Решетников Федор Михайлович - Ставленник

ага - в два-пять фунтов, зашитые в холст. (Прим. автора.)} зашивает.

   - Верно, мы с носом? - говорит протопоп протопопу, сидя на диване.

   - Я жаловаться стану.

   - Ну, наши жалобы ко вреду нашему последуют.

   - Это досадно, целый час члена нет. На ваших который?

   - Да двенадцатый, поди... - Протопоп вынул часы из-за пазухи, посмотрел и сказал: - без двенадцати двенадцатый.

   - Как подошло-то?

   - Аккуратно. - Оба смеются.

   - Владыка ничего?

   - Ты, говорит, не печалься. Сына твоего знаю, говорит... А вам?

   - Отчего, говорит, ты тут не живешь? Я и говорю! ваше высокопреосвященство, народ ныне тут хуже стал, никакая речь не действует, даже с крестом не стали принимать...

   - Поди-кось!.. Это правда, отец протопоп. Народ нынче совсем развратился, развратился так... Жалко! - и говоривший это сделал такую гримасу, что, несмотря на бороду и небольшую не заросшую волосами часть лица с носом и глазами, слушавший их бедный дьячок подумал, что протопопа или владыка пугнул, или у него только живот крепко болит. - Ну-с, а владыка на это как рек? - сказал протопоп.

   - Ну, я и говорю ему: не могу я жить в этом городе, лучше, говорю, в губернский переводите. Он и говорит: об этом я подумаю...

   - Я слышал, вас представили к наперсному?..

   - От кого изволили слышать?

   - Слухом земля полнится, отец протопоп. Говорят, будто скоро надевать его на вас станут.

   - Ой, вздор! ох, неправда! Вот что значит: какие у меня недоброжелатели!

   Протопоп протопопу или священник протопопу и наоборот ни за что не скажут правду: зачем они приехали в город. Зачем приехали - знают члены и секретарь консистории, эконом архиерейский и сам владыка; хотя же и знают семинаристы-богословы, и приезжие священники, и прочая мелюзга, - так разве хозяева, у которых они остановились, подслушав разговоры их с секретарем, "разгласили", - и сами приезжие на воле с своими детьми калякают, рассказывают им. Говорят люди, что они таят причины приезда до поры до времени, по личным причинам, по зависти.

   Дьяконы и дьячки кричат:

   - Ну-ка, отец дьякон, дай-кось табачку понюхать!

   - Маловато.

   - Ну, ну, нечего отнекиваться-то! У тебя, я знаю, хорошее ведь место.

   - Вот за это слово я тебе и не дам. Шиш получишь!- И дьякон отходит прочь.

   - Да что это, господи помилуй, как долго? - говорят человек шесть.

   - Эй, сторож, впусти! - просит сторожа священник.

   - Пущать не велено.

   - Как не велено?

   - Не велено, и все тут.

   Протопопы ушли в канцелярию. За ними пошли и священники. Сторож вмиг подбежал к дверям и стал посереди их.

   - Отчего ты не пускаешь?

   - Не велено.

   - Почему?

   - Говорят, много всяких шляется. Отцом Антоном не приказано... Вон тут надпись была приклеена, да из вашей братьи кто-то оборвал.

   - Ты нам кого-нибудь пошли оттуда.

   - Кого я пошлю! Вон столоначальник-то, Гаврилов, трои сутки без просыпу пьет и дома, что есть, не живет, ищи его, - с семи собаками не сыщешь...

   - Ты писца пошли али помощника.

   - Есть когда мне посылать. У меня делов-то и без вас вон сколько! - Сторож указал на угол, в котором лежали книги.

   Один священник дал сторожу двадцать копеек.

   - Как ваша фамилия?

   - Документов.

   Сторож ушел в канцелярию и чрез две минуты воротился, сказав, чтобы священник шел за ним.

   Столоначальник в это время был в консистории; не пускать к нему не в известное время - был каприз и сторожа и самого столоначальника. За десять и двадцать копеек просители были вводимы в канцелярию, или к ним выходили писцы и удовлетворяли их. Выходившие шептались со стоявшими у дверей в канцелярию.

   - Ну что?

   - Десять человек на одно место.

   - Врешь?

   - Вот-те бог!

   - А я было хотел на это же место проситься.

   - Дак куда теперь думаешь?

   - Не знаю. Спрашивал места, завтра велел прийти, записал фамилию.

   - Сколько дали?

   - Три рублика.

   - Экая прорва! Ведь эдак ему сколько надают! А у секретаря не были?

   - Нет... Там член сидит да протопопы.

   - А я указ получил... Вот он! - говорит весело выходящий дьякон.

   - Поздравляем.

   - Покорно благодарю. Пожалуйте ко мне на закуску.

   - А где ваша квартирка?

   - Вместе пойдемте... Вот он, указ-то. Думаете, дешево стал? Двадцать четыре целковика... Зато место, говорят, такое хлебное...

   - Ну, и слава те господи!

   Сторож подходит к дьякону с указом и поздравляет. Дьякон дает двадцать копеек. Половина тершихся в коридоре уходят за дьяконом.

   Егор Иваныч вошел в канцелярию и подошел к столоначальнику.

   - Что скажете?

   - Позвольте вас побеспокоить...

   - Ну-с... Вы кто такой?

   - Я только что кончил курс богословия по первому разряду.

   - В священники или диаконы хотите?

   - В священники.

   - Священнические места все заняты.

   - Я слышал, что в Куракинском уезде много мест священнических.

   - Надо справиться...

   - Пожалуйста... Отец у меня бедный, я тоже бедный.

   - Теперь мне некогда.

   - Когда прикажете прийти?

   - Через недельку.

   - Мне не на что жить здесь.

   - Вы вот что сделайте, - оказал другой столоначальник: - подайте просьбу владыке, он напишет резолюцию, чтобы мы представили ему справку, а между тем понаведывайтесь.

   - Очень хорошо. Только я не знаю, как составить просьбу.

   Через четверть часа Егору Иванычу дали лоскуток бумаги, на которой была написана форма просьбы. За это сочинение с него попросили денег, Егор Иваныч отдал последние двадцать копеек. Зато он пришел домой очень обрадованный. Дома никого не было. Поэтому Егор Иваныч отправился к богословам - Клеванову, Попову, Панкратьеву, живущим на одной квартире. У тех кутеж.

   - А! Егор Иваныч! - приветствовали Егора Иваныча товарищи.

   - Это, отец Семен, наш однокурсник, первого разряда.

   - Очень приятно! Имею честь рекомендоваться, Патрушинского уезда Егорьевской церкви священник Семен Павлович Мухин. - Священник подал руку Егору Иванычу.

   - Давно изволили приехать, отец Семен?

   - Сейчас, сию минуточку.

   - А зачем приехали?

   - Антиминс надо получить. Указ получил из консистории.

   - Ну вы, отец Семен, не скоро отделаетесь от консистории, - сказал Панкратьев.

   - Как-нибудь. Пожалуйте, Егор Иванович, водочки.

   - Я не пью-с.

   - Ну-ну. Надо привыкать-кавыкать {Слово кавыкать, вероятно, взято от грамматического значка - "кавычка". Оно произносится навеселе, как слово хитрое - эк ты накавыкался, то есть напился. Оно больше произносится при слове привыкать. Если кому в жизни не везет, то он говорит: э, уж. не впервые привыкать-кавыкать. Стерплю, мол, еще. (Прим. автора.).}.

   - Он у нас фаля какая-то. Все учил да учил лекции.

   - Похвально. А ничего, попробуйте! - Священник выпил свою рюмку.

   Егор Иваныч выпил и закусил. Стали обедать. За обедом шел разговор об домашних священниках Мухина, о местах и невестах.

   - Как вам сказать... В нашем уезде мест таки много есть. В Знаменском селе дьякон переведен, и место еще не занято.

   - Да мы в дьякона не пойдем, - отозвались кончившие курс семинарии.

   - И не стоит. Священнику лучше житье. Вот бы, к слову, я. Я теперь старший в селе, а служу всего-то четыре года и бороды еще не отрастил. Ну, сначала под началом был, да как того перевели в другое место, я и стал старшим, потому что другой-то священник кончил курс по второму разряду и восемь лет служил дьяконом. Жить можно. Умей только с приходом обращаться. Теперь училище я тоже к себе забрал, по пятнадцати рублей в месяц получаю.

   - Так у вас нет поближе к вам местов?

   - Как нет. В городе две священнические вакансии, в Моховском заводе священник на этой неделе умер; в Тимофеевском, говорят, под суд попался.

   - Вот и дело. Значит, на всех четверых места есть.

   - Надо только, господа, не зевать. Завтра же пишите прошения и подавайте владыке.

   - А мне обещались сказать, где есть место, - сказал Егор Иваныч.

   - Ну, на них вы не надейтесь. Ведь они знают, что вы человек бедный, и скажут такое село, где кроме жалованья вы ничего не получите. А у нашего брата расходов пропасть. Благочинному надо дать; за метрики надо в консистории двадцать пять рублей каждые полгода, а как власть приедет?.. Беда.

   - Которые же из этих лучше?

   - В Моховском лучше всех. Да туда мой тесть хочет перепрашиваться, чуть ли уж и прошение не послал.

   - А ваше село каково?

   - Ничего. Народ, знаете, только бедный.

   - Ну, а насчет невест не знаете?

   - Да у отца Петра Колотушинского, в Крестовоздви-хженском, две дочери.

   - Стары?

   - Одной двадцать четыре, а другой девятнадцатый год. Он ничего, зажиточный.

   - Отчего же они засиделись?

   - Видите ли, дело в чем. Он уже выдал двух дочерей; та, которой двадцать четыре года, больно некрасивая и к тому же хромая; а у этой бельмо на одном глазу. И рад бы спихать - никто не берет.

   - Да кой черт эдаких калек возьмет?

   - Ну-с, у моего тестя есть дочка, Глафира Сидоровна. Ничего, красивая. Годов шестнадцать.

   - Никто не сватается?

   - Приказчик заводский сватался, да не отдает.

   Всем захотелось, каждому особо, жениться на Глафире Сидоровне.

   - Так как, отец Семен? - спросил Кдеванов.

   - Что?

   - Насчет невесты-то?

   - Хотите, сосватаю?

   - Куды ему с его рылом соваться!-сказал Попов-второй: - лучше мне сосватайте.

   - Вы, господа, лучше прежде всего места найдите, а за невестами дело не станет. Не нашедши места нельзя жениться.

   - Хоть бы старуху какую, только бы место получить sa ней, - сказал Клеванов.

   - Плохой вы знаток в этом случае. Вот здесь, поди, сколько невест-то!

   - Невест много, да и развратниц не мало,- сказал Егор Иваныч: - мещанку брать не стоит, потому что не образована и бедна, из военного сословия брать не дозволено, купчиха не пойдет, а чиновницы - франтихи, заважничают скоро.

   - Да, плоховато. А ведь, я думаю, у владыки есть просьбы от вдов?

   - Как, поди, нет.

   Долго Егор Иваныч сидел у приятелей, и беседа шла все в этом же роде. Дома Павел Иваныч отдал ему почтовую повестку, в которой значилось, что Егору Иванычу следует получить восемь рублей серебром.

   - Ты, Егор, наперед получи письмо, а потом уж и подавай прошение, - сказал вечером Троицкий своему товарищу. - А я - брат, уже подал прошение вместе с десятью человеками, которых ты знаешь. Я, Илюшка Спекторский, Иван Бирюков, двое Кротковы едем в университет, впрочем, Бирюков в медицинскую академию хочет, Петрушка Кротков не знает, куда. Ему, видишь ты, хочется и в духовную академию, вероятно в архиереи метит. Я, говорит, жениться не буду.

   Егору Иванычу жалко стало Троицкого.

   - Ты, Паша, не езди...

   - Нельзя. Век нянчиться с тобой невозможно. А если я и буду жить с тобой, то я не хочу, чтобы ты в метриках писал... Ты, пожалуй, сердиться после будешь на меня... Нет уж, бог с тобой, не стану тревожить твои мозги; живи себе на потребу и на пользу людям... Ты будешь приносить пользу обществу легким трудом, я также буду приносить пользу, только мой труд, может быть, тяжелее твоего будет...

   - Не хвастайся.

   Троицкому обидно сделалось, но он смолчал и ушел из дому на всю ночь. Егор Иваныч всю ночь не спал. Ему хотелось скорее получить письмо, узнать, что пишет отец про его невесту, Степаниду Федоровну, жениться, получить место, посвятиться... И при всем этом переборе мыслей, при представлении всего этого по частям и вообще, сердце стучало, чувствовалась какая-то радость и какой-то трепет.

   - Помоги мне, господи! - шепчет Егор Иваныч, глядя в угол и на небо, и чувствует в это время, что он весь предался этой молитве, точно голову его приподняло кверху, душа куда-то возносится с словами: господи, помоги! - Буду я тебе верный слуга и добрый пастырь. - Но тут же Егору Иванычу опять представляется настоящее положение, консистория, женитьба, дети, и прокрадываются какие-то нехорошие мысли...

  

  

   Почтовые конторы выдают деньги семинаристам не иначе, как по сделанным на повестках удостоверениям семинарского начальства, как то: подписи ректора мли инспектора и скрепы письмоводителя, и с приложением печати семинарского правления. Утром Егор Иваныч отправился в семинарское правление. Василий Кондратьич, письмоводитель правления, был дружен с Поповым и не задержал повестку. Он даже сам снес ее к ректору для подписи, но скоро воротился.

   - Ступай, тебя ректор зовет.

   - Зачем?

   - Не знаю. Только смотри не робей, да замолви об месте: он любит, чтобы его просили.

   Егор Иваныч пошел к ректору. Ректор пил чай с ромом. Егор Иваныч подошел под благословение к ректору и отошел к дверям, дрожа всем телом.

   - Ну, Попов, что скажешь? - спросил ректор, лукаво и строго глядя на Егора Иваныча.

   Егор Иваныч не знал, что сказать на такой вопрос, и переминался с ноги на ногу, поправляя то галстук, то засовывая левую руку за глухо застегнутый сюртук.

   - Не хочешь ли и ты сделаться скотом бессмысленным, подобно тем десяти болванам?

   - Никак нет-с, ваше высокопреподобие.

   - Никак нет-с... Что же? я держать не стану. Худая трава из поля вон.

   - Я никогда не думал выходить из духовного звания, ваше высокопреподобие.

   - Отчего же бы и не выйти? Жизнь веселая, разгул, разврат. А там что?

   - Там ад.

   - Что же, и хорошо! Мы вас учили, все старания употребляли на то, чтобы вы были истинными, достойными сынами нашей церкви, подготовляли вас к пастырской обязанности; а вы за все это злом нам отплачиваете... О, злые плевелы! Будете каяться да после смерти несть покаяния.

   - Ваше высокопреподобие, я никогда не увлекался этими людьми, хотя они и старались всячески совратить меня.

   - А Троицкий?

   - Он только жил со мной на квартире; и вот вам доказательства, что я вышел вторым по первому разряду и, не слушая его советов оставить духовное звание, с нетерпением жажду получить сан священника.

   - Я забирал о тебе, Попов, сведения частным образом, и мне говорили о тебе в последнее время, что ты исправляешься. Дай бог! Это доказывают твои задачки. Можешь ли ты быть священником?

   - Могу.

   - Я бы попросил владыку послать тебя в духовную академию вместе с Кротковыми, но Кротковы исключаются по прошению их отцов; за это им будет выговор от владыки, яко за совращение юношей. Тебя же я боюсь послать, потому что закружишься в большом городе, совратишься и уйдешь туда же, куда уходят и прочие болваны.

   - Я, ваше высокопреподобие, не желаю учиться.

   - Конечно, если бы ты по окончании курса получил магистра, ты в духовном звании мог бы быть и епископом.

   Ректор отдал Егору Иванычу повестку, уже подписанную им.

   - У тебя отец богатый?

   - Нет-с. Он заштатный дьякон.

   - Стало быть, и надо призрить отца. Может быть, и у тебя будут дети, тогда сам узнаешь, каково это бремя.

   - Я батюшку никогда не забуду. - Егор Иваныч подумал: что это он сегодня размазывает?

   - Ваше высокопреподобие! - приступил Егор Иваныч к ректору. - позвольте побеспокоить вас насчет места.

   - В этом деле я едва ли могу быть ходатаем.

   - Я справлялся в консистории, но там ничего мне не сказали, а на эти восемь рублей я ничего не сделаю.

   - Терпение, сын мой.

   - Ваше высокопреподобие, мне надо за квартиру платить, есть нужно.

   - Позанимайся в консистории.

   - Не могу.

   - Почему?

   - Там даже сторож берет с бедных причетников- за то, чтобы он вызвал столоначальника или писца.

   - Об этом судить не твое дело. Впрочем, я подумаю.

   - Когда я могу надеяться получить милостивый ответ вашего высокопреподобия?

   - Зайди ко мне часу в первом. В двенадцатом я пойду к владыке и переговорю с ним.

   - Прошения подавать не прикажете?

   - Ах да! Поди в правление, напиши и отдай мне. Только послушай, Попов: я тебе делаю великую милость, единственно из любви христианской. Если ты будешь замечен в чем-нибудь, тогда ты не сердись на меня... Иди.

   Егор Иваныч бегом пустился по коридору в семинарское правление, крестясь и говоря: "Слава богу! слава богу! Ну, теперь пошла!.. Экое счастье!.."

   Действительно, Егору Иванычу повезло, и повезло оттого, во-первых, что из двадцати трех богословов, кончивших курс, десять подали просьбу об увольнении из духовного звания, что слишком взбесило и ректора и высшую власть, а не уволить их не было никакой возможности, так как богословы могли или жаловаться губернатору, или - чего доброго - прибегнуть к гласности, и во-вторых, ректор любил Попова за скромность и в это утро именно думал об нем: что-то будет с этим лицемером? если он уйдет, то и все уйдут в светские... Ректор даже дошел до того: что, если все семинаристы каждый год будут выходить в светские? кто же будет священниками и диаконами? Не будь эдаких мыслей и того, что надо бы всех скрутить да определить на места, Егор Иваныч прождал бы места года два и, пожалуй бы, вышел в светские, что случалось и случается теперь. Егор Иваныч - исключение; но духовное начальство по крайней мере так должно бы поступать: если кончившие курс богословия желают получить места священника или диакона, то в тот же месяц и посвящать их в эти должности, а то начальству никакого нет дела до кончивших курс. Сам студент ходит в консисторию, выпрашивает места, тратит деньги, голодая без занятий, просит архиерея; но у архиерея просьб много, на одно место бывает пять-десять просителей, большею частию перепрашиванья дьяконов во священники, дьячков во дьяконы, и на этих господ больше обращается внимания консисторией, куда сдаются их прошения, и они скорее получают места, потому что каждый день трутся то в консистории, то в прихожей у власти, и имея деньги, получают места и звания те, кто больше даст письмоводителю, эконому, секретарю консистории, столоначальникам, - тогда как студенты, не имея денег, за диаконским местом ходят по консистории год, а прежде и пять лет ходили.

   Теперь другой вопрос. Священник и дьякон не могут быть холостыми. Этот закон установлен, вероятно, потому, чтобы размножить духовное сословие. Благодаря этому закону и праздной жизни этого сословия детей действительно много размножилось. У редкого священника или дьякона нет детей мужского и женского пола. Кроме священников и дьяконов, есть еще пономари, причетники и дьячки, большая половина которых тоже женатые, и у редкого из женатых нет детей. Плодовитость этого сословия всякому известна; редкий из белого духовенства не жалуется, что у него куча ребят, и эта-то куча ребят поедом ест бедного отца. В каждой семинарии, положим, средним числом, учится пятьсот человек юношей, да в духовных уездных училищах и в уездных городах до трехсот мальчиков в каждом училище, да в домах еще есть один или два ребенка мужеского пола. Вдовец, дьякон или священник, снова жениться не могут, хотя бы и желали иметь жену для детей, прижитых от первой жены. Вдовец или должен идти в монахи, или жить тише воды, ниже травы вдовцом на старом месте, или же выйти в светские. В первом случае дети призреваются начальством, или остаются на попечении родственников, или, в особенности девицы, когда нет родственников, поступают в монастырь, оттуда редкие выходят замуж только за духовных, а большая часть (если не убегают из монастыря) остаются монахинями... Стало быть, самое главное для ставленника - это женитьба. Егор Иваныч прав, сказавши, что из городских очень трудно выбирать невест.

   Искать невест в губернии - дело довольно трудное. Сыну городского церковнослужителя легче найти невесту в городе, у своего же брата или у чиновника, а не то у сельских. Сельские часто переходят с места на место, то есть уезжают, и дочери выдаются замуж почти что за первого попавшегося жениха из духовного звания, смотря по тому, стоит ли жених невесты: пономарская дочь выходит за пономаря, дьячка и дьякона, дьяконская - за дьякона и священника, протопопа; если бедная, то и за дьячка или за светского чиновника, а таких девиц, с которыми бы семинарист рос, очень мало, потому что отцы не всегда уживаются на одном месте, да и семинаристу нужно богатую невесту.

   Положение женщины в этом сословии незавидное. Каждую девицу уже с восьми лет называют невестой, копят на нее приданое, то есть пух на перину и подушки, белье, холст, деньги. Сама девица тоже знает, что она должна будет выйти замуж за священника или дьякона, и в этих летах бессознательно готовится к этой участи. Жена сельского священника или дьякона, взятая из села же, прежде готовилась к хозяйничанью, к воспитанию детей. Первый год супружества идет хорошо, она, что называется, как сыр в масле катается: муж ее ласкает, крестьяне и крестьянки любят и называют ее матушкой, хлеба много, прислуга есть. Ходит она всегда довольная, румяная, здоровая. Рождается ребенок. Вся забота матери заключается теперь на ребенке: она сама кормит его грудью, сама качает зыбку с ребенком, моет его, а хозяйственные обязанности предоставляются мужу, или свекрови, или матери, смотря по тому, кто из старших родных живет с ней. Через год опять ребенок. Первый ребенок идет на руки к родным женщинам матери, а сама мать нянчится с другим ребенком. Через год опять ребенок. Первый ребенок уже бегает, кричит тятя, мама, бука и прочие слова, усвоенные им от частых произношений родителями и родными. Мать начинает тяготиться детьми, то есть она уже охладела к ним, ей нет покоя от них ни днем, ни ночью, они кричат, ревут, капризничают, и так все идет три года и будет идти еще, может быть, долго. Ее ужасает эта обуза, но она все-таки нянчится с последним ребенком, предоставляя первых на произвол родни. Мать этой матери, старушка, всегда бывает добра и нежна с детьми. Она их любит потому, что представляет себе их такими же, какою была ее дочь, теперь мать их. Поэтому дети всегда любят бабушку и перенимают от нее ее понятия. Но всегда оказывается, что у бабушки очень немудреные понятия. Она только хорошо знает, как щи сварить, как посмотреть за огородом, где кринка с молоком на погребе стоит, да с крестьянина Максима надо бы получить долгу: малёнку {Малёнкой называется дуплянка (то есть выдолбленное сосновое или липовое дерево наподобие кадки), в которую входит пуда три или четверик муки, овса или крупы. (Прим. автора.).} овса, лукошко яиц. Но бабушка большею частью хозяйничает, бегает по селу; а как бабушки не везде бывают, то ребенок растет также под влиянием тетушек, сестричек, которые его бьют, ругают, ставят на колени и подвергают различным искусам. Шести- и семилетних девушек отец или мать учат читать по церковной азбуке, писать. Наука заканчивается тем, что девушка умеет шить, приучается стряпать, знает, как нянчиться с детьми, умеет читать церковную и гражданскую печати, плоховато писать - крупными каракулями. Светские книги не водятся у родителей, они запрещены самими родителями, да и в селе негде взять книг. Девушка воспитывается в страхе божием: боится родителей, делает все, что они прикажут, ходит в церковь и сидит дома, потому что гулять по селу не в моде, в гости ходить, кроме священника, дьякона, станового (если он есть) да волостного головы, не к кому. Двенадцатилетняя девушка выглядывает пятнадцатилетней. Она помогает стряпать, возиться с ребятами, редко играет в куклы и плетки, присматривает за хозяйством, шьет, моет и становится почти что полуработницей, и полухозяйкой в дому, и полуженщиной. Все ее удовольствие заключается в том, что она может с подругами попеть светские песни, получить похвалу от родителей за то, что при гостях вела себя не очень застенчиво, сходить с подругами и сестрами в лес по ягоды и по грибы, покосить траву на покосе. Ей хочется простору, но ее тяготит домашняя обстановка, обязанности не по силам, буйный характер отца. Всякий знает, что духовенство любит выпивать, даже в монашеском быту. Редкий семинарист не пьет в кругу товарищей. Отчего же не пить и после? Наш народ любит выпивать, крестьяне большею частью сближаются с священниками посредством водки. Непьющий священник может угодить крестьянам в таком только случае, когда он угостит их на славу, так, что все село сразу полюбит священника. Если священник, положим непьющий, не угостит крестьян ни разу в год, крестьяне станут оказывать ему уважение снятием шапок, принесением долга натурой, но в душе будут бояться его; у них явится недоверие к нему; они будут тяготиться им и назовут гордым, кроме того всячески будут следить за его домашнею жизнью. Хороший священник непременно угощает крестьян и волей-неволей должен пить с ними. - Положим, священник не пьет год. На другой год ему скучно, он не знает, что бы ему делать? Читать светские книги он не может, потому что их негде взять, да он, пожалуй, и читать их не станет. Он начинает входить в апатию; ему надоедают и жена и дети. Он привыкает пить водку перед обедом и ужином, после которых спит. Водка ему идет на пользу, и он усиливает порции...

   Девушка знакома с обществом своего пола. Она знает, что в селе каких-нибудь пять человек из мужчин не пьют водку. Ее мучат сцены матери с отцом, она понимает, что это гадко, и думает: неужели и муж мой будет пьяница? Она плачет... Плачет потому, что знает, что ей непременно следует выйти замуж.

   Что такое любовь, - девушка понимает так, как ее научили понимать любовь: выйти замуж по закону, жить с мужем, угождать мужу, родить детей, воспитывать детей... Жена знает, что она у мужа нахлебница, что она без мужа ничего не сделает, потому что ей прав никаких не дано, да она и сама считает себя рабой мужа, как ее научили по священному писанию.

   В вакации, в зимние каникулы в село приезжают семинаристы и ученики духовных уездных училищ, дети священников, дьяконов и дьячков. Мальчики и юноши ведут себя смирно, застенчиво. При встрече с девушкой смотрят в землю, краснеют, девушка тоже. Семинарист о любви не знает, он только знает: "она красивая". Он знает еще и то, что ему еще долго учиться, и бог знает, что тогда будет, и о женском поле он не мечтает, благо и кроме женского пола много удовольствий, как то: рыболовство, лазанье по деревьям, грибы, ягоды, спанье на свежем воздухе, еда всласть. Приглашают семинаристов и в те дома, где есть взрослые девицы, приглашают ради новостей губернских, поят чаем и красной водочкой; но приглашают в отсутствие девиц, зная вероятно, что он еще ученик и ему еще много учиться, да и при девицах семинарист ведет себя застенчиво: смотрит в пол, или на отца-священника, или на матушку, а девица смотрит на него и думает: "Мой муж должен на тятеньку походить..." А тятенька-то весь бородой оброс. Вот она, любовь-то семинарская!..

   Встречаются иногда юноши и девицы в лесу, когда собирают грибы и ягоды, но девицы бежат прочь, а юноши стыдятся того, что встретились с девицами. Семинарист знает, что девица их звания выйдет замуж за духовного, но теперь он боится с ней говорить, зная, что он вовсе не жених, так как ему до окончания курса еще пять лет, да у него и худой мысли нет. "Нельзя, - думает он: - грех..." Девица держится под страхом родителей. По приезде семинаристов - "слышишь, девка, - говорит ей мать: - как встретишь ты шалопаев, беги от них. Иначе всю шкуру тебе сдеру!" - и девушка боится преступить этот закон. Девушка знает, что ей с пономарским сыном знакомиться не следует, и дьяконские дочки с пономарскими сынками видятся только из окна в окно...

   Городские дочери немного развитее. Но там отцы еще стороже, и гости-семинаристы бывают реже. Там ждут женихов, что называется, хороших, то есть академистов, лиц, у которых отцы имеют вес в губернском городе.

   Свадьбы бывают так. Семинарист, узнавши, что там-то есть невеста богатая, приезжает в село к дьякону или пономарю. В селе все вмиг узнали, зачем приехал студент, и знает, конечно, невеста. К матери невесты посылается сваха, которая выпрашивает приданое. Через день смотрины. Девица никогда не видала этого мужчину, он ей не нравится, но она должна согласиться выйти замуж за него, потому что он будет дьячком или священником, и родители приказывают. Через день обрученье, а через неделю и свадьба. Коротко и ясно... Впрочем, на свадьбах весело, но только не невесте. Ну, а там пойдет и весело и скучно...

  

  

   Получивши письмо и деньги, Егор Иваныч в конторе же прочитал письмо. Вот что писал отец его:

  

   Дражайший мой сын Егорушка!

   Письмо твое, от 18 июня сего года, мною полученное 3 июля; я прочел с полнейшею радостию и исполнился неописанного радостию. Слава создателю, царю небесному! что благополучно все обошлось и ты кончил сей термин. Ничего, Егорушка, не дремли... Терпение и труд все перетрут, - пословица говорится. Поступишь на место, возблагодаришь творца и мне спасибо скажешь; не дураком, мол, меня отец сделал... Глаза на старости лет, как стану умирать, закроешь... Ах, Егорушка! Старость не радость, здоровье слабо. Хочешь сходить к заутрени в храм божий, немочь дьявольская претит, добро бы каждый день заутрени были, а то в две недели раз бывают, а всенощные редко. Ты знаешь. Скука, Егорушка. Жду не дождусь, когда ты в священники посвятишься.

   Посылаю тебе, Егорушка, мое родительское благословение. Делай ты, Егорушка, по закону божию; бойся со страхом и трепетом царя небесного! Им же вся быша, и без него ничего же есть.

   Местов у нас нет, а тебе, знаю, в город хочется. Дай бог, дай бог, Егорушка. Хлопочи. Я ужо продам домишко, сам приеду к тебе да Петруху захвачу с его женой, пусть порадуются на красного сокола. Какую же ты рясу-то сошьешь? Чай поди еще волосы не отросли. А ты послушай меня, старика, волосы-то деревянным маслом мажь - скорее отрастут. Не мешает и подбородок брить. Знаешь, благообразнее как-то.

   Отец Федор тебе кланяется и тоже неописанно радуется. Стефанида Феодоровна кланяется. Она 2-го числа июля сочеталась законным браком с нашим становым приставом Максимом Васильевичем Антроповым. Старенек он, 56 годков, да ничего, богат больно.

   Прощай, Егорушка. А невесту будешь искать, ищи богатую. А как найдешь, напиши мне, и я старые кости к тебе привезу. Буди на тя благословение мое от ныне и до века.

  

   Письмо это поставило в тупик Егора Иваныча. Дело в том, что он последние два года надеялся жениться на Степаниде Федоровне. Она ему очень нравилась, хотя разговоров между ними было очень мало, а о любви и заиканья не было. Досадно сделалось, что его воображаемая невеста замуж вышла за старика, станового пристава.

   Старику отцу в селе делать было нечего. Служил он в церкви по охоте, пенсион получал небольшой, с пашни и покосу тоже мало приходилось. Жена умерла назад тому два года; сын Петр дьяконом за сто верст, дочь Анна тоже замужем, в этом же селе за пономарем, от которого ему житья нет, потому что пономарь пьет и ворует у него деньги. Делать положительно нечего. Зимой весь день или лежит, или возится с детьми дочери, поет ирмосы и разные каноны и ребят заставляет петь. Летом весь день на улице. Встанет в пятом часу (а он спит в сарае), пойдет на двор, подметет, приберет кое-что и выйдет на лужайку, - греется против солнышка. Долго сидит старик, мурлыча охриплым старческим голосом песни, глядя куда-то вдаль и изредка понюхивая табак. Убаюкает старика солнышко, согреет, и заснет старик, растянувшись по мягкой траве. Подойдет к нему корова, лизнет его лицо или руку, высунувшуюся из-за халата, накинутого на плечи, лизнет своим жестким, как терка, языком, проснется старина, приподнимется, перекрестится и скажет! тпрука! тпрука! тпруконька! э, матонька!.. Погладит рукой по ноге корову и опять ляжет. Увидев крестьянина, крестьянку, или мальчика, или девушку, он непременно подзовет их к себе и начнет калякать. В особенности он ребят любил, до того, что в бабки с ними игрывал, почему все с ним обращались запросто и от семилетнего до сорокапятилетнего все называли "дедушкой". Увидят ребята, что на завалинке стародьяконовского дома нет старого дьякона, и говорят: дедушка нездоров, - и бегут наведаться к нему, но их гоняет со двора муж Анны или сама Анна, Увидят дедушку на завалинке и кричат:

   - Дедушка! дедушка! хоть в бабки?

   - Не могу, ребятки, спину разломило.

   - А по грузди пойдем?

   - Ноженьки болят.

   - Пойдем, дедушка! Пойдем.

   И обступят его человек двадцать молодого поколения. Дедушка никогда не отказывался от путешествия по грибы и ягоды. Ходит, бывало, с ребятами целый день, ничего не насобирает по слепоте. Ребята смеются над ним и насобирают ему наберуху и дотащат эту наберуху до села, Но главное удовольствие старика было - игра в шашки. В шашки умели играть: волостной писарь, сборщик податей, голова и двое богатых крестьян. Игра производилась с четвертого часа пополудни на улице, перед домами, и продолжалась до темноты. За игрой старик весь оживал, делался боек, разговорчив, смеялся, передразнивал.

   - Я те, собаку, запру в гнилушку - и не выскочишь. Матрену позовешь - и та никоим образом не вытащит, хоть сто вервей иностранных подай.

   Бахвалится старик, а прочим любо. Играющих обступали женщины, мужчины и дети.

   - Не застуй! не застуй! - ворчит старик: - при свете-то ему стыднее в гнилушку попасть.

   Все смеются.

   Если противник его попадается в гнилушку, старик хохочет во все горло:

   - Что? каково? На-ткось скушай! Чем пахнет?.. А я, погоди, тебе задам двенадцать с кисточкой.

   Если его самого запрут, старик сердится и ругает глазеющих:

   - Это все от вас божеское напущение!.. Одна курва между вами есть, сглазила.

   Все хохочут. Голова или противник тоже дразнится. Старик еще хуже; стыдно ему, а оправдаться нечем. "Ничего, - говорит он: - это я так, для развлеченья. Теперь я задам..."

   Но однообразие сельской жизни надоело старику; ему хотелось ехать в другое место, и он ждал только случая жить с Егорушком, которого он очень любил. Петруха был пьяница, и жена его капризливая, поэтому он не мог жить у них более двух недель.

   Егору Иванычу ничего не оставалось больше делать, как искать невесту где-нибудь. Но от кого он узнает, где невеста? На товарищей надеяться нечего: они сами себе ищут невест. Осталось одно - прибегнуть к совету ректора.

   В первом часу Егор Иваныч отправился к ректору.

   - Ну, Попов, много ты мне наделал хлопот. Его высокопреосвященство долго не соглашался заместить тебя на священническое место, однако я уговорил его.

   - Покорнейше благодарю вас, ваше высокопреподобие.

   - Прошение твое он оставил у себя и обещался назначить тебя в город Столешинск, в Знаменскую церковь.

   Егор Иваныч, сияя от радости, низко поклонился ректору.

   - Город, говорят, бедный, но ты будешь все-таки священник и притом городской, нужно только быть добродетельным, настоящим пастырем своих заблудших овец.

   - Постараюсь, ваше высокопреподобие.

   - Это еще не все. Его высокопреосвященство велел передать тебе, что ты не иначе удостоишься священнического сана, пока не скажешь слова во время его службы.

   - Очень хорошо-с.

   - Если ты хорошо напишешь и понравится его высокопреосвященству слово, он посвятит тебя, а если напишешь дурно, посвятит в диаконы.

   - Очень хорошо-с. На какую тему прикажете-с?

   - Владыке хочется, чтобы ты сказал слово о блудном сыне. В этом слове ты проведи нашу жизнь, уподобляющуюся жизни блудного сына, выскажи, что сам бог печется о нас, в особенности о детях; раскаявшимся кров дает. При этом изобрази и то, что бдительное начальство всеми благими мерами заботится об юношестве, как господь о детях, а нераскаявшимся обещает геенну огненную. Закончи так: "О христиане! близок час, в онь же сын человеческий приидет со славою судити живых и умерших. Что мы речем ему, грешнии?" Потом воззвание ко Христу спасителю: "Ты, Христе, спасаешь раскаявшихся; обрати и нас ко свету заповедей твоих и приими нас во царствие твое, яко блудного сына..." Понял?

   - Понял.

   - Теперь иди. Когда напишешь, принеси мне. Да постарайся принести через день. Напиши больше и везде вставляй места из евангелистов и апостолов; хорошо сделаешь, если приведешь цитаты из Василия Великого, Иоанна Златоустого и прочих вселенских учителей.

   - Очень хорошо.

   - Ну, теперь иди с богом.

   Придя домой, Егор Иваныч увидел на столе, в комнате Троицкого, две бутылки с простой водкой, узел с калачами и сверток бумаги. В этом свертке он увидел новую книжку журнала.

   "Ну, - подумал Егор Иваныч, - затевают что-то". Троицкого не было дома. Егор Иваныч любил читать только беллетристику, но прочие статьи читать у него не было терпения, короче сказать, он не понимал их.

   Пришел Троицкий с двумя бумажными узелками, в одном из которых была колбаса и печенка, а в другом чай и сахар.

   - А, Павел Иваныч! - сказал Попов и поздоровался, то есть пожал руку Троицкого.

   - Какой и тон-то! Ну, что? Бар или ек?

   - Бар.

   - Вот как! Какими судьбами?

   - Ректор...

   При этом слове Троицкий строго взглянул на Попова, - не врет ли он, или каким образом ректор мог помочь делу.

   - Не врешь?

   - Еще бы! Слушай, что было.

   - На папироску, и рассказывай, только без прикрас.

   Попов начал рассказывать похождения двух дней.

   - Ну что же, хорошо, - сказал Троицкий по окончании рассказа Попова. - В сорочке родился... А я, брат, учиться! Тебе это не по нутру. Радуюсь, что место получил, только слово? Сумеешь сочинить?

   - То