Решетников Федор Михайлович - Ставленник

нин замолчал. Об чем еще говорить Егору Иванычу с крестьянином? Положим, предметов много, но крестьянин не поймет всех этих предметов. О хлебопашестве говорить не стоит, потому что крестьянину досадно даже говорить о неурожае: неурожай и разные неудачи поедом едят его. А неудача есть у каждого человека, не только что у крестьянина; у крестьянина больше всех неудач, и эти неудачи никем из прочих сословий не замечаются, и если замечаются, то так себе; и если вырвется у кого-нибудь сочувствие, так это редкость, большею частию для хвастовства: что-де и мы любим крестьян, и мы им благодетель хотим сделать. Егору Иванычу хотелось кое-что объяснить крестьянину, но он не мог выбрать такого предмета, который бы крестьянин понял. Он знает, что крестьяне не очень долюбливают тех господ, которые, встретясь с ними в первый раз, начинают говорить им о таких предметах, которых или они не понимают, или предметы эти не интересуют их. Крестьяне даже боятся тех людей не их сословия, одетых прилично барскому сословию, которые с ними говорят ласково, выспрашивают все больше о господах, говорят такие слова против старших, которых крестьяне привыкли уважать и бояться с детства... Крестьянину, - от рождения привыкшему работать на потребу других всю жизнь, забитому, у которого развитие остановилось на приобретении денег различными способами, - странны кажутся такие слова. Егор Иваныч знал все это; сам слыхал хвастовство товарищей об отрицании, и ему это казалось глупо. "Такой наукой, - думал он, - нельзя выучить народ добру. Да и Троицкий, человек отрицающий, говорит, что народ насчет этого не нужно трогать. Сам со временем поймет". Егор Иваныч знает и то, что крестьянину ничего не нужно от человека прилично одетого, кроме денег за работу или возку и на водку. Крестьянин знает, что ему не нужно быть барином: он захохочет, если представит себя барином, в сюртуке и в светлых сапогах, и свою жену в шляпке. Будет много денег - тогда можно торговлей заняться, дом хороший состроить, а куда уж в баре лезть: "Мы люди такие, те люди иные". От этого-то у него является недоверие к барину: "Говорит-то он хитро да ласково, а бог его знает, что у него на уме-то? мягко стелет, да жестко спать будет..." Положим, барин и предложение хорошее сделает, так и тут крестьянин не иначе согласится, как прежде посоветовавшись с товарищами.

   Товарищи Егора Иваныча - Павел Игнатьевич Корольков, философ, и Максим Игнатьевич Корольков же, словесник, ехали на другом обозе. Они ехали весело и смешили ямщика. Они рассказывали ямщику разные городские - губернские анекдоты и сплетни вроде следующего:

   - Ты, дядя, знаешь бульвар?

   - А!? - Крестьянин захохотал. Этим словом он выразил то, что выражается словами: эво, еще бы, уж будто не знаем-ста.

   - Так вот, видишь ли, какая там штука забористая вышла. Гуляло народу много; знати всякой и не перечтешь... А дамы, слышь, нарядные такие - прелесть. В деревнях таких не найдешь... Ну, и ладно. Вот сидят это много на скамейках против музыкантов, которые потешают их на разные манеры... Сидят они смирно, все смотрят на музыкантов, - в чувство входят; а мимо их на площадке разные франты ходят. Значит, ищут девиц на тово-оно... Вдруг, что бы ты думал, вышло? Одна передняя скамейка и грохнулась, - ножки с одного конца фальшивые были, - ну, дамы и кувырк - кто вверх ногами, кто просто на посрамление, а молодые-то люди, франты, любуются...

   Крестьянин хохочет во все горло; хохочет с четверть часа.

   - Вот дак любо! А я бы - знаешь как?.. - Крестьянин хохочет.

   - А как?

   Крестьянин хохочет и говорит свое мнение. Потом рассказывает о казусах, бывших в селе с какой-нибудь девкой.

   - А вот что, дядя, как по-твоему: которые из девок лучше, городские или сельские?

   - Городские, брат, штуки! Напялено на нее - страсть; ходит как индейский петух: только поглядишь в щелочку на нее, страх возьмет... Да что - не по нам.

   - В селах-то, брат, лучше знать?

   - Эво! Возьмешь кою девку и не нарядную - славно! Здоровая такая... - Крестьянин хохочет.

   - И женишься, - славная жена будет.

   - Уж на этот счет не беспокойся. Все приладит; заботу об ребятах знает, чужому не поддастся. Вот моя жена так ревмя ревет, коли мне что не посчастливится, а пьяный напьешься - драться лезет... Славная баба, бой-баба!.. А здорова, собака! На тысячу рублей не променяю свою бабу. Золото баба!

   - А ты по любви женился?

   - Пондравилась: красивая была девка, да и вместе малолетками игрывали... Ну, достатку-то у них нет, да все однако - жениться надо. Ну, и женился.

   - Не перечила?

   - Да что ей перечить? Меня знает. "Я, говорит, за тебя пойду замуж, коли ты меня обижать не будешь, коли, говорит, будешь мужик хороший".

   - Так. А городские не нравятся?

   - Да что и толковать! Ну их!.. Хорошо яблоко спереди, да внутри-то горько.

   - Ты бы в Питере пожил, не то бы сказал.

   - Ну, не знаем, поди-кось!.. Вон лонись оттоль Кирьяк Савич приезжал, - извозчиком там был. Такая, говорит, там жизнь извозчикам - беда! Плутом, говорит, надо быть... С виду-то, говорит, куды-те расфранченная, ужасти!.. А скажешь такое любезное слово - и готово!.. Только Кирьяшко-то, знать, прихвастывает на эфтот счет. Поди-ткость, так и поверят! А у самого, у пса, жена здесь с детьми живет.

   - Ну там-то это так.

   - А ты бывал там?

   - Не был, а в книгах пишут.

   - Ну и врут, коли пишут... Эдак жить, по-нашему выходит, грех... Стыд на весь мир... А все бы самому лучше поглядеть.

   Егор Иваныч злится, слушая эти разговоры. Он думал: "Что это они толкуют дичь? Ну, для чего? Будто о другом не о чем рассуждать..." Но взглянув на спину своего дремлющего ямщика, он думает: "Как только буду я священником, я прямо начну говорить проповеди об этом предмете. Я все эти гадости объясню им... Эх, какая пошлость! До чего люди доходят! Подобные примеры я видел и в губернском; надо вразумить прихожан, изобличить их в поступках, происходящих от безнравственности..." При этом он представил себе, что он едет жениться, но на ком? Сердце забилось, словно боль какая-то чувствуется. Потянулся он, зевнул, стал тянуть поочередно пальцы; пальцы захрустели... "Какая-то моя невеста? Господи, дай мне хорошую жену, не развратницу. Слыхал я, что какой-то священник от развратницы жены спился и под суд попал, теперь по кабакам трется в крестьянском звании. Нет! дай мне хорошую жену..." И при мысли об жене, об детях опять чувствуется боль и радостное щекотание в сердце.

   Почти во всю дорогу Егор Иваныч думал об своей будущей невесте и трепетал. Невесты он не видал. Кто ее знает, какая она. Другое дело, если бы Степанида Федоровна... При этом Егору Иванычу чего-то жалко стало, зло его взяло... "Да ну ее к чертям!" - подумал он. И опять ему представляется невеста в образе красивенькой девицы, девицы набожной, отец которой - богатый человек, дает ему свой дом или купит в городе дом в четыре комнаты. Но ведь невесты еще нет. Нужно найти ее... У отца Василья, сказывают, есть дочь Наталья девятнадцати лет... Как, поди, красива! А впрочем, кто ее знает, какая она. Может, она уже помолвлена с кем-нибудь... Все бы хорошо иметь тестя в той же церкви: доходов бы можно много нажить. Но как подступить к нему? Как жениться в такой короткий срок на незнакомой девушке? Надо с отцом посоветоваться...

   С товарищами, семинаристами Корольковыми, Егор Иваныч обращался как кончивший курс с учениками. По его понятию, это были мальчишки, только что начинающие смыслить, теперь еще глупые ребята. Корольковы были из Столешинского уезда и кае-что знали о духовенстве тамошнем.

   - Вы в Столешинск?

   - Да.

   - Ну, невест там много. Мы слышали: вы у отца Василия Будрина хотите сватать.

   - Еще не знаю.

   - Полноте притворяться! Во всем губернском знают.

   - А у Василья Григорьича славная дочка! Я бы не прочь жениться на ней. Только приданого-то мало, потому что прихожан у этой церкви мало, и прихожане народ всё бедный, всё рабочие.

   - Зато священник.

   Егору Иванычу не нравится это, более потому, что мальчишки толкуют не в его пользу.

   - Вы бы, господин Попов, у чиновников или у купцов посватались!

   - Знаю и без вас.

   - Ну, это еще не резон.

   - Почему?

   - Потому что отец Василий и не отдаст за вас.

   - По-че-му?

   - Потому что вы очень неказисты с виду.

   "Подлецы!" - ворчит про себя Егор Иваныч и думает: "Во что бы то ни стало, а женюсь-таки я на Будриной дочери".

   - А может, она и с брюхом! - подзадоривают семинаристы.

   - Господа! вам какое дело до меня и моей невесты? - говорит Егор Иваныч, думая, что семинаристы испугаются его, как кончившего курс и облагодетельствованного начальством.

   - То дело, что она не пойдет за вас замуж, потому что у вас шишки на носу...

   - Я... я ректору на вас пожалуюсь!

   - Вот и спасибо... Да ну его к черту!

   - Ей-богу, пожалуюсь.

   - Вот что, господин Попов: вы будете служить в уездном городе, и вас будут теснить благочинные, если у вас не будет денег. А мы будем учиться и в попы не поступим. Нас хоть сейчас гони, нам все равно. В другое место пойдем учиться.

   Егор Иваныч на это ничего не отвечал и всю дорогу отмалчивался. Пойдут Корольковы в кабак с крестьянином, Егор Иваныч думает: погибшие люди. Заговорят с крестьянами так, что крестьяне рады их слушать, хохочут и соглашаются и еще просят рассказать, - Егор Иваныч думает: уж я доберусь до них, только бы жениться!.. Корольковы смеялись над Поповым, крестьяне отмалчивались от него, говоря: уж больно он важничает. Корольковы ехали весело, так что крестьяне говорили им на прощанье: жалко, что вы, ребятки, маловато ехали: и не заметили, как время-то весело прошло. Егор Иваныч скучал. Крестьяне говорили про него: одет-то он неказисто, а больно хитер. И не хитер, а смыслу такого нет, чтобы ублаготворить нашева брата...

  

  

   С Корольковыми Егор Иваныч расстался в деревне Ершовке, которая от Ивановского села находится в десяти верстах. А так как ершовцы прихожане Ивановской церкви, то Егора Иваныча довез до села ершовский крестьянин Макар даром.

   Егора Иваныча по въезде в село одно только радовало: увидеться с отцом, и с ним же ехать в Столешинск. Иные радости бывали прежде, когда он приезжал домой еще уездником. Теперь он возмужал, окреп, сделался чем-то выше крестьян и даже своего отца. Ему не время было вглядываться в сельскую обстановку, да и не для чего, потому что село как в прошлом году стояло, так и теперь оно в таком же виде. У церкви в прошлом году еще на одном окне вверху стекло было разбито, так и теперь это стекло разбитым остается. Все дома такие же, черные, с высокими крышами да кое-где с палисадниками перед окнами; этот дом Марка, тот Пантелея, этот старосты, а тот станового. Люди тоже не изменились. Ходят себе в рубахах да в штанах, ребятишки играют, скачут; все говорят чисто по-деревенски; скот по-старому свободно разгуливает по улицам... Все одно и то же, только вон налево две крестьянские избы сгорели.

   Егор Иваныч думал, что его встретят как дорогого гостя. В воротах его встретила корова буренка. Во дворе чисто. Но на крылечке настоящая деревенщина. Егор Иваныч вошел в кухню, никого нет. Один только кот забился на шесток и оплетает поросенка, оставленного без призора в латке. Егор Иваныч стащил кота за ухо. В комнате тоже никого нет, в отцовском чулане тоже.

   - Вот она, деревня-то! Оставь-ко так дом у нас, в губернском, без заперта!.. Впрочем, и взять-то у них нечего, - проговорил про себя Егор Иваныч.

   Зная, что он здесь хозяин, так как дом отцовский, Егор Иваныч втащил в отцовскую комнатку сундучок, в котором заключались книги и одежда, тулуп, войлок, одеяло и подушку. Умывшись и закусивши поросенком, он улегся спать. Но через четверть часа услыхал голос сестры Анны.

   - Чтой-то, девка, за напасть! Гли, поросенок-то... Кто же это слопал?

   - Да брат, поди, - отозвался женский голос.

   - Ах, мои матушки, и не догадаюсь! Где же он, голубчик? - И Анна вбежала в отцовскую комнатку. Брат и сестра поцеловались. Сестра долго любовалась на брата и выспрашивала разные губернские новости.

   - А где же отец?

   - По грибы, Егорушко, ушел. Чай, поди, сичас придет. А ты поешь, голубчик.

   - Ты, сестра, извини, что я слопал поросенка.

   - Ой! ой! побойся ты бога, брат.

   - Отчего ты мне дозволяешь есть, а других ругаешь? готова глаза выцарапать.

   - Ну, ну, учен больно!.. Ты мне брат, а те чужие, каждый волен свое съесть, а на чужой каравай рот не разевай. Поешь, право.

   - Молочка разве.

   - Изволь. Я те малинки еще принесу... Какой нынче урожай этой малины, беда! Вот Пашка у меня вчера обтрескался малины-то, все брюхо вспучило; к знахарке ходила... Теперь прошло, с отцом побежал в лес.

   Сестра принесла кринку молока и бурак малины. Егор Иваныч налил молока в чашку, накрошил булки, наклал малины и стал есть.

   - Где же Петр Матвеич?

   - А будь он проклят! и не говори...

   - Что?

   - Да просто житья от фармазона нет.

   - Что же он, по-старому?

   - Ох, Егорушко, и не говори! Насобирали мы ноне в праздник мучки пудов с двадцать, продали десять пудов, а остальную в сусек положили, да денег пять рублей насобирали; он, будь он проклят, все пропил да девке Марье ссовал... Ах, убей ты его, царица небесная!

   - Зачем желать зла, сестра! Бог знает, что с ним сделать.

   - Так оно... И смерти-то на него, анафемского, нет никакой... Хоть бы с вина сгорел, окаянная сила!..

   - Опять-таки я тебе скажу, сестра, смерти желать никому не следует, потому что так господь велит, да и твой рассудок так говорит, что без мужа тебе плохо будет. Ведь у тебя трое детей?

   - Ой, и не говори!.. Уж такой злосчастной, верно, на роду бог написал быть.

   - Жалко, сестричка, мне тебя!..

   - Ни одного дня такого нет... Совсем каторжная жизнь... - Сестра заплакала.

   - Не тужи, сестра. Бог поможет. Надейся на него: все будет легче; стерпится, слюбится, говорит пословица.

   - Так оно. Да все тяжело: на бога надейся, а сам не плошай. Вон попрекает меня новым дьяконом: ты, говорит, с ним дела имеешь... А у тово дьякона, голубчика, жена злющая-презлющая, так и бьет ево...

   - Может быть, ты с ним дружбу ведешь?

   - Эх, Егорушко, с кем же мне и вести дружбу, как не с хорошим человеком? Что я стану с своим-то мужем делать, коли он жалости никакой ко мне не имеет!

   - Какая же твоя дружба с дьяконом? то есть, что ты с ним делаешь?

   - И не говори! Славный человек!.. Дай бог ему доброго здоровья. - Сестра перекрестилась.

   - Поди, целуешься?

   Сестра захохотала и убежала в кухню, вероятно от стыда или от чего-нибудь другого.

   К Егору Иванычу пришел Саша, мальчик пяти лет; бойкий мальчик.

   - А, Саша! здравствуй!

   Саша, как маленький мальчик-ребенок, видавший дядю через два года и через год, - считал дядю за чужого; а известно, что дети не скоро льнут к чужим, несмотря даже на особенные ласки и выражение лица. Егор

   Иваныч не очень долюбливал детей и потому, сказав несколько слов мальчику, стал смотреть в окно. Пришла сестра с двухгодовой девочкой.

   - А вот и Степка! поганая девчонка!.. - представила сестра брату свою дочь.

   - Какая ты грубая, сестра! Разве можно так говорить при детях!

   - Бить их, падин, надо!

   - Сестра! Неужели у тебя нет жалости к своим детям?

   - И не говори, братчик! Ты не знаешь, сколько я терпела через них, пострелят.

   - Зачем же ты замуж вышла?

   - Весь век, что ли, в девках сидеть? - Сестра обиделась.

   - Лучше бы было. Ты по своей красоте нашла бы хорошего жениха.

   - Именно нашла бы.

   Егору Иванычу сестра показалась слишком невежливой женщиной и развратницей. Он никак не предполагал, чтобы сестра его, богомольная смиренная девушка до замужества и хорошая жена назад тому два года, дошла до того, что имеет дружбу с дьяконом и пренебрегает своими детьми. Он догадался, что вся причина этого зла происходит от мужа ее.

   - А что твой муж, каков с отцом?

   - И не говори! Третьево дни обозвал его всячески. Прибить хотел.

   Это разозлило Егора Иваныча, и он решился, во что бы то ни стало, урезонить его, обратить на хорошую жизнь.

   - Паша учится?

   - Ой, и не говори! Просто такая сорва, ножовое вострее да и только! Ты знаешь отца-то, нюня такая - просто беда... Ничем не хочет заняться.

   - Ты об отце не говори так.

   - Сядет на улицу и сидит весь день с мужиками. А это уж взагоди когда с Пашкой займется. Да и какое занятье-то? Посадит Пашку против себя и заставит читать, а тот, шельмец, читает себе под нос; настоящего нет, отец-то и прикурнет. А как задремал отец, он и бежать да все с ребятами в бабки да в мячик играет. Говорю я ему, чтобы он его, собаку, к столу привязал да плетку держал в руке, так на улицу идет, там, говорит, другие ребята вместе с Пашкой будут понимать ученье... Нёха такая, что просто беда!.. Вот что, братец, поучи ты Пашку-то; я уж такую тебе плетку сделаю!.. Из арапника старова сделаю...

   - Учить нужно лаской.

   - Ой, и не говори! Самого-то как учили!

   В это время Егор Иваныч увидел на улице отца. Он шел с Павкой без шапки. Далеко видно было заштатного дьякона по его осветившейся солнцем лысине. Павел скакал кругом дедушки, держа в руках наберуху, из которой выпадывали грибы. Дедушка унимает внучка, внучек хуже шалит.

   - Погоди же ты, шельма! Задам я тебе поронь! - ворчит старик и хочет поймать внучка. Внучек язык ему выставляет.

   - Плут - парень! Зачем ты грузди-то покидал? Я еще тебе за шапку задам, еще погоди!

   - Не боюсь, не боюсь! - кричит внучек и скачет. Егор Иваныч вышел на улицу встречать отца.

   - Дедушка! - дядя! - сказал Павел и подбежал к Егору Иванычу. Егор Иваныч подал ему руку и подошел к отцу.

   - А! Егорушко! Ах ты, голубчик! Здравствуй, Егорушко, здравствуй! здорово ли, дитятко? - сказал ласково и с радостью Иван Иваныч и облобызал Егора Иваныча.

   - Здоровы ли вы, тятенька?

   - Плоховато, Егорушко, плоховато... Вот по грузди ходил, ноженьки устали, просто беда! Разломило... Спина ноет, знать-то дождик будет... Ну, как ты, кончил термин?

   - Кончил.

   - Ну и слава те господи! Пойдем в избенку-то.

   Вошли в избу.

   - Ну-ко, ты, курва! Што у те все разбросано?.. Брат приехал, а у ней, вишь ты, што... Неряха! - ворчит старик на свою дочь.

   - Уж опять пришел ворчать-то! - говорит дочь.

   - Ах ты, погань! Мало тебя муж-то бьет, мало, ей-богу... Гадина.

   - Полноте, тятенька, - увещевает сын,

   - Да как с ней, стервой, не кричать! Просто от рук отбилась.

   - Просто житья мне в этом дому нет! - завыла Анна... - И бранят и бьют; поедом съели...

   - Молчи! - крикнул Иван Иваныч. - Пошлю из дому к паршивику.

   - Тятенька, полноте!.. - просит сын.

   - Я те как начну хлестать вот этой дубиной... Чисти грибы-то! Ох вы, мои ноженьки!.. Просто житья мне от них, чертей, нет... Ну, так, Ё=Егорушко, теперь ты как?

   - Да уж получил место.

   - Ну, слава тебе господи! - и Иван Иваныч перекрестился. - Во священники?

   - Да, в Столешинск.

   - Слава богу! слава богу... A ты спал ли?

   - Дорогой спал,

   - Поди сосни, Егорушко. Эй ты, што же ты на стол-то не накрываешь?

   - И накрою, подождешь.

   - Ах, будь ты проклята! Што мне, в люди идти обедать-то?

   Время до обеда Ивана Иваныча прошло скучно для Егора Иваныча; ему должно было слушать ругань отца. Хотя он и вступался в примирение, но его не слушали. Сестра его крупно отгрызалась от отца и все пуще и пуще злила его.

   Стал Иван Иваныч обедать грибницу, сваренную из грибов, и грибы, зажаренные в сметане. Егор Иваныч тоже стал есть, но ел лениво. Старику показалось, что Егор Иваныч брезгует кушаньями.

   - Што же ты, Ёгорушко, не ешь?

   - Сыт, тятенька. Я, как приехал, поросенка поел. Потом сестра пришла, молока принесла и малинки... Да и мы там очень мало едим.

   - А ты опять бегала? - спросил строго Иван Иваныч свою дочь.

   Опять брань.

   - Принеси молока с малиной.

   Анна принесла молока и малины. Егор Иваныч не ест.

   - Поешь, Егорушко.

   - Не хочу - сыт. - Егор Иваныч встал.

   - А ты посиди, поговорим. Али спать хочешь?

   - Нет, не хочу.

   - Ну, брат, я знаю, что спать хочешь... Эй ты, Анна, топи баню!

   - Да какая же теперь баня? - сказал Егор Иваныч.

   - Ну, брат, об этом и в писании сказано. Ты у меня золото, Егорушко! А баню надо истопить. Да что с ней, шельмой, и толковать... Пашка, не балуй, отдеру за вихры-то! Пошел за водой!..

   Егор Иваныч отправился спать на сенник. Он долго думал об отце. Как он не развит до сих пор! С людьми он хорош, крестьяне любят его, отчего же это он с семьей так обращается? Отчего же это брань и ворчанье? Тут что-то кроется худое. Надо будет расспросить у отца; или пока молчать, а самому посмотреть на них. Он спал немного; его разбудил отец.

   - Егорушко, спишь? - Эти слова старик повторил раза четыре.

   Вымывшись в бане, Поповы стали пить чай.

   - А я, Егорушко, давеча забыл сказать тебе... Эта шельма у меня совсем отбила память... Я ведь думал ехать к тебе. Так-таки и положил завтра ехать.

   - Зачем?

   - Да что я стану делать с ними? Петька всего обворовал, а вчерась чуть не прибил, окаянный.

   - Вы бы, тятенька, как-нибудь легче урезонивали его.

   - Бить его надо, да сил у меня таких нет. Так как же теперь насчет невесты-то?

   - Не знаю, как.

   - Ну, как-нибудь... Так мы завтра же и едем по невесту.

   - Мне отдохнуть хочется, да и до октября еще долго.

   - А как да ты опоздаешь?

   - Не знаю.

   - Нет уж ты лучше скорее вари кашу, а то другой, окромя этой, не найдешь.

   - Знаете ли, тятенька, что меня мучит: как мне жениться на незнакомой девушке?

   - А что?

   - Да как же? Ведь я ее не видал даже!

   - Так что, что не видал?.. эка беда! Приедем, пошлем сватью какую-нибудь, и дело в шляпе.

   - А как да она не понравится мне?

   - Я вижу, ты большой привередник. Больно в тебе нрав крутой сделался. Да оно так и должно быть... Накось, кончи курс в семинарии! Славно, Егорушко!.. Я бы, как кончил курс, уж кем бы теперь был! Ну, кем бы я был?

   - Может быть, благочинным.

   - Ишь ты! А благочинным сделаться - штука... Нет, я бы выше был.

   - Можно быть и благочинным в губернском городе, старшим членом консистории. Там житье славное.

   - То-то вот ты и есть! А как я обучился топорным манером, вот и остался на всю жизнь дьяконом, да и за штатом оставили... Нет, Егорушко, я бы экономом архиерейским сделался. Слыхал я, что им большая честь, да и хорошая жизнь.

   - Ну, экономом вы могли бы сделаться только тогда, когда вы были бы монахом.

   - Право?

   - Неужели вы не знаете, что экономы выбираются больше из монахов?

   - А видал и протопопа.

   - Не знаю. А больше монахи.

   - Ну уж, я в монахи не пойду.

   - А вот монахам житье лучше нашего брата, то есть белого духовенства.

   - Ну, не ври. Монах за мир грешный молится.

   - Вот я так могу быть архимандритом и архиереем даже.

   - Ну??

   - Право. И очень легко.

   - А как?

   - Вот каким образом. Если я теперь поеду на казенный счет в духовную академию...

   - Ну уж, не езди, не мучь себя, а то ты уж спичка спичкой...

   - Мне отец ректор предлагал, да я сказал, что я должен всеми силами заботиться о вас.

   Ивану Иванычу это любо показалось; он улыбнулся, но ничего не сказал. Вероятно, он хотел поблагодарить сына, да только не мог или не хотел поблагодарить. Егор Иваныч продолжал:

   - Отец-ректор сказал, что это дело хорошее, что я за это могу скоро получить священническое место.

   - Вот, значит, я не дурака вырастил. Славный ты у меня, Егорушко!.. ей-богу славный... А мы вот что сделаем.

   - Что?

   - Да нет, уж я теперь не скажу...

   - Вы не видали моего указа из консистории?

   - Покажи.

   Егор Иваныч показал отцу указ. Отец смотрел, улыбаясь.

   - Прочти, Егорушко, не вижу.

   Егор Иваныч стал читать: "По указу его высокопреосвященства, высокопреосвященнейшего (имя рек) архиепископа..."

   - Постой! - И Иван Иваныч убежал на улицу. Егор Иваныч посмотрел в окно.

   - Куда же это он? - спросил он сестру.

   - В кабак! - ответила она.

   - А он ходит разве туда?

   - Ходит. Каждый день ходит. Он и теперь пьяный пришел.

   - Ты врешь, сестра? Он прежде не пил.

   - Не знают будто! Вот ты два года не был дома и не знаешь.

   - Это всё вы, свиньи, довели его до того! - и брат начал ходить по комнате.

   Сестра обиделась на брата и ушла на улицу, ничего не сказавши на замечание брата.

   Егор Иваныч положил указ в ящик и только что подошел к окну, как увидел около дома толпу крестьян, впереди которой шел Иван Иваныч, держа в руке косушку вишневки.

   - Сюда, ребятки! сюда! - кричит Иван Иваныч крестьянам, торжественно входя в избу.

   - Тятенька! - сказал Егор Иваныч.

   - Ну-ну, голубчик... - Он уже выпил и жевал ржаной кусок хлеба.

   В кухню вошло семеро крестьян.

   - Вот он, Егорушко-то! Вот он, сынок-то! - представил Иван Иваныч своего сына крестьянам.

   - Здравствуйте, Егор Иваныч! Наше вам почтение! - сказали крестьяне, снявши шапки, и поклонились ему.

   - Здравствуйте, господа, - сказал Егор Иваныч несколько вежливо и несколько гордо.

   - Как поживаете?

   - Покорно благодарю, господа.

   - Какие мы господа!.. А вы в попы идете? Дело, Егор Иваныч. Дай бог вам счастья, дай бог!.. - сказал один крестьянин, кланяясь.

   - Ну, ребятки, выпейте! За сына моего выпейте: ведь в священники посвятили...

   - Слава те господи!

   - Сам преосвященный бумагу дал.

   - Дай вам господи много лет здравствовать.

   Крестьяне присели и стали шептаться. Иван Иваныч налил рюмку водки и поднес Егору Иванычу,

   - Выпей, Егорушко. Сладенькая.

   - Не могу, тятенька.

   - Ну, не церемонься. Знаю я, как ваша братья пьет. Ну, ну!..

   - Егор Иваныч, выпей... Ништо, водка-то сладкая, - просят Егора Иваныча крестьяне. Крестьяне эти были старые, честные и добрые люди. Нельзя было не уважить их ради отца. Тут не для чего было церемониться, потому что Егор Иваныч выпивал в губернском с товарищами, но ему хотелось показать, что он ничего не пьет, показать, что он бегает от кабака и подобного зелья; но подумав, что этим крестьян не обманешь и он будет священником в другом месте, он выпил, сказав, что выпивает ради хороших людей.

   - Ну, теперь я, - сказал Иван Иваныч.

   - Во здравие! - сказали крестьяне. - За сынка-то, Егора Иваныча, пейте.

   - Ребя, купим еще! Штоф купим, черт их дери с деньгами-то, - сказал один уже хвативший очищенного крестьянин.

   - Белой! Самой горькой!!- закричал другой крестьянин и вытащил из-за пазухи кожаный кошель с деньгами.

   - Вали! вот те пятак.

   - Мало! вали десять.

   - Ну те к...

   - Митрей, дай три копейки!

   Крестьяне стали выкладывать на лавку копейки и грошики. Наклавши тридцать копеек, они послали одного крестьянина за водкой. Между тем Егор Иваныч разговаривал с двумя крестьянами о хлебопашестве и о прочих хозяйственных делах поселян.

   - А что, вас ныне не дерут в стану?

   - Э, Егор Иваныч, об эвтих делах не след толковать. Мы люди темные. Ну их к богу!... Третьеводня Максимку отварганили любо; ничего не взял.

   - За что?

   - А так, отваляли - и дело в воду. Старосту он обругал, тот становому жалобу написал, да, бают, сунул ему малую толику, - ну, Максима и взъерихонили.

   Полштоф выпили. За водкой и поеле водки разговаривали об отце Федоре, его дочке, вышедшей за станового пристава Антропова. Крестьяне хотели было еще купить водки, но их стала гнать сестра Егора Иваныча. Егор Иваныч, по приказу отца, прочитал крестьянам консисторский указ. Крестьяне слушали, плохо понимая содержание этого указа. Они только и поняли, что Егор Иваныч едет жениться.

   - Вот дак дело!

   - Любо! Хозяйка - важнецкая штука!

   - А ты ее, смотри, не балуй.

   - Ноне бабы-то модницы такие стали, просто ужасти.

   Крестьяне хотели идти, но в это время пришел Петр Матвеич, пьяный, с подбитыми глазами. Волосы его были заплетены косоплетками, нарезанными из платья жены в виде ленточек.

   - Здорово, брат! - сказал густым басом Петр Матвеич и поцеловал Егора Иваныча.

   - Ну, как живешь, можешь?

   - Ничего.

   - Кончил курс-то?

   - Да.

   - А место получил?

   - Получил.

   - Брат, дай денег! Ей-богу, нету ни копейки. Дай пожалуйста!

   - На что?

   - Ты только дай,

   - Ты уйди отсель, пока бока тебе не наломали, - сказал Иван Иваныч.

   Крестьяне стали выходить.

   - Куда? Эй, Семен, дай денег! - закричал Петр Матвеич.

   - Нету, Петр Матвеич,

   - Дай!..

   Крестьяне стали рассуждать на улице, перед домом Попова.

   - А что, Михей, дать али нет?

   - Да за што дать-то?.. Кабы дело какое, - так, а то не за што.

   - Так оно... Разве уж для дедка купим.

   - Иван Иванычу разе?

   - Так как?

   - Вот и парня-то надо бы угостить,

   - За што угощать-то?

   - Да уж все обнаковенно... Так как? Смотри - того не надо!

   - Да ты, смотри, так окличь: на улицу, скажи, просят; а не то на ухо шепни, оно лучше будет.

   - Да смотри, ежели тот придет, шею намылим и тебе и ему.

   - Сумею.

   - То-то - сумею. Олонись сумел! сам, брат, ты один полштоф вылакал.

   - Да смотри, проворней...

   На зов крестьян на улицу вышли Поповы, а за ними вышел и Петр Матвеич. Крестьяне озлились на Митрия.

   - Уж выбрали козла! А ты коли с ним знакомство имеешь, уходи отсель, - сказал один крестьянин Митрию.

   - Да што я с ним стану делать?

   - Батюшко, отец дьякон, подем... Мы как-нибудь угостим тебя и сынка твово.

   - Я, братцы, пить не стану, - сказал Егор Иваныч.

   - Мы вот к Елисею Марковичу подем. Там весело калякать-то.

   - Я не пойду в кабак, - сказал Егор Иваныч.

   - Ну, как знаешь, твое дело... А только, Егор Иваныч, мы больно тебя полюбили: уж ты такой смирный, и Иван-то Иваныч вот дак человек!.. Право, подем!

   - Не могу, братцы. Да мне и спать хочется.

   - Так ты, Егорушко, не пойдешь?

   - Нет.

   - Ну, а я так пойду.

   - Грешно, отец, тебе на старости лет в кабак ходить. Мы лучше дома станем толковать.

   Ивану Иванычу хотелось сходить в кабак, покалякать с мужичками, и обидно было, что Егорушка церемонится, но, подумав, что сын приехал сегодня, он не пошел в кабак, а пошел спать на сенник вместе с Егорушком. Крестьяне разошлись по домам, рассуждая:

   - А каково?

   - Иван-то Иваныч ничего, а сын-то горденек.

   - Нельзя, выходит: скоро поп будет.

   - Счастье!

   Между тем Егор Иваныч рассуждал с отцом:

   - А ведь вы, тятенька, прежде не ходили в кабак?

   - Да что станешь делать? Дома водку держать нельзя, потому что Петрушка выпьет.

   - Ведь, тятенька, на водку денег много выйдет.

   - Да, Егорушко; ты правду сказал. Все-таки я тебе скажу: крестьяне меня любят и потому сами зовут.

   - Они, пожалуй, будут считать вас за пьяницу.

   - Ну, и пусть их с богом. Пословица говорится: пьян да умен - два угодья в нем. Как выпьешь - оно и хорошо, и горести все забудешь. А ведь мне, Егорушко, скажу тебе по совести, трудно было жить. Сначала Петр тянул с меня сколько денег, да ты знаешь... Ну, Анка в доме жила, по крайности хозяйством занималась, теперь ничего не просит. Ну, вот истягался я, истягался на Петра, дьяконом сделал, а он теперь шиш показал. Поди-кось, даром деньги-то даются... Ну, да бог с ним, пусть сам вырастит детей, сам узнает, каково отцу-то... Священником, брат, трудно сделаться нашему брату: доходы были маленькие, просто хоть вой да зубы на спичку весь... Вот теперь на тебя я сколько издержал... Каждый месяц восемь рублей посылал, а сам без копейки оставался. Хорошо еще, что Анка кормит, еще не гонит, дура...

   - Да, тятенька, трудно быть отцом.

   - Попробуй - и взвоешь так, что беда!.. Теперь вон насчет жены тоже штука. К примеру так сказать, отца Федора дочь вышла за станового пристава, ну, и ладно... Человек он богатый, старенек маленько, да все же он муж, а она, слышь ты, с мировым посредником дела имеет. Только это секрет; ты, смотри, никому не болтай, а то мне худо будет.

   - Мне какое дело!

   - Ну, то-то... Мне, знаешь ли, староста сказывал. Был, говорит, я у станового раз, ну и увидал, говорит, в зале станового с женой и этова посредника. Посредник-то ее, слышь ты, на фортоплясах учит играть... Сижу, говорит, я в зале, кофей пью, а мировой около Степаниды Федоровны сидит... Только что ж бы ты думал? Становой вышел в другую комнату, мировой и поцеловал Степаниду-то Федоровну. Во что бы ты думал? а? в щеку? То-то, што нет... в щеку! Вот оно што!!!

   - А ведь я хотел жениться на ней.

   - Ну и слава богу, что не женился. Она с мировым-то посредником еще недавно познакомилась. Становой-то его на свадьбу пригласил, ну с тех пор и пошло.

   - А становой не знает?

   - Кто его знает? Я с ним мало знаком. Да если и узнает, то побоится жаловаться, потому что мировой-то - сын богатого помещика и с губернатором знаком, так что люли. Говорят, он и повыше эти дела ведет... Тут, брат, молчи знай. Ты, Егорушко, не проболтайся, пожалуйста.

   Егор Иваныч проснулся уже тогда, когда солнышко было высоко, а в котором часу - он не знал, потому что в селе часы только у должностных лиц, и бегать справляться - далеко и не к чему, так как делать решительно нечего, а обеден сегодня не полагалось, так как день будничный - вторник. Он долго лежал, думая об отце, сестре, Петре Матвеиче, о крестьянах и обо всем, что только он видел и слышал в селе. Село ему опротивело, люди ему показались грубыми. "То ли дело у нас в губернском! - решил он. - Надо уехать скорее в город. Сегодня