Главная » Книги

Мстиславский Сергей Дмитриевич - Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственн..., Страница 13

Мстиславский Сергей Дмитриевич - Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13

ул. Десять минут на размышление. Дрейфельс не смотрит на часы. Замок щелкнул.
   - На вокзале, в шесть.
   - Слушаюсь.

* * *

   ...Гай перестал улыбаться. Он все еще стоял у порога.
   - Вы, кажется, не расположены разговаривать?
   - Нет, почему же, - пробормотал Дрейфельс. - Но я должен сознаться, что "контекст", как вы изволили сказать... [196]
   - Вот! - Гай уверенным шагом подошел к столу. - Потому-то я и пришел. Сейчас на заседании, когда я слушал с вами вместе этих государственных преступников...
   - Вы их встречаете, однако, почетными караулами...
   - Политика! - усмехнулся Гай. - Официально - они пока - власть. Вы не сомневаетесь, я надеюсь, в том, что мы их с восторгом расстреляли бы, а может быть, еще и расстреляем, если генерал Духонин справится, на что я надеюсь, с неистовым прапорщиком Крыленко. Ведь он выехал смещать Духонина, не правда ли?
   - Вы надеетесь на Духонина? А мир? Но ведь тогда мира не будет. Он не станет с вами трактовать, как эти... интернационалисты.
   Гай кивнул:
   - Об этом и разговор. О большевиках у нас разноречья не будет. Когда я слушал сегодня их декларации, я смотрел на ваших генштабистов и думал: господа офицеры русской армии сейчас ближе к нам, офицерам императора германского, чем к своему правительству. У нас общий враг - да, да! - вы же слышали сами, они не стесняются даже в нашем присутствии бросать свои преступные лозунги через головы наши, пытаться взбунтовать и нашу солдатню... А что будет, ежели мы замиримся? - Он помахал пальцами. - Не обобраться хлопот. Но, повторяю, я надеюсь на Духонина.
   - Я тоже, - сказал сквозь зубы Дрейфельс. - Правильнее было сказать: мы тоже. Но я все-таки не понимаю вас. Германии нужен сейчас мир с Россией.
   - Правильно, - подтвердил Гай. - Вы видите, я по старой дружбе - фирма "Дрейфельс и Гай", вы не забыли? Мой Бог, сколько воды утекло - играю в открытую. Да, мир с Россией нам нужен, но и России он нужен не меньше. Он нужен ей больше, он нужен ей во что бы то ни стало. Я говорю с вами сейчас как офицер с офицером, мы сговорились забыть на время о большевиках. Начистоту! Воевать вы не можете. Россия истощена вконец, у вас нет снарядов, нет провианта, нет оружия - у вас ничего нет... У вас нет даже возможности посылать на убой пресловутую "серую святую скотинку", потому что она стала бодаться. Скольких уже поддела она на рога? Штыки смотрят не в ту сторону, Дрейфельс...
   Дрейфельс молчал. Что сказать этому Гаю? Он прав. Слепой - и тот увидит.
   - Да и на что вам война? - продолжал вкрадчиво Гай. - За вами и так шестая часть света. Вы и с ней не умели управиться. Богатства не тронуты. Их хватит на десять поколений. Царьград, проливы? Щит Олега?! Романтика для идиотов: реальных интересов там нет.
   Дрейфельс закусил губу:
   - Союзники не допустят выхода России из войны. [197]
   Этого не надо было говорить. Дрейфельс тотчас понял ошибку. Но было уже поздно. Глаза Гая стали насмешливыми до наглости.
   - И вы дадите вести себя на поводу на заведомый убой? Великая держава на положении раба-гладиатора? Вы сказали не подумав, Дрейфельс. Неужели чувство не только здравого смысла, но и национальной чести слабее у генералитета российского, чем у этих санкюлотов? Они стоят на собственных ногах, ваши каторжники, будем к ним справедливы.
   - Не играйте на этой струне, - перебил Дрейфельс. - Она фальшивит. Ваша разведка знает достаточно: ежели даже Духонин... кончит с комиссарами, большевики останутся, эта зараза пошла уже глубоко... И без союзников мы... не сможем...
   - А мы? - Гай поднял брови. - Я полагал, что вы поняли меня. Отчего вы полагаете, что мы будем менее верными союзниками вам в борьбе с большевизмом, чем, скажем, французы? Мы сговоримся об этом в два счета. Взвесьте. То, что я предлагаю, выгодней всего, что может предложить вам Антанта.
   Он посмотрел на часы браслетом на загорелой, но холеной руке.
   - Ого! Мы заболтались. Мне пора. Сейчас обед. За обедом у вас будет время подумать. Ведь заседание военной секции вечером. Вы возьмете на себя труд переговорить с господами офицерами? Я имею возможность доставить эстафету генералу Духонину очень надежно и быстро. В условиях перемирия, которые вы нам представите, вы не будете слишком требовательны, не правда ли? Не надо ссориться. Генерал Гофман, к сожалению, сторонник войны a outrance против России, он боится шестой части света, под боком у немцев, говоря между нами. Не надо дать ему повод сорвать переговоры. При сорванном мире в России сейчас не удержится никакая власть. Итак: коллективное воздействие на Духонина, поскольку он слишком в руках у союзников, немедленное перемирие, чтобы поставить его перед фактом... и союз против большевиков. Есть?
   - Я подумаю, - хмуро сказал Дрейфельс.
   Взгляд упал на щетку. Он вспомнил и стиснул зубы.
   - Думайте, думайте, - весело отозвался Гай. - Я не сомневаюсь в итоге. Ваш капитал не погибнет только в том случае, если он будет вложен в акции фирмы "Дрейфельс и Гай". Я не о вашем личном капитале говорю, само собой разумеется: это - государственный вопрос. До приятного свидания в гарнизонном.
   У Дедякова, как на грех, перед самым выходом оторвалась на непоказанном месте пуговица, пришлось пришивать. И так как Олич, оставшийся дожидаться товарища, был того мнения, что делегатам бегом бежать неудобно, они чуть не опоздали к обеду. Они вошли в гостиную гарнизонного Брестского собрания в тот [198] самый момент, когда "высочайший" принц Леопольд Баварский, высокий старик, в звездах и крестах, в предшествии Гофмана, в сопровождении Гая, уже подходил к советской делегации; Олич и Дедяков успели пристроиться к своим незаметно, так как стояли советские не в шеренгу, как австрийцы, болгары и турки, а по-вольному, кучкой. Леопольд поговорил со "старшими", приветливо скаля бульдожьим оскалом желтые, но крепкие еще клыки, и с особой любезностью обратился к Биценко. Биценко и в самом деле была хороша - в синей простой блузе, волосы небрежным узлом брошены назад, простая, крепкая.
   Леопольд говорил старательно и долго.
   Биценко ответила в отрыв:
   - Не говорю по-немецки.
   Олич от восторга чуть не хлопнул себя по коленке:
   - Девушка что надо!
   Леопольд заговорил опять. Гай перевел поспешно:
   - Его высочество изволит спрашивать: чем вы занимались до революции?
   Биценко блеснула белыми своими, ровными, как один, зубами:
   - На каторге была.
   Гай потемнел. На короткое и тихое его слово прошло движение по сдвинувшимся вокруг Леопольда офицерским рядам, принц молча пожевал сухими своими старческими губами. Но в разговор вдвинулся турок, Цекки-паша, генерал от кавалерии. Расцветив улыбкой лицо, изрытое морщинами и частым жестоким бритьем, он спросил в свою очередь. Гай перевел нерешительно:
   - Его превосходительство спрашивает: за что вы... пострадали?
   Биценко рассмеялась совсем:
   - Генерала убила.
   Гай промолчал, но Цекки, видимо, понял и сам, как понял Леопольд и другие: эти два слова - по-русски - на русском фронте знает, конечно, каждый командный чин. Турецкий генерал отодвинулся, шевеля на широких плечах зажгученные лепешки массивных золотых эполет. Леопольд шагнул дальше по кругу. Но дальше, благодушно топыря сивую бороду над армяком, стоял крестьянин Сташков. На лицо Леопольда чуть заметной тенью легло замешательство. Он наклонил пробор - поклон не поклон, - отвел глаза, но Гай, закаменев от усердия, беспощадно представил с русского перевода на немецкий:
   - Господа делегаты: Обухоф, Олиш, Дедьякоф.
   Рабочий, матрос, солдат... Да еще какой. В гимнастерке, руки как грабли... На счастье, навернулся тотчас Альтфатер. Адмирал. Леопольд обрадовался, крепче чем надо затряс ему руку. Немецкая речь - с той стороны и с этой. Альтфатер подвел к генштабистам. Звякнули шпоры, в такт и лад почтительному поклону. Здесь для каждого нашлось "высочайшее" слово. Даже для переводчика - корнета в малиновых штанах. [199]
   Дедяков усмехнулся:
   - Набрел на своих!
   Олич одернул:
   - Не дело говоришь, Кузьмич. Эдак не годится, огулом. Есть сволочь, есть и честные. Не свои, конечно, но честно послужить могут. Таких людей не замай.

* * *

   Места за столом оказались расписанными, опять-таки по чинам, притом вперемежку: советский, немец, советский, немец. Председатель делегации для почету по самой середке - между Леопольдом и Гофманом.
   Дедяков толкнул Олича локтем, когда им указали места:
   - Смотри-кась, Федя. Адмирала куда посадили... Ниже тебя. Со сметкой народ: политический. - И попросил офицера, ведавшего посадкой: - Нельзя ли нам вместе?
   Но офицер оказался службист:
   - К сожалению, это есть высочайше утвержденный распорядок. Вот план: делегат, господин Олиш, - генерал князь Гогенлоэ-Ингельфинген; делегат, господин Дедьяков, - генерал-штабс-арцт Керн.
   - Zu Befehl!
   Дедяков обернулся. Приветливо шамкали у самого лица худе-лящие губы старого-престарого, тощего-претощего старика. Длинный походный сюртук на нем как на вешалке. Дедяков сразу утешился: дед не из страшных. И окончательно пришел в хорошее расположение, когда "дед" затряс совсем не по-церемониальному РУку:
   - Я есть Керн. Я биль минога Россия - урусски завеем понималь.
   Сели. По белой скатерти разбросаны цветы. У каждого прибора карточка. На ней напечатано что-то не нашими литерами. Дедяков повертел в руках. Штабс-арцт, вытянув по-гусиному жилистую желтую шею из высокого воротника, разъяснил предупредительно:
   - Этто... писаль... чтобы знал, что кушаль. - И повел по карточке морщинистым пальцем: - Севодни - русски обед. Чи.
   - Как? - переспросил Дедяков смешливо.
   На сердце чуть-чуть заливало от непривычного, но было все же как-то по-особому бодро: уж больно ладно вышло днем на заседании. А и ухнет же по свету, когда распубликуют в газетах. Только - распубликуют ли?
   Но он тотчас же отогнал скверную мысль. Обязаны опубликовать. Ведь это не фити-фит какой - переговоры! [200]
   - Чи! - повторил сосед. Понатужился и выговорил чище: - Tschi. Тши!
   - Щи, что ли? - догадался Дедяков и ткнул ложкой в тарелку: суп, очень густой, с кореньями и картошкой. - Какие же это щи?
   Дедяков оглянулся за подтверждением на соседа слева, на князя с длинной фамилией, посмотреть, кстати, как он там с Оличем. Но князь сидел, глядя прямо перед собой, словно рядом никого не было, поджав губы, насупив седые тонкие брови. Дедяков насупился тоже. За себя стало досадно: выдержки нет, чуть-чуть не распоясался. Олич небось не так: чище князя сидит, прямо сказать: красота.
   Солдатские руки в белых нитяных перчатках сноровисто и быстро разливали вино по стаканам. Две баночки перед каждым: для красного и для белого. Сташков, сидевший Дедякову насупротив (против Олича - Обухов), духом выпил стакан, потом второй. Ему тотчас налили снова. Дедяков негромко окликнул через стол:
   - Дядя! А уговор?
   Уговор был еще в поезде: не пить. Морской капитан, что взят для консультации, состоял в пятом году при подписании мира с японцами: он именно и удостоверил, что по этикету до подписания договора пить вино с противником ни в каком и ни в коем случае не допускается. Делегация приняла это к сведению и сообразно постановила.
   А Сташков, видишь ты, сразу...
   Дедяков посмотрел вдоль стола, для проверки. И первое, что метнулось в глаза: капитан, тот самый, запрещик, чокался стопкой с соседом, и, по лицу судя, не первая это стопка.
   Ах ты! А ведь как распинался... "Недопустимо"!
   Тарелки сменили тем временем. Генерал-штабс-арцт опять разъяснил, потыкав в печатное:
   - Сивинство мит картофель.
   Он пил вровень со Сташковым, и даже носик его, тощий я безноздрый какой-то, поглянцевел, а голос стал визгливей и внятней.
   - Этто для вам так. Этто мы называй: парад. - Он доверчиво наклонился к дедяковскому уху. - Jeden Tag мы не так кушаль. Завсим не так. Я много раныпи своим детим... - Он остановился. - У вас есть дети?
   - Дети? - Дедяков подумал зачем-то. - Нет. Я холостой.
   - Этто очень хорош, холостой, - рассмеялся Керн и подставил стакан прислуживающему солдату. - So! Я своим детим много раньши говориль для интерес: когда быль война в 70-71-м, с Франция, ми кушаль на война трава и жука, потому что другой кушать нет. Этта - неправда быль, я так говориль для интерес. А теперь мы здесь, в Брест, правда, кушаль ворон.
   - Ворон? - насторожился Дедяков. [201]
   Князь с левой дедяковской руки кашлянул предостерегающе и сердито. Но Керн продолжал благодушно улыбаться:
   - Jawohl! Я казил: ворон. И не тольки зольдат, ми, генерал, тоже. И я казил: молодой ворон... - Он хихикнул, качнув лысой головой. - Холостой ворон есть деликатес. Когда у нас поймаль такой ворон, как имеет хороши повар, - делай фестиваль.
   Гогенлоэ кашлянул снова. Дедяков доел свинину и хотел спросить Керна еще про ворон, но в этот момент шумливый перекрестный разговор вдоль всего стола оборвался сразу, с разгона, все обернули, как по команде, головы к середине стола, к Леопольду.

* * *

   Обернулся и Дедяков.
   За креслом принца стоял необычной, струнной выправкой Гай, нахмуренный и как будто даже бледный. Рука Леопольда нервно мяла салфетку, губа отвисла, обнажая клыки. Председатель и Гофман, запрокинув голову к Гаю, слушали его торопливый и быстрый доклад. Он кончил. Председатель сказал что-то соседу насупротив. Гофман привстал, отдавая приказ Гаю. И в обе стороны трапезы быстрой передачей покатился, нарастая, шепот.
   Что-то большое случилось. В Питере? У Дедякова сжало неистово сердце. В Смольном стряслось, где еще может быть нынче событие?.. И от мысли, ожегшей холодом, в первый раз осознал Дедяков, до чего по-родному и кровному дорог Смольный ему...
   До Обухова докатилось быстрее по той, леопольдовской, стороне: он почти что крикнул Оличу через стол:
   - Духонин убит. Крыленко занял ставку.
   Олич кивнул, как будто бы иначе и быть не могло. Только брови дрогнули сжатым (немцы же смотрят) волнением. У Дедякова переняло дыхание.
   - Верно ли? Это - от наших?
   - Нет. В здешнем штабе получено.
   - Не вранье ли?
   Голос слева от Олича проговорил холодно и четко:
   - Германская разведка не может ошибить.
   Не могла конечно же. Разве в таком может быть какая ошибка?
   - Рис. Соус с клюквом, - сказал генерал-штабс-арцт, принимая тарелку. - Ви не любиль сладкое, господин депутат?
   Духонин убит. Ставка за большевиками. В гостиной, куда после обеда были поданы сигары и кружки темного пенного баварского пива, Дрейфельс сторожил Гая. Но капитан, будто совсем незнакомый, трижды проскальзывал мимо, мягко позванивая шпорами по ковру, от одного - к другому, к третьему. Только не к нему, Дрейфельсу. Конспирация? Нет. Тем более что советская делегация ушла сейчас же после обеда, в гостиной задержались только одни консультанты. Нет. Тут что-то не то. [202] Он подстерег момент, когда Гай вышел из комнаты, и поспешил за ним следом.
   - Гай!
   Капитан обернулся. Глаза были заперты на замок.
   - Господин подполковник? - По-русски.
   - Ах, так... - Дрейфельс остановился круто. - Я все-таки не понимаю...
   Гай "отомкнул глаза": они засмеялись.
   - Чего вы не понимаете, господин подполковник? - И наклонил голову. - Честь имею.
   Он пошел. Дрейфельс крикнул вдогонку:
   - Ага, я был прав! И в разговоре с вами верно сегодня почувствовал: вы боитесь большевиков.
   Гай остановился. Он сказал очень раздельно и четко:
   - Германия никого не боится. Но Германия рассчитывает шансы. Это - основа политики. Разумной политики, я разумею. Вам в уборную? Третья дверь налево.
   И заговорил с подошедшим вполне своевременно австрийским майором.
   Работа военной секции шла, как будто ничего не случилось. Выправка, что ли, такая у господ офицеров? Потому что никак не верилось Оличу, чтобы духонинский конец не затронул ни одного генштабиста: ведь свой, кость от кости, плоть от плоти, как говорится... Никак не могло не затронуть... А по лицам не видно. И по словам. Как вчера, так и сегодня, ровно-ровно такие же. Дрейфельс сегодня даже старательней будто. Иль припугну -лись? И то может быть.
   Альтфатер, старшина консультации, поднял лицо от карты:
   - Переходим к четвертому пункту условий перемирия. Полковник Шишкин, будьте любезны, зачтите.
   Шишкин женат на племяннице генерала Фролова; вторая племянница (сестра жены, стало быть) замужем за "черным" Даниловым, генерал-квартирмейстером в духонинском штабе. Жив или нет? Шишкин читает ровным служебным голосом:
   - "Демаркационной линией принимается линия посередине между ныне существующими главными позициями воюющих стран, за исключением: а) Кавказского фронта, где демаркационная линия определяется особой русской-турецкой комиссией..."
   Альтфатер остановил:
   - Возражений нет?.. Дальше, прошу вас.
   - "...б) островов: Даго, Эзель, Моон и прочих островов Моонзунда, кои должны быть очищены германскими войсками и незанимаемы вооруженными силами ни одной из воюющих стран; в) на Балтийском море демаркационная линия проходит от мыса [203] Люзерерт на южную оконечность острова Готланд и далее до территориальных вод Швеции..." Альтфатер постучал карандашом:
   - Вы что-то хотите сказать... товарищ комиссар?
   Комиссар - военный, член ВЦИК, в двуполосных погонах, в перекрестье боевых желтых ремней. Свой - и не свой. Потому с ударением особым: "товарищ". Но это и раньше было. Всегда было так. Это не от духонинской смерти.
   Комиссар сказал кратко:
   - Я возражаю против этих двух пунктов: требовать очищения Моонзунда и Риги - значит сразу сорвать переговоры.
   - Правильно! - крикнул Олич. - Запишите и меня после него, товарищ Альтфатер.
   Спор был жестоким и долгим. Альтфатер и генштабисты упорно отстаивали "пункты". Да, конечно, условие смелое, оно ударит немцам в забрало. Да, конечно, в истории не было еще примеров, чтобы наступающий победоносно отказался перемирия ради от занятого им выгоднейшего стратегического положения.
   - Вы сами против себя говорите!
   - Позвольте. Но сохранение немцами Моонзунда нарушает другой - и на этот раз основной - принцип каждого перемирия: стратегическую равноценность его для обеих сторон. Немцы за перемирие могут в далеком даже тылу, где будут разрешены переброски, сосредоточить сильный десант и при возобновлении действий перебросить его на исходные позиции Моонзунда раньше, чем мы при наших сообщениях сможем хоть сколько-нибудь заметно усилить наши войска на том же участке фронта. В случае же очищения Моонзунда...
   Олич опять перебил:
   - Яснее ясного. Немец нипочем не уступит. Сами бы вы на месте Гофмана уступили? То-то и есть. А с запросом ставить условия нам непригоже: революция не торгуется. Это вам - не базар.
   - Легче, Олич.
   - Трудно легче, товарищ комиссар. Такие условия ставить - это ж, прямо можно сказать, на срыв делегации бить... против расчетов.
   Альтфатер сказал строго:
   - Кроме расчета еще есть и честь.
   Дедяков, до тех пор сидевший молча в углу, взорвался для всех неожиданно: всем известно - не из речистых он, Дедяков.
   - Ежели так, и мне слово. Я по сю пору молчал, потому что о стратегическом спорить мне, я считаю, еще не по знанию. Но ежели сейчас уже не о стратегическом, а о чести, тут я сказать могу и должен. У нас честь одна: сберечь Революцию. Я еще когда непартийный был, совсем мало что понимал, отвозил на фронт листовки. Так там было написано, в память мне навсегда [204] впало: только тогда освобождение народам придет по всему, я говорю, свету и войне конец и насилию, когда власть будет у революционных рабочих Советов. Пока только в России у нас они и есть. От нас - по всему миру пойдут. И потому нашу власть должны мы сберечь во что бы нам ни стало. Без мира в России никакой власти не удержать. Немцы - черт их там знает - без мира еще и могут, может, как-никак обойтись, а мы - никак. А стало быть, на риск в этом деле идти - допустить невозможно. Это я, темный, еще и тогда понял. Неужто вы, ученые, не понимаете?
   - Вопрос, я повторяю, - упрямо сказал один из полковников, - идет не только о государстве, но и о чести Российской армии. В нашей командировке от Генерального штаба сказано совершенно недвусмысленно ясно, что наша задача - "отстаивать интересы русской армии - (он ударил на слове) - и ее союзников".
   - Их не хватало! - выкрикнул Олич. - Вы их, что же, с нами в одну строку пишете? Для вас что французский генерал, что наш революционный рабочий - одно?
   - Союз, насколько мне известно, не расторгнут, - холодно ответил полковник. - И мы, следуя точно директивам Генерального штаба, опубликованным, к слову сказать, официальным его сообщением с ведома правительства, надо так полагать, вносим в условия перемирия особый пункт, оговаривающий, что даже нынешний договор вступает в силу лишь после утверждения его Учредительным собранием и после присоединения к нему союзников.
   - Маком! - рассмеялся Олич. - Такого пункта не будет.
   Альтфатер нахмурился:
   - Мы начинаем, кажется, говорить не по-деловому. Настроение товарищей Дедякова и Олича вполне недвусмысленно, но для военной консультации и, я полагаю, для товарища комиссара, как долженствующего стоять на официальной точке зрения, никаких разговоров о сепаратном мире быть не может. Пункт о недопустимости перебросок с нашего фронта на Западный во время перемирия не встретил никаких возражений; пункт, оглашенный полковником, о присоединении союзников и Учредительном считаю не в меньшей мере отвечающим политическим нашим заданиям: военная делегация его поддерживает полностью... оговариваясь, впрочем, что мы не принимаем на себя вообще, как военные эксперты, политической ответственности. В сообщении Генерального штаба об этом сказано ясно. Что же касается Моонзунда, то мнение военной комиссии - а здесь за ней, я считаю, решающее слово, потому что это стратегия, а не политика...
   - Та-ак! Моонзунд вам - не политика?
   - Олич!
   - Слушаюсь, товарищ комиссар. [205]
   - ...мнение военной консультации, я повторяю, здесь также совершенно единодушно и категорично. Мы настаиваем на включении обоих названных пунктов.
   Комиссар пожал плечами:
   - Хорошо! Мы перенесем вопрос в политическое бюро делегации.
   Дедяков вернулся с заседания военной комиссии в свою комнату хмурым. И еще круче нахмурился, когда увидел: на столе, строем, шесть бутылок пива, бутылка белого, бутылка красного, бутылка коньяку.
   - Это еще что?
   Ответил Гай. Он стоял у открытой двери.
   - Полевой рацион. Мы довольствуем наших гостей по штаб-офицерскому штату. Разве это мешает - рюмка доброго коньяку в минуту усталости? Наши солдаты получают также коньяк.
   - Перед боем, - не удержался Дедяков.
   - После победы тоже, - спокойно ответил Гай. - Каждый день. Коньяк полезен для здоровья. Не так, как водка.
   - Лишнее совсем, - отрывисто сказал Дедяков, не глядя на Гая. - Прикажите убрать - все равно я пить не стану. Да и никто не станет из наших.
   - Но! Никто!.. - усмехнулся Гай. - Я не мешаю? Моя комната по случайности рядом. Если вы еще не собираетесь отдыхать, вы разрешите, быть может...
   Не дожидаясь ответа, он вошел и прикрыл дверь.
   - И, может быть, в самом деле - рюмочку коньяку? Нет? Но вы же, наверно, устали... Ваше заседание было долгим.
   - Ежели вы затем, - сорвалось у Дедякова, - то я ведь о заседании не могу вам ничего рассказать...
   Гай дернул шеей:
   - Простите меня, но... не надлежит так говорить. Мы не в штабе или где... Мы трактуем о мире и, может быть, о союзе. Я не политик, но я не могу не видеть разных возможных дел. И я зашел только сделать свидетельство уважения.
   - Я не о том, - поправился Дедяков. - Я ж не в обиду...
   - Я и не принял так, - быстро перебил Гай. - Но в некоторой мере вы правы: у меня есть вопрос к вам, вернее... дружеское предупреждение.
   Дедяков стал еще настороженнее.
   - Вы позволите? - Гай сел к столу и, достав из кармана нож, отогнул пробочник и быстрым привычным движением откупорил коньяк. - Мы все-таки выпьем по рюмочке для нашего знакомства и для ознаменования сегодняшнего дня.
   Две рюмки на столе, действительно. Подготовлено, что ли? Надо у Олича посмотреть: сколько там. Подстроено или... по штату. [206]
   - С сегодняшнего дня ваша власть может считаться окончательной: взятие Ставки решает спор. - Гай осторожно налил коньяк в узкие рюмки. - Конечно, мы не сомневались и раньше, иначе мы не стали бы трактовать, это же вам ясно, конечно. Но пока в Ставке были ваши враги, можно было ожидать осложнений. Только теперь мир, который вам так необходимо нужен...
   - А вам? - спросил Дедяков.
   Гай усмехнулся:
   - Вы - военный и понимаете сами, что освободить армии на Восточном фронте и перебросить на Западный, чтобы прикончить врага, который еще пытается сопротивляться, для нас представляет интерес. Это скорее приведет войну к концу, что отвечает и вашим желаниям. - Дедяков усмехнулся, но Гай не поднял глаз. - Если бы нам не было выгодно, мы бы не шли на мир, конечно. Но он нам не необходим, тогда как вам...
   - Вы это к чему, собственно? - сдерживая все сильнее накипавшее раздражение, проговорил Дедяков. Он понимал, что резкого слова сказать нельзя, что обязательно нужно дослушать офицера до конца, но держаться было трудно.
   Гай отхлебнул коньяку:
   - К тому, что, как мне кажется, - я уже просил разрешения на дружеский совет - надо принять все меры, чтобы не допустить срыва переговоров.
   Дедяков хлебнул коньяку в свою очередь:
   - А кто их собирается срывать?
   - Сорвать можно, не ставя себе этого задачей, а просто не рассчитав. Вот пример: у нас в тылу, среди наших солдат, распространяются листовки за подписью Ленина...
   Гай пытливо посмотрел на Дедякова. В эту минуту вошел Олич. Дедяков обернулся радостно. Ну, выручил! А то, шут его знает, как тут с этим... Олич оглянул обоих недоуменно. Дедяков заговорил торопливо:
   - Вот, капитан зашел поговорить о листовках... наших, что в тылу у них. Ну, о прокламациях...
   - Ка-ких таких? - равнодушно спросил Олич и сел. Гай отодвинул недопитую рюмку:
   - Господин Дедяков уже сказал: прокламации. В листовках этих очень неверно говорится о внутреннем положении Германии, о том, что неизбежна революция... и о том, что если германские солдаты пойдут на помощь рабочим... и бросят фронт, то русские не будут наступать. Впрочем, я напрасно излагаю текст: вы же знаете его лучше меня.
   - Нам ровно ничего не известно, - отчетливо сказал Олич. Они посмотрели друг другу в глаза. Гай покачал головой:
   - Листки распространяются в миллионах экземпляров...
   - Я не видал ни одного. [207]
   - Вы дипломат, господин Олич. - Гай одобрительно хлопнул ладонью по столу. - А вы, господин Дедяков? Вы тоже... не видели?
   Дедяков кивнул:
   - Никак! - Гай слегка развел руками
   - Удивительно! Вы ведь, по форме судя, были рядовым, господин делегат Дедяков? Но революция сделала вас тем, что вы есть. Вы должны очень любить революцию. Поэтому я именно к вам обратился... насчет этих воззваний. Именно вас я хотел прежде всего предупредить... Официально ставить вопрос об упомянутых прокламациях мы бы считали... для вас нежелательным, так как это, я скажу прямо, может сорвать переговоры.
   Олич пошевелил плечами:
   - Понять не могу: почему?
   В голосе Гая чуть-чуть прорвалось раздражение.
   - Во-первых, уже потому, что такие воззвания - вмешательство во внутренние дела государства, а этого Германия не может потерпеть... Что бы вы сказали, если бы мы стали печатать для ваших солдат листки с призывом восстановить царскую власть...
   - Сделайте одолжение, - осклабился Олич. - У нас о царях никто и читать не станет... Гай помолчал секунду.
   - Во-вторых, распространение листков, призывающих, собственно говоря, к свержению государственного строя, не укладывается с мирными предложениями. Пропаганда - это та же война, но война с тылу. Как, если есть пропаганда, допустить предположение, что правительство русское будет правильно выполнять обязательства по договорам с Германией?
   - О чем, собственно, разговор?
   Дедяков поднял глаза. Гай увидел: глаза - на замке. Этот замухрышка хитрей, чем он думал. Черт их знает, что они делают с людьми, большевики...
   - О чем разговор? - поддержал и Олич. - Обязательство мы пока что только одно и берем: войну прекратить. Вы что ж думаете: не сдержим, полезем опять на нож? Без особой нужды не полезем, в этом заверить могу. Да вы же и сами говорите - нам мир нужен. - Если так, дела должны отвечать словам. Я по-дружески, как солдат солдата, предупреждаю: у нас много сторонников продолжения войны. И сам генерал Гофман... При первом предлоге переговоры могут быть сорваны! Предупредите делегацию и ваше правительство о прокламациях. О том, что условия перемирия должны быть приемлемы, ибо иначе Гофман порвет, и все раз и навсегда будет кончено. Я считаю лишним говорить. Вы это понимаете сами. Германия - сильна. Вы это знаете и как... дипломаты, и как... фронтовики.
   Он встал, поклонился - совсем официально уже - и вышел. [208]

* * *

   Олич запер за Гаем дверь.
   - Ты что тут бражничать затеял с империалистом?
   - Они нас здорово на поверку боятся, Олич, - задумчиво сказал Дедяков. - Видел, как хват этот заезжал с флангу? Знаешь, что думаю: хрястнем-ка их завтра Моонзундом по морде. Стерпят, честное слово.
   - Дрейфельсу и которым-прочим на удовольствие? - Олич нахмурился. - До чего они нынче на секции дружно!.. Разбери, у кого от измены, у кого от непонимания: честь! А в конечном деле одно на одно выходит: срыв. И ты туда же, за ними...
   - Я - другое, - отмахнулся Дедяков. - Меня капитан этот уговорил. Как срывом пугать стал, я тотчас уверился: не сорвут. А ежели не сорвут, отчего не хлобыстнуть. Для огласки это неплохо. О союзниках пункт и Учредиловке - это, конечно, снять, - тут вред до несомненности ясный. А Моонзундом хрястнем! Как мы есть послы победной революции. А ей-богу, Олич, не пойдут они на разрыв: куражатся.
   - Думаешь? - рассеянно сказал Олич и переставил бутылки на пол. - Эка... наставили. Политика тоже! Я свои вестовым отдал. Ладно, завтра утречком еще покумекаем на бюро.
   - Ты что такой... темный? - Я ж сказал: расстроили меня военспецы... Будет нам, помяни мое слово, с военспецами этими возня. С теми, что за нас, и то будет... А потом еще Сташков этот, стерва старая, другого слова не сказать, хоть и член ВЦИКа... Хорошо, хоть не нашей фракции, а то бы со стыда сгореть: напился как есть в доску!
   Пункт о союзниках и Учредительном в бюро делегации сняли. А Моонзундом разрешили "хрястнуть".
   И - "хрястнули".
   Дедяков не спускал глаз с Гофмана. Когда Альтфатер, радостно взблескивая глазами, с трудом давя улыбку на румяных не по возрасту губах, произнес с ударением особым: "Пункт четвертый: о демаркационной линии", - лицо германского генерала пошло красными пятнами. На пункте о Моонзунде шеренга звезд и крестов сдержанно дрогнула, как от удара хлыста. Глаза Гофмана закруглились по-тигриному; сидевший за столиком сзади в качестве секретаря Гай бросил писать протокол и, посасывая карандаш, переводил взгляд с Дедякова на Дрейфельса.
   Адмирал кончил. Еще раз заикнулся на последнем слове переводчик и сел. Гофман заговорил медленно, смотря упорно прямо перед собой, в стол, в [209] точку:
   - От имени верховного командования я должен выразить свое чрезвычайное удивление по поводу того, что нам здесь предлагают условия...
   Он глубоко вдохнул воздух, словно остановился на крутейшем подъеме, и продолжал, усиливая звук голоса, но не повышая его:
   - ...условия, которые были бы понятны в том лишь случае, если бы армии Германии и ее союзников были разбиты и повержены в прах...
   Дедяков сжал под столом руки до боли. Неужто он просчитался? Сыграл в руку врагу? Подземные, смрадные, земляночные щели, мятые траншейные шлемы, изголодавшиеся глаза за сетью проржавелых проволок... К ним вернуться со словом "война"?..
   Секунда легла часом. Гофман перевел снова дух. Кровь отлила от лица. Он докончил уже спокойным, ставшим опять деловым голосом:
   - Я полагаю, что действительная обстановка не соответствует этому. Я считаю необходимым это подчеркнуть. А затем я полагал бы возможным перейти к обсуждению русских предложений.
   Волна напряжения спала. Гай, покачивая головой, придвинул к себе протокол.
   Олич наклонился к Дедякову:
   - Растешь, да еще не дорос, левофланговый. И меня сбил. Хорошо, сошло, а то как бы мы в Смольный глаза показали?! Ведь на волоске было, ей же ей...
   - Я говорил: стерпят, - сказал Дедяков, но голос его был неуверенный. - Однако в другой раз не поддамся... По гроб жизни не забуду я этого Моонзунда. Прямо скажу: жестокая мне наука.

* * *

   Спор об условиях так и не дошел до конца. Из Смольного передали: перемирия пока не подписывать, выехать срочно в Питер обратно, заключив договор на приостановку военных действий на десять дней, после чего переговоры возобновятся. Дедяков принял известие радостно. Учли разведку старшие - дело на настоящий мир пошло. Только бы без проволочек.
   К вечеру составили договор о приостановке. После подписи - прямо на поезд. Домой. Когда Дедяков подошел в свою очередь к подписи, Гай с поклоном подал ему перо.
   - Это перо будет историческим, - сказал он нарочито громко. - Вы первый в мировой истории солдат, скрепляющий своей подписью акт такой государственной важности.
   - Первый? - переспросил Дедяков и почесал "историческим" пером переносицу. - Это дело десятое: после первого будет второй, миллионы, может быть, будут... А вот что я, выходит, последний солдат, это - действительно со значением.
  
  
  
  

Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
Просмотров: 365 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа