. И тепериче, доложу вам, не то чтобы бить, а даже то есть пальцем не трогаем.

   - Как же вы делаете?

   - Пряником-с. Пряником, и кончено дело-с. Возьмет это мать в руки пряник. "Ну-ка, говорит, Миша, прочитай богородицу!" и ту ж минуту садится, книжку берет, молитву читает. И так это чудесно мать приучила, занялся; верите ли, в одну неделю всю азбуку понял.

   - Вот как. Прощайте!

   - До приятного свидания-с.

   Марья Николавна пошла дальше. На селе было совсем пусто; старухи, сидевшие у ворот, вставали и низко кланялись ей издали.

   Под одним амбаром лежала куча ребятишек, тут же прыгала привязанная за ногу галка. Марья Николавна заглянула под амбар и спросила:

   - Что вы тут делаете?

   Ребятишки притаились. Она нагнулась еще ниже, поглядела на них - они стали прятаться друг за друга.

   - Приходите ко мне ужо, я вам гостинцев дам, - ласковым голосом сказала она им.

   Молчат.

   - Придете, что ли? Зачем вы галку-то мучите? - спросила она, не дождавшись ответа.

   Из-под амбара кто-то дернул за веревку, галка закричала и, ковыляя на одной ноге, скрылась под амбаром.

   Марья Николавна постояла еще немного, вздохнула и пошла. Она остановилась у священнического дома и хотела отворить калитку; на дворе залаяла собака, но калитка была заперта изнутри и не отворялась.

   - Кто там? - недовольным голосом спросил батюшка со двора.

   - Это я, Марья Николавна.

   - Ах, извините, сударыня! Пожалуйте!

   Батюшка был в одном полукафтанье, с засученными рукавами; он заторопился и, продолжая извиняться, ввел Марью Николавну в горницу.

   - Я к вам только на минуту, - говорила она входя. - Здравствуйте, матушка!

   Матушка поклонилась и вдруг бросилась сметать со стола.

   - Я вам, кажется, помешала.

   - Нет, ничего-с. Помилуйте! За честь почту, что удостоили. А я, признаться, тут по хозяйству, было... Коровке вот бог дал, - отелилась; ну, я, знаете, сам... Все тут: и хозяин и бабушка. Ха, ха, ха! Что делать?

   Марья Николавна улыбнулась.

   - При народе-то, знаете, немножко неловко, - вполголоса прибавил батюшка. - Так как, можно сказать, служитель алтаря, ну, оно, знаете, странно несколько. Соблазн для простых людей.

   - А я было к вам за делом, батюшка, - начала Марья Николавна.

   - Самоварчик не прикажете ли? - спросила матушка.

   - Нет, нет; благодарю вас. А я вот что, батюшка...

   - Что вам угодно, сударыня? Вы извините меня, ради бога, что я так. Сейчас рясу надену.

   - Зачем же это? Не беспокойтесь.

   - Нельзя же-с. Все, знаете, приличие требует.

   Батюшка сходил за занавеску, надел рясу, пригладил волосы, кашлянул, наконец вышел и сказал:

   - Еще здравствуйте!

   - Я, батюшка, к вам поговорить пришла, - торопливо начала Марья Николавна. - У нас тут в селе школа есть.

   - Да-с.

   - Там ведь крестьянские дети учатся. Так я вот что придумала: мне бы самой хотелось их учить.

   - То есть как-с?

   Батюшка откинулся назад и прищурился.

   - Да так просто учить читать, писать; ну, вообще, что сама знаю: географию там, арифметику?..

   - М-да-с, - размышляя, говорил батюшка. - Что же-с? Это как вам угодно. Конечно...

   - Вот видите ли, мне хочется занятие найти; а то ведь я что же? Я ничего не делаю. Так все равно время... А тут по крайней мере польза.

   - Без сомнения, - говорил батюшка, глядя в пол.

   - Ну, и девочек я могла бы рукодельям учить... Все-таки хоть что-нибудь.

   - Конечно, конечно-с. Только вот изволите видеть... Теперь у нас этим самым делом писарь заведует. Человек он небогатый; ну, а крестьяне тоже много дать не могут: мучки там или крупиц, кто что.

   - Ах, да ведь я, разумеется, даром буду учить, - перебила его Марья Николавна.

   - Нет-с, я насчет писаря-то, что ему-то оно, знаете, помощь, как бедному человеку; ну, а ежели они у вас будут учиться...

   Марья Николавна задумалась было, но сейчас же спохватилась и сказала:

   - Да. Но это ничего. Ему можно заплатить. Это ничего.

   - Дело ваше, - сказал батюшка и развел руками.

   Посидев еще немного, Марья Николавна встала и ушла.

   - Ишь ее разбирает, - говорил батюшка, снимая рясу.

   - Ты про кого? - не расслушав, спросила матушка.

   - Да все про нее же.

   - Что про нее?

   - Зуда, говорю.

   - О!

   - А это все тот жеребец настроивает, он; непременно.

   - Уж это как бог свят.

   Вернувшись от батюшки, Марья Николавна зашла опять во флигель и остановилась в дверях; стряпуха, засучив платье, ходила на четвереньках по комнате и мыла пол. Марья Николавна постояла немного, осмотрела стены, велела открыть окно и вошла в контору.

   - Газеты привезли? - спросила она, входя в контору.

   - Чего-с? - крикнул Иван Степаныч, высунувшись в одном жилете из своей каморки, и опять спрятался.

   - Привез вчера Александр Васильич из города газеты?

   - Привезли-с, - Входя в комнату уже в сюртуке, отвечал Иван Степаныч. - Коканцев разбили 3, этих самых англичан у них отняли, - объяснял он, счищая пух с сюртука.

   - Каких англичан?

   - Или итальянцев, что ли. Пес их знает. Вообще европейского звания. Военнопленных. Ну, а между прочим, феферу им задали порядочного.

   - Вот что, - рассеянно заметила Марья Николавна.

   - Да-с, - прибавил Иван Степаныч. - Теперь все спокойно.

   - Что, Яков Васильич дома? - спросила Марья Николавна.

   - Дома, - ответил из-за перегородки Рязанов.

   - Можно к вам войти?

   - Войдите!

   - Я еще у вас тут ни разу не была, - говорила она, входя в комнату.

   Она села и посмотрела вокруг.

   - Здесь ничего.

   - Да, ничего, только блох много.

   - А я у себя школу хочу завести.

   - Вот как! Что ж, это хорошо.

   - Небольшую, знаете, пока.

   - Небольшую?

   - Пока.

   - Да. Пока, а потом и больше?

   - Потом, может быть, и больше.

   - Да, да, да.

   Рязанов встал и тихо прошелся по комнате; Марья Николавна следила за ним глазами.

   - Школу, - сказал он про себя и, остановившись пред Марьей Николавной, спросил:

   - Для чего же, собственно, Вы желаете ее устроить?

   - Как для чего?

   - С какой целью то есть?

   - Странный вопрос! Обыкновенно для чего: это полезно.

   - Действительно.

   Рязанов еще раз, два прошелся из угла в угол.

   - И скоро?

   - Что скоро? - быстро переспросила Марья Николавна.

   - Да школу-то заведете?

   - Я завтра хочу начать. Мне бы, знаете, хотелось поскорей.

   - То-то. Не опоздать бы.

   - Я уж все приготовила и с батюшкой переговорила.

   - Да? Уж переговорили?

   - Переговорила.

   - Ага. Так за чем же дело стало?

   - Ни за чем не стало, только...

   - Что-с?

   - Да я хотела... Как ваше мнение?

   - Это о школах-то? Вообще я хорошего мнения. Вещь полезная.

   - Нет, я хотела вас спросить о моей школе, что вы думаете?

   - Да ведь ее еще нет. Или вы желаете знать мое мнение о том, что вы-то вот школу заводите?

   - Ну, да, да. Что вы думаете?

   - Что ж я могу думать? Знаю я теперь, что вам захотелось школу завести; ну, и заведете. Я и буду знать, что вот захотела и завела школу. Больше ничего я не знаю, следовательно и думать мне тут не о чем.

   - А если я вас прошу подумать, - сказала Марья Николавна, слегка покраснев.

   - Это еще не резон, - садясь напротив нее, ответил Рязанов.

   - Почему школа, для чего школа, зачем школа, - Ведь это все не известно. Вы ведь и сами-то хорошенько не знаете, почему именно школу нужно заводить. Вон вы говорите, - полезно. Ну, прекрасно. Да ведь мало ли полезных вещей на свете. Тоже ведь и польза-то бывает всяческая.

   - Стало быть, вы находите, - подумав, сказала Марья Николавна, - что я не гожусь на это дело?

   - Ничего я не нахожу. Как же я могу судить о том, чего я не знаю?

   Рязанов опять встал и начал ходить.

   - Какие это у вас книги?

   - Разные-с.

   Она взяла одну книгу, развернула и прочла заглавие.

   - Что это, хорошая книга?

   - Как для кого. Для вас, может быть, и хороша будет.

   - Что же в ней написано?

   - Написано-то в ней много, да только все это в двух словах можно бы сказать.

   - Какие же это два слова?

   - "Ежели ты хочешь строить храм, то прими заранее меры, дабы неприятельская кавалерия не сделала из него конюшни".

   - А больше ничего нет?

   - Остальное все пустяки.

   - Ну, так я и не буду ее читать.

   - Как хотите.

   После этого разговора Марья Николавна ушла домой и до вечера просидела в своей комнате.

  

  

  

  

   - С этим гуманством, ей-богу, обовшивеешь совсем, - кричал утром Иван Степаныч, швыряя что-то и бегая в конторе из угла в угол. - Гуманничают, гуманничают, точно у них в самом деле тысяча душ; а тут вот человек без рубашки сидит.

   - Вы что там ворчите? - спросил его через перегородку Рязанов.

   Он пил чай у себя в комнате.

   - Да помилуйте, это просто беда. Прачка белья не стирает, - нечего надеть. Вот извольте, - говорил Иван Степаныч, входя к Рязанову. - Мое почтение! Вот не угодно ли полюбоваться, другую неделю ношу рубашку. На что это похоже? Ну, добро бы зимой, а то ведь, посудите сами, лето: тоже ведь живой человек, - потеешь. Черт их возьми, - говорил он, бегая по комнате. - Прачка! А? Сволочь! Вы видали ее?

   - Нет, не видал.

   - Вы поглядите! Из Москвы привезли. Так вот мразь самая несчастная, а тоже поди... Небось тоже ведь думает о себе: я женским трудом занимаюсь. А? Кальцоны мои стирает, а сама думает... А? Женским трудом... Хх?

   Рязанов улыбнулся.

   - Не хотите ли чаю? - спросил он.

   - Я не пью. Мне вредно. Вон еще школу заводить... Ах, ты! Наведут сюда... Вшей-то что будет! А? Нет, теперь все еще ничего, а поглядели бы вы прежде, как только женился, - вот гуманничали-то! По три дня без обеда сидели от этого от гуманства. Людишки эти до такой степени испьянствовались... Нагнется вот эдак сапоги взять, да тут же и... И сблюет. Вонь по всему дому. Господи! Всякий день драки. Это у вас какая книжка? Занимательная?

   - Послушайте, - не отвечая, сказал ему Рязанов, - Вы зачем собаку бьете?

   - Как зачем? Нельзя. Я ей говорю: Танкред, сотИ 1, а она не слушается, сотИ, расподлая твоя душа! - она сейчас хвост поджала, марш под анбар. Вот ведь подлая какая. Как же ее не бить?

   - Нет, вы не бейте! Нынче новая мода пошла, - собак не бить.

   - Да это вы про собачье гуманство-то. Знаю. Это все пустяки. Ежели ее не бить, так она, дьявол, и поноски подавать не будет.

   - Будет.

   - Да это вы, должно быть, аглицкого видели, понтера. Они, черти, так уж и родятся с поноской; хвост у него сейчас вот! Природная стойка. Мать сосет, а сам стойку делает.

   - Какая природная! Дворняжка простая, - знаете, бывают лохматые такие.

   - Ну?

   - Сам видел.

   - Ей-богу?

   - Ей-богу.

   - И подает?

   - И пляшет, и поноску подает, и умирает. Что угодно.

   - И умирает? Ах, пес ее возьми! Это занимательно. Как же так это, - расскажите!

   - Самая простая штука: есть не дают; а до тех пор не дают, пока не сделает. Проморят ее голодом, потом возьмут вот так палку, а здесь кусочек положат, - сотИ! Вот она глядит, глядит... Делать нечего, перепрыгнет; а тут ей и дадут кусочек. И таким манером до трех раз, - потом уж и без кусочка будет прыгать.

   - Н-да. Вот что, - обдумывая, говорил Иван Степаныч, - А это в самом деле, должно быть, правда.

   - Истинная правда.

   Рязанов, напившись чаю, пошел в дом; он застал Марью Николавну в кабинете за работою: она сидела на полу, вся в пыли, обложенная книгами. Он остановился в дверях и спросил:

   - Александра Васильича нет?

   - Он сейчас придет, - весело ответила она. - Здравствуйте!

   Она протянула было ему руку, но вдруг спохватилась.

   - Ах, нет; не могу вам дать руки, - смеясь, говорила она, - видите, какая чистенькая!

   - Ну, все равно, - сказал Рязанов и сел на диван.

   Марья Николавна перебирала разложенные на полу книги, торопливо перелистывала их и некоторые откладывала в сторону. В комнате было жарко, мухи лезли ей в лицо, в рот; она наскоро отмахивалась от них, ни на минуту, впрочем, не переставая разбирать книги. Пришел повар за сахаром, - она не глядя отдала ему ключи и опять с тем же напряженным вниманием принялась за работу. Рязанов поднял с полу первую попавшуюся книгу и развернул: это была книжка "Библиотеки для чтения" 45 года 2; он ее положил и взял другую: "Отечественные записки" 52-го 3. Пересмотрев еще десяток, он успокоился; взял лежавшую на столе газету и стал читать.

   - Вы читали эти книги? - спросила его Марья Николавна.

   - Читал. А что-с?

   - Я прежде тоже их читала, а теперь вот начала было искать, да все как-то не могу добиться настоящего толку.

   - Какого же вам толку?

   - Мне, видите ли, хотелось прочесть как можно больше о народном образовании.

   - А! Вам на что же?

   - Да чтобы учить.

   - Да! Это школу-то? Ну, так вы напрасно только руки марали: здесь этого вы не найдете.

   - Нет, я уж нашла несколько статей и отобрала. Вот видите?

   Рязанов взял поданные ему книжки журналов, конца пятидесятых годов.

   - Что ж вы тут нашли, журнальные статьи-то?

   Марья Николавна стояла перед ним и ждала чего-то.

   - Журнальные статьи нашли, - повторил Рязанов.

   - Ну, да, статьи о народном образовании. Вот одна, - раз; вот другая, - Видите? Вот эта тоже о народных школах. Да тут их много; а как же вы говорите, что нет?

   - Я вовсе не о том говорю. Разумеется, есть тут всякие статьи: и о народном образовании должны быть; да только написано-то в них совсем не то, что вам нужно.

   Марья Николавна, держа книги в руках, в недоумении смотрела на Рязанова.

   - Послушайте, я не понимаю, что вы сказали. Как, вы говорите, не то написано?

   - Не то-с, - ответил Рязанов.

   - Вы ведь небось по заглавиям ищете?

   - Разумеется, по заглавиям. А то как же еще?

   - Ну, никогда ничего и не найдете. Мало ли я какое заглавие придумаю. Это ничего не значит.

   - Как ничего не значит?

   - Понимаете, это все равно вот, что вывески такие бывают, вот написано: "Русская правда" или "Белый лебедь", - ну, вы и пойдете белого лебедя искать? А там кабак. Для того чтобы читать эти книжки и понимать, нужен большой навык, - вставая, продолжал Рязанов. - На свежую голову, ежели взять ее в руки, так и в самом деле белые лебеди представятся: и школы, и суды, и конституции, и проституции, и Великая х[артия] в[ольностей] 4, и черт знает что... А как приглядишься к этому делу, - ну, и видишь, что все это... Продажа на вынос.

   Рязанов хотел уйти.

   - Нет, постойте, - говорила Марья Николавна, загораживая ему дорогу. - Вы мне скажите прежде, что же тут о школах-то написано?

   Рязанов сел опять на диван.

   - Какие там школы? Тут дело идет о предмете более близком. Школа! Это опечатка. Везде, где написано "школа", следует читать шкура. Вон там один пишет: трудно, говорит, очень нам обезопасить наши школы; он хотел сказать: наши шкуры, а другой говорит: хорошо бы, говорит, выделать их на манер заграничных, чтобы они не портились от разных влияний. Видите? А третий говорит: ладаном, говорит, почаще окуривать, ладаном. На себе, говорит, испытал - первое средство. Это все о шкурах. Ну, а публика, разумеется, так как она очень умна, то этого не понимает и думает, что в самом деле разговор идет о легчайшем способе обучения грамоте. Конечно, ей следует внушать, чтобы понимала.

   Марья Николавна, закусив губы и сдвинув брови, стояла у стола напротив Рязанова и невольно следила глазами за движением его рук: он медленно, но крепко свертывал в трубку какую-то книжку.

   - Как же это так, - спросила она, - ведь это значит - все неправда?

   Лицо ее вдруг вспыхнуло.

   - Что неправда?

   - Да вообще все, что печатается?

   Рязанов улыбнулся.

   - Что же вы улыбаетесь? Вы скажите, неправда это все? Я уж буду знать по крайней мере.

   - Нет, оно, пожалуй, кое-что и правда, да только...

   - Что только?

   - Только надо уметь читать.

   - А зачем же так пишут, что нужно еще голову ломать?

   - Да что ж делать? - привыкли.

   - И вы так же пишете?

   - И я так же пишу. Какой же бы я был писатель, если бы я так и валял все, что в голову придет. Этак всякий лавочник сумеет написать. Свет-то, видите ли, так уж устроен, - говорил Рязанов, вырезывая из бумаги какие-то городочки, - что когда у человека болит живот, то обыкновенно об этом умалчивают: не принято. По-видимому, что ж тут такого? Самое естественное дело, однако не принято говорить о страдании брюшных органов, и кончено. Светские обычаи требуют, чтобы больной в этом случае не объявлял о своем недуге публично. Голова болит - можно сказать, и нога болит, можно сказать, даже бок болит - хоть в присутствии высоких особ можно сказать; а живот болит - нельзя: сейчас выведут. Вот подите же! И ничего не сделаешь: светские обычаи требуют от вас, чтобы в то время, когда у вас болит живот, чтобы Вы беспечно предавались разным забавам и говорили комплименты; а не можете, ну, сидите дома и скажите, что у вас нервная атака.

   - Как это нелепо!

   - Вы полагаете? Нет-с, позвольте! Светские обычаи вовсе не так бессмысленны, как вам кажется. Они основаны на глубоком изучении натуры человеческой; а натура эта такова, что ежели позволить человеку говорить о боли в животе, тогда только и разговору будет, что об одних кишках. Что же тут хорошего, согласитесь сами! А, главное, этим дело ограничиться не может; сейчас пойдут рассуждения, - как, отчего, почему болит? Что ты делал, да что ты ел? Не объелся ли? Не надорвался ли с натуги? А что ты такое поднимал? Да кто тебя заставлял? Почему ты не позвал другого и не велел ему поднять? - И рад бы велеть, да не слушается. - Почему не слушается? - Денег нет. - Отчего у тебя денег нет? - Беден. - По какому случаю беден? Почему же вот он не беден? Да тут в такую трущобу заберешься, что и не вылезешь.

   Марья Николавна задумалась и, как стояла у стола, так и осталась неподвижною, с книгами в руках. Наконец она вздохнула, положила книги на стол и сказала как будто про себя:

   - Почему я никогда прежде об этом не думала? - и потом прибавила: - послушайте, однако это ужасно гадко - эти приличия.

   - Чем же гадко? Цель их стоит в том, чтобы устранить всякие неприятные, докучные разговоры и сделать жизнь нашу легким и веселым препровождением времени.

   - Да я этого вовсе не желаю, - запальчиво сказала Марья Николавна.

   - А! Ну, это другое дело. Так уж вы так и объявите, что я, мол, этого не желаю.

   Марья Николавна наморщила брови.

   - Вы, кажется, смеетесь надо мной?

   - А зачем же вы вздор говорите?

   - Я не буду вздор говорить.

   - Тогда и я не буду смеяться.

   Она улыбнулась и начала перелистывать лежавшие на столе "Отечественные записки".

   - Скажите, пожалуйста, - заговорила она, положив руку на книгу, - что же вы-то здесь видите?

   - В этих книжках-то? - спросил Рязанов и, подумав, отвечал:

   - Вижу я битву на Куликовом поле, слышу стук мечей, конское ржание и стоны умирающих.

   "Инде татаре теснят россиян, инде россиянин теснит татари на..." а еще больше того вижу подвигов гражданской глупости, свойственной мирным россиянам.

   - И после этого вы сами можете писать?

   - А почему ж мне не писать?

   - После того, что вы говорите?

   - После этого-то и можно; а если бы ничего этого не было, тогда и писать было бы незачем.

   Она молча постояла еще не сколько минут, потом вдруг весело сказала, показывая на груды валявшихся на полу книг:

   - Ну, так давайте же убитых-то подбирать!

   - Это можно.

   И они оба принялись укладывать книги в шкаф.

   В это время вошел Щетинин.

   - Что это вы тут делаете?

   - Тризну справляем, - ответил Рязанов, нагибаясь над книгами.

   - Вот что! А я вот с живыми-то никак не справлюсь, - говорил он, отпирая письменный стол.

   - С живыми труднее, - заметил Рязанов.

   - Просто беда. Отпросились в город на ярмарку, да вот другой день не являются. Одного милого человека приказчик послал за покупками... Тоже и приказчик хорош! Знает, что пьющий человек, нет, дал ему денег, а он вот сейчас только вернулся, пьяный-распьяный; ну и, разумеется, ни денег, ни покупок. Черт его знает, где он там шлялся. Поди вон добейся от него: он лыка не вяжет. Что это за гадость, - говорил Щетинин, роясь в столе.

   - Ну, как же теперь быть? - спросил Рязанов.

   - Да! Как быть? Нет, скажи-ка ты теперь, как быть! Ты вот все говоришь...

   - Что я говорю?

   - Да вот... Что там взыскивать не нужно, то да сё.

   - То да сё, положим, это я мог сказать; а когда же я тебе говорил, что взыскивать не нужно?

   - Ну, да, разумеется, - неохотно ответил Щетинин.

   - Когда же это было?

   - Да что тут - когда? Вообще...

   - Нет, послушай, скажи, пожалуйста, зачем ты вообще делаешь на меня ложные показания? Ведь тут, брат, свидетели есть: Марья Николавна налицо.

   - Вот еще нашел свидетеля, - полушутя ответил Щетинин.

   Марья Николавна, в это время уставлявшая книги, вдруг оглянулась, опустила руку, пристально посмотрела на мужа; но, ничего не сказав, опять принялась за книги. Щетинин не заметил этого движения, он повернулся на стуле лицом к Рязанову и продолжал:

   - Нет, вот скажи-ка в самом деле, что тут делать, как поступить?

   - Это с милым человеком-то?

   - Да, с милым человеком. Вот ему доверили деньги, а он их пропил.

   - Да ведь я тебе, кажется, говорил уж один раз?

   - Ты говорил, там, к становому... Это что!

   - Как, это что? Стало быть, ты находишь законное возмездие неудовлетворительным?

   - Нахожу.

   - Ну, так сам выдумай какое-нибудь. Что же ты меня-то спрашиваешь?

   - Я хочу знать твое мнение.

   - Оно тебе ни на что не нужно. Дело идет о том, как отомстить человеку за личную обиду, так зачем же тут еще посторонние советы? Ведь ты ему доверял, он твоего доверия не оправдал, ты обижен, а не я. Я к нему ничего не чувствую. Хоть бы он тебя самого, со всей твоей усадьбою, со всеми угодьями и с пустошами пропил, - мне какое дело?

   - Ты представь себя на моем месте!

   - Да я и представлять не хочу. На что это нужно? Я никогда в таком положении не буду, а если бы и могло это случиться, так почем я знаю, как бы я тогда поступил. Я, может быть, этого милого человека на кол бы посадил, а может ограничился бы тем, что вышиб бы ему только два зуба, а может быть еще сто рублей награждения дал бы ему за это.

   - Нет, это все не то. Ты представь себе, что с тобой теперь вот, в настоящую минуту, как поступили.

   - Я не понимаю, зачем тебе понадобились эти представления - они ровно ничего не объяснят. Ну, представь ты себе, что тебя в настоящую минуту кто-нибудь медом вымазал! Что бы ты сделал? Представь, что тебя колесом переехали! Представляй, сколько хочешь, что же из этого выйдет?..

   - Я одного только понять не могу... - не слушая, говорил между тем Щетинин, ни к кому не обращаясь.

   - Чего ты не можешь понять? - спросил Рязанов.

   - Не понимаю, почему не сказать прямо. Если бы он мне сказал: я еду на ярмарку, я хочу пьянствовать. Я бы ему, не говоря ни слова, целковый в руки, - ступай, батюшка! Ну, что ж, праздник, понятное дело, человек работал целый год, трудился, - почему ж ему не выпить, не повеселиться на ярма