Мстиславский Сергей Дмитриевич - Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках

кой замкнутое кольцо царских войск, по Москве уже слагались легенды.

   Жандарм подбежал иноходью.

   Ухтомский засмеялся ему в лицо:

   - Ворона! Два раза обыскивал, три раза допрашивал, а стоило мне усы снять - и уже не опознал. Даром тебе деньги платят.

   Риман и офицеры вопросительно смотрели на жандарма. Он кашлянул смущенно и подтвердил:

   - Действительно. Он самый. Ухтомский.

   Риман помолчал, наклонив голову набок, как будто в знак уважения. Затем сказал медленно:

   - Вы храбрый человек. Я уважаю храбрых. Хотя бы и врагов. Имеете какие-нибудь пожелания? Ухтомский подумал немного.

   - Разве вот... шубу, деньги, часы - жене.

   - Будет исполнено. Еще? - Полковник прищурился, соображая. - Может быть, священника?.. Я согласен дать вам возможность умереть как христианину.

   - Мне? Или всем?.. - Ухтомский оглянулся на остальных осужденных.

   Риман помолчал, пожевал сухими губами и ответил нехотя:

   - Хорошо. Пусть всем.

   - "Непостыдные кончины живота нашего..." - церковным распевом, звучно и смешливо произнес Ухтомский. - Что ж, посылайте за отцом духовным. Подождем.

   Он перевел взгляд на поезд, на железнодорожное полотно, изгибом уходившее в снежную даль. Зрачки сверкнули.

   Риман перехватил этот взгляд и сказал без насмешки:

   - Ждете своего поезда? Не будет.

   Уже начинало смеркаться, а исповедь все еще шла. Капитан Майер нервничал, в десятый раз подходя к двери телеграфной, в которую уединился священник с арестованными. Он дважды докладывал Риману, но Риман только потер довольным жестом [130] руки:

   - Пари держу - это штуки Ухтомского. Орел! Он или ждет выручки - что, впрочем, невероятно, - или выигрывает время до темноты: они готовят побег, слесаря, будьте уверены.

   Адъютант приоткрыл дверь купе:

   - Батюшка просит принять.

   Полковник посмотрел в окно:

   - Еще светло все-таки. Я думал, они его дольше проволочат. Проси.

   Священник, старенький, вошел, испуганно тряся седой клочкастой бородкой. Риман встал, сложил ладони горсткой, подошел под благословение.

   - Прошу, ваше преподобие. - Полковник указал на диван. - Изволили узнать на исповеди что-либо для блага государства существенное? Пришли сообщить, по долгу верноподданного?

   Священник перевел дух, выпростал из-под шубы большой позолоченный крест на жидкой цепочке и взялся за него обеими руками.

   - Предстателем к вам... по долгу пастырскому. Тайной исповеди... и саном иерейским свидетельствую: не повинны. Единый и был - Ухтомский. Но и сей перед лицом Божиим умягчился: каялся, в слезах... А прочие все и вовсе не причастны... ни к коей смуте...

   Риман сощурился и похлопал священника по коленке:

   - Бросьте, батюшка. Точно я не знаю, что было. Исповедовались? Вранье. Никто не исповедовался. Ухтомский каялся? Вранье. И не думал каяться. А просто они вас припугнули...

   Священник приподнял ладони, словно защищаясь, но Риман продолжал так же ласково и так же беспощадно:

   - Я же вас не виню... Я же понимаю по-человечески: приход, попадья, коровка, свинки, уточки... что еще... Откажешься предстательствовать - еще в самом деле напакостят...

   - Христом Богом свидетельствую... - начал священник. Риман нахмурился:

   - Бросьте, я сказал. Если вы будете самому себе вопреки настаивать, разговор наш может принять другой оборот и... не в обиду вам будь сказано, попадья ваша и шерсти от вас не найдет.

   Он встал.

   - Виновных отобрал я. Сам. Я в своем глазе уверен. Я узнаю сукиного сына социалиста, хотя б он был трижды оборотень. Мне ни документов, ни допросов не нужно: я чутьем чую. Понятно? Раз я расстрелял - никаких "невинных" быть не может. Вы отысповедовали преступников. Именно в таких выражениях вы составите рапорт о совершенном вами таинстве, потому что исповедь могла дать только признание их в мятеже и убийствах. Вот в таком тексте уместно писать и о слезах и раскаянии, особенно Ухтомского: здесь полная воля вашим пастырским чувствам. Это будет назидательно. Вы меня поняли? - Он открыл дверь и [131] приказал адъютанту: - Выдайте его преподобию двадцать пять рублей за требу.

   Священник поспешно поднял руку и благословил Римана:

   - Покорно благодарю. И... не взыщите, господин полковник. Правильно вы определили. Воистину провидец...

   Риман вышел к самому выступлению полуроты. Майер вел перекличку осужденных, проверяя список.

   - Лядин Иван.

   - Я.

   - Крылов Сергей.

   Молча выдвинулся вперед пожилой рабочий.

   - Фунтов Алексей.

   - Фунтов? - Риман усмехнулся. - Забавная фамилия, Майер, что?.. - Он внимательно осмотрел Фунтова. - А полушубок у него хороший. И шапка. Зажиточный, очевидно.

   Он подумал и сузил зрачки.

   - Ступай домой.

   Фунтова шатнуло. Он дикими глазами глянул на полковника:

   - То есть это... как... домой?

   - Да так: к жене под подол, - засмеялся Риман. - Я вижу: ты меньше других виноват. И священник о тебе говорил хорошо. Ты исправишься.

   Фунтов оглянулся на товарищей. Шесть пар глаз пристально, точно не веря, смотрели на него. Фунтов шевельнулся и застыл опять. Риман заложил жестом небрежным руку за борт шинели.

   - Стыдно бросать товарищей? Неудобно, а? Они через десять минут будут лежать на снежку, собакам на корм, а ты - на перине с женой? - Он усмехнулся сухой издевательской улыбкой: - Да, да, я понимаю: выходит вроде предательства.

   - Иди, Фунтов! - сказал громко и резко Ухтомский и протянул руку. - Прощай, будь здоров.

   Фунтов всхлипнул и схватил протянутую руку. Полковник щурился, наблюдая. Ухтомский повернул Фунтова за плечо лицом к выходу со станции. - Иди, да не оглядывайся. А то будет как в сказке. Риман одобрительно качнул головой и сказал вполголоса Май-еру:

   - Я говорю: орел! Кончайте перекличку, капитан. Темнеет. Майер откозырял и выкликнул:

   - Личность не установлена.

   - Я, - отозвался рабочий в заплатанной куртке, тот, которого Риман отобрал последним, в пару Ухтомскому.

   - Как? - Риман нахмурился. - Это еще что такое? [132]

   - Отказывается назвать себя, - почтительно доложил капитан. - Но я полагал: это не имеет значения, поскольку самая личность налицо.

   - Все равно непорядок! - Риман еще туже сдвинул брови и обернулся к рабочему: - Потрудитесь назвать себя.

   Рабочий молчал. Риман повторил настойчивей:

   - Потрудитесь назваться. Даже Ухтомский назвался.

   - Рано, - снова усмехнулся безымянный. - Срок придет - назовусь. - Подумал секунду и добавил: - А может, и не назовусь.

   Грабов обратил внимание: вместо того чтобы оцепить арестованных, Майер построил полуроту обыкновенным походным порядком, приказав шестерым осужденным примкнуть с левого фланга. Майер точно подсказывал им попытку к побегу, тем более что солнце быстро шло на закат, лес на горизонте уже зачернел и по снежному полю ложились, ширясь, лиловые тени. Убежать, правда, было некуда - местность открытая, и снег очень глубокий, лес далеко... Но ведь даже и умереть на бегу несравнимо не так мучительно, как умереть под расстрелом. Грабов недоумевал, шагая на фланге бывшего своего взвода, почему Майер, во всем берущий пример с Римана, хочет облегчить судьбу приговоренных, и напряженно ждал: вот сейчас Ухтомский свистнет разбойничьим свистом - и все побегут...

   И только когда, пройдя с полверсты за железнодорожное полотно, свернули с проселка прямо в поле, в сугробы, двинулись к кладбищу и лица солдат зачернели в быстро падавшей темноте особой, свинцовой угрюмостью, Грабову вспомнился вчерашний день - платформа, штыки, - и ясно, твердо подумалось: Майер хотел побега, не потому что легче будет осужденным, а потому что солдатам будет легче стрелять - по бегущим.

   Сумерки ползли, быстро застилая снег. Грабов еще раз оглядел шеренги. И ему стало жутко.

   В 15-й роте отбор людей не тот, что для роты Его Величества и вообще первых батальонов. Там каждый человек как сквозь сито процежен: ненадежных там не найдешь. А в четвертом батальоне люди со всячинкой: есть и из мастеровых. А этих как ни муштруй... Ведь было ж - и в Севастополе, и на "Потемкине", и во Владивостоке, и в Кронштадте... Во флоте дисциплина построже гвардейской, а все-таки...

   - Полурота, стой! К но-ге!

   Голос Майера был сух и четок. Грабов с невольной злостью вспомнил опять: играет под Римана.

   - Поручик Грабов. Потрудитесь отсчитать пятнадцать шагов.

   Грабов пошел, слыша за собой тяжелое и хриплое дыхание солдатской шеренги. Пятнадцать? Не много ли... для полной [133] верности? Лучше застраховаться. Он сузил размах ног, пошел маленькими шажками, с трудом вытаскивая ноги из глубокого снега. Шесть... семь... десять... Обернулся для проверки и в упор за собой увидел - показалось, совсем, совсем близко к лицу, - пристальные, глубоко и широко раскрытые глаза безымянного. Он был виден отчетливо весь, до последней черты, до морщинки на лбу, до малейшей трещинки на помятом, полопавшемся козырьке фуражки. И Грабов понял, что сделал дикую ошибку: на таком расстоянии только офицер не даст по ним промаха. Солдатам с такой дистанции стрелять нельзя. А осталось добрать всего пять шагов.

   Он развернул шаг до предела и хотел даже накинуть шестнадцатый шаг, но его остановил окрик Майера:

   - Пятнадцать. На месте, Грабов. Арестованные, за мной!

   Он пошел к отмеченному Грабовым рубежу. За ним кучкой рабочие. Опять перед глазами поручика встало то же лицо. Теперь самое ненавистное, ненавистней даже тех двух, на платформе. Он отодвинулся, отошел далеко в сторону, в сумрак. Мысль уперлась в одно: лица видны еще. Солдаты не будут стрелять. Проклятая 15-я рота!

   - Стрелки, на линию.

   Голос Майера был тверд. Но Грабов не поверил. Он вынул револьвер. Темнота падала. В руках капитана забелел платок.

   - Завяжите глаза. У кого платка нет - я дам.

   Голос, спокойный, ответил:

   - Нет, господин офицер. Мы глаз завязывать не будем.

   Майер повернулся на голос. Он узнал его. Узнал и Грабов.

   - Да... Ваша фамилия? Вы и теперь не скажете?

   Человек в заплатанной куртке улыбнулся:

   - Теперь - скажу. Фамилия моя Грошиков.

   - Нет! - нервно выкрикнул Майер. - Вы мистифицируете опять. Вы нам в насмешку придумали.

   - Вам бы Марата или, скажем так, Робеспьера? - медленно ответил рабочий. - Это что! А вот вы, господа хорошие, с Грошиковым и потягайтесь... Между прочим, холодно, кончать пора.

   - Завяжите глаза! - повторил упрямо капитан. - Или... повернитесь спиной.

   По шеренге осужденных прошел ропот. Кто-то отозвался глухо:

   - Жизни в глаза смотрели, так уж смерти и подавно посмотрим.

   И опять Грошикова голос, насмешливый:

   - Нет уж... Придется вам в наши глаза посмотреть. Или еще подождете - до совсем темноты?

   Майер стиснул зубы, отступил в сторону и поднял платок. Грабов закрыл глаза.

   - Полурота... пли!

   Грянул сорванный залп. Сорванный, но все-таки залп. И тотчас - второй. Грабов радостно поднял веки. Пятеро лежали недвижно. [134] Ухтомский бился и кричал что-то, роя головой снег. Над всеми, колыхаясь на кривых слабых ногах, одиноко стоял Грошиков. Он поднял руку и крикнул тихо и грозно:

   - А меня что ж?..

   - Беглым! - крикнул, забыв о всякой дисциплине, Грабов и поднял револьвер.

   Шеренга колыхнулась, ударила винтовка, другая... По всей линии затрещал беспорядочный, торопливый огонь. Грошиков упал головой вперед... перестал метаться по снегу Ухтомский, а солдаты все еще продолжали стрелять, лихорадочно сменяя обоймы, и видно было, как чертили по сугробам быстрый сверлящий след пули. Напрасно кричал далеко отбежавший в сторону Майер:

   - Отставить!

   Назад шли не в ногу, развесив винтовки, цепляя штыком за штык. Офицеры кучкой шагали впереди роты, и Грабов видел: у Майера дергаются уши, что было у капитана всегда признаком величайшего волнения. Они шли молча, и только у самой станции Майер заговорил:

   - Странное дело: вот - два человека. Один - признанный герой. Его имя войдет - вошло уже - в историю мятежа. О нем, может быть, стихи будут писать, потому что даже Риман отдал ему аттестацию: орел. Другой - ничто: человечишко в заплатанной куртке. И даже фамилия неприличная... черт знает какая фамилия... стыдно сказать вслух: Грошиков. Этот так и уйдет, как, наверное, пришел: без следа... Никто о нем не напомнит. Маленький, кривенький, а, честно говоря, держится не хуже Ухтомского. А ведь Ухтомский - орел, герой... Так что ж это значит?

   - Ухтомский нисколько не герой, только всего и значит, - испуганно и зло сказал Грабов и оглянулся назад, на солдат. - Он повернулся спиной, когда расстреливали.

   - Нет! - Майер сбился с ноги.

   - Повернулся! - разгораясь, повторил Грабов. - Я видел собственными глазами. И когда вели к расстрелу, он плакал.

   Офицеры некоторое время шагали молча. Затем капитан сказал:

   - Ты, честью клянусь, все это только что выдумал, Грабов. Это сплошное вранье. Но это гениальное вранье. То самое, которое нужно для истории.

   Капитан Майер писал: "По мере движения по полю к кладбищу настроение Ухтомского стало меняться. Было очень трудно идти по глубокому снегу, доходившему до колен. Ухтомский постоянно спотыкался и наконец начал плакать. Остальные, наоборот, совершенно [135] успокоились и уговаривали Ухтомского спокойно встретить смерть, однако это не действовало, так как его плач стал истеричным".

   Грабов, прихлебывая чай из кружки, ревниво следил за пером Майера. Дернул черт сказать - со злости. Надо было непосредственно доложить Риману. А теперь капитан снимет для себя сливки... Даже гауптвахты и той не отменят: за что?

   Он задержал руку Майера:

   - Ты пересаливаешь. Могут не поверить.

   Капитан высвободил рукав и молча продолжал писать: "Делая расчет полуроты перед расстрелом, я слышал, как осужденные требовали от Ухтомского, повернувшегося спиной, стать тоже лицом и наконец его уговорили. Команду я подал вполголоса, они стояли спокойно, только Ухтомский сильно дрожал и снова плакал. Когда же я скомандовал "полурота", то Ухтомский махнул безнадежно рукой и повернулся спиной".

   Он дописал, расчеркнулся и дружески похлопал Грабова по плечу:

   - Вот это будет номер! Мы его расстреляли за один вечер - дважды, и второй раз наверное насмерть. - Он засмеялся. - Дюжина шампанского за мной, Грабов. Спасибо. Без тебя я б до этого никак не додумался.

   В голосе на последней фразе прозвучала особая какая-то нотка, и Грабов не успел понять, что в ней: поцелуй или пощечина.

   Риман прочитал рапорт с видимым удовольствием и уже обмакнул перо в чернильницу, чтобы поставить резолюцию, когда в телеграфную вошел адъютант.

   - Разрешите доложить. Там - баба... Жена, то есть, точнее, вдова расстрелянного Крылова. Просит допустить. Риман кивнул благодушно:

   - В чем дело? Конечно пусти.

   Вошла бабенка, востроносая, вертлявая, в платке - зеленые розаны по черному полю. Бросилась в ноги:

   - Дозволь, батюшка, ваше высоко... тело... Хоть погребсти-то по-христиански.

   - Бери, - милостиво разрешил Риман. - Но только сама хорони... Слесарям не давай. И чтоб на похоронах никаких там... разговоров.

   Баба ахнула и затараторила:

   - Каки разговоры! Разве я не понимаю. Уж я ему говорила, говорила... Брось, до добра не доведет. Не послушал... вот, по заслугам и принял... - Она хмыкнула носом. - Венец мученический, голгофский. [136]

   - Не ври, баба, - строго сказал Риман. - Какой еще венец? Венец у Христа был, а твой - как разбойник...

   Баба закивала:

   - Как разбойник, батюшка, как разбойник! Так я и говорю... С Христом вровень мучительство принял, как разбойник... Я разве на начальство в обиде?.. Начальство по службе обязано притеснять. Разве я не понимаю...

   - Казнен - по заслугам, - отчеканил Майер. - Ты это запомни.

   - По век жизни не забуду: по заслугам, - подтвердила с готовностью баба. - Я ж ему толковала: не водись ты с Фунтовым, пропадешь за ничто.

   - Фунтов? - Риман поднял брови. - Я... что-то помню.

   - Как не помнить, батюшка! - подхватила Крылова. - Самый заводчик - от него по всей округе смута... С Пурдеева завода слесарь, как же... Одного с моим цеху... И в Москву ехать он же подбивал. Мы-ста, да мы-ста... покажем. Вот те и показали...

   Риман достал списки и стал перелистывать.

   Майер подсказал вполголоса:

   - Вы изволили его отпустить, господин полковник.

   Баба расслышала и затрясла головой:

   - Отпустили, как же... Я его бабу встретила - квохчет, хвастает. Моего-то, говорит, сам генерал отпустил. Иди, говорит генерал-от, не в мать сыру землю, по принадлежности, а с молодою женой на кровать... Они и в самом деле недавно поженившись. До чего мне, ваши благородия, обидно... Сколь народу совсем зазря сказнили. Дубинкин, Волков, Фукалов... Разве они когда против начальства хоть слово сказали?.. Кого хочешь спроси - утвердят. Мой вот, лежит умученный, а Фунтов ходит... Разве сравнимо? Мой мужик смирный был, работящий, только, конечно, от товариства отстать стыдно... Не подлец какой, чтобы от своих отставать. И как уже дошло, что весь народ за обиду свою на царя поднялся...

   Риман ударил ладонью по столу:

   - Дать этой дуре двадцать шомполов и выкинуть к нечистой матери!

   Он поискал глазами вокруг и остановил их на сухощавом, очень молодом подпоручике:

   - Подпоручик Коновницын, вы еще не были на обысках. Возьмите взвод и жандарма - он все адреса знает - и разыщите этого... господина Фунтова.

   Коновницын вытянулся особо старательно: никто еще не видел, чтобы Риман вышел из себя.

   - Прикажете привести?

   - На кой черт?! - отрывисто сказал Риман и оправил воротник. - На месте... Запороть... Чтоб другой раз не обманывал. [137]

   Снег. Частоколы. В сугробы зарывшиеся дома. В хибарке, указанной жандармом, скупо сочился сквозь промерзшие стекла свет. Коновницын поднялся на крыльцо, толкнул дверь - она оказалась незапертой - и вошел в горницу.

   Фунтов сидел за самоваром, на лавке, охватив за плечи жену. Увидев офицера и солдат, поспешно снял руку; жена, полнотелая, раскрасневшаяся, отодвинулась и потупила глаза.

   Рабочий приподнялся и сказал, хмурясь:

   - Я, господин офицер, уже подвергался... Сам господин полковник отпустил.

   Коновницын подошел в упор:

   - Думал, отвертелся, каналья?

   И, подняв тонкую, желтую, как цыплячья лапа, руку, с размаха полоснул его по лицу.

  

   В ночь Грабов выехал на паровозе в Москву с реляцией Римана. В ссылку. Он это прекрасно понимал, потому что отчисление офицера от своей части во время боевой операции в штаб, в тыл, на бездействие только ссылкой и можно назвать. И все же он был рад. К своей 15-й роте за эти два дня у него накипела темная, непоправимая ненависть. Надежд на отличие в римановском отряде не было никаких: нечет привел к чистому проигрышу, а напутствие Мина давало поручику надежду, что командующий полком даст ему поставить на чет. И на этот раз выиграть. Тем более что теперь играть он будет не так, как два дня назад. Тогда только о карьере и была мысль. Сейчас он знал, он чувствовал: не для службы, для себя надо... бить насмерть. Он никогда не думал, что два дня - такой долгий срок. Ведь два дня всего, а совсем другими теперь видятся кругом люди. Особенно эти... Грошиковы.

   Он вспомнил лицо, и сердце, как тогда на платформе, сжало страхом и бешеной злобой.

   Штаб Мина в загаженном пресненском полицейском доме работал, несмотря на позднюю ночь. Связисты надрывались над ноющими полевыми телефонами. Входили и выходили ординарцы. Штабные ерзали глазами и карандашами по плану Москвы, разложенному на столе. Начальник штаба диктовал, водя пальцем по кривым [138] переулкам:

   - ...Средняя колонна под командой штабс-капитана Пронина-второго: две роты (5-я и 7-я) 2-го батальона, две роты 1-й гренадерской артиллерийской бригады, два орудия, одна рота Ладожского полка, одна рота...

   Следовать по Нижней Прудовой улице, Верхней Предтеченской, Малой Предтеченской, Большой Предтеченской до Трехгорного переулка, где повернуть на соединение с левой колонной. По дороге оставить роту Ладожского полка в здании обсерватории. Этой роте иметь наблюдение...

   Грабов спросил капитана Колосова, тоже дожидавшегося Мина (командующий не вернулся еще с совещания у генерал-губернатора):

   - Что это они - ночью совещаются? Не ладится дело, значит?

   - Почему "не ладится"? - беспечно ответил капитан. - Сначала действительно приходилось туго. Пехота здешняя не ахти как надежна, только казачки да драгуны, собственно, работали. И начальство дрейфило - это тоже надо признать. Ну, красные и разгулялись... А как мы приехали - сразу пошло на убыль. Город почти очищен. Собственно, одна Пресня осталась: туда, по сведениям, оттянулись и из остальных районов дружины. Ты приехал в самое время: завтра генеральный штурм.

   "Чет! - радостно подумал Грабов. - Вот, действительно: что ни делается - делается к лучшему".

   - Мы, собственно, вчера еще сунулись, - сообщил капитан, скосив глаза на продолжавшего диктовать начальника штаба. - Но... малость не вышло.

   - Отбили? - изумился Грабов. - Быть не может!

   - Не то что отбили... - замялся капитан. - Но... артиллерийская подготовка, видишь ли ты, подгадила.

   Он показал глазом на низенького артиллерийского подполковника, сидевшего, нахохлившись, на стуле в сторонке.

   - Отличилась госпожа гренадерская артиллерийская бригада... Мин, очевидно, этого синьора вызвал: начешет. А без артиллерии здесь дела не сделаешь. Господа санкюлоты - отдам им честь! - не шутки шутят. Один Ладожский полк уже сорок тысяч патронов расстрелял трехлинейных да восемьсот револьверных...

   - И ни одной гильзы стреляной не подобрал, - вступил подошедший на разговор полковой адъютант, поручик фон Брюммер. - Восемь тысяч обойм в расход. Стрельба, значит, вся на ходу была...

   - На заднем ходу, - сострил Колосов и первый засмеялся своей остроте. - Подбирать некому было.

   - Это ж скандал форменный! - сказал брезгливо Грабов.

   Колосов кивнул:

   - Я ж сказал: ненадежны. Палят в небо как в копеечку. Ты, между прочим, насчет сорока тысяч не распространяйся. Запрещено: еще в печать попадет - возомнят о себе пролетарии. Ладожскому [139] командиру здоровый фитиль вставили за такой рапорт. Он сейчас новый подал. Там уже не сорок, а всего четыре тысячи винтовочных, а револьверные даже на тридцать три сведены... Так-то приличней. А то прямо Мукден. Позор! Ведь у них и оружия почти что нет, у дружинников: так... револьверишки, пики какие-то...

   У стола голос монотонный диктовал:

   - ...Колоннам двигаться со всеми мерами предосторожности и охранения. Правой и левой колоннам следовать с лазаретными линейками и врачами, а со средней колонной - карета "скорой помощи", которая будет вытребована из участка.

   Перед выступлением нижним чинам получить варку из полфунта мяса.

   Обыск домов по обеим сторонам улиц производить самый тщательный, стараясь обнаруживать присутствие оружия, причем за револьвер будет выдаваться по три рубля.

   Время выступления...

   В соседней комнате застучали шпоры. Начальник штаба положил карандаш:

   - Смирно! Господа офицеры!

   Вошел Мин с ординарцем - конногренадером. Откозырял и сразу же, ни на кого не глядя, пошел к поднявшемуся навстречу ему артиллеристу.

   - От генерал-лейтенанта Гиппиуса? Начальника артиллерии Гренадерского корпуса?

   - Так точно, господин полковник.

   Мин дернул шеей и распустил накинутый на плечи заиндевелый от мороза башлык.

   - Вы мне сорвали штурм! Вам приказано было подготовить атаку огнем по Прохоровской мануфактуре - главному оплоту мятежников, а вы что?

   - Мы открыли огонь в назначенное время. 1-я и 9-я батареи... под личным моим командованием...

   - Легкие орудия? Пукалки! - почти выкрикнул Мин. - По каменному редюиту [Укрепленный пункт внутри крепости, служащий последним оплотом обороняющимся. (Прим. ред.)]! Они только посмеивались над вашим огнем. Ваш... салют только придал им смелости. По агентурным донесениям, все снаряды - в насыпь. Ни потерь, ни разрушений.

   - Адмирал Дубасов приказал щадить здания: фабрикант Прохоров особенно ходатайствовал об этом. Мин отвел глаза и сказал спокойнее: [140]

   - Кроме того, вы раньше времени снялись с позиции. Вы были предупреждены о положении дел?..

   - Так точно, - поспешно подтвердил артиллерист и шевельнул усами, прикрыв улыбку. - Как только мы получили по телефону из штаба округа сообщение, что ваша колонна несет тяжелые потери, есть раненые штаб- и обер-офицеры, штурмующие колонны не могут продвинуться и успех зависит исключительно от нашей артиллерии...

   Мин побагровел.

   - То есть как? "Исключительно от вашей артиллерии"? Так передали из штаба?

   - "Исключительно", - подтвердил артиллерист с нескрываемой уже явно злорадной улыбкой. - Мы немедленно вернули легкие батареи на позицию и приступили к подготовке двух батарейных. Завтра можно будет ввести в дело первую, ко второй нет снарядов: налицо всего восемьдесят батарейных гранат.

   - При умелом действии этого достаточно, чтобы смести пол-Москвы, а не пару фабрик, - сердито сказал Мин и кивнул адъютанту. - Чаю, Брюммер. Я озяб. Можете идти, подполковник. И подтвердите генералу Гиппиусу, что назавтра я ожидаю действительной поддержки. Я повторю штурм, и на этот раз мы должны взять на штык очаг бунтовщиков. Именно так: на штык. В час тридцать вы откроете огонь. Вести его ровно час по фабрикам Прохорова и Мамонтова. Сколько снарядов сможете вы за этот срок выпустить?

   - Четыреста, - ответил артиллерист.

   Мин улыбнулся и протянул руку для пожатия:

   - Вполне достаточно. Тем более что вас поддержит артиллерия штурмовых колонн. Ровно через час вы прекратите стрельбу. Мне незачем напоминать, что, поскольку ваши батареи по ту сторону Пресни, насупротив нас, я не смогу двинуться на штурм, пока вы не замолчите: иначе вы будете бить по своим. О подробностях договоритесь с начальником штаба. Еще раз: передайте артиллеристам, что семеновцы ждут доблестного содействия их как братьев по оружию. Честь имею.

   Он дал знак Грабову подойти.

   - Донесение от Римана?

   - Так точно. - Грабов подал пакет. Мин вскрыл и стал читать, морщась.

   - Только еще в Люберцах?.. Я ожидал более быстрого движения. И почему он пишет: "Пробился до Люберец"? Разве вы шли с боем? Нет? Ну, конечно... Отчего так мало взято оружия? Какие-то там топорики... три бульдога... два ножа из напильников... шашек жандармских две... кистень резиновый...

   Он бросил листок на стол.

   - А ты что там... набедокурил? Почему Риман тебя отчислил? Пришелся не ко двору? [141]

   - Так точно, - ответил Грабов.

   Мин помолчал.

   - Быть по сему. Останешься при штабе.

   Грабов вздрогнул.

   - Разрешите просить назначить в действующую часть. Для участия в штурме.

   Мин улыбнулся ласково:

   - Сбой поправкою красен? Хорошо. Можешь идти с правой колонной. Эттер, возьми поручика к себе и дай поработать.

   - Слушаюсь, - отозвался плечистый полковник у стола. - Приткнись пока здесь где-нибудь на ночевку, Грабов... Но осторожней. Клопов здесь тьма. Можно, впрочем, и не ложиться: в четыре тридцать мы выступаем.

   Артиллерийский подполковник закончил тем временем разговор с начальником штаба и, откозыряв еще раз Мину, садившемуся пить чай со своими офицерами, вышел в соседнюю комнату. Там поджидали его еще двое артиллеристов: капитан и поручик. Они сошлись и огляделись, как заговорщики. Комната была пуста, двери прикрыты.

   - Ну как? Очень злобился? - спросил поручик.

   Подполковник весело тряхнул головой:

   - Расфуфырился сначала, а потом сошел на минор. На сантимент играет: "братья по оружию"! А им, по-видимому, в самом деле - наклали.

   - Так им и надо, - добродушно сказал капитан. - Мы все дело на своих плечах вынесли. Шутка сказать - вторую неделю держимся, а они на готовенькое приехали, когда противник выдохся. Отличия за наш счет хватать.

   - Ну, это еще мы посмотрим... Как у них в гвардии говорят, по-парижски: ну веррон ки-ки, - загадочно усмехнулся подполковник. - Я тут одну штучку им назавтра удумал. Будут довольны.

   Капитан скосил глаза с некоторым беспокойством:

   - Ты все-таки не очень, Василий Федорович. Ну, конечно, карьеристики, белая кость, салонное воинство... Отчего им при случае нос не утереть? Но только... как бы от этого бунтовщикам профиту не получилось.

   - Ты что, спятил? - Подполковник искренне возмутился, даже руки сжал. - Завтра батарейные выставим - от Прохоровки следа не останется... Но нашей рукой, понял? А семеновцам штурма я не дам. Атанде! Я тебе говорю: я штучку придумал.

   - Идеалист ты, - вздохнул капитан. - Что ни делай, все равно кресты и чины они получать будут, а не мы. Так уж самим Богом установлено. Поехали, что ли... [142]

   Они вышли. У подъезда дожидались сани, запряженные парой тяжелых артиллерийских коней. Поодаль стояли конные. Поручик откинул мохнатую медвежью полость.

   - А не стукнут нас по дороге господа социалы? Конвою-то всего двенадцать человек.

   - Бог не без милости, казак не без счастья, - отозвался капитан. - Ты все же дальним объездом валяй, Родион. Кругом, через Москву-реку... Чтобы около Пресни - ни-ни. Так как, Василий Федорович, насчет штурма? Атанде, сказал Липранди?

   За Пресненским мостом курился еще черным мокрым дымом остов сожженного накануне огнем гвардейской артиллерии трехэтажного дома. Но из-за почернелых развалин его сегодня опять щелкали выстрелы, и поперек мостового настила нагромождением столбов, дров, ящиков, всякого деревянного хлама высилась баррикада. Третья рота колонны полковника фон Эттера, рассыпавшись в цепь, стреляла беглым огнем по невидимому противнику. Полковник, укрывшись за углом на перекрестке, нервно курил папиросу. Слева и впереди, за Пресней, гулко, двойными раскатами - выстрела и взрыва - грохотали пушки.

   Полевым галопом подъехал драгун, лихо осадил коня, подал Эттеру пакет. Три креста на конверте. Срочно.

   - От начальника левой колонны.

   - Я разбил пенсне, - морщась, сказал полковник. - Читай, Грабов.

   Грабов распечатал:

   - "По прибытии к Горбатому мосту отряд встретил его загроможденным. Выслал роту разобрать баррикаду, но по ее разборке на той стороне (на севере) моста была другая баррикада. При разборке последней был открыт огонь из подвала дома Шмита. Не будучи совершенно знаком с местностью и всей фабрикой, я счел невозможным подвергать моих нижних чинов обстрелу и приказал артиллерии разгромить фабрику. Немедленно по прекращении огня перехожу в наступление, которое согласно диспозиции должно быть поддержано наступлением вашей колонны. Капитан Левстрем".

   Эттер досадливо свернул переданный ему листок и посмотрел на часы.

   - Два двадцать семь. Через три минуты батареи Гиппиуса должны прекратить огонь. Общий штурм, а Левстрем еще не занял исходного положения для атаки... Опять получится камуфлет. Ждать его будет еще хуже, пожалуй. Сломаем всю диспозицию. Черт!

   Он подумал и приказал дожидавшемуся драгуну:

   - Доложи: ровно в два тридцать я атакую. [143]

   - На словах прикажете доложить?

   Эттер кивнул. Драгун повернул коня и с места поднял его в галоп. Полковник посмотрел вслед.

   - Неплохо ездит. Хоть в Михайловский на конкур, а, Грабов? Он снова посмотрел на часы, нахмурился и пошел к цепи.

   - Прекратить огонь! - коротко приказал он подбежавшему ротному. - Грабов, передай приказание четвертой роте: наступать вслед за третьей. Атака.

   Он положил руку на эфес шашки, но в тот же момент, вздрогнув, юрко спрятал в воротник толстую шею. Рядовой рядом с ним ахнул и сел в снег, на щеке показалась кровь.

   - Я, кажется, ранен, - неуверенным голосом сказал полковник и пошарил рукой по спине. Ротный наклонился к шее полковника.

   - Воротник пробит, - взволнованно сказал он. - Вот, Бог спас... Ведь на волосок. Очевидно, та самая пуля...

   Он показал на солдата, которого подымали санитары. Эттер снял фуражку и перекрестился. Красуясь выправкой, подошел, придерживая шашку, фельдфебель.

   - Разрешите поздравить, ваше высокородие, с избавлением. И откуда они пробрались? Во фланг бьют, вон с того...

   Он не договорил, дернул головой назад и упал, гулко ударившись затылком о мерзлую землю.

   - Отходить! - крикнул хрипло Эттер. - Назад!

   - Назад?

   Грабов, подходивший с 4-й ротой, узнал голос Мина. Ротный оглушительно скомандовал:

   - Смир-рно, глаза нале-во!..

   - Здорово, орлы! - Командующий подъехал на белой кобыле, со штабом и взводом конногренадер. - Что такое, полковник?

   - Губительный огонь, - доложил Эттер. - Третья рота несет потери. Фельдфебель Кобыляцкий убит наповал. Я сам...

   - Потери? - Мин завалил корпус назад. - Прохоровка уже горит, вы это понимаете, полковник? Артиллеристы перестарались на этот раз. Их огонь грозит выбить мятежников раньше, чем мы подойдем. Мы рискуем - курам на смех - ударить по пустому месту, если штурм запоздает. Дело решится без нас. Без разгрома! Дружинники отойдут, потому что артиллерия бьет, но не держит. Это значит - победы не будет. Они сохранят живую силу. Это же азбука! Положите хоть весь батальон, если этого требует честь полка...

   Он привстал на стременах:

   - Семеновцы! Орлы! За веру и царя! В атаку!

   - Ур-р-а! - гаркнул Грабов и бросился вперед.

   Он добежал до баррикады, когда на ней копошились уже солдаты 3-й роты, растаскивая бревна. Стреляя из револьвера в воздух, кричал что-то взводный, поручик фон Крузенштерн-второй. Грабов поднялся легко, крутя шашкой над головой. Перед ним солдат [144] уронил винтовку и упал лицом на гвозди, торчавшие из втиснутой в баррикаду доски. Грабов застыл на секунду. Но солдат не шевельнулся. Значит - убит наповал.

   - Прими мой взвод, Грабов, - тягучим голосом сказал Крузенштерн и стал медленно сползать с баррикады. - Я контужен в ногу.

   - За мной!

   Грабов выбил ногой детскую ванну, словно в насмешку семеновцам затыкавшую брешь в гребне, соскочил вниз и, не оглядываясь, побежал по мосту. Он слышал за собой топот десятков ног, лязг штыков, командные вскрики. Справа, из проулка, тоже бежали солдаты... Должно быть, другой колонны.

   Впереди крутым - так показалось Грабову - поворотом открылась улица. Задыхаясь от быстрого бега, боясь, что кто-нибудь обгонит и вместо него поведет, Грабов свернул в нее. Но не успел он пробежать и десятка шагов вдоль дощатого, покосившегося забора, сзади ударило громом. Он обернулся. По развороченной мостовой стлался дым. К самым ногам подкатилась дистанционная трубка. Грабов отпрыгнул. И тотчас почти над тем же самым местом, зачиркав осколками по снегу, разорвалась вторая граната.

   - Под стенку, под стенку, вашбродь... Храни Бог, подшибет.

   Пригнувшись, к нему подбежал солдат. Кроме них, на улице не было никого.

   С солдатом рядом Грабов прижался к забору. Лег третий снаряд, ближе к мосту.

   - Где наши? - хрипло спросил Грабов.

   От бега кровь стучала в висках, в ушах шумело.