Мстиславский Сергей Дмитриевич - Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках

но. Когда знаешь, становится все равно.

   Тишина тянулась долго и нудно. Ровно, чуть-чуть посапывая простуженным носом, дышал рядом с Трубецким приехавший с фронта есаул. Из манежа, снизу, тянуло могильной сыростью. И не доходило ни звука, как ни напрягал слух Трубецкой.

   Потом голос Безобразова крикнул озорно:

   - Ку-ку!

   И тотчас, коротким и глухим стуком рванул выстрел.

   Трубецкой до боли сжал руки. Кончено.

   Но голос - тот же... тот же! - отозвался с дальнего края манежа, совсем близко от выстрела, под самым носом у Грекова, мужа - ха-ха! - презрительно и спокойно:

   - Пудель!

   И тотчас из другого угла кукукнул еле слышно, крадучись, корнет граф Гендриков. Выстрел.

   Тяжесть скатилась с сердца, как подтаявшая от солнца ледяная глыба. Безобразов, как всегда, - прав, прав, прав. Предчувствие, печать. Влезет же эдакая ерундовина в голову. Старая баба! Смерть! О-го-го! Чувство радости жизни, пьянящее, яркое, как никогда, захватило, подняло, понесло. Трубецкой сбросил ноги с помоста, соскользнул плавно на мягкий, ласковый песок, в манящую прохладную темноту, отбежал к стене, влево, припрыгивая, разминая чуть-чуть затекшие молодые крепкие ноги, прикрыл ладонями рот для гулкости и крикнул:

   - Ку-к...

   "У" сорвалось в "ы-ы" - коротким и диким взвоем. Потому что по первому "Ку" в глаз ткнул ствол, разбив темноту разбрызгом желтых, в раскал раскаленных искр, от сердца в пах кольнуло холодом, в висок ударило громом. Трубецкой рухнул вперед, врывая [99] ногти в чьи-то жесткие и податливые, как дерн, горбкие плечи. От плеч рявкнуло хриплым, медвежьим, насмерть напуганным ревом:

   - У-бил!

   Но крика Трубецкой не слышал: пуля в глаз, на вылет - по стене осколки затылочной кости, мозг и кровяные, сразу затемневшие сгустки.

   - Вот тебе... Приглашай казаков... Теперь будет история...

   Кантакузин говорил почти громко. Греков обернулся и подошел, от трупа.

   - Как это вас... угораздило...

   Сотник развел руками:

   - Крикнул - в самое лицо... Рука дернулась раньше, чем сообразил. Тут ведь - секунда... Без прицела, как держал револьвер, на изготовку.

   Помолчали.

   - Прекрасный был товарищ и офицер... Эдакая глупая смерть. Кто-то из темноты отозвался ворчливо:

   - Смерть - всегда глупая. Где ты видел умную смерть? Когда казнят только. На фронте получил бы пулю в это же самое место, умнее было бы, что ли?

   - Может быть, и так... Все равно жалко.

   - И чего его черт понес...

   - Накрутят нам теперь... И записки ведь, как назло, нет...

   - Да еще военное время... Как пить дать - разжалуют и на фронт. Безобразов, где ты там? Подвел Трубецкой-то, а? Ведь вы, кажется, сильно дружили? Как говорится, от кого и ждать неприятностей, как не от родственников.

   Безобразов не принимал участия в разговоре. Он был не из тех, кто теряется в боевой обстановке. Он распоряжался.

   Кантакузин и Гендриков оттерли песком брызги со стены. Благодать, что песок под рукой, и благодать, что сыро: стена и так вся в пятнах: разбери на кирпиче, что от чего - где плесень, где мозговина.

   Следы, где сильно натоптано, заровняли. Повизгивая на блоках, спустился занавес. В бродячем воровском луче (на поверку, все ли в порядке) опять прочернел на секунду малеванный облупленный черный орел со связками молний.

   Труп подняли Светлов и Греков. Они - в один рост: удобно нести. Закинули мертвые руки на шею, вправо и влево: крепко держать за кисть, плечами придерживать тело - между двумя живыми сойдет за живого: трое идут в ряд, в обнимку. Только чуть-чуть приподнять, чтобы ноги не волочились, не чиркали по земле носками. [100]

   - Пошли?

   Сзади шарил по следу фонариком Кантакузин.

   - Не каплет?

   - Чуть-чуть. Ничего... Я подошвой.

   Безобразов опять запер тяжелый, висячий, ржавый замок. От манежа теперь уже не кружили по саду. Трое - в обнимку... А все-таки лучше без встреч. Прямым, самым скорым ходом - к собранию.

   - Ты ему все-таки придержи голову, Гендриков... Течет понемножку. Пусть на френч. Чтоб на дорогу не капало...

   Идти приходилось без фонарей. Конечно, когда рассветет, можно проверить. И затереть, ежели все-таки накровавится след.

   По небу темь. Звезд не видно. Затянуло. Вот ежели б в самом деле взбрызнуло. Тогда все в порядке: смоет.

   Безобразов ушел вперед. Надо всех вестовых оттянуть с дороги, в дальнюю голубую гостиную, под предлогом дальнейших распоряжений, чтобы никто не видел, как господа офицеры пройдут в бильярдную: Трубецкой застрелится там.

   Прошли благополучно. Безобразов увел вестовых. Трубецкого внесли незаметно. Усадили на бархатный синий - гусарского, лейб-гусарского цвета - диван, привалив ему голову к спинке, под стойку с киями. Поспешно разобрали кии. Разбили пирамидку, защелкали шарами, почти что не целясь. Светлов остался у двери на карауле.

   - От трех бортов!..

   Как можно громче, чтобы по всему собранию слышно.

   Кантакузин сверил свой смит-вессон с тем, из которого стрелял Греков:

   - Калибр тот же...

   Гендриков крикнул в азарте:

   - Туза в угол!

   Греков неожиданно сморщился: все лицо - в комок.

   - Господа... Надо кончать...

   Кантакузин поднял руку - отмерил дулом уклон и выстрелил.

   Пуля ударила в стену, вкось, вспоров штофные голубые обои.

   Орлов, качая кием, толкнул труп в плечо и бросил гремуче на пол грековский револьвер. Тело скатилось, стукая головой и роняя тяжелые, уже черные капли. Доктора!

   Вестовые стадом метнулись на выстрел. Следом за ними тяжелым шагом вошел Безобразов. Труп уже поднимали. Диван, пол испачканы кровью. Она успела свернуться и зачернеть, пока прибежал с квартиры (в околотке не оказалось) вызванный доктор. [101]

   Дали знать коменданту. Он приехал сам, когда уже кончали писать акт. Доктор разъяснил и даже показал, как именно выстрелил Трубецкой: сидя, в упор, в глаз, далеко занеся влево правую руку...

   Безобразов приказал поставить к ужину два лишних прибора: коменданту и доктору.

   Комендант качал укоризненно седой, коротко подстриженной головой:

   - С чего это он? Эдакий молодой, красавец, можно сказать... И на прекрасной дороге... Как у него с денежными делами было? Не запутался? Писем никаких не оставил?

   - Мы... не осматривали. Комендант вздохнул:

   - Надо. Закон требует.

   Дежурный офицер осторожной рукой расстегнул грудной карман френча и достал аккуратно сложенный лист бумаги.

   - Никак... Стихи?

   Дежурный кивнул.

   - Стихи. И собственные его.

   - Быть не может.

   - Вот же подпись. Трубецкой.

   Комендант потянул лист к себе, тяжело отдуваясь: одышка.

   - Разрешите?

   В меру того как он читал, морщины на лбу расходились, улыбка шевельнула усы:

   - Ну, слава Богу! Совершенно ясно, денежная и любовная неудача, господа. Комплект. Совершенно очевидно. Он тряхнул листком и прочитал:

   - Нищим... Вы слышите? Нищим! ... стоял я пред старцем...

   Это иносказательно, конечно, как обыкновенно в стихах. Из предыдущего текста можно заключить: ростовщик или что-нибудь в этом роде.

  

   Нищим стоял я пред старцем,

   Все, что имел - я оставил

   Ей!

  

   Он оглядел всех радостно.

  

   - До копейки!

   Ей,

   Когда... ждал любимую в ночь

   У ключа, что бьет из порфира...

   Одно оставалось мне имя!

   Имя отдал я старцу на выкуп -

   Пусть оно не звучит в будущем веке,

   пусть на сегодня умрет.

  

   Он сделал особое ударение на слове, и с такой же [102] значительностью - закончил: - * * * * * * - И я уйду - безымянным.

   Умру, уйду - это ж даже не намек, а прямо сказано. И в заключительных стихах опять совершенно безусловное, в данном смысле, признание:

  

   Ждал я любимую в ночь

   У ключа, что бьет из порфира,

   Ждал и верил: придет!

   До зари.

   Она - не пришла...

  

   Крушение всех надежд. Ну, ясное дело: не выдержал... - Он оглянулся на труп и вздохнул, трудно и скорбно: одышка. Безобразов сказал раздумчиво:

   - Не ожидал я, правду сказать, что он так резко примет... Дело прошлое, господа... Я знаю, случайно, женщину, о которой идет речь... в стихотворении... И совпадение знаменательное... Он ждал ее сегодня - и она действительно не пришла. И по разговору с ним я знаю: ему было известно, почему она не пришла...

   - С другим? - спросил Кантакузин.

   Безобразов кивнул.

   - Да яснее же ясного! - отозвался комендант. - Панихидку бы надо, господа. Хотя... по самоубийцам, впрочем, не полагается...

   Дежурный продолжал осматривать платье Трубецкого. Он вынул несколько скомканных бумажек. Счета: от Кюба, от Морис-сон - за перчатки. Записная книжка. Полистал - и кивнул облегченно:

   - Ну, вот вам и бесспорный, наконец, документ... Не стишки, факт.

   На золотообрезной страничке косым и торопливым почерком написано было: "В смерти моей прошу ник..."

   - Не успел дописать. Очевидно, помешал кто-то. Но текст, так сказать, высочайше установленного образца - дочитать не трудно: "... никого не винить".

   Кантакузин потер руки, холодно и спокойно:

   - Конечно. Кого же винить - кроме него самого.

  

   Со времени московского бунта Семеновский полк занял в истории русской особое, высокое, символическое значение: он олицетворил в себе высочайшие доблести идеального русского воинства, беззаветно преданного своему верховному вождю.

   "Русское знамя", 1906 год

   "...В корень истребить неистовую крамолу, позорящую честь русского патриотизма, царя и отечества перед лицом всего мира, на радость врагам и на гибель отечества... Еще раз от имени государя императора поздравляю доблестных семеновцев с походом. Напоминаю: пленных не брать. Счастлив передать напутственное благословение Его Императорского Величества".

   На вытянутых вверх, жестом митрополичьим, генеральских руках вознеслась над головами офицерской шеренги икона: выперлась из золотой, хитро чеканенной ризы благолепная, лаком промазанная борода Николая, чудотворца Мирликийского. Качнулась - вправо - влево - вниз - к губам подошедшего первым под благословение командующего полком.

   - На посадку!..

   Из всех офицеров Семеновского полка, принявших царское благословение на разгром мятежной Москвы, больше всех, наверное, волновался походом поручик Грабов. Потому что никто, быть может, во всем полку не жаждал так отличия, как поручик Грабов: на это у него были очень существенные и важные причины. Но именно в обстоятельствах смуты, как свидетельствует история, особенно быстро и блистательно делаются карьеры: об этом согласно говорили все поручиком прочитанные исторические романы.

   В купе, отведенном офицерам 15-й роты, было жестоко накурено и до удушья жарко: патриоты-истопники, присланные Союзом [104] русского народа на замену бастовавших железнодорожников, переусердствовали.

   Спать было запрещено; ехали, не снимая оружия: по слухам, уже за Тверью многие станции были в руках революционеров, а от Коломны эшелоны семеновцев должны были втянуться в сплошную мятежную зону. Офицеры дремали сидя, и только капитан Майер, ротный командир, низко наклонившись над толстой, в голубой обложке книгой, читал усердно, черкая по временам в записной книжке.

   Грабов, привалившись насупротив в угол дивана, смотрел на капитана с нескрываемой завистью. Этот вот отличится наверное. Голубая книга - "Тактика" Балка, IV часть. Единственное толковое руководство по уличным боям. Немецкое, потому что только немцы разработали этот вопрос, - в русских учебниках прикладной тактики нет об этом ни звука. Никто во всем полку, не исключая и штабных, прикомандированных к полковнику Мину, временно командующему полком, не имеет представления о том, как надо по правилам военной науки драться против баррикад. Майер ухитрился достать эту книжку из Академии Генерального штаба: единственный на весь Петербург (а может быть, и на всю армию) экземпляр. И так как в полку толком знает немецкий язык один только Майер (хотя добрая половина офицеров полка носит немецкие фамилии), капитан станет незаменимым знатоком подавления революции - как только дочитает соответствующую балковскую главу. До Москвы он, наверное, успеет: ведь ехать всю ночь. Значит, ему обеспечена видная роль, а стало быть, и награда: получит полковника или на худой конец Владимира с мечами и бантом.

   Этот играет наверняка. А вот он, Грабов, командир взвода, поручик, три звездочки... мелкота, фендрик. За что ему уцепиться, чтобы сразу вознестись вверх? Именно сразу... Надолго в гвардии ему не удержаться: доходов с имения и до сих пор только-только, с большим прижимом, хватало на поручичью жизнь, а теперь, когда это мужичье спалило усадьбу, и вовсе придется туго. Долги растут, расчет на "золотую" женитьбу слаб: богатая всегда предпочитает кавалериста - гусара, улана, кирасира. Без быстрой карьеры придется уходить из полка. А дальше что?

   Он закрыл глаза. Мысли шли тягуче и тоскливо. В Москве обязательно надо на первое место. Но как отличиться, когда над тобой - лестницей целой - поручики со старшинством, штабс-капитаны, капитаны, полковники, генералы... Закон царской службы тверд: подвиг подчиненного засчитывается начальнику. Его, Грабова, отличие сорвет тот же Майер: оставит только объедки... Чтобы снять сливки самому, надо, чтобы их некому было снять сверху.

   Грабов дрогнул слегка от подкравшейся мысли. А если... Ведь может же так случиться: в бою - капитана убьют. А если... не одного капитана? [105] По телу прошла дрожь. Неожиданно ярко, четко, до последней черты, до тихого вскрика представилось... Узкие московские улицы, грозные ряды баррикад, треск картечи, стрекотание пулеметов, хриплые окрики команды... Полк, штыками прокладывая дорогу, втягивается в лабиринт кривых переулков. Семеновцы победно шагают по трупам, сбивая краснознаменных. Но с флангов и тыла надвигаются новые и новые скопища. Они захлестывают тяжелыми волнами утомленных упорным боем гвардейцев... С крыш домов, из окон, из подвалов, из-за заборов гремят выстрелы. Сведя предсмертной судорогой взнесенную руку, падает с белого своего коня Мин. Батальонные выбывают из строя. Полковник Риман окружен врагами и взят. Убит Майер, Касаткин-Ростовский, Мертваго, Миних - весь офицерский состав 15-й, грабовской, роты... Он принимает командование... ведет солдат, увлекая за собой весь полк, заколебавшийся было, но вновь окрыленный его, грабовской, отвагой.

   Сердце билось частыми-частыми ударами. Он нащупал рукоять шашки и сжал. Ведь может же так случиться?

   Может.

   Он открыл глаза, радостный. Майер по-прежнему читал, черкая в книжке. Дремал, далеко вытянув длинную ногу в лакированном сапоге, Касаткин-Ростовский, князь и поэт. Точа слюну из раззя-ванного толстогубого рта, вздрагивая обвислыми пухлыми щеками, дремал поручик Мертваго. Мечтательно глядел в потолок тонкий, как девушка, голубоглазый и белесый фон Миних, подпоручик, субалтерн Грабова.

   Покойники?..

   Радость сникла, опять стало тоскливо. Он попробовал уверить себя, что особенно жалеть будет нечего, даже если все четверо эти... погибнут: ведь если рассуждать здраво, Касаткин-Ростовский - дурак и хлыщ, бездарь, на собственный счет печатающий тощие сборники стихов, которых не читают даже полковые дамы; про Миниха в полку говорят: на вид институтка - на деле проститутка; Майер - хороший строевик, но карьерист, службист, тянет за каждый шаг, никому не дает жизни. Собственно, только Мертваго - славный рубаха-парень, отличный товарищ, но ведь и он - всего только полковой Бахус, пьяница и первый заправила афинских вечеров, на которых со смеху можно помереть, глядя на его коротконогое, обвисшее жиром - доподлинно как у Бахуса на картинах - тело. По праву ли заступают дорогу ему, Грабову? Карьера им не нужна: им и без того хорошо живется.

   Взволнованный, он встал и вышел в коридор. Из соседнего купе вырвался взрыв смеха. Грабова покоробило. Глупый смех, нечестный смех. Мятеж. Поход. Смерть. Как они могут смеяться?..

   Он все же подошел:

   - О чем вы?

   - Смеемся - за упокой! - ответил высокий поручик, сидевший у самой двери, и протянул Грабову листок. - Похоже на то, [106] что совокупными усилиями ниву российскую удастся-таки очистить от плевел... О "Народной охране царя и благоденствия родины" слышал?

   Грабов кивнул:

   - Слышал.

   И взял бумажку.

   - Так вот: новый их манифест. Разослан профессорам в поучение.

   На серой шершавой бумаге напечатано было:

   "Господа ученые профессора! Ввиду отсутствия в вас важных знаний - истории отечества и Евангелия, тормозящего развитие благоденствия и процветания истинной науки и патриотизма в ваших питомцах, и воспитательных начал, столь необходимых для созидающей силы и могущества отечества, "Народная охрана царя и благоденствия родины" постановила истребить весь ученый мир по всем городам ее, если он не одумается вовремя".

   - Не глупо, в общем, как? - спросил офицер. - Может, и в самом деле перещелкают этих волосатиков? Правительство чего-то еще чинится с ними.

   Хлопнула дверь с площадки. Вошел ординарец:

   - Тушить огни. Подходим к Коломне. Господам офицерам - быть наготове.

   Поезд заметно убавил ход.

  

   Грабов спал крепко. Дневальный не сразу добудился его.

   - Подъем, вашбродь. Третий раз бужу... Сейчас выступаем.

   Грабов сел и потер затекшую ногу. Он не сразу сообразил, почему он на каких-то мягких тюках, перетянутых дорожными ремнями, кругом чемоданы, корзины, домашние вещи... Да, Москва, ночь, прибытие, рота - на Казанский вокзал, ночевать негде, жандарм отвел в багажное отделение.

   - Куда выступаем?

   Дневальный моргнул, недоуменно и испуганно:

   - Не могу знать, вашбродь.

   В самом деле только со сна может в голову влезть такая глупость: спрашивать нижнего чина. Откуда ему знать.

   - Где господа офицеры?

   - По ротам, вашбродь.

   Воздух, морозный, колол иголками кожу, распаренную духотой багажного закутка. Грабов пошел по платформе, бодро подымая грудь. После сна он чувствовал себя особенно крепким. И если действительно случится...

   У дверей III класса он увидел Касаткина и весело окликнул [107] его:

   - Что ж?.. Поздравить с боем, Касаткин?

   - Есть с чем поздравлять, - скривился князь. - Ты что - не знаешь? Архиерей упек нас с третьим батальоном по Казанской, в карательную...

   Грабов остановился как вкопанный. Вместо генерального боя...

   - Пороть?

   Касаткин пожал плечом:

   - Кого пороть, а кого и вспороть. Во всяком случае забавного мало: мотаться по заплеванным полустанкам и гнилым деревушкам. Ты чай пил? Действуй. А то сейчас посадка.

   Посадка, однако, оттянулась. Без коренных железнодорожников - силами одной военно-железнодорожной роты - собрать состав оказалось делом нелегким. Не удалось разыскать ни одной платформы для погрузки орудий, а тех, на которых пришла из Питера гвардейская артиллерия, Архиерей (так прозвали в полку полковника Мина - за любовь к ритуалу, нравоучительным проповедям и божественной службе) распорядился почему-то не давать. Лазаретные линейки не влезали в теплушки даже через рассаженные топором стенки. Полковник Риман, командир 3-го батальона, назначенный начальником отряда (кроме 3-го батальона шли 14-я и 15-я роты), хмуро следил за суетней на перроне. На зеленых облупленных стенках вагонов наспех малевали белые круги с красным крестом.

   Мертваго подмигнул Грабову:

   - Под санитарный маскируемся: эти комики свободно пропускают санитарные поезда. И риска нет, что пустят под откос... Как бы угадать, в какой вагон нас посадят?

   - А что? - хмуро спросил Грабов: он не мог свыкнуться с мыслью, что московский бой пройдет без него.

   - У меня с собой корзиночка вина. - Мертваго подмигнул опять. - Гвардейские моряки мне через брата прислали. Так сказать, патриотический вклад в общее дело. Надо во благовремении протащить: при посадке будет неудобно... Не знаешь нашего вагона, Майер? Ты что невесел? Даром зубрил уличные? Драться-то не придется...

   Ротный не ответил и отвернулся.

   - Хитрющий все-таки Архиерей, - продолжал, добродушно посмеиваясь, Мертваго. - Спровадил Римана, чтоб без конкуренции.

   - Какой конкуренции? - не понял Грабов.

   - Старшинство у Мина - в полковничьем чине - небольшое, - пояснил Мертваго. - Ежели бы Риман особенно отличился, мог бы отбить у Архиерея и производство, и командование полком: Мин, ясно, рассчитывает вернуться генерал-майором и командиром полка с зачислением в свиту. [108]

   - Риман - образцовый офицер, - сухо перебил Майер. - Он найдет случай исключительно отличиться и на Казанке.

   Мертваго присвистнул:

   - Не пройдет номер, дорогой. Мин тоже не дурак. Смотри, как он его снарядил. Без артиллерии шику не будет: жечь вручную придется, эффект не тот. И кавалерии нам не дали, заметь... А без кавалерии при российских просторах - поди лови их... Разбегутся, черта поймаешь лысого.

   - Для экзекуции всегда найдется кто, - уверенно сказал Майер. - Я спокоен за Римана: такой офицер измыслит выход из любого положения.

   - Мин! - быстрым шепотом сказал Касаткин и оправил шашку. Офицеры вытянулись во фронт.

   Командующий полком неторопливой развалистой походкой, покачивая полное, но легкое свое тело, шел к поезду. Риман - рука к козырьку - двинулся навстречу; не дойдя трех шагов, четко сомкнул каблуки и отрапортовал. Мин обнял полковника и поцеловал его трижды в обе щеки, истово и крепко.

   Мертваго фыркнул:

   - Евангелие от Матфея, глава такая-то, стих такой-то: "Целованием ли предаешь Сына Человеческого".

   - Тшш! - зашипел, строго сжимая брови, Майер. - Я очень люблю Римана, но не нарушай дисциплины, Бахус.

   Грабов внимательно следил за разговором полковников. Оба улыбались, держась за руки.

   Чет - нечет. Мин - или Риман?

   - Пошли в роту, - сказал Майер. - Сейчас, очевидно, будем строиться для наступления: адъютант уже волочит икону. Вон и Риман взял абшид. На рысях, господа...

   Проходя мимо командующего, Грабов замедлил шаг. Мин кивнул ласково:

   - С походом, Грабов!

   Чет! Грабов круто повернул и подошел. Полковник стоял один, момент был удобен.

   - Разрешите просить, - сказал, подчеркивая свое волнение, Грабов, - остаться в личном вашем распоряжении. Мин улыбнулся еще ласковее:

   - Зачем? Полковник Риман - очень достойный начальник. У вас будет чему поучиться. Экспедиция ответственная и интересная.

   - Мне хотелось бы, - Грабов заторопился, так как из здания вокзала вышел Риман, - отдать свои силы... жизнь... на решение судьбы боя... а тем самым - судьбы отечества. Решение это может быть только там, где полковник Мин. [109]

   Риман подходил быстрыми, но размеренными шагами. Командующий похлопал поощрительно Грабова по золотому погону:

   - Ты честно мыслишь, Грабов. И ты знаешь, как я к тебе отношусь. Но все-таки мой отеческий совет: поезжай. Как младшему офицеру тебе будет больше случаев отличиться в тамошней обстановке, а не в Москве... И помни: я буду особенно рад представить тебя к награде как офицера, доблестно носящего семеновский мундир. Ну, как, Риман? Готово?

   Риман холодным взглядом, подозрительно оглянул поручика. Грабов поторопился откозырять и бегом побежал к вокзалу.

   - Роты построены.

   Мин дал знак адъютанту, стоявшему поодаль с иконой:

   - Идем. Людям выдали винную порцию?

   - Так точно. Усиленную, как было приказано.

   - Теперь, стало быть, только благословить и - с Богом. - Он посмотрел на часы и покачал укоризненно головой: - Какое чудовищное опоздание! Вы уже три часа назад должны были выехать. Это ж грозит срывом всей операции. В таких делах, как заповедал великий Петр, промедление смерти невозвратной подобно.

   Мягкий - II класса - вагон был только один во всем составе поезда: для Римана, штаба отряда и особо важных арестованных, если полковник сочтет за благо сохранить их для допроса и виселицы. Офицеры разместились при своих частях вместе с солдатами: строго было приказано поддерживать молодецкое настроение нижних чинов. Командующий при напутственном благословении поставил на вид начальнику отряда, что солдаты 3-го батальона угрюмы.

   Майер поэтому, едва поезд тронулся, разрешил курить, и студеный воздух (окна были открыты для стрельбы на ходу) тотчас же засинел от тяжелого махорочного дыма. Несмотря на жестокий сквозняк, пахло острым потом давно немытых солдатских тел, прелой сыростью шинелей, и Грабов, пристроившись вместе с Мертваго у окна, брезгливо думал о том, что мужик и в гвардии остается мужиком и необходимость соприкасаться по временам с этим муштрованным быдлом непосредственно - вот как сейчас, - на равном, так сказать, положении, противоречит, по существу, офицерскому званию. В старой гвардии этого не было. Думал он и о том, к добру или нет выпал ему нечет.

   Подходя к Сортировочной, поезд замедлил ход. Высунувшись из окна, Грабов увидел: по забитым товарными составами путям сновали люди, у путей вереницами стояли подводы. Из раскрытых, [110] распахнутых, разбитых вагонов крестьяне, весело перекликаясь, выкидывали тяжелые мучные мешки.

   Мертваго усмехнулся всегдашней своей добродушной улыбкой:

   - Пользуются... мужички. Нынче ведь недород был, пейзане в подмосковных с голоду мрут, говорят. А тут такой случай. Сколько добра без присмотра. Смотри, что делается... Как на базаре, честное слово. Вот стервы!

   Тормоза зашипели. Вагон стал. Майер негромко скомандовал:

   - По грабителям... Прицельный огонь... На выбор.

   - А ну... - Мертваго откинулся назад и взял винтовку у ближайшего солдата. - Грабов, пукнем? Покажем класс?

   Грабов тоже взял винтовку. У соседних окон щелкали затворы.

   - Во-он... кривенького... видишь?

   Кривенький мужичонка в рваном зипуне и лаптях спускался с насыпи, шатаясь и приседая под тяжестью огромного мешка. Мешок был прорван, из дыры сыпалась тонкой струйкой при каждом встряхе мука. Мужик волокся к дровням, запряженным таким же кривеньким, тощим и лохматым коньком.

   - Шалишь, браток, - благодушно сказал Мертваго. - Я - лошадку, Грабов.

   Он нажал спуск. Клячонка испуганно прянула, приподняла перед, точно собиралась в первый раз в жизни стать на дыбы, и грузно рухнула. Мужик взмахнул руками, выпустив мешок, и, спотыкаясь, побежал к лошади.

   - Грабов. Бе-ре-ги!

   Выстрел ударил. Мужик ткнулся с разбегу лицом в лохматую шерсть. Грабов отдал винтовку и посторонился:

   - Ну-ка, Михеев... Вон того... в кацавейке.

   - Беглый огонь! - отрывисто крикнул от крайнего окна ротный. - Уходят... Пачки!

   Подводы уходили вскачь. По всем направлениям, путаясь по путаным, скользким, снегом закрытым путям, прячась под вагонами, разбегались люди - в зипунах, армяках и рваных нелепых шапках.

   Отстреляли, высадили 11-ю роту для охраны и пошли дальше. Пустыри, поля, в полях затерянные деревушки. Безлюдье. Но верстах в трех от Перова поезд резко затормозил. Дребезжа, протрубил горн.

   - Сигнал "Огонь". Высаживайся... На правую сторону.

   Скользя по откосу насыпи, скатывались солдаты на окраину снежного поля. Вдали, у леска, виднелась толпа людей, шедших прочь от полотна железной дороги. На выстрелы с поезда она [111] остановилась, над ней взметнулся багряным полотнищем флаг, и по снегу, у самых ног Майера, чиркнула одинокая пуля. Капитан поднял глаза на заклубившиеся у леса дымки:

   - Ого! У них даже винтовки...

   Цепь, почти по пояс увязая в снегу, двинулась к лесу. Но дружинники уже скрылись за деревьями. Протрубили отбой. Поезд рванулся с места, точно торопясь наверстать упущенное время.

   - Зря ввязывались, - зло сказал, сбивая снег с обмерзших сапог, Грабов. - На станции слышали стрельбу; разбежались, наверно. А в Перове дичь была бы, пожалуй, жирнее...

   - Риман знает, что делает, - отозвался Касаткин. - Второе уже боевое столкновение за день! Это не материал для реляции? Столько патронов выпустили - стало быть, у противника были - не могли же не быть? - тяжелые потери. А на станции кого-нибудь да словим, будьте уверены.

   Касаткин оказался прав. Выводя свой взвод на платформу в Перове, Грабов увидел кучку людей в вольной одежде, плотно охваченную штыками. Перед ней стоял Риман. Он окликнул Грабова. Остановив взвод, поручик подошел.

   Риман указал на кучку: - Возьмите двоих и распорядитесь.

   - Которых? - спросил Грабов. Сердце замерло. Вот он - случай: выиграть на нечет.

   - Вас затрудняет определить, кто из них наиболее виновен? В голосе Римана послышалась Грабову опасная нотка. Он поспешил ответить:

   - Никак нет. - И шагнул к кучке, вглядываясь в лица. Так вот они какие, рабочие...

   До сих пор он никогда не видел рабочих. То есть, наверное, их приходилось встречать на улицах, но он не замечал их. И даже 9 января, когда он замыкал шеренгами своего взвода дорогу уже поредевшим от конных атак, утомленным, бесстройным толпам на Екатерининском канале, у театра Яворской, и позднее на Загородном, толпы эти казались ему однотелым, бесформенным скопищем. Безликим. Сейчас он увидел их лица. Прямо в упор глядели глаза: холодные, глубокие... чужие, потому что ни одной его, грабовской, черты в этих лицах. Вражьи.

   Он стиснул зубы злобой. Только сейчас он понял.

   Голос Римана проговорил жестко:

   - Вы еще долго, поручик? [112]

   Грабов вытянул руку и схватил за бороду человека, смотревшего на него спокойней, как ему показалось, других. Человек коротким и сильным взмахом отбил руку. Риман засмеялся.

   У Грабова потемнело в глазах. Он отступил на шаг и выкрикнул хрипло:

   - Взвод! Ко мне... Коли!

   Арестованные шарахнулись назад. Только двое остались. Тот, бородатый, и рядом с ним седой высокий старик. Грабов обернулся: шеренга взвода придвинулась к нему вплотную, колыша над плечами винтовки. Но ни один не взял "на руку", на изготовку к удару.

   - В штыки! - повторил Грабов и задрожавшей рукой потянул шашку из ножен.

   Никто не двинулся. Поручик увидел, как сквозь туман, бледное, напряженное лицо Римана, застывшие фигуры офицеров. И вдвинул назад безнадежным движением шашку.

   - Отойдите в сторону, поручик. Вы мешаете людям исполнять вашу команду.

   Не вынимая рук из карманов, Риман неторопливо шагнул и стал у правого фланга взвода.

   - Бодарчук, Сидоров... Шаг вперед!

   Два унтер-офицера, дрогнув, отделились от шеренги. Риман кивнул, не глядя, на стоявших рабочих:

   - Коли!

   Бодарчук побагровел, выкатил глаза... оттянул винтовку назад, совсем не по-уставному перехватив левой рукой ствол у самого дула, и ударил бородатого в середину груди, под ложечку. Рабочий шатнулся назад, справился и поймал дрожащими, но упорными черными пальцами штык. Унтер-офицер отскочил, выворачивая винтовку, и тяжелым - на этот раз уставным - ударом всадил оружие под полу короткого полушубка, в живот. Бородатый согнулся и сел. Рядом топнул нескладным выпадом Сидоров и тотчас, взметнув винтовку прикладом вверх, ударил вторично - уже в лежащего. Бодарчук повторил его прием. Звонко ударил о камень сорвавшийся - с удара в череп - окровавленный штык.

   - Отставить!

   Хрипло переводя дух, - глаза в землю! - унтер-офицеры зыбкой походкой отошли без команды в шеренгу, широко разомкнувшуюся при их приближении. Риман все той же неторопливой походкой подошел к бившимся на земле телам.

   - Люди вашего взвода не умеют колоть, поручик Грабов! - раздельно проговорил Риман. - И вы понапрасну горячите людей. Сдайте командование взводом подпоручику Миниху. По возвращении из похода - пятнадцать суток ареста. - Он перевел глаза на арестованных. - Этих двух... стоило бы бросить подыхать собачьей смертью, которую они заслужили. Но так и быть, по христианскому милосердию... [113]

   Он вынул револьвер из расстегнутой уже кобуры и быстрым движением, уверенным и твердым, выстрелил в голову старику. Бородатый метался, полковник не смог сразу поймать его на мушку. Досадливо хмурясь, он наклонился, поймал дулом висок и нажал спуск. Выпрямился и, опустив револьвер в кобуру, брезгливо сдернул с руки забрызганную белую замшевую перчатку.

   - Капитан Тимрот! Выведите арестованных за станцию. Для быстроты - расстрелять, хотя на них и жаль тратить патроны. Остальные роты к посадке. Горнист. Играй сбор.

   Грабов последним поднялся в вагон 15-й роты: он оттягивал время. На площадке, видимо дожидаясь его, стояли Мертваго и Касаткин.

   Касаткин сказал тихим и злым голосом:

   - Ты что... спятил? Захотел сам получить штык в брюхо? Как еще Бог пронес. Спасибо Риману, не растерялся. Солдат есть солдат, но под его шкурой такая же сволочь запрятана, что и под рабочей или мужичьей шкурой. И разбудить эту сволочь... Мы ж головами рисковали... понял?

   Грабов молчал, низко свесив голову. Касаткин смягчился:

   - Тоже... Растопчин нашелся...

   - Какой Растопчин? - через силу спросил Грабов.

   - "Войну и мир" не читал разве? Там Растопчин - перед тем как сдавать Наполеону Москву - таким же манером хотел расправиться с этим... как его... - Он щелкнул пальцами. - Ну, словом, изменник. Только он командовал "руби", потому что у него были драгуны. И тоже чуть не вышел скандал. Палить - это одно, а вручную - это, брат, штука рискованная: требует нервов. Вот теперь походи под своим субалтерном...

   - Брось! - примирительно сказал Мертваго и взял Грабова под руку. - Ну, проштрафился, не повезло, в чем дело? На старуху и то проруха бывает. Плюнь, Грабов. Вечером, как станем на ночевку, распакуем корзиночку - и все как рукой снимет. Опять же: сбой поправкой красен. Сегодня первый только день. Их еще столько будет... Раз промазал - другой раз попадешь.

   Стемнело быстро. Когда пришли в Люберцы (пять часов тридцать), была тьма. Солдаты соскочили на ходу, оцепляя станцию. Станционное здание оказалось пустым. В конторе, в углу, нашли два свернутых красных флага с белыми нашитыми надписями:

   "Да здравствует революция!", "Да здравствует социальная республика!", а в телеграфной комнате на просиженном просаленном диване - гитару с голубым бантом. Но людей - никого: ни в телеграфной, ни в конторе. И ни огня нигде.

   - Почуяли, дьяволы! [114]

   Риман выругался шепотом, сквозь зубы. И шепотом отдал приказания:

   - Не обнаруживать себя ничем до утра: темень адова - сейчас никуда не тронешься, а по списку охранного отделения здесь, в Люберцах, - главная шайка. Огней не зажигать. На платформе не курить.

   - А как же с ужином людям... ежели не топить кухни?..

   - Попостятся ночь - наутро злее будут, - раздраженно сказал Риман. - Собак перед охотой не кормят.

   - Господам офицерам прикажете выдать консервы?

   - Офицерам? Конечно. Но без огня, я сказал. И особо подтвер